Глава шестая
Диверсионной группой, имевшей задачу взорвать несколько мостов и важных объектов в тылу противостоящих 5-му армейскому корпусу частей Красной Армии, командовал поручик Самарин, бывший старший лейтенант одной из дивизий 1-го гвардейского кавкорпуса. Радиопередатчик еще несколько дней выходил на связь, давая условный сигнал работы под контролем, а потом резко умолк. Никто из группы не вернулся. Перебежчики были отмечены в нескольких донесениях танкового полка, занимавшего оборону по фронту в районе переброски группы, но никого из группы Самарина среди них не оказалось. Все перебежавшие — из разных частей 43-й и 50-й армий.
И тогда, для проверки, Радовский направил в тот же район новую группу, которую составили двое надежных: Подольский и Гордон.
Ночью два парашюта раскрылись над лесным массивом южнее Варшавского шоссе. Ветер благополучно вынес их на опушку, и через минуту оба диверсанта приземлились на краю поля. Быстро собрали парашюты и, немного углубившись в лес, прикопали их в овраге, для надежности сверху привалив хворостом.
И Подольский, и Гордон были одеты в красноармейские х/б и ватники. Оба имели револьверы. В вещмешке Гордона лежала взрывчатка. На тот случай, если группу Самарина все же удастся разыскать. Но даже если Самарин погиб или сдался, один из мостов на Варшавском шоссе диверсанты должны были взорвать сразу после проведения разведки и выяснения обстоятельств исчезновения группы, заброшенной сюда месяц назад. Этой мелкой диверсией они должны были обозначить свою активизицию в заданном квадрате. Своего рода проверка. Карту нес с собою Подольский. На карте был помечен маршрут группы Самарина, а красным кружочком обведен мост, который предстояло взорвать им.
— Подольский, — окликнул своего напарника и командира группы Гордон, когда они снова выбрались из леса на чистое поле и пошли в сторону деревни, — скажи честно, Старшина приказал за мною присматривать?
Курсант некоторое время шел молча.
— А с чего ты взял, что он тебе не доверяет? Ты, Гордончик, у него на хорошем счету. Так что этот вопрос должен был задать тебе я. Но, как видишь, не задал.
— Неправда. Он подозревает во мне еврея и недолюбливает. — Вторую часть вопроса Гордон пропустил. Это была его манера.
— Ну, кавказского акцента у тебя действительно нет. И хитер ты, Гордончик… Может, ты и правда еврей? А?
— А разве это имеет значение?
— Для меня имеет значение, как ты будешь выполнять то, что нам поручено.
— А что нам поручено? Искать поручика Самарина? Взорвать мост? Чтобы нам там охрана головы продырявила? А если Самарин сдался? Самарин не дурак…
— Чего это ты, Гордон, такую песенку запел? Заунывную…
— Да так..
— Так… Так язык за зубами держат. Я — твой командир и обо всех шатаниях подчиненных обязан буду по возвращении доложить, подробно отметить в рапорте на имя майора Радовского. Так что давай-ка договоримся: я ничего не слышал, и ты мне ничего такого не говорил.
— Тогда ответь мне на один вопрос и — по рукам.
— Спрашивай.
— Ты действительно хочешь вернуться назад?
— Посмотрим. Еще вопросы есть?
— Нет.
— Давай руку. Чего дрожишь? — поймав руку напарника, засмеялся Подольский. — Наше задание пустяковое. В бой не ввязываться. И мост рванем только в том случае, если нет охраны.
— Я этого не знал.
— Теперь знай.
— А чего я еще не знаю?
— Коридор на выход. Но тебе его и не надо знать.
— Он на карте помечен?
— Нет. — Подольский остановился и подождал, когда Гордон догонит его. — Так что не вздумай выстрелить мне в спину. — И снова засмеялся своим жестким смехом, который не выражал никакой радости.
Накрапывал дождь. Ветер рванул из-под ног клоки соломы и понес по жнивью. В поле было холоднее, чем в лесу. Но на ходу было все же жарко. Гордон потрогал револьвер, лежавший за пазухой, и сказал:
— Ты думаешь, группа Самарина перестрелялась?
— Тише.
Они подошли к огородам, залегли в бурьяне, прислушались. Пахло полынью, росой и укропом. Дождь пошел сильнее. Ветер утих. Деревня будто вымерла.
