Третий батальон двумя ротами окапывался по обрезу обширного болота и залитой весенней водой протоки, заросшей ивняком и редкими березами. Вода каждое утро отступала, и берег, согретый по-летнему жарким солнцем, тут же затягивало лесной травой. Бойцы разделись, побросав гимнастерки на глиняный отвал только-только намеченной траншеи, которая ломаной линией тянулась от опорного пункта, занятого другим подразделением, до самой деревни. Там, в деревне, стояла артиллерийская часть.

Операция «Черный туман», которая вначале потребовала участия полувзвода с двумя офицерами, бывшими партизанами, теперь втянула добрую треть батальона. Капитан Солодовников обошел позиции рот. Что будет через час, предположить было трудно. Все решалось где-то наверху, даже не в штабе полка. Возможно, через час придется снимать еще несколько взводов и искать способ незаметно, без стрельбы переправлять их на ту сторону.

Утром наблюдатели слышали стрельбу. Стрелковый бой шел где-то за хутором Малые Васили. Снайпер засек одиночный пулеметный расчет в глубине косы, заросшей сосняком. Комбат и сам посмотрел на них в трубу оптического прицела: немцы маскировались, отрыв окоп, установили МГ на станке и переговаривались. Он приказал их пока не трогать, но постоянно держать на мушке. Дело в том, что группа Воронцова – Нелюбина, усиленная двумя взводами, должна была выходить именно здесь. Возможно, с каким-то грузом, о котором все молчали. Но штабные проговорились, что на той стороне, в Чернавичской пуще, упал наш истребитель. Истребитель новый, оснащенный секретным оборудованием и вооружением. Как они поволокут самолет, в котором больше трех тонн веса, капитан Солодовников не представлял. Но хорошо знал, что в штабах приказы отдают не всегда такие, которые можно выполнить. Когда за болотами ухнул затяжной взрыв, появилась надежда: взорвали. Значит, выходить будут налегке. Задача двух неполных рот Третьего батальона, таким образом, упрощалась до обеспечения выхода через линию фронта разведгрупп и взводов усиления.

Комбат сформировал взвод прорыва. Расположил в лесу в ста метрах от передовой траншеи минометную батарею. Прибывший взвод артиллеристов одну 76-мм дивизионную пушку выкатил на прямую наводку, замаскировав ее прямо в прибрежных кустах, в двадцати метрах от траншеи, а другую установили на закрытой позиции. По флангам окопались расчеты крупнокалиберных ДШК. Взвод прорыва имел несколько надувных лодок и плот. Кроме того, на ту сторону каждую ночь ходили разведчики и саперы. Они отыскали брод, натоптали узкую тропу, по которой теперь и переправлялись через болота, чтобы сделать в минных полях проходы. Немецкие пулеметчики обосновались метрах в двухстах правее тропы, за обмыском, заросшим ольхами и черемухами. Оставалось надеяться, что, если это круглосуточный пост, то ночами немцы будут сидеть в своем окопе и не бродить по берегу. Тогда их можно обойти и без помех переправиться на свой берег. С другой стороны, одиночный пост среди болот перед фронтом противника – совершенное безумие. Ночью его можно будет снять. Но вряд ли эта история затянется до ночи. А что, если немцы разгадали замысел операции и теперь спешно закрывают выход? Наблюдатели пока обнаружили только один пулемет. Но значит ли это, что других нет? Там, глубже, на их территории.

Капитан Солодовников вызвал к себе командира разведгруппы. Младший лейтенант с воспаленными от недосыпания глазами стоял перед ним и выслушивал очередное приказание. Его, видимо, только что разбудили. Видимо, в таком же состоянии и вся его группа, но других разведчиков в батальоне нет. Эти хорошо знали не только тропу, но и расположение немецких постов, маршруты движения патрульных групп. Нет, других посылать туда нельзя. Только этих. Эти надежнее. Измотаны. Работы у них сейчас много. Но приказ выполнят. Потом – двое суток отдыха. И – двойная пайка. Выпивку раздобудут сами. Не первый день на фронте.

