Старший сержант Численко был на войне человеком опытным. Когда он получил задание, сразу прикинул, во что это ему и его группе обойдется по времени. До Малых Василей километра полтора. Идти придется не напрямую. Значит, умножай еще на полтора. Перед уходом взглянул на карту командира и наметил для себя примерный маршрут движения. Лесом, и только лесом. Никаких дорог и троп, где можно встретить и немцев, и полицаев, и людей из бригады обер-бургомистра Каминского, и черт знает кого.

Он шел вторым. Впереди – Лучников. Лучников время от времени оглядывался, и Численко жестом руки и взглядом указывал ему дальнейшее направление движения. Следом шмыгал сырым комбинезоном Сороковетов. Замыкал их небольшую колонну Колобаев. Колобаеву он приказал немного отстать, внимательнее слушать лес и через головы просматривать их маршрут. Трехкратная оптика снайперского прицела вполне позволяла это делать.

В какой-то момент Численко даже не успел понять, как это произошло, Колобаев вдруг оказался впереди их и немного правее. Снайпер встал из зарослей черничника, сделал знак рукой: «Всем залечь и замереть», и сам опустился на корточки. Через минуту в однообразной тишине леса, заполненного птичьим гомоном и верховым шорохом ветра, послышались приглушенные голоса. Разговаривали немцы. Численко ошибиться не мог. Немцы. Он забеспокоился и приподнялся: где его снайпер? Колобаев по-прежнему сидел в черничнике, неподвижный, как муравейник. Потом медленно поднял винтовку, плотно забинтованную камуфляжной лентой, мягко передвинул затвор и долго целился. А может, выжидал.

Колобаев не целился и не выжидал. Он наблюдал.

Немец был один. Вот он отключил рацию и ловко забросил ее за спину. Потом собрал какой-то провод, сунул его за пазуху. Винтовка его висела на сосне, на сухом суку.

Колобаев убедился в том, что он один, и подвел перекрестье прицела под подбородок. Промахнуться с такого расстояния невозможно – не больше ста пятидесяти шагов. Такую цель можно снять и без оптики.

Выстрел прозвучал неожиданно громко, так что Численко вздрогнул и невольно сунулся лицом в черничник. Но тут же осмотрелся, сделал рукой знак Лучникову. Тот сразу вскочил и быстро побежал к дальней сосне, где мгновение назад стоял немец. Вскоре оттуда послышался неумелый крик кедровки, и они все разом поднялись из зарослей черничника и быстро пошли вперед.

Стороной, над болотами, пролетела пара истребителей. За деревьями невозможно было разобрать, чьи.

Немец лежал на боку, откинув голову, будто демонстрируя им свою рану, которая оказалась смертельной.

– Что? – Колобаев нагнулся к немцу, повернул его голову. – Лабешка.

– Молодец, Колобок, ловко ты его срубил, – похвалил бойца Численко.

– А может, теперь и незачем нам на хутор ходить, – сказал вдруг Лучников и указал автоматом на убитого. – Кто им теперь вилку установит?

– Хутор, скорее всего, там, за той пустошью, – кивнул Численко в глубину просеки, которую уже можно было угадать в просвете среди буйного подлеска. Он дал понять Лучникову, что сказанное им никакого отношения к тому, что делают здесь они, не имеет.

Тот понял. Хмыкнул и отвернулся.

Немец лежал в той позе, в которой застала его смерть.

– Ты его осмотрел? – спросил Численко.

– Да. Вот, возьми. – И Лучников протянул старшему сержанту пакет из непромокаемой бумаги. – Тут документы и письма. Фотографии там и прочее…

– Прикопать надо. – Колобаев кивнул на тело.

– Некогда прикапывать.

– Спрячем, – подытожил Численко.

Они оттащили тело корректировщика к болоту, забросали мхом и еловыми лапами.

– Сапоги у него хорошие, – запоздало сожалел Лучников.

– Они тебе малы. – И Численко похлопал его по плечу. – Думай о другом.

– О чем?

– О чем-нибудь хорошем.

– У меня в жизни ничего хорошего не было.

К минометной батарее они вышли через полчаса.

Вдоль противотанкового рва ходил часовой. Он делал полукруг, подходил к песчаному обрыву, заглядывал вниз и с кем-то перекидывался словом-другим.

– Нападем, когда они возобновят огонь. Кто пойдет снимать часового? Ну? Что пригорюнились? – И Численко толкнул в бок Лучникова.

