— Ну, полковник, ну, знаток душ человеческих, — хохотал Асланбек, вернувшись ко мне в комнату. — Он ведь нарочно поручил именно мне привести твоего Гроне, чтоб я еще по дороге хорошенько пощекотал ему нервишки. Трогать-то фрица сегодня нельзя было, как бы он с разбитой мордой пошел бы самолет встречать?! Но говорят, иногда предчувствие боли страшнее самой боли. Мальчишку аж трясло от ужаса. Правильно, враг должен бояться!

Я молча слушал разглагольствования капитана и думал, что где-то в глубине души сочувствую Паулю, а его твердость на допросах даже вызывала невольное уважение. Но наши все равно смогли сломить его, сколько я помнил захваченных немцев — никто из них не выдерживал. Гюнтер, правда, еще держится.

Неожиданно вспомнилось, с каким настроением вернулся Пауль после одного из первых допросов Чермоева: бросился на кровать вниз лицом и, как мне показалось, я услышал сдавленные рыдания из-под подушки.

Сел к нему, спрашиваю: «Что случилось, капитан тебя сильно бил?»

— Нет, — сквозь всхлипывания отвечает он. — Чермоев сказал, что они Гюнтера расстреляли, за то что он отказался от перевербовки.

Вот уж кто из четверых захваченных фрицев не вызывал у меня ни малейшего сочувствия, так этот фельдфебель! Самый настоящий матерый фашист, как мне тогда казалось, и я был уверен, что он получил по заслугам! Не скрываю своих чувств перед Паулем, а тот сквозь слезы начинает меня убеждать в том, что Гюнтер был прекрасным товарищем, честным, смелым, благородным; рассказывает, как тот, рискуя собой, прикрывал их в бою под Чеберлоем.

— Ну да, — говорю я. — Так это он был тем пулеметчиком, что под Чеберлоем чуть половину нашего взвода не положил?! Меткий, гад! Если бы я его тогда поймал, сам бы лично пристрелил!

Пауль потрясенно замолкает, смотрит на меня полными слез глазами, видно, этот Гюнтер действительно был для него хорошим другом. Да уж, все мы прекрасные парни, только война нас плохими делает Думаю, сказать или нет рыдающему от горя немецкому мальчишке, что на самом деле его друг жив?! И что Чермоев просто хочет сломить его морально, поэтому сказал про расстрел Гюнтера.

Лучше промолчу, капитан и так постоянно ругает меня за излишне мягкое отношение к пленным, он говорит, что проклятые фрицы заслуживают только жестокого обращения, и ни к чему копаться в их душах.

— Ладно, хватит выть, — грубо говорю я Паулю. — А то я подумаю, что ты такой же неисправимый фашист, как и ваш Гюнтер.