Пара «мессершмиттов» кривыми угловатыми тенями пронеслась над верхушками деревьев, взмыла в стороне сосняка, набрала высоту, одновременно сделала крутой вираж и начала так же стремительно возвращаться.

– Гляди-ка, Сашка, – кивнул за болото Нелюбин, куда самолеты унесли свой гул и теперь, после виража, беззвучно, будто с выключенными моторами, слегка приподнятыми скобками крыльев болтались над сосняком, выстраивая свою атаку. – Это ж они на боевой ложатся. Сейчас шарахнут.

– Воздух! – опередил их кто-то из группы капитана Омельченко.

Все сразу кинулись под деревья. Хоть и не особенно надежная защита – дерево в лесу, а все же не открытое место. Есть надежда, что пилот, атакуя растянувшуюся колонну взводов, не изберет твою фигуру в качестве основной цели, того репера, от которого потом поведет свою трассу дальше – по пробитой и, конечно же, заметной сверху тропе, по сгорбленным спинам, по втянутым в плечи головам, по лошадям, по окрестным деревьям, по голубым звездочкам печеночницы.

Впереди Воронцова спешился Нелюбин и, покрикивая на лошадей, завел их под толстую осину. Воронцов сунулся туда же. Они скорчились под деревом, сжимая в руках повода. Кубанка, привыкшая к обстрелам, изредка вскидывала голову и беспокойно выворачивала белки глаз. Но лошадь, на которую переложили тело связиста Добрушина, испуганно присела от близкой очереди и шарахнулась к протоке. Кондратий Герасимович не удержал ее, упал на спину, и лошадь тащила его за собой до тех пор, пока он не выпростал из повода руку.

– Ах ты, дура негодная! – бранил он убегавшую в березняк кобылу, на которой трепалось закоченевшее тело связиста и металлический ящик рации, обтянутый зеленой парусиной. – Эх, я т-тебе!..

– Давай в сосняк! Всем – под сосны! – закричал Воронцов.

– Ракеты давай!

Сосны высокими колоннами стояли над водой за протокой метрах в ста от них.

– Быстрей! Быстрей, ребята!

Спасение было за протокой. Все это понимали. Он видел, как наспех перевязав раненного в ногу, товарищи подсаживали его на коня и как торопливо, озираясь в сторону болот, куда ушли на очередной вираж «мессершмитты», садились на коней сами. Через минуту протока кипела под конскими копытами и солдатскими сапогами. Порядок движения был нарушен. Но сейчас, когда дело решалось минутами, которые дали им самолеты, ушедшие за болота, чтобы перестроиться для очередной атаки, ни о каком порядке нечего было и думать. Снова Воронцов и Нелюбин видели друг друга в потоке бегущих через протоку. Они знали, что нельзя терять друг друга из виду. Что-то кричали, то ли друг другу, то ли своим людям и людям капитана Омельченко. Все повторялось, словно судьба снова опрокинула их в сорок второй год, под Вязьму, в окруженную Западную группировку 33-й армии. Тот же беспорядочный бег под огнем. Только вместо мокрого снега под ногами вода. Но лес кругом тот же. И тот же сосняк впереди. Только тогда им нужно было вырваться из него, уйти подальше, за разлившуюся речку. А теперь, наоборот, поскорее надо достигнуть соснового бора, чтобы успеть до атаки истребителей укрыться под деревьями. То же надсадное дыхание десятков глоток, те же хрипы ужаса, похожие на стоны, лязг оружия, ставшего вдруг бесполезным и обременительным. Уже никто никем не командовал. Никто никого не подгонял. Все всё знали сами. Вперед! Спасение – там.

В какое-то мгновение гул моторов усилился. Но самолеты, появления которых ждали вот-вот, замелькали левее и выше. Их стало больше. Воронцов успел увидеть отходящие от них вееры сизых трасс. Неужели там идет воздушный бой? Неужели немцев перехватили наши «яки»?

Немецкие истребители не появлялись. Левее высоко в небе шел бой. До сосняка оставалось метров двадцать. Весь отряд уже втянулся в протоку. Только арьергард где-то петлял по лесу, удерживая на расстоянии преследующих их «древесных лягушек». Да группа полковой разведки шла своим маршрутом неизвестно где, но где-то севернее.