Тот испуганно оглянулся на старшего сержанта и, видя, как побелели крылья его ноздрей, отвернулся и втянул голову в плечи. Погодя сказал:

– Могу не справиться, старшой. Что тогда?

– А что тогда. Тогда он тебе в задницу штык загонит по самое некуда. А зря, Лучников. Сапоги-то у него получше, чем у корректировщика. Хороший трофей упускаешь. А? – и тонкие ноздри Численко задрожали от внутреннего смеха. – Ладно. Пойду я. Колобок, ты держи его на мушке. Если у меня дело не пойдет, стреляй. Всем приготовить гранаты. Гранаты бросать только прицельно и только с расстояния не больше тридцати шагов. По одной «феньке» оставить для перехода. Всем все ясно?

И тут подал голос Сидор Сороковетов. На марше он все время помалкивал. Марш – дело грубое, знай передвигай ногами, тащи поклажу, которую на тебя командование взвалило, и не скули. На марше ты обыкновенный рядовой боец и ничего более. Но когда во рву захлопали минометы, душа бывалого минометчика сразу преобразилась, и он для начала лаконично отметил:

– Восемьдесят первые. Если при хорошем боезапасе…

– Ну, минометчик, говори, говори дальше. – Численко еще раз смотрел в бинокль на дальнюю опушку, тропу на хутор, поле и белую ленту большака, уходившего на юго-запад.

– Будь я маршалом, товарищ старший сержант, – сказал Сороковетов, – одну бы трубу постарался захватить в полной невредимости. Потому как выходить нам отсюда будет непросто. Поднимем сейчас шум, с хутора подкрепление прибежит. А если захватим миномет и пару десятков мин, можно будет проложить себе дорогу к своим и попрямей.

Минометы произвели по нескольку выстрелов и снова затихли.

– Ну, пора. – И старший сержант Численко пополз вперед, к березняку, заросшему густым подлеском крушины и жимолости.

Колобаев положил винтовку в развилку молоденькой ольхи и провел прицелом по обрезу рва, ухватил край загона, обнесенного загородкой из березовых кольев и затесанных жердей, стежку, которая уходила, по всей видимости, на хутор. Теперь березовые колья, вбитые еще до войны, были густо опутаны колючей проволокой. Заграждения. Значит, вокруг все минировано. Немцы проволоки и мин не жалеют.

Часовой курил сигарету и беспечно поглядывал в ту сторону, куда уходила тропа, как будто оттуда вот-вот должны были принести котел с макаронами, хорошенько заправленными тушенкой. Они обжились здесь, как у себя дома. И не исключено, что макароны тушенкой им тут заправляют наши бабы. Численко неподвижно сидел за кустом до тех пор, пока часовой не повернулся к нему спиной. Как только немец пошел в обратную сторону, он подхватил автомат, нырнул через куст вперед, перекатился к зарослям можжевельника. Снова замер. Пахнуло немецким табаком. Табачок так себе, эрзац с опилками. Часовой ничего не почувствовал. Численко подтянул правую ногу и нащупал за голенищем рукоятку ножа.

Радовский вовремя отвел своих людей. Мины накрыли разведгруппу Советов в ста шагах на протоке.

– Всем замереть и приготовить оружие! – приказал он.

Вторую группу Советов они встретят здесь. Позиция достаточно удобная. Если красные выйдут на луг, они тут же окажутся под перекрестным огнем взвода. Радовский залег за кустом орешника, положил перед собой МП40, оттянул затвор и оглянулся на правый фланг. Там залег поручик Гаев со вторым пулеметом. Первый, искореженный взрывом ручной гранаты, вместе с телами расчета остался на Винокурне. Как они смогли забросить гранату на такое расстояние? Когда его люди поняли, что пулеметный расчет Советы забрасывают ручными гранатами, возникла легкая паника, которая грозила перерасти во что угодно. Хорошо, что пулемет быстро накрыло. Накрыло очень точно, второй гранатой. Он и сам успокоился, когда понял, что противник держится на расстоянии и что «феньки» прилетели издалека.

На протоке хряснули еще две мины, и вскоре там наступила тишина. Лишь изредка доносился одинокий крик раненого да приглушенная команда. Видать, отстрелялись немцы неплохо. Результаты прицельного огня минометчиков он наблюдал не раз. И подумал: убитых они вряд ли потащат с собой, прикопают где-нибудь здесь. А то и просто забросают хворостом…

– Вон они, господин майор, – прошептал лежавший рядом с ним курсант.