— Подольский, — позвал Гордон, — если Самарин сдался или попал в плен и если карту с маршрутом он не успел уничтожить, то в деревни нам входить нельзя. Во всех деревнях, по всему маршруту могут быть засады.
— Эта деревня не входила в маршрут Самарина.
— А что нам в таком случае здесь делать?
— Ночевать. Ночевать мы будем в лесу или в стороне от маршрута группы Самарина. Эта деревня вполне подходит для ночлега. Если нам здесь не помешают.
Это было уже не первое задание Подольского за линией фронта. Но впервые он шел командиром группы. Вопросы Гордона насторожили: напарник что-то задумал. Но и сам он теперь боролся с нахлынувшим смятением: вот он наконец-то в расположении своих, без присмотра, сам себе командир, можно выйти к первому попавшемуся посту, все рассказать, ведь на нем нет крови. Не стрелял он ни пленных кавалеристов под Всходами, ни партизан во время зачисток лесов. Но зачтется ли там это? Зачтется, скорее всего, другое. То, что он дезертировал из Красной Армии, что добровольно вступил в казачью сотню, которая оказалась вовсе не сотней, а карательным отрядом, что теперь и вовсе служит в русской роте специального назначения, которая на самом деле является абвергруппой под названием «Scwarz Nebel» — «Черный туман». Группа пока в стадии формирования, и чем им прикажут заниматься, какую работу выполнять, еще не до конца ясно. Но, судя по первым заданиям и по тому, что включено в программу обучения, заниматься придется диверсиями, глубокой разведкой, проведением карательных акций в партизанских районах. Смирнов знал настроение добровольцев. Большинство из них действительно поверило тому, что пишут в листовках: сдавайтесь, штыки в землю, переходите на нашу сторону для борьбы с большевиками против райкомов и колхозов. Бей жида-большевика, морда просит кирпича… Но действительность оказалась иной. Никакой Русской освободительной армии нет. Немцы, которые формируют в ближнем тылу русские роты, к фронту их близко подводить и не думают. Всюду суют нос. Проводят регулярные проверки, иногда похожие на обыски. Используют как спецкоманду для выполнения всяких грязных дел. Легко сказать: перейти к своим… Один раз он уже пытался это сделать. Ничего не вышло. Полуживого в лесу подобрал немецкий патруль. Когда очнулся, увидел, что кругом лежат и стоят оборванные, заросшие многодневной щетиной люди в красноармейской форме. Вонь, смрад, стоны раненых. Когда погнали колонной дальше, окликнул переводчика. Тот сразу все понял. В дороге его отделили от колонны, посадили в телегу и повезли в другую сторону.
Кто я теперь, думал Подольский, слушая за спиной хруст шагов напарника. Когда-то, еще год назад, был курсантом Подольского пехотно-пулеметного училища Степаном Смирновым. А теперь? И кто он, этот бывший боец Красной Армии Галустян по кличке Гордон. Замашки-то не рядового солдата. Да и армянином от него не пахнет… Все мы тут со смутным прошлым, о котором никто никому не рассказывает. Большинство таких. Редко кто верит Радовскому. Господин майор, похоже, и сам не особо верит в то, что говорит перед строем и в учебных классах. Новая Россия… Без большевиков и немцев… Это каким же образом? Главное, что никто в роте не задает ему этих трудных вопросов. Значит, ответ у каждого свой. А то, что скажет Радовский, никого не волнует.
Они подошли к деревне. Рассветало медленно, как рассветает в непогоду. Но даль уже проступила: сонное сжатое поле, склоном уходившее в пойму небольшой речушки, на той стороне обрамленное хмурым лесом, ближе к дворам, за самыми огородами два стожка, между ними почерневший, придавленный узкими тележными колеями проселок в две колеи. Куда он ведет?
— Подождем здесь, — сказал Подольский и достал карту.
Нужно было сориентироваться, чтобы определить дальнейший маршрут.
— Ну что, Подольский, где мы? Правильно хоть нас выбросили?
— Правильно. Если эта деревня называется Малый Хутор, а речка Ржанка, то вон та дорога уходит как раз на Большой Хутор. Там — первый мост. Там — шоссе.
— Хорошо ориентируешься, Подольский.
— Чему учили…
— В Подольске, что ли? — кусая соломинку, как бы между прочим поинтересовался Гордон. — Или там?..
— И там, и там. А вот где, Гордончик, тебя учили?
