Глава 8 Война в развалинах
Немцы окрестили бой в развалинах Сталинграда крысиной войной. В нашем языке крысы воспринимаются в негативном смысле, что-то скользкое, вороватое, облезлое. В немецком это понятие означает верткого, молниеносного хищника. Именно такой показалась вражеским солдатам война в лабиринте разрушенных зданий, подвалах, подземных туннелях. Здесь отступала на задний план техника. Немцев подавляли своей инициативой наши бойцы, энергичные волевые командиры нового типа, которые не оглядывались на высокое начальство и проявляли постоянную находчивость.
Снайпером становился обычный смелый боец, который, пристроившись у окна, выбивал со ста метров одного врага за другим и умело менял позиции. Даже самый робкий теперь знал: если хочешь прожить дольше, учись воевать и нападай первым. Безжалостная воля Верховного главнокомандующего наглухо перекрыла возможность дальнейшего отступления за Волгу. На всем протяжении наносились контрудары, в них бросали первые штрафбаты и штрафные роты.
Прелюдия крысиной войны происходила на окраинах города в лабиринте оврагов, многочисленных домов, среди камыша и кустарника.
Утром мы снова отбросили немцев. Они отступали, проваливаясь в тину и груды мусора. Мы стреляли сверху, солдаты падали и тонули в зеленой воде. К нам подошло подкрепление, и установилось короткое равновесие. Я сказал Шмакову:
– Убежит Сашка Тупиков, помнишь ведь его родителей? Надо сопроводить парня до дома.
– Иди, – согласился младший лейтенант. – За час обернешься?
– Конечно. Больше разговоров, а парень мается.
Мы направились в сторону его дома. Как я и предполагал, это оказалось нелегким делом. Нас дважды останавливали патрули, расспрашивали, недоверчиво проверяли документы. Впрочем, какие там документы! Красноармейские книжки и комсомольские билеты. Патрули состояли из бывалых солдат. Они безошибочно отличали растерянных беглецов от тех, кто воевал и чувствовал себя уверенно. Выслушав рассказ Сани Тупикова о родителях и сестренках, пропускали.
Третий патруль, который возглавлял лейтенант НКВД, закусил удила и обезоружил нас.
– У тебя откуда пистолет? – допытывался энкавэдэшник.
– Исполняю обязанности командира взвода, а ТТ забрал у погибшего младшего лейтенанта.
– И много навоевали?
– Много не много, а фрицам продвигаться не даем. Весь овраг трупами завален.
– Немецкими, что ли? – недоверчиво интересовался лейтенант.
– Своих мы похоронили.
Я рассказал о последних боях. Никто не перебивал, так как работы у патруля было мало. Лейтенант рассеянно слушал, затем спросил:
– Складно врешь. Если такая обстановка, как тебя отпустили?
– Сбежит мальчишка. Двадцать третьего августа на его глазах улицу бомбили, и вот он уже месяц о родных никаких известий нет.
Саня вдруг расплакался.
– Чего нюни распустил? Где твой дом?
– Вон, через улицу, сто шагов отсюда.
Не знаю, какие чувства проснулись у безжалостного лейтенанта, который имел полное право расстрелять нас здесь же. Скорее всего, он разбирался в людях и послал с нами одного из патрульных.
– Сходи, Семен.
– А как с оружием быть?
– Верни. Глянут на свой огород и пусть убираются на позиции, вояки хреновы.
Я заполучил свой ППД, пистолет и вытер пот со лба, хотя день выдался совсем не жаркий. Было от чего нервничать. В осажденном городе поддерживался жесткий порядок, я вполне мог попасть под действие приказа «Ни шагу назад!».
Саня вел нас по улице, почти бежал, мы едва успевали за ним.
– Ну вот, я так и знал!
Знакомый дом обвалился, уцелели две стены, крыша съехала, словно кепка, уткнувшись в землю. Я оглянулся вокруг. Соседние дома частично выгорели, некоторые представляли из себя груды почерневшей глины, в развороченных плетнях виднелись проломы. Саня обошел дом вокруг и вдруг заметил в палисаднике два продолговатых бугорка.
– Сестренки, – ахнул он.
Тогда многие жители Сталинграда хоронили погибших детей и родственников прямо возле домов. Могилы со временем исчезали. Две последние, обложенные мелкими камнями, пережили начало двадцать первого века, затем их смахнуло строительство небольшой церкви. Ее можно видеть в овраге реки Царица, когда едешь с юга и приближаешься к центральному вокзалу.
Боец НКВД Семен глянул на обливающегося слезами парня. В его неповоротливом мозгу шевельнулось сочувствие, он напрягся и произнес:
– Ничего, злее будешь. – Затем обернулся ко мне: – Вы тут долго слюни не пускайте. Попрощайтесь и топайте к своим, вчера такую же парочку без разговоров шлепнули.
Семен посопел и направился вверх по оврагу. Я торопил Саню, которому не хватало слез. Он кинулся в соседние дворы, но никого не нашел. Всех выселили, а кто рискнул остаться, прятались. Тогда я силой увел обмякшего бойца и вернулся во взвод вовремя.
Немцы предприняли сильный артобстрел, а затем атаку сразу на большом участке. Они не пускали вперед солдат. На нас двигался танк, который остановился в двухстах метрах и стал обстреливать позиции. Снаряды оказались так себе, небольшого калибра, но выводила из себя методичность. Раскололо надвое тополь в нескольких шагах от моего окопа. Огромная ветка, шурша подсохшей листвой, шлепнулась, образовав целый шатер. Другой снаряд разнес пулеметный расчет. Исковерканный «дегтярев» подкинуло и отшвырнуло. Двух пулеметчиков засыпало землей. Один из них шевелился, мы стали выбрасывать скользкие от крови комки, но оба бойца к тому моменту умерли.
Противотанковых ружей во взводе не осталось. Послал бойца к Шмакову, он выделил одно ПТРД. Установив железяку, принялись бить вражеский танк в борт. Дуэль закончилась не в нашу пользу, танкисты расправились с расчетом не менее безжалостно, чем с пулеметчиками. Длинный ствол переломило, а бронебойщики погибли от осколков в голову. Оба, как положено, носили каски, но жестяная защита не спасла. Когда мы тащили их для перевязки, надеясь, что они не умерли и успеем оказать помощь, пробитые насквозь каски сочились кровью. Их сняли, но лучше бы не снимать. На изуродованные головы было невозможно смотреть без боли.
Бойцы приуныли от вражеской безнаказанности. Вчера рыли братскую могилу, сегодня новую копать придется. До каких пор? Настроение подняли знаменитые «Илы». Штурмовики, похожие на темных грачей, пронеслись на высоте трехсот метров. Я отчетливо разглядел небольшое колесо под хвостом. Самолеты выпускали реактивные снаряды у нас над головой, они взрывались где-то далеко, но танк поспешил уползти.
Сдвинуть батальон с места немцам не удавалось в течение двух суток. Неся большие потери, они отказались от лобовых атак, обстреливали овраг и время от времени предлагали сдаваться в плен. Они откуда-то узнали, что оборону держат десантники, и призывали нас не гробить зря свои и чужие жизни. Пропаганда изменилась, стала более гибкой, нас убеждали прекратить стрельбу и взывали исключительно к желанию выжить.
– Оглянитесь, до Волги меньше километра, вы находитесь в окружении, а любое окружение заканчивается гибелью.
Мы невольно оглядывались и убеждались, что чертовы фрицы правы. Но оборону держали по-прежнему крепко. Тогда они прекратили бесполезные атаки и обошли батальон с флангов. Стрельба переместилась с двух сторон глубже в город. Ночью по приказу комбата Рогожина уходили на новые позиции. Долго блуждали среди развалин, натыкаясь друг на друга, затем спустились в какой-то подвал. Бойцы легли спать, командиры взводов и отделений несли дежурство.
Когда утром над Волгой взошло солнце, я увидел, что до реки осталось рукой подать. Шмаков вытащил две последние измятые папиросы и вздохнул:
– Ну, теперь точно, идти дальше некуда, – и добавил с досадой: – Курить тоже нечего.