– Давай, ребята, давай! – снова закричал Воронцов. Он чувствовал, что протока кончается, вода становится мельче. Под ногами уже хорошо видно дно, устланное почерневшей прошлогодней листвой, упавшие деревья и сучья, такие же черные и неподвижные. Иногда неуместно смешно шарахались в стороны от лошадей и людей лягушки и зелеными стремительными молниями расходились в стороны от их хрипящего надсаженными бронхами и лязгающего железом потока. Кондратий Герасимович с лошадью в поводу, на которой рядом с пустыми стременами болталась растрепанная седая голова старика Добрушина, ехал впереди. Воронцов отстал, чтобы постоянно видеть его. Нелюбин тоже оглядывался и что-то кричал. Теперь он указывал в другую сторону. По выражению его лица Воронцов понял, что что-то случилось или вот-вот может случиться. Он придавил каблуками бока Кубанки. Лошадь сразу обогнала нескольких всадников, среди которых Воронцов узнал младшего лейтенанта Акулича. И в это время сзади послышался характерный истончающийся свист.

Это была уже не первая мина. Воронцов просто не заметил начала минометного обстрела. Бег через протоку захватил все его внимание. Мина разорвалась в стороне от их переправы, метрах в пятидесяти. Огонь, как видно, велся издалека, с закрытых позиций. Но в таком случае здесь находится корректировщик. Они вышли прямо на него, и он, выждав, когда они зайдут на середину протоки, где невозможно укрыться, передал точные координаты огня.

– Назад! На-за-ад! – закричали в середине колонны.

Воронцов добежал до конца берега, упал в заросли калужницы, перевернулся на спину и сразу увидел все, что происходило на протоке.

Люди и кони, смешавшись в беспорядочном беге в единый поток, мгновенно были накрыты плотным огнем. Болотная жижа, поднятая вверх взрывами мин, обрывки одежды, кровавые брызги, толовая гарь, человеческие стоны и лошадиное ржание, лязг рвущегося железа и шипящий свист осколков, от которого холодело все внутри и отнимались ноги.

– Быстрей! Быстрей! – закричал он. Но никто уже его не слышал. Вряд ли кому он помог своим криком. И только когда увидел, как уронил повод коня Кондратий Герасимович и начал беспомощно оседать на колени, неведомая сила оторвала его от земли и бросила туда, назад, на протоку, в кровавую бурю.

Буря уже утихала. Мины падали реже, смещаясь к сосняку. Минометчики, видимо, меняли прицел, рассчитывая добить уцелевших за протокой, куда они неминуемо будут стремиться.

– Назад! Назад! – хлебал Воронцов толовую гарь.

Кто-то бежал следом за ним, ведя в поводу его Кубанку. На мгновение он увидел широко раскрытые, полные ужаса глаза старшины Веретеницыной. И крикнул, не поворачиваясь к ней, но точно зная, что она расслышит его крик среди десятков криков и стонов:

– Глаша! Не отставай! Держись меня!

Минометы на некоторое время затихли. Должно быть, корректировщик менял наблюдательный пункт. Как же разведка просмотрела его? Надо послать людей на хутор, чтобы уничтожили минометную батарею.

Он подбежал к Нелюбину, поднял его и сразу почувствовал неладное. Тело Кондратия Герасимовича обмякло, отяжелело. Левая нога болталась.

– Помоги! – крикнул он Веретеницыной.

Они перекинули Нелюбина поперек седла.

– Назад! – кричал Воронцов.

Теперь его слышали. Те, кого не задело во время минометного налета, быстро пришли в себя. Они вытаскивали из воды раненых и тела убитых, выводили на мель коней.

– Иван! – окликнул Воронцов старшего сержанта Численко, радуясь, что тот жив и невредим. – Бери Колобаева, Лучникова и Сороковетова и – бегом на хутор. Собери у ребят побольше гранат. Минометы надо уничтожить. Давай, быстро. Сделаете дело, сразу выходите к нашим. Выходить самостоятельно. Нас не ждите. Брод, где мы входили, наверняка пристрелян. Так что ищите другой. И имейте в виду, где-то здесь, в сосняке, сидит «кукушка». Он и корректировал огонь. Будьте осторожны. Не налетите на него. Ваша задача – уничтожить минометы. Они не дадут нам выйти.