— Там же, где и тебя, — усмехнулся Гордон.
— Меня? — Подольский достал бинокль и некоторое время смотрел на крыши деревенских дворов, на околицу, на сарай возле речки. — Меня учили в Подольске. А тебя?
Гордон вскочил на колени, сунул руку за пазуху. Но Подольский тут же сбил его на жнивье, придавил к земле, перехватил руку и до хруста выкрутил ее.
— Тихо.
В это время из глубины деревни раздался ровный стукоток мотора, и через мгновение на околице показался мотоцикл с коляской. Мотоциклистов было двое. Один, в танкистском шлеме и черном комбинезоне, сидел за рулем и о чем-то громко говорил своему товарищу. Тот болтался в люльке, видимо, еще хорошенько не проспавшись.
— К девкам ездили. Живет же, гвардия…
— Руку, с-сволочь, сломал… — скрипя зубами, стонал Гордон.
— Руку — не шею.
— Ты что имеешь в виду? — сразу насторожился Гордон.
— А ничего. Лежи тихо, отдыхай. Еще раз дернешься, придушу. И прикопаю. Понял? Понял, говорю? — И Подольский грубо толкнул Гордона.
— Понял, — ответил тот.
Подольский Гордону всегда казался подозрительным. Возможно, эту их взаимную неприязнь, которая, впрочем, ни разу не выплеснулась наружу, и учитывал командир роты майор Радовский, включая их в одну группу: оба будут следить друг за другом, не доверять, опекать. Оба потом сделают подробные доклады, не забыв упомянуть и об ошибках и промахах напарника. Да, господин майор — психолог неплохой. После гибели своей радистки стал замкнут. Уже реже заходил к ним в казарму. Не присаживался сыграть партию в шахматы. Почти ни о чем не расспрашивал. В его присутствии Гордон не мог отделаться от ощущения, что Радовский знает о его прошлом, догадывается, что его легендированное имя и есть настоящая фамилия бывшего младшего политрука стрелковой роты Гордона. В роте царили антисемитские настроения. Чего он только не услышал за это время о своих соотечественниках. Донимал своими пошлыми байками и Подольский. Вдобавок ко всему его не оставляла мысль о том, что Старшине он нужен для особой операции. В тыловом лазарете в одном из ближайших сел вновь появился Профессор. Его видели то в Слободке, где немцы похоронили тело командующего 33-й армией генерал-лейтенанта Ефремова, то в полицейской управе Климова Завода, то в компании офицеров танкового полка, который оборонял этот участок фронта. Значит, Профессор не ушел. Более того, как и прежде, когда эту местность контролировала Западная группировка 33-й армии, появлялся то в одном населенном пункте, то в другом. Встречаться с ним Гордону не хотелось. Он боялся этой встречи, которая, он это чувствовал, рано или поздно произойдет. Ему казалось, что встреча с Профессором снова перевернет его жизнь, и чем все это кончится, еще неизвестно. Значит, надо было делать так, чтобы задуманный сценарий Радовского-Старшины не состоялся, во всяком случае, чтобы он, Гордон, оказался выведенным из этого сценария. И вот судьба посылает ему случай. Судьба… Нет, не судьба, а сам господин Радовский. И теперь, когда линия фронта осталась позади, помеха у него всего лишь одна. Всего одна. Правда, довольно серьезная — Подольский. Так что господину майору в изобретательности не откажешь. Подольский, конечно же, уже напрягся. Но пусть думает, что то, что произошло, — это все, на что он, Гордон, способен. Ведь и его душу кошки скребут, и он сомневается. И в любой момент готов последовать инстинктивному порыву невольника — бежать. Какой он доброволец, Гордон понял давно. Давно бы пятки смазал. Да только вот случая подходящего не выпадало. Этот — первый. Хотя через линию фронта Подольский уже и летал, и ходил. Но всегда в составе групп не менее десяти человек. А в таких группах каждый приглядывает за каждым. Вдвоем с Подольским уходить нельзя. Помешает. Одному легче будет придумать новую легенду. Прикинуться больным. Как же называется эта болезнь, когда человек теряет память? Однажды они с Профессором разговаривали на эту тему. Парамнезия… Редупликация… Вспомнил, конечно, вспомнил. При этом заболевании человек не просто теряет память, но у него могут возникнуть так называемые ложные воспоминания. Симулировать такое состояние будет непросто. Конечно, непросто. А что сейчас просто? Просто только — умереть. Уходить надо одному. И как можно скорее. Пока Подольский не освоился в новой обстановке. Редупликация… Парамнезия… Ложные воспоминания… Вот верный выход. С этого момента Гордон жил только одной мыслью.