Дом, когда-то трехэтажный, стоял параллельно Волге. Крышу в нескольких местах сорвало вместе с верхним этажом. Северная торцовая стена давно раскололась от попадания бомбы и утащила вслед за собой часть перекрытий и квартир. На пути взрыва встала массивная бетонная лестница, она торчала с выбитыми перилами, но почти целая. За ней дом выгорел, кое-где зигзагами тянулись трещины, но красная кирпичная кладка держалась стойко. Это укрепление предстояло временно защищать нашей роте. Место для обороны, по общему мнению, являлось неудачным. Перед нами торчал еще один дом, занятый немцами. Он перекрывал обзор, мы понимали, его придется в ближайшее время отбивать.
Для удобства Павел Кузьмич Шмаков распределил два уцелевших подъезда между вторым и третьим взводами, а первый взвод располагался на северной стороне, среди обломков и в нескольких уцелевших квартирах. Вместе с Петром Грицевичем мы взобрались на верхний пролет лестницы и рассматривали под прикрытием стены панораму города.
Возле устья речки Царицы Волгу разрезал на две части остров Голодный, тянувшийся на много километров вниз по течению. Если в северной и центральной части ширина Волги составляла два километра, то, начиная от устья Царицы, река сужалась вдвое. Мы видели город на большом протяжении, разглядели даже фигурки вражеских солдат. Над осенней рекой тянул обычный ветерок, который в течение дня обязательно разыграется. Полоса облаков закрывала солнце, вода казалась серой. Осенью уровень реки самый низкий, повсюду выползали песчаные мели. На них капитаны сажали свои поврежденные суда, если не могли дотянуть до берега. Именно в эти минуты мы стали свидетелями жестокой сцены.
Большой рыбацкий баркас с мотором застрял на песчаной косе посреди реки. Возле него копошились несколько человек, что-то ремонтировали. Немецкие артиллеристы открыли огонь, снаряды падали то ближе, то дальше. Смоленый баркас моряки с трудом вытолкнули на глубину, после чего запустили мотор. Мы угадали, что он работает, по синим дымным выхлопам. Судно пыталось доставить на наш правый берег какой-то нужный груз, но не добралось. Уцелеть на песчаной косе шансов не оставалось, но и очень призрачной была надежда добраться до левого берега.
На смелые поступки людей нередко толкают обстоятельства, но не только они. Нерешительный моряк бросил бы груз вместе с судном и спасал бы себя. Пусть имел потом неприятности, обвинения в трусости, но жизнь дороже. Капитан твердо решил выполнить свой долг, а также сохранить боеприпасы, продукты, медикаменты. Именно это грузилось в первую очередь в трюмы любого корабля. Шансов уцелеть было семьдесят на тридцать, не в его пользу. Капитан отважно принял невыгодную ставку, и ни один человек из команды не сбежал. Между взрывами мы слышали, как захлебывается на полных оборотах двигатель, толкая перегруженное судно со скоростью пешехода. Мы забыли про остальное, наблюдая за тягостной картиной. Грицевич вцепился пальцами в рукав моей шинели. Казалось, все длится очень долго, но баркас отошел от мели на сотню метров, затем его взяли в артиллерийскую вилку.
Обманывая судьбу, капитан повернул вверх по течению и ушел от очередного снаряда. Увеличить скорость оказалось невозможно, тогда ее уменьшили. Баркас потащило струей, и этот неожиданный ход дал возможность продвинуться к далекому берегу еще метров сто. Капитану удалось пару раз обмануть артиллеристов, выжимая все возможное из своего опыта и дряхлого мотора. В этот момент я понял: ему не уйти.
С холмов, занятых фрицами, стреляли скорее всего из 105-миллиметровых гаубиц, основного дивизионного орудия вермахта. Такой снаряд весит пятнадцать килограммов и способен проделать в металле огромную дыру, утопить баржу. Что говорить тогда о смоленых досках баркаса. Они разлетались на куски от попаданий осколков. Мачта со свернутым парусом надломилась и рухнула на корму. Судно сделало очередной вираж, если можно назвать им рысканье из стороны в сторону. Расчетливые немцы разозлились, что тратят на деревяшку много времени, и прикончили ее огнем всей батареи.
Три снаряда подняли фонтаны воды, четвертый разнес упрямое судно прямым попаданием в носовую часть. Баркас задрал корму, на рубке показалась фигура человека. Возможно, он раздумывал бросаться в холодную воду или плыть на обломке. Времени для размышления ему не дали. Еще один снаряд прикончил судно, разбросав его на мелкие части. По реке тянуло струей черные доски, мачту с развернувшимся парусом. Людей мы не видели. Моряки вписались в статистику огромных потерь Волжского речного флота. Под Сталинградом погибли двести судов, в основном с экипажами. Вот некоторые имена славных кораблей: «Композитор Бородин», «Гаситель», «Иосиф Сталин», «Коммуна» и другие. На южной оконечности острова Голодный поставлен памятник морякам в виде маяка.
Мы досмотрели тяжкую сцену до конца. Грицевич невольно снял пилотку, его каштановые, с пепельным оттенком волосы отросли, на макушке виднелось белое пятно.
– Как люди страдают, – сказал белорус, – глядеть невозможно.
Тягуче запел снаряд небольшого калибра. Мы оба знали, что он не страшен – когда прилетит твой, его не услышишь. Тем не менее, поторопились убраться. Грицевич – в развалины, а я в квартиру второго этажа, где разместил наблюдательный пункт.
Враг не давал времени расчухаться, начался методичный обстрел батальона, нам доставались снаряды легких орудий. Они били с расстояния трехсот метров. По ним открыли огонь пулеметчики, но дуэль закончилась не в нашу пользу. Снаряд ударил в край подоконника, на котором установили «дегтярев». Исковерканное оружие вместе с куском оконной рамы разметало по комнате, пулеметчиков оглушило.
– Эй, вы живые, что ли? – крикнул им сержант Борисюк.
– Мы-то живые, а вы…
Договорить пулеметчику не дали, другой снаряд влетел в окно. Взрыв в стиснутом пространстве оказался сильным. Металлические осколки и острое кирпичное крошево ударило бойцов, словно картечью в упор. Один так и остался лежать на полу, а второй номер расчета побрел прочь. Он ослеп, раны были смертельные, но человек упрямо шагал. Борисюк столкнулся с ним в коридоре, зрелище потрясло бывалого солдата.
Тот двигался навстречу, вытянув руки, одна из которых оказалась без пальцев. Лицо свезло, красная маска и блеснувшие белые зубы заставили сержанта отшатнуться. Я подбежал в тот момент, когда человек, обмякая и складываясь пополам, валился на пол. Сила удара оказалась такой, что осколки пробили тело навылет, избавляя человека от мучений. Сбежались другие бойцы, глядя на свернувшегося калачом товарища с откинутой, как во сне, рукой.
Минутная растерянность едва не обернулась большой бедой. Третий снаряд отбил куски кирпича, потерял устойчивость в полете и врезался в стену боковой стороной. Взрыватель не сработал. Металлическая остроносая штучка с медным пояском крутилась перед нами. Когда она перестала вращаться, я увидел, что взрыватель смят, а оболочка 47-миллиметрового снаряда лопнула. В трещине виднелась буроватая тротиловая масса. Несомненно, полтора килограмма металла и взрывчатки накрыли бы безмолвную ошарашенную группу.
Я приказал немедленно расходиться. На этом наши беды не закончились. Станковый пулемет, неосторожно установленный на третьем этаже, имел хороший сектор стрельбы, но позиция оказалась уязвимой. «Максим» удачно разогнал артиллеристов и не давал им вести огонь. В дело вмешалась еще одна пушка и послала несколько снарядов. В результате прямого попадания пулемет разбило, оба пулеметчика погибли, а остальные расчеты в роте, несмотря на ругань Шмакова, спрятались за простенки.
Вскоре пушки замолчали, и немцы предприняли атаку, которая сразу захлебнулась под дружным ответным огнем. Затем контратаковали соседи из пехотного полка, неудачно и с большими потерями. Бойцы угрюмо смотрели на заваленный телами и щебнем пустырь. Напряженно ожидали, вот-вот погонят нас, но этого не произошло.
Я окончательно убедился, что наши позиции весьма уязвимы. Необходимо отбить двухэтажный дом напротив, с которого нас хорошо видели и корректировали орудийный огонь. Он находился на расстоянии ста пятидесяти метров, но как их пробежать? Безуспешная попытка соседей с правого фланга показывала, что атака в лоб невозможна. Снова собрались у Шмакова. Младший лейтенант оглядел нас и стал объяснять то, что мы знали и без него.