Он снова и снова мысленно возвращался к своим лучшим офицерам, посланным за линию фронта, к солдатам, с которыми воевал еще под Зайцевой горой и которые ушли вместе с ними. С пополнением, каким бы оно ни было, таких больше ему не получить. Это люди сорок первого года. Как и он сам. И все же он поступил верно, послав в Чернавичскую пущу лучших своих офицеров и солдат. Другим такое задание оказалось бы просто не по плечу. Именно это вселяло надежду, что Воронцов и Нелюбин выполнят приказ и вернутся, выведут людей.

Вчера во второй половине дня снайпер доложил о том, что в глубине косы окапывается пулеметный расчет немцев. Спустя полчаса капитан Солодовников рассматривал немцев в прицел. А еще через час с небольшим сразу несколько наблюдателей засекли на той стороне возле брода конных. Комбат посмотрел в бинокль и в одном из разведчиков узнал командира Седьмой роты старшего лейтенанта Нелюбина. Он тут же выслал навстречу им разведчиков. Минометчиком и артиллеристам отдал приказ приготовиться к бою. Расчеты подняли на брустверы свои пулеметы. Снайпер взял в прицел пулеметчика, сидевшего возле МГ.

– Если поднимется заваруха, стреляй, – приказал ему капитан Солодовников. – И не подпускай никого к пулемету. Этот пулемет должен молчать.

– Понял, товарищ капитан, – ответил снайпер.

Снять пулеметчика особой сложности для него не составляло. Но когда начнется то, о чем сказал комбат, выполнить приказ будет уже сложнее. Во-первых, пулеметчик исчезнет за бруствером. Проснется его второй номер и тоже из мишени мгновенно превратится в опасного противника. Приступит к наблюдению третий номер. Хотя, похоже, наблюдатель из него, как из дерьма пуля. Очкарик. Именно таких, недоделанных, в последнее время притаскивали разведчики из-за болота, когда уходили за «языком». «Языки» из них были точно такие же, как, должно быть, и солдаты. Значит, наблюдать будет тот, который спит. А может, это и есть первый номер. А наблюдатель тот, который бодрствует возле пулемета. На нем нашивки унтера. Не похоже, чтобы он был наблюдателем. Но в любом случае его надо убирать первым. И снайпер решил стрелять сразу, как только возникнет опасность.

Саперные и штыковые лопаты, добытые славянами, скорее всего, где-нибудь в деревне или позаимствованные у артиллеристов, которым отрыли и основную, и запасную позиции, в первую очередь, гремели и стучали по всему фронту обороны батальона. Тянуло махорочным дымком. Слышался разговор, смех. Иногда солдаты, раздевшиеся до пояса, выскакивали к протоке и зачерпывали котелками воды и неторопливо поднимались на пригорок. Их окликали товарищи, и в ответ они смеялись и насмешливо указывали на ту сторону протоки, где, как все знали, должна быть немецкая оборона. Там пока никого не было видно. Такие минуты всегда расхолаживают солдат. До первого выстрела. Первый выстрел все ставит на свои места. Когда солдат видит истекающего кровью товарища и, машинально разрывая зубами упаковку индивидуального пакета, пытается хоть чем-то помочь ему, он уже понимает, что тому уже ничего не надо, что они наказаны за то, что забыли о главном – они на войне. Здесь убивают. Но сейчас эта видимая расхлябанность была необходима. Она маскировала то внутреннее напряжение, ту стальную пружину, которая сжималась на этом крошечном участке фронта все туже и туже. Пусть думают, что мы – обычная стрелковая часть, которая только что прибыла на передний край и приступила к обустройству своего участка обороны. Это были те редкие часы, когда комбат Солодовников был доволен своими людьми.

Снайпер неподвижно лежал в своем неглубоком, наспех отрытом у самой воды окопчике под поваленной ольхой, на которой нависла сухая трава и какой-то болотный сор, оставленный паводком и теперь высохший до хрустящей белизны. Он знал, что его позиция хорошая. С ней он может выбить весь пулеметный расчет. Но потом нужно будет срочно отсюда убираться. И он знал, куда. Запасная была приготовлена правее, в конце лощины, напротив тропы, по которой будут возвращаться разведчики. Первым – унтера. Затем того, который спит. Очкарика-недотепу – последним. Первые двое солдаты бывалые. А этот…