Радовский поднял бинокль. Приземистая фигура в камуфляже качнулась в разрыве молодой листвы подлеска и исчезла. И через мгновение, только-только он успел повернуть голову, чтобы подать знак Гаеву, раздался оглушительный щелчок. Он сразу понял, что произошло, и мгновенно перекатился левее, за дерево. На той стороне протоки в наплывах молодой листвы появился запоздалый дымок выстрела.

– Гаев! По снайперу! – закричал он и одновременно увидел, как с размаху, будто чужую, откинул голову курсант, лежавший рядом. Радовский посмотрел на него и понял: санитар ему уже не нужен. Снайпер. Бьет разрывными.

Пулемет Гаева тем временем плотно обрабатывал подлесок на той стороне. Но Радовский знал, что стрелявший уже ушел. Два выстрела – это максимум, что мог себе позволить опытный снайпер.

Заросли печеночницы почти целиком скрывали тело убитого. Странно, он даже не помнит его имени. Первая пуля только благодаря случаю не попала в цель. Она прошла в каком-нибудь сантиметре-полутора от виска. Радовскому теперь казалось, что он почувствовал то короткое мгновение ее присутствия у своего виска, в котором ошибиться нельзя и которое потом будет настигать и настигать, пока не превратится в навязчивую идею, в психоз. Поручику Гаеву он явно задолжал бутылку хорошего коньяка. Что ж, они ее выпьют вместе. Когда выберутся отсюда.

Воронцов сделал знак рукой, и пулеметчик прервал очередь. Радовский, вслушиваясь в затихший лес, понял, что вторую группу советской разведки они упустили. Слишком осторожными оказались красные. В бой ввязываться не хотят. А что, если это вовсе не группа прикрытия, а основная группа? И пилот сбитого истребителя находится именно среди тех, кто только что повернул в лес, пытаясь обойти их заслон. Вполне вероятно. Но если его взвод сейчас увяжется за ними, другая разведгруппа может беспрепятственно уйти через линию фронта. И что они уносят с собой и кто среди них, неизвестно.

Он разделил свой взвод на два отряда. Поручику Гаеву приказал следовать за снайпером. А сам с другой группой пошел через протоку. То место, где несколько минут назад вода кипела от взрывов и осколков, они обошли стороной. Надо гнать большевиков прямо на опорный пункт немцев, решил он. Если немцы ввяжутся в драку, они уже не выпустят никого.

Однако преследование советских разведчиков в обязанности его боевой группы не входило. После обнаружения самолета он со своими людьми должен охранять людей лейтенанта Шмитхубера. Вместо этого он оставил на Винокурне всего нескольких человек, которые и сами-то нуждаются в помощи. Преследованием советских разведчиков должна заниматься другая группа. Но где она? Шмитхубер в своем донесении, конечно же, отблагодарит его. Все немцы, находясь в России проездом или в краткосрочной командировке, больше всего боятся партизан. Партизан и морозов. Хорошо, что сейчас лето. Остаются одни партизаны. Что ж, их появление в Чернавичской пуще не исключено. Хотя, пока здесь квартируют каминцы, партизаны вряд ли сюда вернутся.

Странно, почему замолчали минометы, спустя некоторое время подумал Радовский. Добраться до хутора Советы еще не могли. Не слышно стрелкового боя. Там, на опорном пункте, сидят старые вояки, просто так они себя взять не дадут.

Снова над верхушками ольх и осин замелькала пара истребителей. Радовский пытался понять направление их полета и кого они видят с высоты. Кого они видят… Видят-то, возможно, всех. Но как понять, где кто? О том, что Радовский уйдет в лес и начнет преследование советской разведки, не знал пока никто, ни подполковник Брукманн, ни лейтенант Шмитхубер. А значит, и пилоты видят сейчас внизу только русскую разведку. На связь Радовский не выходил. Знал, что Советы прослушивают их частоту. А шифровать сообщения сейчас некогда. Где же вторая группа «древесных лягушек»? Радовский вытащил ракетницу, но в это время из-за сосен в небо взметнулась сигнальная ракета, описала крутую траекторию и опала в стороне протоки, куда они только что вышли. Радовский мгновенно понял, что сейчас произойдет, и скомандовал взводу:

– Назад! Укрыться за деревьями! Воздух!