– Ребята, если не возьмем дом сегодня, то завтра всех погонят в лобовую.
– Смеркается уже, в темноте делать нечего, – возразил командир второго взвода.
Пришел комбат Рогожин, долго рассматривал вражеские позиции и согласился, что лучше ударить небольшой группой на рассвете. Об артиллерийской поддержке речи не шло, пушек на этой стороне Волги почти не осталось.
– Шмаков, сам обстановку понимаешь. Организуй людей и крепко ударь.
– Ударим, товарищ капитан, – преувеличенно бодрым голосом ответил ротный.
Ночь выдалась беспокойная, вокруг вспыхивала стрельба. Над Волгой взлетали осветительные ракеты, обстреливали переправу. Перед рассветом принесли кашу, консервы и махорку. Некоторые бойцы ели, большинство, несмотря на голод, отказались.
– Лучше бы водки.
– Не лезет каша.
Срабатывал инстинкт самосохранения. Все знали, в бой лучше идти с пустым желудком, налегке. По этой причине сбрасывали шинели, оставаясь в одних гимнастерках, люди не чувствовали от возбуждения холода. Я послал в ствол пистолета ТТ патрон, а обойму дозарядил. Вместе с едой доставили новые гранаты РГ-42, легче старых и простые в обращении. Они были похожи на банки из-под сгущенного молока со стержнем взрывателя в верхней части.
– Эх, повеселимся, – рассовывая гранаты по карманам и за пазуху, сказал кто-то из бойцов, но веселья в его голосе совсем не слышалось.
Анкудинов вздыхал, Иван Погода вел себя уверенно, инструктировал отделение. Все это происходило в темноте. Какое выражение на лицах бойцов, я разглядеть не мог. Хотелось бы видеть решительность, но все прекрасно знали: до вечера погибнет не один и не два человека. Кто-то опасался раны в живот, рассуждая, что медицинскую помощь получить будет сложно.
Взвод начал движение в темноте. Мы шли вместе с Ваней Погодой, держа наготове автоматы. Перебирались через груды кирпича, стараясь не думать о минах. За ними двигалась головная группа из десяти человек, остальные в полусотне шагов. Бесшумно не получалось. Под сапогами выворачивались кирпичи, кто-то бряцнул прикладом, но звуки пока заглушала отвлекающая пулеметная стрельба из нашего дома. Возле остатков кирпичного забора разделились. Оставили здесь большую часть взвода, приказав догонять нас лишь после начала стрельбы. Группа из двенадцати человек продолжала движение.
Мы ворвались в дом с тыльной стороны, сразу через два подъезда. Нашего появления не ожидали. Немецкий солдат поднимался по лестнице и оглянулся с запозданием. Я нажал на спусковой крючок, он свалился, успев вскрикнуть. Разбившись на группы по три человека, ворвались в квартиры второго этажа. Стремительный рывок пока играл в нашу пользу.
В огромной коммунальной квартире с темным узким коридором слышался треск выстрелов, видимо, обстреливали наш взвод. Мы бросили несколько гранат одновременно, вспышки осветили коридор, но все заполнилось известковой пылью. Сквозь белесую завесу я ничего не видел, затаились и немцы. А может, их было немного, и всех оглушило взрывами. Вряд ли…
Рядом тяжело дышал Саня Тупиков, держа наготове винтовку.
– Бросаем еще гранаты, – шепнул я Ивану Погоде.
Снова взрывы. Сквозь плотную завесу ворвались в большую комнату. Перед окном стоял на треноге пулемет, в углу вжимался в стену вражеский солдат. Возможно, он хотел сдаваться и даже поднимал руки, но по нему сразу открыли огонь, и он свалился на пол. Второй солдат, раненный в ноги, сдаться не пытался, понимая, что в горячке боя пощады не будет. Он стрелял из пистолета, быстрые вспышки прорезали завесу. Саня Тупиков, восемнадцатилетний боец Сталинграда, чей разрушенный дом находился неподалеку, попал под вспышки и успел тоже выстрелить. Последними пулями из обоймы немец свалил его, для нас патронов уже не осталось. Мы расстреляли его в упор и бросились в другие комнаты.
Если первые минуты боя сложились для нас успешно, то затем обстановка осложнилась. Мы забыли про чердак. С него расстреливали взвод из пулемета, не давая перебраться через забор. Я понимал, что головная группа долго не удержится, немцы обязательно подбросят подкрепление. Взобраться на чердак оказалось непросто. Туда вела узкая лестница, а из небольшой двери вылетали пули, рикошетя от стен. Один из бойцов с руганью отскочил, попав под рикошет. Пуля, потеряв убойную силу, ударила его в подбородок, заставив выпустить оружие. Ваня Погода глядел на меня, я – на него.
– Что делать?
– Выкуривать гранатами, и побыстрей.
Их предстояло бросать из-за лестничного пролета, невольно подставляя под огонь руку.
– Ваня, подавай гранаты. Быстрее!
Я принимал легкие РГ-42, срывал кольцо и, отпустив рычаг, бросал их в чердачную дверь. Все они взрывались у входа, предстояло снова лезть напролом, но соваться в темный чердачный лаз казалось самоубийством. Возникла заминка, очень опасная в данной ситуации. Раздумывать было некогда.
– Продолжайте бросать гранаты, а я в соседний подъезд.
Захватив с собой Тимофея Анкудинова, выскочил на улицу. Сразу понял, что этот дом занимает более выгодную позицию. Поблизости, кроме котельной с трубой, не было ни одного строения, лишь груды развалин. Неподалеку стояла небольшая пушка, которая доставляла нам столько хлопот. Артиллеристы смотрели на нас, развернув ствол в сторону дома, но пока не стреляли.
Во втором подъезде бой уже закончился. Борисюк пытался доложить о результатах, я показал ему на чердачную лестницу.
– Надо выкурить тех, кто наверху.
Вызвался Кушнарев. Его никто не отговаривал, пусть уж лезет доброволец, а приказывать в этой ситуации я не мог. Жене опять не удалось доказать свою смелость. Вражеские пулеметчики поняли, что их выкурят, и перехватили инициативу. Напролом бросились четверо вражеских солдат в камуфляжных куртках и касках. Они скатились по лестнице и, буквально растолкав всех, выскочили из подъезда. Если в тесном лестничном пролете стрелять не было возможности, то здесь они оказались на открытом месте.
По ним открыли беспорядочный огонь из окон. Двое упали, а двое других убегали, бросаясь из стороны в сторону. Они сумели скрыться благодаря артиллеристам, которые открыли огонь. Но если вчера снаряды долбили нас с расстояния трехсот метров, то теперь это расстояние сократилось до ста пятидесяти шагов, и преимущество оказалось на нашей стороне. По орудию стреляла не только головная группа, но и весь подоспевший взвод. Пули звякали о щиток, за которым прятался расчет. Все же они развернули чешскую 47-миллиметровую пушку и обрушили на нас град снарядов. Каждые три секунды раздавался выстрел, тренированные артиллеристы били по дому в упор.
Они сумели прямым попаданием разбить пулемет. Спасаясь от частых взрывов, бойцы шарахались прочь от оконных проемов. Если гарнизон дома мы разогнали и перебили внезапным броском, то пушка грозила испортить нашу победу. Убежавшие из дома вражеские солдаты уже опомнились, вдалеке наблюдалось шевеление. Стало ясно: если пушка продолжит беглый огонь, то под ее прикрытием последует контратака.
На действиях наших бойцов сказывался вчерашний меткий огонь немецких артиллеристов. Картина повторялась. Снаряды влетали в окна с большой точностью. Бойцы понимали, что одного осколочного снаряда достаточно, чтобы причесать комнату осколками, не оставляя для спасения ни одного уголка. Так и происходило. Боец из недавнего пополнения нашел удобную позицию и довольно метко стрелял из винтовки. На него немедленно обратили внимание пушкари, взрыв покрыл щербинами штукатурку, несколько осколков досталось бойцу.
Кушнарев уцелел чудом. Он стрелял из автомата. Очереди разбивали кирпичи, ранили подносчика боеприпасов и пробили насквозь снарядные гильзы. Снаряд влетел в окно, пронесся в метре от Кушнарева и взорвался в коридоре, оглушил его и ранил кирпичной крошкой другого бойца.