Снайпер медленным движением перевел прицел правее. Всадники уже пробирались по зарослям ольховника вдоль протоки. Они удалялись от немцев. Наконец, остановились. Они заметили тропу. Мины там, к счастью, сняты. Ага, зашевелился унтер. Вытянул голову. Неужели заметил? Заметил. Конечно, заметил. Снайпер вернул прицел назад. Уголки перекрестья сошлись на каске, затянутой камуфляжным чехлом, прихваченным узким ремешком. Под ремешок предусмотрительно натыканы черемуховые веточки. Без оптики его не разглядишь и с пятидесяти шагов. Ну что, стрелять? Снайпер погладил указательным пальцем теплую, мгновенно нагревшуюся скобу спуска. Винтовка у него была надежной. И он уже представил, как дернется после выстрела голова унтера над бруствером окопа на той стороне протоки, как запахнет сразу сгоревшим порохом, как он тут же спокойным, неторопливым движением передернет затвор и ухватит в перекрестье другую цель. Но что-то удерживало его. Что? Он на мгновение задумался и вдруг понял: немец, наблюдавший за вереницей всадников, пробиравшихся краем протоки к тропе, не первый день на передовой, он знает, что такое здешние болота и что такое для пулеметчика первым открыть огонь на виду у нескольких десятков стрелков, окапывающихся перед ним по фронту. Он не хочет стрелять, понял снайпер. Он видит разведчиков, но стрелять не хочет. Очкарик-недотепа ничего, конечно же, не видит. Где ему? Послушно копает своей лопатой, как всякий салага старается для коллектива. А второй номер, или наблюдатель, спит. Как всякий старослужащий. И унтер, единственный из всего расчета, кто заметил русских, почему-то решил не стрелять. Понятно, почему. Жить всем охота. Что ж, ганс, потерплю и я. И снайпер снял палец со скобы.

Кондратий Герасимович полез в воду первым. Лошадь доверчиво и послушно последовала за ним. Он еще на берегу понял, что перед ним тропа. Во-первых, вверху, среди ольх было порядком натоптано. Следы свежие, оставленные не далее как ночью. Во-вторых, все они сходились здесь, у воды, в одном месте. Вода успела очиститься, муть осела на дно. Но именно там, на дне, виднелись узкие следы, наполовину заплывшие илом и черной листвой, еще не успевшей перегнить и тоже превратиться в ил. И в тех следах еще клубилась неподвижными остатками тумана муть. Следы уводили на ту сторону. Значит, здесь, решил Нелюбин. За ним, стараясь не отставать, полез в протоку младший лейтенант Баранов. Этот парень, жилистый, как рессора, все время был рядом. Кобура пистолета расстегнута. Можно было подумать, что расстегнута она по небрежности. Но черта с два! Так он носил свой штатный ТТ. А за ремнем, на животе, торчал еще один, нештатный. И зачем, думал Нелюбин, ему столько оружия? Эх, молодежь, молодежь…

Младший лейтенант напряженно смотрел то по сторонам, то на летчика, с трудом державшегося в седле, прислушивался к звукам, доносившимся с болот и протоки.

– Слышь, младшой, – сказал он смершевцу, когда они заходили в воду, – застегни кошель, а то пистолет потеряешь.

Но тот даже не отреагировал.

– В такой дрегве потом не найдешь, – ощупывая шестом топкое дно, сказал Нелюбин.

Младший лейтенант Баранов положил на плечо автомат.

– Идут. Слышишь, младшой?

– Кто?

– А кто ж их знает. Может, наши. А может, немецкая разведка возвращается.

– Давай, быстро назад!

– Погоди. Вроде наши. Взводный знакомый, из Девятой роты.

Разведка, высланная навстречу им капитаном Солодовниковым, помогла им быстро переправиться на другой берег протоки. Там, в лощине, их встречали комбат и офицер СМЕРШа. Раненого летчика осмотрела Веретеницына. Поменяла повязку. Сделала противостолбнячный укол.

– Как он? – спросил санинструктора смершевец.

– Рана плохая. Но опасности заражения нет. А это главное.

Их всех, вместе с летчиком, тут же погрузили на полуторку и повезли в тыл, на торфяники, где их ждал подполковник Кондратенков.