Численко ничего не ответил. Он только кивнул. Лицо его было серым, усталым, постаревшим.

Когда выбрались на сухое, начали перевязывать раненых.

Вдвоем с Веретеницыной они сняли с Кубанки Нелюбина. Кондратий Герасимович открыл глаза, посмотрел на Воронцова. Разлепил присохшие к зубам губы:

– До Берлина хотел дойти. Немку хотел попробовать. – И Нелюбин попытался улыбнуться. – А тут, видать, и своих молодок уже…

– Куда тебя, Кондратий Герасимович? – ощупывал его тщедушное тело Воронцов.

– Ничего не чую. Ничего… Воздуху не хватает. Сороковетов! Где ты, ектыть, бродишь! Отвори дверь! Душно в землянке…

– Бредит, – сказала Веретеницына.

– Сделай ему укол.

– Уже сделала. Ногу перебило. Осколком. Рана большая. Кость… – Голос у Веретеницыной дрожал.

Когда она закончила перевязку, Воронцов посмотрел на нее и сказал:

– Зачем ты сюда пришла?

И она вдруг улыбнулась. Он знал, что она подумала.

– Ладно, иди помоги Екименкову. Старшего лейтенанта Нелюбина поручаю тебе. Головой за него… Поняла? Скажи Екименкову, чтобы собрал всех свободных коней. Раненых – на коней и в середину колонны.

– Все поняла, – ответила Веретеницына, задерживая на нем взгляд.

– Иди, иди, – отмахнулся от ее глаз Воронцов.

И откуда у нее столько сил, подумал он, провожая своего санинструктора взглядом.

Кондратий Герасимович лежал на плащ-палатке и тяжело дышал. Небритые щеки его раздувались, будто он хотел что-то сказать, но всякий раз передумывал. Наконец, открыл глаза. Дыхание стало ровнее и не таким шумным.

– Вот, ектыть, кажись, отвоевался, – словно очнувшись от дурного сна, конец которого еще предстоит пережить, заговорил он хриплым опавшим стариковским голосом. – Нога-то, Сашка, моя… Совсем отбило? Или еще держится?

– Держится, Кондратий Герасимович, держится, – успокоил его Воронцов.

– Вот как они нас припутали… Грамотно. Ты капитану этому особо не доверяй. Ему что… Сашка, – вдруг позвал он совсем другим голосом, – вытащи меня, старика. Христом богом молю, не брось. Не хочу в этих болотах лежать. Неприютно тут. Деревню свою повидать хочу.

– Повидаешь, повидаешь ты свою деревню, Кондратий Герасимович. Никто тебя не бросит. Всех раненых вытащим. Сейчас немного отдохнем и – в путь. Ты ж сам сказал, что проход свободен.

– Был свободен. Минометы вон тоже молчали. А как мы пошли через протоку…

– Пить хочешь?

– А какое у тебя питье? Водочки бы…

– Есть и водочка. – Воронцов отвинтил колпачок фляжки и подал Нелюбину. Потом сделал несколько глотков сам.

– Загробное царство, может, и есть, – снова заговорил Нелюбин. – А мне в царство не надо. Все одно царями там не нам сидеть. Мы народ простой. В деревню хочу. В свои Нелюбичи. К бабам своим. К детям. На солнышке погреться… По пашне весной походить. Ты слышишь меня, Сашка? Черт с ней, с немкой…

Северо-западнее, в сосняке, куда ушла группа старшего сержанта Численко, одиночным выстрелом резко, как пробойником по тугому металлу, стукнула мосинская винтовка. Никто ей не отозвался. Винтовочный выстрел будто заткнул какую-то дыру, после чего на болотах и в сосновом бору наступила тишина. И как только она, эта неестественная тишина, разлеглась вокруг, Воронцов почувствовал, что тот, кто все эти дни шел по их следам, совсем рядом.