Анкудинов тоже пытался достать пулями расчет. Сообразил, что дуэль закончится смертью, и лег на пол, закрывая голову прикладом винтовки. Его спас подоконник, который принял на себя удар снаряда и разлетелся в щепки. К артиллерийскому огню прибавился огонь пулеметов, пока еще не точный, но тоже заставлявший бойцов прятаться.
В те минуты мало кто слушал мои команды, необходимо было немедленно действовать. Я делал совсем не то, что требовал устав от командира взвода. Взял с собой Ивана Погоду и двух бойцов. Снова бежали, обходя пушку. Нас обстрелял пулемет, мы спасались от его огня за грудами кирпича и в воронках. Я встал на колено, но автомат вылетел из рук от сильного удара. Кто-то из артиллеристов стрелял в нас из автомата, а орудие продолжало посылать снаряд за снарядом в дом. Ваня Погода выпустил остаток диска, торопливо перезаряжая оружие. Высунувшийся боец упал, не успев выстрелить, пуля угодила ему в лицо.
– Ваня, автоматом ничего не сделаешь. Попробуй гранатами.
Их осталось четыре штуки: две легкие РГ-42 и две «лимонки», которые редко использовались в наступательном бою из-за большого разлета осколков. Сейчас выбирать не приходилось. Обе «лимонки» не долетели, но сильные взрывы заставили расчет прекратить огонь. Это дало возможность встать и бросить легкие РГ дальше. Одна взорвалась прямо у колеса пушки, заставив расчет пригнуться. Этим воспользовался Иван Погода. Он встал в полный рост рядом со мной и стрелял длинными очередями. Такой огонь с пятидесяти шагов выдержать невозможно. Пули долбили щит, плющились и бесформенными комочками рикошетили с противным свистом в разные стороны. Колесо, и без того поврежденное близким взрывом, разлеталось кусками резины, пушка еще больше заваливалась набок.
Командир расчета, делая отчаянную попытку спасти орудие, поднялся из-за щита, успел выпустить очередь, но хладнокровный Погода расстреливал его, не жалея патронов. Пули перехлестнули артиллерийскую шинель, летели кусочки сукна, черные брызги. Я бежал к орудию, доставая на ходу пистолет.
Тульский Токарев, или ТТ, как его обычно называют, отличное оружие для ближнего боя с мягким спуском и сильными патронами. Я выстрелил на бегу несколько раз подряд. Из-за щита поднялся еще один артиллерист. Он сделал движение, наверное, хотел бежать. Пуля угодила ему в рукав шинели возле плеча. Он сумел сделать несколько шагов и упал после моего выстрела. Единственный уцелевший пушкарь убегал, но прибавить скорость ему мешала длинная артиллерийская шинель. Он выпутывался из нее на ходу, и последняя пуля в пистолете лишь подстегнула его. Он прибавил бег, не обращая внимания на рану.
Бежал он и после того, как сержант Иван Погода выпустил в него остаток диска. Затем упал и больше уже не шевелился. На щите висело зацепившееся за артиллерийский прицел тело командира расчета, молодого фельдфебеля – три раскрытых белых крылышка на петлицах. Я поразился, до чего он похож на Ваню Погоду, такой же светло-рыжий с носом-нашлепкой. Наверное, и солдат он был не хуже, чем Погода. Просто кому-то везет на войне, а кому-то нет.
Тем временем к отбитому нами дому бежали десятка два немцев. С точки зрения устава я сделал непростительный шаг, бросив взвод, но в тот момент обстановка диктовала другие действия. Мы расправились с расчетом вражеского орудия, и теперь оно должно было помочь нам, потому что бежать к дому и возглавить оборону не имелось возможности.
– Ваня, сбрасываем с прицепа фрица.
Подхватили тяжелое, как мешок с землей, тело, причем Ваня тоже обратил внимание на удивительную схожесть немца с ним самим.
– Гля, будто брат родной.
Втроем развернули легкую пушку. Я чувствовал себя уверенно. Во время учебы в Яблоневом Овраге мы проходили ускоренный курс начальной артиллерийской подготовки, всего два-три занятия, но сейчас это умение пригодилось. Ваня бросал в ствол остроносые снаряды, я нажимал на спуск. Конечно, никакого прицеливания не получилось, снаряды летели куда попало. Однако это был артиллерийский огонь, к нему прибавилась стрельба из окон, которую организовали командиры отделений Борисюк и Кушнарев. Контратака захлебнулась, а в нашу сторону полетели мины.
– Отходим, – подал я команду, которая прозвучала как «сматываемся, пока целые».
В ящиках еще оставались снаряды, но подвиги не могут продолжаться бесконечно. Мы сделали за утро все, что могли, даже вели огонь из трофейной пушки. Теперь ее следовало взорвать и быстрее уходить в дом. Взрывать оказалось нечем, гранаты закончились. Пока размышляли, вражеские пулеметчики взяли собственное орудие в вилку. Взрыв разметал ящики, от осколков мы сумели укрыться, бросившись лицом вниз на землю.
Убегая, Ваня Погода бросил взгляд на своего двойника. Мы отошли на десяток шагов, когда безжалостный взрыв разнес артиллерийского фельдфебеля на куски.
– Ну вот, хоронить не придется, – сказал мой помощник.
Непонятно, издевался он или бормотал первое, что пришло в голову. Наверное, все мы свихнулись от напряжения последних дней. Третий боец в нашей компании зачем-то тащил мой автомат с разбитым казенником и протянул его мне.
– Возьмите, товарищ сержант, вы обронили.
– Железяка, а не оружие, зачем ты его подбирал? Выбрось.
Боец с готовностью отшвырнул автомат. Все эти пустые разговоры происходили на пути к нашему новому узлу обороны, двухэтажному дому. А дом, в котором мы провели предыдущие сутки, развалился от попадания тяжелого фугаса. Немецкие пилоты не стали бы его бомбить, опасаясь попасть в своих, но мы этих своих выбили. Глядя на груды развалин, я понял, что двухэтажный дом станет нашим долгим местом обороны. Больше прятаться негде, одни развалины, а он стоит, как волнорез.
Через час сюда перебралась вся рота. Фельдшер Захар Леонтьевич долго бродил по этажам, разглядывая тела вражеских солдат, которые мы не успели убрать.
– Обязательно закопайте, а то зараза пойдет, – предупредил он.
Мы послушались старого солдата и сбросили трупы в глубокую воронку, завалив их землей и кирпичами. Увидев мертвое тело Сани Тупикова, фельдшер вздохнул.
– Хороший парень, и родители добрые были. Помнишь, Вася, как мы у него ночевали?
– Помню, дядя Захар. Вся семья пропала.
Для своих погибших углубили соседнюю воронку и воздвигли зеленый холмик. Через день в нее угодил тяжелый снаряд и выбросил останки ребят наружу. Мы похоронили их снова и дали салют по фрицам, укрепившимся за неимением лучших мест в котельной.
Еще больше, чем павшим, не повезло раненым. Дядя Захар обрабатывал раны и бинтовал на совесть. Но когда они потянулись в темноте к Волге, их осветили ракетами и обстреляли из миномета. От многочисленных мин погибли большинство, лишь один сумел скатиться с обрыва. Двое легко раненных, которые также собирались на берег, заявили:
– Никуда не пойдем, лучше здесь останемся, чем под мины попасть. Ребят по кирпичам размазало.
Шмаков похвалил вернувшихся:
– С такими героями мы скоро фрицев за глотку возьмем.
Оба раненых, страдавших от боли, обиделись на младшего лейтенанта.
– Мы дураки, а не герои, только из этих камней выхода нет. Ты, Павел Кузьмич, лучше бы водочки для нас добыл.
– Найду, – обещал Шмаков. – Хоть из-под земли достану.
Двухэтажный жилой дом представлял из себя целый мир. Коммунальные квартиры состояли из нескольких больших и малых комнат, полы частично выгорели. В подвале имелись два просторных помещения, от них отходили ответвления и коридорчики. Узкие окна напоминали горизонтальные бойницы, обзор из них оказался слабый – всего полметра над землей. Бетонные своды давили и нависали, под их массой ощущалась относительная безопасность. Поэтому оба подвала, несмотря на сырость и полутьму, стали основными жилыми помещениями.