Кто-то из курсантов, оглядываясь на верхушки деревьев, устало проворчал:

– Кой к черту, это же наши самолеты…

А через минуту по краю протоки и опушке леса уже плотно рубили две трассы, одна за другой, уступом. Когда первая атака миновала, Радовский дал ракету.

Потерь в его группе не оказалось. «Мессершмитты» больше не открывали стрельбу. Хотя сделали еще два залета. Видимо, пытались понять, кто же внизу, под ними, на протоке. Радовский, чертыхаясь, дал еще одну сигнальную ракету, в сторону сосняка, куда ушли Советы. Но летчики, видимо, ничего не поняли и продолжали кружить над ними. По всей вероятности, их сориентировали на протоку. Началось то, чего он боялся с самого начала. Все пошло не так, как задумали немцы. Началась путаница. Как под Вязьмой в сорок втором.

– Чертовы колбасники! – ругались курсанты.

– Опять заходят.

– Могут и полыхнуть…

Через протоку они перешли, когда убедились, что «мессершмитты» улетели.

Именно теперь, когда Радовский понял, что Курсант, Иванок или старик, бывший председатель, здесь, он решил во что бы то ни стало догнать их. Даже ценой нарушения приказа, за что он может очень серьезно поплатиться. Что за игру ведет он с собой? Что будет в финале? А разве, спохватился вдруг он, финал еще не наступил? Нет, до финала еще надо дожить. Обезумевший мир свой финал будет праздновать не здесь. Здесь – что? Болота. Леса. Природа почти мгновенно прячет следы войны. Да они здесь и незначительны. Праздник произойдет там, дальше, куда катятся все фронты. В городах, среди руин и пепла. Душа должна содрогнуться при виде того, что сотворено с миром. Или насладиться. Все получат свое. Все, кроме мертвых.

Севернее, куда ушла группа поручика Гаева, началась стрельба. Но велась она вяло. Стреляли в основном винтовки. Две или три. Стреляли, по всей вероятности, издали. Значит, Гаев все-таки настиг северную группу Советов и теперь идет за ней, обозначая свой маршрут ружейной стрельбой. Если это так, то поручик свою задачу выполняет успешно. Но если это не так… Ведь в группе Гаева всего один карабин. Стрельбу же поддерживают две или три винтовки. Сомнительно, что после трех лет войны Советы ходят в разведку с винтовками. Если только эти винтовки не снабжены оптическими прицелами.

Иванок отполз за серый, обросший мохом валун и медленно просунул сквозь заросли черничника винтовку. «Древесная лягушка» показалась в прицеле почти сразу. Это был тот самый, который ранил в руку старшего лейтенанта Сапожникова. С карабином. Но без оптики. Хотя стреляет хорошо. И возможно, подумал Иванок, подводя перекрестье прицела чуть выше ключицы, мечтает завладеть моей винтовкой. Выстрел! Он тут же убрал винтовку, тихо перевел затвор, дослав в ствол новый патрон, и переполз правее. Прислушался, не обходят ли его, отсекая от основной группы. Нет, все тихо. Значит, он пока не обнаружен.

Тем временем из-за ручья с высокого берега вели отвлекающий огонь разведчики. А здесь, где затаился после первого удачного выстрела Иванок, было тихо.

Лейтенант Васинцев приказал: один выстрел – и уходи. Приказания старших по званию Иванок старался выполнять. Но почти всегда – по-своему.

По серому плоскому сколу валуна, облепленного разноцветным лишайником, ползла божья коровка. Иванок какое-то время следил за движением ее торопливых ножек. Потом начал медленно подниматься на колени. В прицеле было пусто. Неужели стрелок был один? Он снова осмотрел его через прицел. Стрелок не шевелился. Рука закинута за голову. Как упал после выстрела, так и лежит. Иванок точно знал, куда попала ему пуля. После такого ранения не живут. При случае он всегда осматривал своих убитых. Как-то Воронцов ему на это сказал: брось, мол, не смотри, это нехорошая привычка. Воронцов человек странный. Иногда ведет себя так, будто он и не на войне. А здесь все ходят по колено в крови и отталкивают от себя трупы, плывущие навстречу. Правда, некоторые из них плывут в обратном направлении, следом за тобой. И их становится все больше…

Качнулась ветка орешника правее лежавшего стрелка. На полянку вышел человек с автоматом. Приклад у автомата откинут. На таком расстоянии МП40 бесполезен. И Иванок взял на прицел вышедшего из-за орешника. Он знал, что не промахнется и на этот раз. Он знал, что каждый удачный выстрел приближает к сестре.