Дождь то немного затихал, то снова сыпал и сыпал на окрестность, отяжеляя кусты и травы и делая открытое пространство неприютным, опустошенным. Лето прошло. Начиналась осень, пора холодных, затяжных дождей. И Подольский вспомнил октябрь прошлого года. Тот же пейзаж вокруг, то же низкое, будто пригнутое, небо, такая же серая, стылая деревушка впереди, где тебя никто не ждет, то же ощущение внутренней неприкаянности и неопределенности. Один из мостов, который должна была взорвать группа поручика Самарина, судя по карте, находился именно там, где в прошлом году их Шестая курсантская рота спешно отрывала окопы и где оставила больше половины своего личного состава. В первой же деревне, куда они зашли, столкнулись с группой диверсантов в красноармейской форме. Это были «древесные лягушки». В апреле под Вязьмой действовала та же самая группа. Но там всем им, в том числе и группе Радовского, крупно не повезло. Танкисты и гренадеры испортили все. Они обстреливали кочующий «котел» из всего, чем располагали, и вместе с прорывающимися положили много людей из спецчастей, спецгрупп и прочих формирований, чьей задачей было взять в плен, живыми, не только генерала Ефремова, но и весь его штаб. Для будущей Русской освободительной армии нужно было добыть готовое армейское управление. И не из эмигрантов, не из бывших «ваше благородие», а из красных офицеров. Радовского это оскорбило, хотя виду господин майор не подавал и во время операции действовал с такой быстротой, ловкостью и храбростью, что они, молодые, едва поспевали за ним. Это потом, уже в лесу, все пошло не так, как было задумано вначале.
Где-то в этих местах год назад они, курсанты Подольского училища, схватились с бранденбуржцами из диверсионной роты. Теперь же и сами они — диверсанты. Все перевернулось. Правда, и тогда, год назад, в отряде «древесных лягушек» не все говорили по-немецки.
— Входить в деревню не будем. Подождем.
— Пока до костей не промокнем?
Смирнов пропустил мимо ушей последнюю фразу Гордона. В конце концов напарнику следовало платить той же монетой. Обычное солдатское нытье: не вовремя подвезли котел с горячей кашей, негде просушить портянки…
Но дождь действительно донимал. Холодные капли стекали с пилотки и заползали под ворот телогрейки. На ветру одеревенели руки.
И вот, наконец, на околице что-то задвигалось. Подольский вскинул бинокль. Девочка лет десяти погоняла хворостиной корову и теленка. За девочкой шел мальчик. За мальчиком коза, которую Подольский сперва принял за собачонку.
— Что там?
— Да сказка про репку, — усмехнулся Подольский.
— Хорошо, что не про попа и попову дочку…
Настроение Гордона Подольский не поддержал. Не ко времени тот с шутками.
— На, посмотри. — И Подольский передал Гордону бинокль.
— Будто и войны нет. — Гордон опустил бинокль. — Только пацанов на велосипедах не хватает.
— Велосипеды, Гордончик, деталь городского пейзажа. Я думаю, что здесь велосипеды впервые увидели в прошлом году, осенью, когда немцы наступали к Москве.
Девочка выгнала корову на луг, в зеленую отаву, подозвала к себе мальчика и ловко накрылась вместе с ним рыжей дерюжкой.
— Долго нам ждать придется.
— Сколько придется. — И Подольский снова поднял к глазам бинокль.
— Интересно, как им тут при немцах жилось? Новый порядок и все такое прочее…
— Как и везде. Спасибо товарищу Гитлеру за наше счастливое детство…
— Это да. Хотя корова вон, гляди, цела, теленок бока нагулял.
— Нашего главного ротного фуражира Куцаренки здесь не было. Остались бы от этого теленка только рожки да ножки. Хозяевам на холодец. В лучшем случае…
— Война выпускает из человека зверя. Вот он и гуляет, где ему вздумается.
— Да не где вздумается. Где этого зверя на цепи придерживают, а где действительно волю дают. Пережить-то они оккупацию пережили, но стадо, как видишь, невеликое.
— Ты думаешь, эта корова с теленком, да коза, — все деревенское стадо?