Мы спустились сюда, когда начался орудийный обстрел. Снаряды среднего калибра не пробивали стены дома, но, влетая в окна, ломали простенки, перегородки, и наверху не оставалось безопасных мест. В одно из помещений на первом этаже мы отнесли трофейные винтовки, гранаты, патроны. Там же находилась часть вещмешков. Снаряд разнес на куски винтовки, а запасное белье, мыло, бритвы из разорванных мешков валялось вперемешку со сплющенными патронами.
Больше всего мне было жалко хорошее полотенце и котелок с крышкой. Письма от мамы раскидало по полу, я их собрал и спрятал в просторный карман шинели. Трофейное оружие, боеприпасы, уцелевшие вещи отнесли в подвал. Туда же стащили несколько кроватей и деревянные двери, на которых предстояло спать. Это лучше, чем на голом бетоне.
Сразу почувствовали нехватку воды. Открывали по очереди краны, оттуда вытекало немного ржавой жидкости. Некоторые бойцы, припав к кранам, втягивали воздух, пытаясь сделать хоть глоток. Обнаружили неподалеку развороченную колонку, возле которой натекла лужа воды. Один из бойцов собрал несколько фляжек и, пригибаясь, добежал до колонки. Успел набрать две-три фляги, даже помахать рукой, затем щелкнул одиночный выстрел, и он беспомощно закрутился на месте.
Пуля угодила ему в поясницу, он отталкивался от земли, звал на помощь. Ударил еще один выстрел, и наш товарищ затих. Все это происходило на закате. Огромное красное солнце опустилось над холмами, а малиновые облака означали по нашим приметам ветреный день. Жажда сильнее, чем голод. Мы обошлись бы без ужина, но когда старшина не принес воды, все разозлились и оставили без внимания необычно богатую еду: кашу, консервы, сало.
Шмаков отправил на берег вместе со старшиной двух бойцов. Они вернулись лишь под утро. Рассказали, что под обрывом собралось много людей, орудийный огонь не прекращается ночью. Повсюду патрули, и водоносов задержали на целый час для выяснения обстоятельств. Едва не включили в маршевую роту и отпустили благодаря старшине. Полтора десятка фляжек разделили на семьдесят человек, затем на рассвете съели принесенный ужин.
Война началась в восемь утра с дежурного обстрела. Снаряды снова долбили дом, загорелись полы на втором этаже. Чтобы уменьшить пламя, выкидывали из окон остатки мебели. Матрасы и половики еще в первый день снесли в подвал. Половицы продолжали тлеть, распространяя ядовитый дым, но с этим приходилось мириться – тушить было нечем.
Нас пытались атаковать. Делали это странно. Вражеские солдаты то появлялись, то исчезали среди кирпичей, но приближаться не рисковали. Мы открывали огонь, усиливали стрельбу, патроны расходовались в огромном количестве. Когда мы чересчур увлеклись и загнали фрицев в очередной раз в развалины, ударили пушки, пришлось бежать в подвал. Снаряд взорвался на лестничной клетке, погибли два человека, еще несколько были ранены. Шмаков отдал приказ оставить на этажах пулеметчиков и наблюдателей, остальным находиться в подвале.
Мы постигали новую для нас науку городского боя. Уличными боями оборону на нашем участке назвать было нельзя. Улиц вокруг дома просто не осталось. Кирпичные завалы, зубцы стен, несколько одиноких, изрубленных осколками деревьев. С удивлением узнали, что на левом фланге по соседству с нами держит оборону стрелковая рота. Но если у нас имелась возможность дежурить по очереди на этажах и дышать свежим воздухом, то соседи вели самую настоящую подвальную войну.
С закопченными лицами, оборванные, они напоминали мне прочитанную когда-то книгу Короленко «Дети подземелья». Я познакомился с ними и узнал, что к обрыву они добираются через канализационный колодец, минуя зону обстрела под землей. Мы воспользовались этим колодцем и воду доставляли постоянно. Создали бригаду водоносов из трех бойцов постарше, которые приносили также продукты.
«Дети подземелья» крепко цеплялись за свою крепость, я бывал у них и познакомился с командиром, совсем молодым лейтенантом. Имея под рукой подземный ход, они всегда располагали продуктами, принесенными с берега, угощали меня разогретой тушенкой, а самое главное, у них имелась в достатке вода. Лейтенант рассказывал:
– Я из Астрахани. Никогда не думал, что под землей воевать придется. А что, здесь неплохо. Метров пять кирпичей над головой, любой снаряд выдерживают. Может, кроме воды, тушенки поешь?
– Не хочется вас объедать, – солидно отвечал я, но угощение принимал.
Снабжали нас в тот период плохо. Волга простреливалась насквозь. Основную часть боеприпасов и продовольствия доставляли ночами, но и в темноте многочисленные ракеты высвечивали реку. Давали, что имелось в наличии. Мы могли получить сахар и консервы, но не было ни грамма хлеба. Однажды снабженцы с трудом приволокли несколько тюков телогреек. Мы переоделись в них, телогрейки оказались легкими и удобными для быстрого передвижения в доме. Шинели цеплялись полами за металлические прутья, стесняли движение по узким лестницам.
Вскоре серьезное беспокойство стала доставлять вытяжная труба рядом с котельной. Там засели вражеские снайперы и наблюдатели. Наша артиллерия вела огонь из-за Волги, в центре города имелось лишь небольшое количество легких пушек. У немцев батареи стояли на холмах западной окраины города. Они довольно точно обстреливали наши позиции, и мы понимали, что этому помогают наблюдатели.
Когда развалили крышу и часть второго этажа, терпение закончилось. Собрали группу бойцов, Шмаков назначил меня старшим. Комбату Рогожину доложили о предстоящей вылазке, и он приказал ждать саперов. С саперами пришел Георгий Яковлевич Гай.
– Показывай свою трубу, – потребовал он. – Впрочем, я сам вижу.
Кирпичная труба высотой метров двенадцать ничего особенного из себя не представляла. Довольно узкая и неудобная для наблюдателей. Однако ничего лучшего поблизости не было. С нее отлично просматривалась река и наша оборона. Котельную и трубу, которые отмечались на картах, как важный объект, пытались ранее неоднократно отбить. О неудачных атаках свидетельствовали многочисленные мертвые тела. Те, которые к ним поближе, брезгливые германцы убрали. Наши командиры подбирать трупы не торопились. Впрочем, где они были, те командиры? В ста шагах перед нашим домом много дней лежал капитан, судя по званию, комбат или даже полковой командир. Не от хорошей жизни повел он людей в атаку. Его пытались вынести, вплотную к нему лежали несколько тел. Не удалось.
– Что ж вы того капитана не подобрали? – упрекнул нас Гай.
Он разглядел в свой отличный бинокль всю картину боя, его неприятно удивили разлагающиеся у нас под носом трупы. Впрочем, чему удивляться в Сталинграде? Здесь все перевернулось с ног на голову. Дом, в котором мы находились, пытались взять несколько раз, угробили массу народа, а мы отбили его группой из десяти человек, потеряв лишь одного бойца. Правда, за последующие дни потери сильно возросли в связи с артиллерийским обстрелом.
– У меня людей мало, – ответил Павел Шмаков. – Пусть капитан полежит и не обижается.
Сегодняшняя штурмовая группа была также небольшой по составу. Все поняли, что в уличном бою, особенно в ночном, решает не количество. Я опасался: саперный командир начнет лезть в мои дела, но он не рвался командовать штурмом, предоставив действовать мне. Его дело было взорвать трубу.
Подождали до темноты, затем двинулись через развалины. Взлетали осветительные ракеты. По грудам кирпича быстро перемещались черные тени, они искажали видимость. И с нашей стороны, и с немецкой открывали по этим бегущим полосам стрельбу, порой было невозможно отличить стремительные тени деревьев и остатков стен от людей. На полпути капитан Гай остановил саперов. Дальше предстояло действовать моей группе, а затем позвать саперов.
Думаю, что опытного сапера Гая назначили командовать взрывом из-за того, что труба оказалась, как кость в горле. Ее пытались разрушить из «сорокапяток», но кирпичная кладка не поддавалась, а серьезные калибры оставались за Волгой.