Когда связной, прибывший из группы поручика Гаева, сообщил о потерях, Радовский тут же дал команду на отход. Пусть они сами доделывают это дело, решил он. Группа соединилась. Люди Гаева несли в плащ-палатках двух убитых. У них были одинаковые раны.

– Господин майор, – доложил Гаев, – в лесу, возвращаясь, мы обнаружили жилье.

– Что за жилье?

– Так себе, избушка на курьих ножках. Похожа на сторожку лесника. Но на картах ее нет. Местные о ее существовании тоже ничего не знают. Так, всякие байки рассказывают…

– О коханке пана Ожеховского?

– Да. А вы тоже слышали?

– Слышал. И думаю, что это правда. Там кто-нибудь был?

– Никого. Но печь теплая и пол в сторожке подметен. Чувствуется женская рука.

Радовский усмехнулся и посмотрел на взводного так, как на Зимина, когда тот начинал говорить о женщинах. Хотелось выпить. Но коньяк, который был с собой, он уже весь выпил. До капли. Фляжка в буквальном смысле была сухой.

– У вас что-нибудь есть? – хмуро спросил Радовский.

Тот мгновенно понял, о чем командир спросил на этот раз, отстегнул фляжку и протянул ее Радовскому:

– Вот, возьмите.

– Что это? Самогон? Горилка?

– Так точно, она самая. Высший сорт! Градусов пятьдесят… – Поручик Гаев сделал паузу и не без гордости подытожил: – … девять!

– Слишком свирепая гадость. Надо бы развести.

– Ни в коем случае. Лучше запить. – И тут же окликнул идущего впереди: – Суровцев, дай фляжку с водой.

Горилка обожгла гортань и все внутри. Вода не помогла. Какое-то время Радовский чувствовал внутри пустоту. Как будто там полыхнули огнеметом. Самогон, который они когда-то пили с Владимиром Максимовичем, был куда спокойней. Но вскоре неприятное ощущение выжженного пространства исчезло и Радовскому стало лучше. А потом и вовсе хорошо. Совсем как после коньяка. Простонародье всегда пило свой самогон и вполне довольствовалось тем, что имеет. Дай им больше того, к чему они привыкли, и из людей они превращаются в животных. Эта история с паном Ожеховским и его женой, или кем она ему доводилась… Должно быть, именно на ее жилье наткнулся поручик Гаев со своей группой. Надо бы пометить на карте…

– Надеюсь, вы не наследили там? – И Радовский сделал еще один глоток самогона. Теперь он прошел легче и усвоился организмом быстрей.

– Что вы имеете в виду?

– Вот это там не искали? – И Радовский потряс фляжкой.

– Нет. В сторожку входили только двое: я и Серенко.

– А это не оттуда?

– Нет, господин майор. Эту выгнали сами.

– Кто ж такой у нас мастер?

– Струк. Чистая, как слеза. Не правда ли?

– Вы не видели слез, поручик, – зачем-то сказал Радовский, уже не глядя на Гаева.

Видимо, действовало выпитое. Начала одолевать какая-то непонятная тоска. Вспомнились Аннушка и Алеша. Вот и тут люди, как могут, скрываются от советской власти. Много же она им добра сделала… Но тогда почему эти люди не хотят воевать против власти, которая им ненавистна?! Вот вопрос, который, как оказывается, преодолеть-то и невозможно! Сын старика Сидоришина ушел добровольцем в Красную Армию… А его егерь… А Донец, которого он считал самым надежным в боевой группе… Верой и правдой, до конца, служат только подонки и те, кому туда, на ту сторону фронта, дороги нет. Вот вся идеология или, если хотите, вся духовная суть вашего православного и христолюбивого воинства, господин Радовский…

Он сделал еще один глоток и уже не почувствовал той крепости простонародного питья, которое вначале перехватило дыхание.

Все так… Все так… Но незачем среди этого хаоса будить сердце. Пытаться что-то им понять, почувствовать. Так недолго до полного падения. Стать амебой, размазней, рефлексирующей над телом каждого убитого, над каждой каплей пролитой крови. Но страшную клятву мою не нарушу… И Радовский понял, что его жестокость и есть его тайная свобода. На свою жизнь ему давно наплевать. Если бы было иначе, он давно бы перестал скитаться по лесам. Вот разве только с ружьем побродить по болотам… Ах, как славно они поохотились с генералом Фейном в его, Радовского, имении два года назад! Как хорошо им было! И вместе, и каждому в отдельности. Фейн, как он недавно узнал от штабных офицеров, переведен куда-то на Балканы. Там теперь тоже жарко. Тайная свобода… Окончательную свободу солдату на войне может дать только пуля. И она рано или поздно прилетит. И развяжет все узлы. На этот раз он сделал короткий глоток.