— А ты вначале смотри, а потом, когда что-то увидишь, думай. А не наоборот.
— Подожди. Сколько тут дворов? Десять-двенадцать?
— Восемь.
— Уже сосчитал?
— Сосчитал.
И, отвлекаясь от темы, Гордон вдруг сказал:
— Видишь, Подольский, как в твою голову легко входит наука господина майора. При таком усердии тебе скоро и подпоручика присвоят. Он тебе об этом еще не намекал?
— Не намекал. А знаешь, почему?
— Почему?
— Потому что господин Радовский со мною намеками не разговаривает. А вот ты, Гордончик, свое звание, видать, не скоро догонишь.
— Мое звание всегда при мне.
— Это точно. — И Подольский снова усмехнулся, одним уголком рта. И шрам на его лице, рассекавший щеку и подбородок, натянулся.
Дождь шлепал по листве, стекал с деревьев на траву, на одежду лежавших под ними людей, еще сильнее увеличивая их раздражение и неприязнь друг к другу.
— Ты прав, Подольский. Ротный наш очень тонкий психолог. Послал нас с тобой на задание в одной группе. А в группе — два человека…
Они пролежали под дождем еще часа полтора. Подпаски к ним так и не приблизились на расстояние, с которого с ними можно было разговаривать, не опасаясь, что их услышат в деревне.
— Ладно. Уходим. Обойдем деревню с другой стороны. Если и там никого не встретим, пойдем по маршруту Самарина. — Смирнов положил карту в непромокаемый пакет, сунул за пазуху. — Вперед, Гордон.
— Переночевали… Отдохнули… Просушили одежду… С таким командиром много не навоюешь.
— А тут и не надо воевать, Гордончик. Наблюдай, слушай. О том, что увидишь и услышишь, тут же докладывай по команде. Как нас учили? Большего пока не требуется. Когда надо лежать под дождем и мокнуть, должен лежать и мокнуть. Ferstehen?
Гордон поморщился. Видеть улыбку Подольского, изуродованную шрамом, ему уже стало невыносимо. Подольский, проследив за его реакцией, засмеялся и похлопал своего напарника по плечу. Попробуй пойми, что он подумал?
Они спустились в овраг, низиной вышли к полю и вскоре оказались на той же опушке, откуда на рассвете увидели деревню, еще не зная, что это за деревня и где они находятся. Подольский шел впереди. Гордон — замыкающим. Когда немного углубились в березняк, Гордон начал отставать.
— Не отставай! — окликнул его Подольский и начал спускаться в лощину.
Вот тут-то и грохнул револьверный выстрел. Пуля рванула клок телогрейки из подмышки, и Подольский, мгновенно поняв все, понял и то, что Гордон промахнулся, и что теперь, не дожидаясь второй пули, надо упасть и притвориться убитым. Вторая пуля может оказаться более точной. И, уже лежа на земле, он решил: если напарник начнет подходить, чтобы забрать вещмешок с продуктами, то шагов с двадцати он его снимет первым же выстрелом. Старик обучил его стрельбе из пистолета, так что с тридцати шагов он точно попадал в березовый лист. Но Гордон, будто чувствуя свою судьбу, побежал через поле к деревне. Подольский сел, расстегнул телогрейку, сунул руку под мышку и засмеялся. Давно он так не смеялся. Даже когда травил добровольцам свои байки. Немного погодя он встал, внимательно осмотрел место падения, не уронил ли чего. Разворошил примятую траву. Все было при нем. И пошел в лес. Вот теперь он почувствовал, что свободен. И пусть впереди его ждет неизвестность, может быть, новые страдания, но здесь, на своей земле, на этой стороне фронта, он готов был уже ко всему.
В кармане его гимнастерки лежала красноармейская книжка на имя Стукалина Степана Кузьмича, 1921 года рождения, русского, уроженца Гомельской области. Печать и фотография были подлинными. Размер одежды и обуви, указанный на одной из последних страничек книжки, тоже совпадал с его ростом и ногой. Так что вперед, Степан Кузьмич!
К полудню он отмахал по лесу километров двенадцать и остановился, чтобы перекусить. Дождь кончился. Солнце, освободившись от низких туч, пролилось на лес и землю такой нежной благодатью, что Смирнова поманило в сон. Он наломал еловых лапок, лег на них ничком и тут же уснул тем спокойным сном, каким спят в своем доме после долгих скитаний.