Вместе со мной находились Иван Погода, Женя Кушнарев и четверо бойцов. Сколько немцев расположилось в котельной и внутри трубы – неизвестно. Все мы имели автоматы, ползли в легких телогрейках. Кроме того, мы поняли за последние дни, что немцы не очень уверенно чувствуют себя в развалинах. Одно дело – катить на танках под прикрытием авиации и другое – находиться на кладбище разрушенных домов. В отличие от врага, мрачные развалины прибавляли нам злости и решимости.
Ночная схватка закончилась быстро. Гарнизон котельной состоял из пяти-шести человек. Один был убит на месте, остальные убежали, не зная, сколько русских на них напали. Пришел капитан Гай с саперами, начали минировать трубу. Я заметил, что деятельный и смелый еврей сейчас нервничает. Было от чего. Мы находились на нейтралке, никак не наступал рассвет, в любой момент нас могли атаковать. Однако атаку почему-то не предприняли. Освещали нас ракетами и пускали мины, на которые мы не обращали внимания, находясь под защитой толстых стен.
Георгий Яковлевич, непривычно суетливый, тревожно поглядывал на груды кирпича, над которыми поднимался обычный для конца сентября утренний туман. Картина оказалась пострашнее, чем редкие разрывы мин. Мы ждали, что из молочной завесы вот-вот появятся вражеские солдаты, но туман, отступая, обнажал по участкам неприглядную картину смерти и разрушений.
Два дома неподалеку превратились в плоский холм битого кирпича, откуда торчали арматурные прутья, спинка кровати, скрученная водопроводная труба. Ветер колыхнул туман сильнее. На высоте трех метров мелькнуло темное пятно, двигался огромного роста солдат в каске с поднятым оружием. У нас не выдержали нервы, открыли огонь из трофейного пулемета и автоматов. Но страшный трехметровый человек оказался зубцом стены. Верхние кирпичи блестели от осевшей влаги, словно металлическая каска, а оружие представляло из себя обломок водопроводной трубы. Я непроизвольно лязгнул зубами и опустил автомат.
– Ничего страшного, товарищ капитан. Фрицы в тумане не полезут, а у нас пулемет имеется – отобьемся.
Георгий Яковлевич, не разделяя моего оптимизма, поторопил саперов:
– Чего копаетесь. Помощь не нужна?
– Справимся, сейчас заканчиваем.
Между тем туман истончался, уходил в небо, обнажая все более неприглядные картины. Рядом с металлической кроватью лежал на спине красноармеец в гимнастерке, задравшейся до подмышек. Судя по одежде и раздувшемуся животу, он находился здесь не меньше недели и погиб в начале уличных боев. Неподалеку увидел знакомого пехотного капитана, лицо неузнаваемо изменило быстрое разложение, я понял, что он очень молод. Один из тех лейтенантов, которые закончили училище перед войной и быстро проявили себя. Путь смелого командира закончился в развалинах города, о котором он, возможно, не слыхал и который стал теперь едва не главным городом страны.
Три-четыре его помощника, в том числе старшина, прилегли возле своего командира. Пытались вытащить, так рядом с ним и остались. Мелькнуло в голове – надо забрать документы погибших (возможно, они числятся без вести пропавшими), но, приглядевшись внимательно, заметил, что карманы мертвых вывернуты. Георгий Яковлевич Гай смотрел на них прибитым взглядом. Чего он так нервничает, мертвецов, что ли, не видел? Между тем ветер поменял направление и дунул в лицо. У смерти запах гниющей плоти, не только отвратительный, но и угнетающий сознание. Невольно представляешь, как твое живое тело становится разлагающейся плотью. Я вдруг понял: всегда хладнокровный капитан Гай теряет над собой контроль, возможно, чувствует беду.
Женя Кушнарев протянул Георгию Яковлевичу трофейный пистолет.
– Возьмите на память, товарищ капитан.
– На кой черт он нужен! – раздраженно ответил командир.
Затем подошел к основанию трубы и поторопил саперов. Дальнейшее происходило, словно в замедленном фильме, когда кадры сменяют друг друга неторопливо, а твои движения помимо воли становятся такими же медленными. Из узкой дверцы у основания трубы выскочил человек и, оттолкнув капитана, пробежал мимо нас. Мы еще ничего не поняли, когда раздалась автоматная очередь, за ней другая.
Второй вражеский наблюдатель, сидевший до последнего момента в трубе, спрыгнул вниз и прокладывал автоматным огнем себе дорогу. Сбитый с ног капитан Гай поднялся, хотел достать из кобуры наган, но получил очередь в упор. Остаток магазина немецкий лейтенант всадил в нашу сторону и сломя голову кинулся в развалины. Все оторопели от такой стремительности. Мы разогнали без потерь гарнизон котельной, захватили станковый пулемет, и вот спрятавшийся в трубе наблюдатель в упор расстрелял капитана и убегал безнаказанный.
Ваня Погода прижимал к щеке ладонь. Сапер рядом с ним выпустил из пальцев вещмешок со взрывчаткой и запоздало испугался. Я вскинул автомат, но немецкий лейтенант убегал грамотно, не забывая бросаться из стороны в сторону. Очередь прошла по кирпичам, выбивая крошево. Лейтенант крутнулся, уходя от пуль, вставил в паз запасной магазин и рассыпал над нашими головами длинную очередь. Я невольно пригнулся и снова промазал.
Но смелость лейтенанту не помогла. Здесь все оказалось против него, выворачивались под ногами битые кирпичи, дорогу преградила изогнутая арматура, которая цеплялась за шинель. Он шагнул в сторону, не оставалось ничего другого, как наступить на вздувшийся труп капитана. Он наступил на него, мертвое тело тоже не пускало, немец поскользнулся и, словно чувствуя последние секунды, обернулся, встречая смерть широко открытыми глазами.
Вчерашний десятиклассник, Женя Кушнарев потерял при эвакуации семью и сейчас не испытывал никаких чувств, кроме мести. Он расстреливал вражеского офицера из трофейного МГ на треноге. Лента вползала в приемник, сыпались блестящие гильзы, вокруг раструба ствола плясало пламя. Пули пробили лейтенанта сразу в нескольких местах. Он свалился, как подкошенный, а пулемет продолжал кромсать тело, пока Кушнарев не разжал рукоятку. Сделал он это с неохотой, месть захватила парня, он перебил бы сейчас всех, кто рискнул сунуться. Наблюдатель лежал рядом с мертвым капитаном, через которого он так и не успел переступить.
Мы подбежали к Георгию Яковлевичу Гаю. Бывший инженер отталкивался от треснувшего асфальта руками, пытаясь сдвинуть свое отяжелевшее тело. Мы перевернули его на спину, кто-то из саперов достал индивидуальный пакет, но перевязывать было бесполезно. Пули вмяли в живот хороший комсоставовский ремень, перебили пряжку. В шинели виднелись многочисленные пробоины, некоторые пули прошли навылет, продырявив живот не менее чем в пяти-шести местах.
В этот момент немцы начали атаку, и наше положение за считаные минуты сделалось безнадежным.
Они обтекали котельную с двух сторон, прячась за грудами кирпича и среди клочьев тумана. Вражеские солдаты не ставили целью взять нас броском и обязательно уничтожить. Они просто выдавливали русских, чтобы вернуть укрепление и хороший наблюдательный пункт. Мы пока не отступали, вели огонь, саперы продолжали торопливо возиться с запалами и взрывчаткой. Георгий Яковлевич Гай чувствовал свою обреченность, стонал, звал на помощь, но людям стало не до него. Из глаз капитана ползли слезы, он пытался вмять ладонями пульсирующий разорванный живот и одновременно подавал команды саперам. Однако ему лишь казалось, что он командует, язык не повиновался и тяжело ворочался во рту.
О его последних минутах рассказал позже Иван Погода, контуженный пулей в скулу и ухо. Он сидел рядом с Гаем и прижимал к ране ладонь. Капитан шевелил руками и никак не мог дотянуться до колена рыжего сержанта. Подбежал сапер.
– Сейчас взрываем. Бери командира, занесем в котельную.
Занесли. При этом Гай пытался оттолкнуть бойцов, испытывая сильную боль. Сапер выглянул наружу. Два его товарища торопились в укрытие, а один поджигал отсыревший от подвальной влаги бикфордов шнур, который снова гас. Немцы приблизились, и огонь из автоматов усилился. Тогда сапер отрезал кусок шнура и запалил его у взрывателя. Шипящий огонек побежал очень быстро, сапер кинулся в дверь, но не успел. Грохнуло с такой силой, что нас раскидало на полу. Труба надломилась на высоте двух метров и рухнула, завалив обломками сапера. Столбом поднялась завеса красной пыли и вползла в котельную, где мы находились.