– Извините, господин поручик, я верну вам коньяком. – И он качнул полупустой фляжкой, давая понять Гаеву, что самогон он ему уже не вернет.

Гаев… Вот, пожалуй, только Гаев здесь такой же… обманутый судьбой. Во что он верит? Если спросить буквально, он, конечно же, поймет, о чем я. Но вряд ли ответит искренне. Как, впрочем, и я. Если спросит он. А он никогда не спросит. Потому что я могу ответить то, о чем давно хочу сказать самому себе. И что тогда услышит поручик Гаев? Он услышит свой собственный голос и те слова, которые давно таит от самого себя. Потому что после них лучшее средство – пуля в висок.

– Мы возвращаемся, господин поручик, – сказал Радовский взводному.

Ах, каким бы удивительным смыслом могли наполниться его слова, эта простая фраза, только что им произнесенная! Понимает ли это поручик? А вдруг понимает? Почему он отвернулся и не смотрит ему в глаза? Понимает. Все он понимает. Это мы с Зиминым не понимали, когда бежали к Новороссийску, чтобы попасть на последний теплоход. А эти… Эти понимают все. Как он похож на нас, подумал Радовский, глядя на своего взводного. Ему и лет-то, должно быть, ровно столько, сколько нам было тогда. И он, пожалуй, такой же избранник свободы… И тоже где-нибудь оставил своего верного коня и сломанный клинок. Подумав об этом, Радовский невольно оглянулся на березняк, который они в тот момент проходили. Что-то вдруг он напомнил ему. В следующее мгновение он вспомнил, что. Нет, никого там не было.

– Мы возвращаемся, – повторил он. Но теперь эта фраза прозвучала уже иначе. Все исчезло. Осталось только ощущение, что он прожил две жизни и вступил в третью. Первая была в далекой юности. Там были родители, дом в липах и дубах, которые сажал дед. Война. Но только ее начало. Потому что под Новороссийском… Нет, уже после Новороссийска началась другая, вторая жизнь. И она тоже была прекрасной. Потому что подарила ему Анну и Алешу. Жену и сына. А теперь он начал третью. И точно знал, что она – последняя. Каждая новая жизнь оказывалась значительно короче предыдущей. Третья будет самой короткой. Вот что волновало больше всего прочего. Вот что придавало азарта. Вот что лишало страха. Отрицание будущего. Полная свобода от тяжких забот о нем. Должно быть, древние воины чувствовали то же, думал Радовский. Они были свободны от страха именно потому, что твердо верили, что, умерев в бою, они тут же окажутся в цветущих садах по ту сторону всех земных страданий.

Радовский оглянулся на свой взвод. Некоторые из курсантов, поймав его взгляд, отвернулись, будто прочитав его мысли, другие смотрели вопросительно. А он думал о них, пытаясь понять душу каждого из них. Но ничего у него не вышло. И он прикончил свои неурочные думы последним протяжным глотком. Что им кони Апокалипсиса? Им бы поскорее вернуться в казарму и оказаться перед миской горячих щей с мясом. А вечером – в самоволку. В деревню, к местным бабам, жарким и безумным, как все бабы… И это, как оказывается, тоже – жизнь! Зачем их втянули в эту жуткую войну, где все должны воевать со всеми?! Разве им она нужна? Нужна тебе война, Серенко? А тебе, Струк? Да и тебе, поручик Гаев, она не нужна. А мне? Мне, майору вермахта Георгию Алексеевичу Радовскому, она нужна? Она нужна поручику Радовскому. Вот кому она все еще нужна. Но поручика Радовского давно уже нет! Он заблудился в бездне времен…

– Что это, господин майор? – услышал он удивленный голос поручика Гаева. – Стихи?

– Какие стихи?

– Вы только что произнесли…

– Нет, поручик. Какие, к чертям собачьим, стихи? Это – бред. Непроизвольные выбросы смертельно уставшего организма… – И Радовский снова подумал, что надо не забыть пометить на карте, где именно Гаев набрел на эту сторожку. А коня у него, конечно же, не было. Ни коня, ни сабли.