Кушнарев менял ленту, ему помогал один из бойцов. Я расстрелял второй, последний диск к своему новому ППШ и поднял валявшуюся винтовку. Пули влетали в окна, ломали деревянные переплеты и плющились о стены, стоял сплошной треск. Помощник Кушнарева свалился возле треноги, убитый наповал пулей в переносицу. Стали взрываться вражеские гранаты, пока еще с недолетом. Нас поддержала огнем и бодрой руганью вся рота, и это дало несколько нужных минут.
Мы не могли подняться и уйти. Обреченный капитан еще шевелился, сапер, засыпанный до пояса, дышал. Начали спешно откапывать сапера, Кушнарев с другим помощником продолжал расстреливать, куда попало, трофейные ленты. Перегревшийся механизм щелкнул и отказал, тогда бойцы открыли огонь из автоматов, мало что соображая от непрерывного визга пуль и взрывов.
Развязка неминуемо приближалась. Пока атакующих отсекал огонь из двухэтажного дома и наши беспорядочные автоматные очереди. Тем временем откопали сапера. Нижняя половина тела сделалась плоской, бедолаге раздавило таз и мочевой пузырь. Пожилой сапер со светлыми чапаевскими усами сказал мне:
– Уходим, сынок, им уже не поможешь. Остальных спасем.
Возможно, сапер думал прежде всего о себе, своих детях. Я называю его пожилым, но было ему лет сорок. Мы достали из карманов Георгия Яковлевича стопку документов, завернутых в пергаментную бумагу, стараясь не глядеть, что представляет из себя его разбитый пулями живот. Капитан находился еще в сознании, тогда как сапер, придавленный обломками трубы, кажется, умер.
Я уводил свою группу под сильным огнем, ранило еще одного бойца. Мы брели, спотыкаясь о кирпичи, отход прикрывала вся рота. Последним шел Иван Погода. Немцы нас не преследовали да и высовываться для прицельной стрельбы не желали. Они выполнили приказ, снова заняли котельную, правда, уже без наблюдательного пункта. Мы тоже выполнили приказ и буквально ввалились в знакомый подъезд под защиту толстых стен.
Последние шаги стоили жизни раненому бойцу, он двигался неуклюже и получил пулю в спину. Ваня Погода, так и не ускоривший шаг, опустился на бетонный пол, продолжая зажимать лицо. Погода до последнего момента не терял хладнокровия и выбрался, словно из преисподней – копоть покрывала лоб, телогрейка торчала клочьями, лицо и руки заляпало кровью. Автомат пробило пулями, раскололо приклад. Дядя Захар с трудом оторвал его пальцы, осмотрел рану. Пули пощадили Ивана Погоду, ему располосовало скулу, пробило в двух местах фуфайку. Смелость сержанта сейчас уступила место равнодушию и отрешенности. Он смотрел на фельдшера закатившимся взглядом человека, находившегося в другом мире. Наверное, так работает сознание, чтобы человек окончательно не свихнулся от смертельного героизма.
– Ты чего, Ванька? – испугался Захар Леонтьевич. – Куда-нибудь еще ранен? Ну-ка, дай гляну.
– Я в порядке, – ответил сержант. – Сейчас встану и пойду.
– Куда пойдешь?
– Спать… что еще делать?
Тем временем я доложил Шмакову насчет обстоятельств гибели капитана Гая. Вообще-то, он был жив, когда мы уходили, но я не сомневался, что раны смертельные. Ротный несколько раз переспросил меня, затем озабоченно проговорил:
– Эх, Василий, как бы котельную снова не пришлось брать, ведь капитан Гай заместителем комбата числился. О его гибели в штаб дивизии докладывать надо. Ну, ладно, давай документы.
Я передал ротному пачку удостоверений. Капитан всегда был аккуратным человеком, хранил в одном месте все свои книжечки, в том числе партийный билет и письма жены.
– Лишь бы в плен не попал, – вздохнул Шмаков. – Неприятностей не оберемся.
– Ну, виноват, что не вынесли. Лучше, если бы все погибли?
Вмешался сапер с чапаевскими усами.
– Погиб товарищ капитан, вы не сомневайтесь.
Я тоскливо подумал, вот ведь судьба человеческая. Все, в том числе и я, желали капитану Гаю умереть и не доставлять никому лишних хлопот. А ведь он сделал для батальона много хорошего.
Про смертельно раненного капитана вспомнили еще раз-два и забыли, а уничтожение наблюдательного пункта неожиданно получило громкий резонанс. Через день Ивана Погоду, сапера с чапаевскими усами и меня вызвали в штаб дивизии.
– Награды получите, – как заговорщик, хитро шепнул комиссар батальона. – Только никому ни слова, пусть будет для всех сюрпризом.
Я изумленно поглядел на комиссара. Он был молод, раньше занимал должность комсорга, а после гибели на Дону прежнего, старого комиссара получил повышение. Какой к чертям сюрприз? Мы обречены, трудно встряхнуть людей наградами. Лучше научиться не переживать, не мучиться от сознания неминуемой гибели – так легче обманывать себя. У комиссара имеются хоть какие-то шансы выжить, а в роте смерть выбивает людей одного за другим. Я уже начинал путать, кто жив, а кто нет, звал спросонья мертвых товарищей и старался не думать, когда подойдет моя очередь.
Ничего этого я комиссару объяснять не стал, он бы не понял меня. Он жил какой-то своей жизнью, приносил нам газеты и тонкие брошюры, напечатанные на серой бумаге. В них с большой легкостью уничтожалось огромное количество фашистов, описывались сказочные подвиги красноармейцев, печатались примитивные стишки – вся эта продукция служила для поднятия нашего боевого духа. Однако ничего она не поднимала, скорее вызывала раздражение. Иногда комиссар с воодушевлением читал нам отдельные рассказики, и мне становилось неудобно за него. Неужели он сам верит в подобную чепуху?
Мы добрались до берега обычным путем. Дети подземелья, узнав, что нас будут награждать, развеселились, будто я сказал что-то смешное.
– Медалями обвешаетесь, обмывать будем, – хлопал меня по плечу лейтенант. – Закуска есть, а спирт весь вылакали. Принеси, если сможешь.
– Принесу, – обещал я. – Чего сами не сходите? Вы же на берегу всех знаете.
– Патрули не пускают, цепляются, гады. Видно, самим мало.
В обмен на щедрые обещания нас проводили до берега и помогли спрыгнуть.
– Возвращайтесь с орденами и со спиртом, – пожелал мне от души старшина, помощник подземного коменданта.
У Вани Погоды подсохла рана на скуле, зато распухло и сделалось красным обожженное ухо. Повязка, наложенная дядей Захаром, сползла, покрылась красной кирпичной пылью. Сапер с чапаевскими усами посоветовал Ване, пока мы скатывались вниз:
– Ты бы попросился на другой берег, раненый все же.
– Наверное, попрошусь…
Берег Волги представлял из себя огромный муравейник. Сразу бросилось в глаза огромное количество раненых. Они лежали, сидели под обрывом, переговаривались. Я увидел также горы ящиков и мешков. Здесь же находились штабы, которые размещались в норах, вырытых в обрыве. Шаталось множество военных, наверное, тыловиков. Патрули расхаживали взад-вперед, проверяли документы и цеплялись к любому новому человеку.
Старшина уверенно вел нас мимо лазаретов, ящиков, зенитных установок. Из воды торчала носовая часть баржи. Корма затонула, виднелся лишь край рубки. Деревянный рыбацкий сейнер выбросился на песок, развалился надвое, на досках сидел раненый с перебинтованными руками. Трое тыловиков в добротных шинелях старательно караулили груду барахла, укрытого брезентом. Все трое имели сытые морды и курили хорошие папиросы. Зашелестел снаряд и упал довольно далеко. Тыловики пригнулись, затем дружно бросились на песок, выронив изо рта папиросы. Впрочем, их опасения за свою жизнь оказались не напрасными. Следующий снаряд, наверное, гаубичный, свалился метрах в десяти от кромки берега, подняв фонтан воды, смешанной с песком.
– Здесь не слаще, чем на передовой, – сообщил старшина. – Обстрел днем и ночью не прекращается.
– Пожалеть вас некому, – тут же ввернул Иван Погода.
У когда-то добродушного и смешливого парня характер совершенно изменился. Повязка на голове, немецкие сапоги и автомат МП-40 за плечом показывали, что шагает бывалый боец, который добыл трофеи в бою, уничтожив врага. Комиссар батальона еще наверху пытался заменить Погоде изодранную, пробитую пулями телогрейку, но комбат Рогожин возразил:
– Пусть идет в чем есть. Глянут, как мы воюем.
Телогрейка у Ивана была просто безобразная, торчали клочья ваты, но менять ее там, наверху, значило отобрать у другого бойца более-менее сносную одежку. Наверное, комбат все же приказал старшине переодеть нас. У очередного штабеля ящиков старшина остановился.
– Это наше хозяйство.
Возле хозяйства, как часто бывает в тылу, сбилась кучка снабженцев, поваров, возглавлял их техник-интендант. Без долгих разговоров нам выдали новые телогрейки, теплое белье и шапки-ушанки. Рванье оставили здесь же. Перед визитом к дивизионному начальству перекусили тушенкой с хлебом, запивая обед волжской водой. Река оставалась пустынной, вдалеке кружились чьи-то самолеты, а обстрел, как и говорил старшина, не прекращался. Спасал высокий берег. Большинство снарядов взрывались в воде. Если немцы на холмах снижали прицел, то фугасы падали на край обрыва. Рушились, сползали вниз пласты глины и песка.
Иногда очень точный снаряд ложился на кромку берега под обрывом. Один такой, скорее всего выпущенный из мортиры, упал по крутой траектории и рванул неподалеку. Берег был так густо заполнен, что жертвами взрыва стали десятки людей. К таким вещам здесь привыкли, оттащили в сторону убитых, быстро перевязывали раненых.
– Где погибших хороните? – спросил сапер с чапаевскими усами.
– Здесь же, в песке.
– К весне и следа не останется.
Сапер оказался прав. Безымянные могилы, во множестве выкопанные на прибрежной полосе к весне сорок третьего, сровняло полой водой, а с годами стало вымывать. Проходя вдоль берега, можно было до последних лет видеть потемневшие от времени осколки костей, а иногда черепа. Случилось это не от пренебрежения к павшим. Просто слишком много безымянных могил разбросано по территории города, который представлял осенью сорок второго года гигантское поле непрерывной битвы.
Процедура награждения оказалась торопливой. Комиссар батальона, с которым мы встретились возле штаба, получил новенький орден Красной Звезды, отливающий рубиновой эмалью. Ему же вручили орден для комбата Рогожина, а также несколько наград для других командиров и бойцов. Мне и Ване Погоде дали тяжелые тусклые медали «За отвагу», как говорили, сделанные из серебра. Медалями мы остались довольны. Торжество испортили вражеские истребители, которые сбросили несколько авиабомб.
Даже самая мелкая бомба находила свои жертвы на прибрежной полосе, но и самолеты не остались безнаказанными. Если первая пара сумела отбомбиться, то вторая попала под плотный огонь зенитных установок. Били не только «максимы», но и крупнокалиберные ДШК с ребристыми стволами. Светлячки пуль дотянулись до «Мессершмитта», перехлестнули его от острого носа до хвостового оперения. Летчик был, наверное, убит в воздухе, неуправляемый самолет врезался с громким плеском в воду и мгновенно исчез. Ведомый разбившегося «мессера» решил повторить заход, однако напоролся на очереди счетверенной установки и резко поменял направление. Вслед ему стреляли из винтовок, даже наганов. Тыловики принимали активное участие в войне и торопились закоптить стволы своего оружия. Самолет уже давно исчез в небе, а осмелевшие снабженцы вслед ему продолжали кричать:
– Полетай еще!
– Мы тебе покажем!
Раненые, лежавшие под обрывом, в борьбе с авиацией участия не принимали и с нетерпением ждали, когда их переправят. Они считали, что война для них уже закончилась.
Мы вернулись в хозчасть батальона, где обмыли награды и снова поели, на этот раз горячей каши. Комиссар батальона опрокинул кружку водки и ловко достал зубами орден. Закусывал он слабо, его потянуло на разговоры. Объяснял нам, что со дня на день все изменится, фрицев скоро обязательно погонят прочь. Ваня Погода начальство не слушал и разглядывал медаль с изображением диковинного двухбашенного танка и самолетов. Я тоже осмотрел свою награду, на обратной стороне которой виднелся пятизначный номер и буква «Д».
– Что буква означает, товарищ комиссар? – спросил я.
– Наверное, заводскую серию, – отозвался наш политический руководитель.
Комиссар был доволен своим новеньким орденом и рассчитывал на повышение в звании. Здесь, на фронте, многие быстро продвигались вверх, если не гибли. Будучи ранее комсоргом, он часто находился с нами в окопах, но гибель многих людей отрезвила комиссара. Сейчас он не торопился показывать пример смелости.
– Хороший ты парень, Мальков, – сказал расчувствовавшийся комиссар. – В военное училище тебя отправим.
– А меня? – спросил сержант Погода.
– И тебя тоже, – щедро раздавал обещания подвыпивший руководитель. – Ты у нас просто герой.
Мы уже привыкли не задумываться о завтрашнем дне, но было приятно слышать похвалы в свой адрес. Усатый сапер занимался более прозаическими делами. Он сменил сапоги и стягивал шпагатом тюк из новых телогреек. Старшина предложил и нам захватить кое-что из вещей.
– Днем не пройдешь, – жаловался он. – У меня помощника ранило, берите телогрейки, махорку. Остальное я вечером принесу.
Удалось также раздобыть спирту. Одна фляга предназначалась для подземного гарнизона, который нам так помогал. Нагрузившись вещами и продуктами, решили не ждать темноты. Солнце уже опускалось, полоску берега заслонило тенью, мелкие холодные волны набегали на песок. Медсестра сортировала раненых. Санитары по ее команде уносили умерших, остальные терпеливо ждали, когда их эвакуируют. Некоторые из них не дождутся – ночной путь через двухкилометровую водную полосу очень рискованный. Я вдруг узнал это место. Мы пили неподалеку отсюда пиво, когда приезжали в город за пополнением. Нет в живых Сани Тупикова, и очень возможно, погибла красивая женщина, которой понравился бравый лейтенант Шмаков.
Я вздохнул, и мы полезли наверх. Там прошла бомбежка, вход в подземный колодец завалило. Пришлось пробираться на четвереньках среди развалин. Испачкали новые телогрейки в грязи и копоти, они стали неряшливыми, зато приобрели отличный маскировочный цвет. Ваня умудрился продрать ткань об арматурный прут. Затем нас обстрелял снайпер, мы ему не ответили, но засекли место, откуда велся огонь. Ничего, разберемся с тобой позже.
Пока прятались от снайпера, почувствовали сильную вонь. Я выглянул наружу и увидел развороченную колонку, где мы набирали воду. Воды там не осталось, зато по-прежнему лежали мертвые тела.
– Пошли отсюда, – предложил я. – Нечего возле мертвецов прятаться.
Добрались до своего дома лишь в темноте. Ребята обрадовались махорке и новым телогрейкам, которых на всех не хватило, поздравляли нас с медалями.
– Водки не достали? – спросил Шмаков. – Чем медали обмывать будем?
– Нет, зато махорку и консервы принесли.
– Про соль тоже забыли? – придирался ротный. – Ведь я напоминал – крупа имеется, а соли ни грамма.
– Принесли они водку, – обрадовался беззубый Анкудинов. – Даже не водку, а спирт. Глянь, неразбавленный!
Он глотнул из фляжки и был приятно удивлен. Одну флягу я пытался снова затолкать в мешок.
– Это для детей подземелья.
– Нет их, – сказал Тимофей.
– Куда же они делись?
– Бомба свалилась, не меньше чем пятисотка. Весь гарнизон пропал, даже не мяукнули. Сейчас их и помянем.
Младшего лейтенанта Шмакова неприятно задело, что его обошли наградой. Конечно, он заслужил орден. Просто награждали тогда очень скупо. Он продолжал бурчать и во время ужина:
– Зато комиссара не обделили. Как же его обойти, одних газет два пуда нам принес.
– Они такие, – поддакнул Тимофей Анкудинов. – Как ордена получать, так всегда первые.
