Глава двадцать девятая

После окончания очередной операции в лесах юго-западнее Вязьмы Радовский в качестве поощрения получил несколько дней отпуска. Сидеть в деревне и пить в компании своего начштаба самогонку показалось ему занятием слишком банальным и скучным. И он решил съездить куда-нибудь развлечься. Ближайшей тыловой столицей была Вязьма. Там можно было потратить скопившиеся у него рейхсмарки и кое-какие трофеи.

Еще накануне Радовский приказал своему водителю приготовить для длительной поездки единственную машину, которой располагал транспортный взвод. Основным видом транспорта боевой группы Радовского были лошади. Полуторку они захватили прошлой зимой во время ликвидации Западной группировка 33-й армии. Трофеем своим дорожили. Машину берегли..

О том, что предстоит поездка в Вязьму, Радовский никому не говорил до самого последнего момента. С некоторых пор он начал замечать, что в Боевой группе что-то происходит. У людей изменилось настроение. Глаза курсантов стали холоднее и сосредоточеннее. И он перестал доверять даже самым надежным, в ком раньше не сомневался.

Конечно, лучше было бы съездить в Калугу. Или в Боровск. Побродить по монастырю. Прошлой зимой он ездил в Боровск довольно часто. Или в Можайск Но и Можайск, и Боровск, и Калуга давно были заняты большевиками. Там уже снова Совдепия, как сказал бы барон Сиверс. Интересно, где он сейчас? По-прежнему служит в Смоленской комендатуре? Бредит идеями НТС и горит идеей создания из военнопленных миллионной Русской освободительной армии? Что ж, поймал себя на мысли Радовский, верить во что-то надо. Чтобы хотя бы утешать себя тем, что смысл у жизни все же есть. Каждая тропинка должна куда-то вести. Хотя бы в отхожее место… Конечно, неплохо было бы съездить в Смоленск. Побывать на службе в соборе, полюбоваться иконостасом. Повидать, наконец, Зимина, Сиверса, Штрикфельда. Если он сейчас там. Пображничать. Навестить мадам Лизу, поцеловать ее влажные пальчики, пахнущие французскими духами. И в чаду не страстей, а угара… До Смоленска далеко. Так что оставалась Вязьма.

Об Анне и сыне он старался не думать. Иначе это грозило разрушить все, что у него оставалось.

Утром полуторка остановилась возле дома, где квартировал Радовский. Часовой постучал в окно: пора ехать. Водитель, молодой курсант, которого Радовский привез из Рославльского концлагеря, терпеливо ждал его возле машины, прыгая в новеньких хромовых сапогах возле радиатора. Мотор машины работал, заглушая разговор курсантов. Но Радовский все же уловил произнесенное несколько раз слово «Сталинград». Водителя звали Василием. Лицо его сияло.

— Здравствуй, Василий, — поздоровался Радовский первым.

— Здравия желаю, господин майор! — выдохнул курсант, на немецкий манер прижав ладони к полам белого полушубка.

Радовский заметил это и подумал вот о чем: человек в неволе очень быстро усваивает внешние признаки необходимого для выживания, легко копирует клише, которые ни к чему, по сути дела, не обязывают, но кем он остается внутри? Когда они, уйдя из Новороссийска и Одессы, оказались в Галлиполи, в Кутепии, тоже ведь хлынули в Иностранный легион. Лишь бы служить? Нет, всегда остается надежда, что еще возможно послужить Родине.

— Что случилось? — И он внимательно посмотрел в глаза водителю.

— Ничего, господин майор. Настроение хорошее.

— По какому поводу?

— В город все же едем!

— Ну-ну. Ты, я вижу, и сапоги по такому случаю начистил, и вообще приоделся.

И, когда уже отъехали от деревни с километр, спросил:

— Так что там радисты говорят о Сталинграде?

Радовский знал, что курсанты-радисты слушают Москву. Что все новости с той стороны в роте узнают именно от них. Пока дела у рейха на Восточном фронте шли успешно, поток большевистской болтовни не представлял особой угрозы для морального климата боевой группы. После отхода от Москвы и закрепления на новых позициях положение снова выправилось. Армии стояли на своих позициях как вкопанные. И что бы ни передавали оттуда, на фоне новых и новых неудач Красной Армии и на южном участке, и на северном, и в центре, — все эти слова воспринимались как чистой воды пропаганда. Пусть слушают, думал он, в конце концов, рано или поздно этот поток хлынет и на них, и потому они должны быть готовы ко всему заранее. Но теперь, когда, судя по тем скудным фактам и слухам, которыми располагал Радовский, дела у вермахта на Волге действительно плохи, голос Москвы может смутить даже самых стойких.

Лицо курсанта сразу изменилось. Он внимательно смотрел на дорогу, как будто там вдруг увидел мины, а тормозить было уже поздно, и предстояло проскочить мимо них, не задев ни одной, потому что иначе… Василий попал в плен во время летних боев в районе Всходов, когда 1-й гвардейский кавкорпус генерала Белова пошел на прорыв через Варшавское шоссе к Кирову. Имел звание техник-лейтенант. Хорошо разбирался в технике. Умел водить и мотоцикл, и грузовик, и танк. От офицерского звания отказался. В боевой группе служил рядовым. И вот теперь, когда, должно быть, радисты приняли нечто весьма важное, что касается Сталинграда, лицо этого бывшего кавалериста сияет. А ведь умирал от диареи в Рославльском концлагере.

Радовский мельком взглянул на него и заговорил о другом. Чтобы освободить курсанта от своего предыдущего вопроса. Все равно ничего не скажет. Не станет подводить радистов. Тем более что двое из группы связи — немцы. Правда, прибалтийские. Вторая категория. Но все же — немцы. А доверием немцев надо дорожить. Это Радовский усвоил хорошо.

По расчищенной дороге выехали на шоссе Вязьма — Юхнов. Машина помчалась быстрее. Проезжали знакомые места. Знаменка, Заречье, Вороново, Ермаки, Безымянная… Вот здесь Радовский вместе со своей группой входил в район, занятый войсками генерала Ефремова. Та группа была лучшей из всех, которые он смог сформировать с осени прошлого года, когда фронтовые генералы вермахта, понимая, что пополнением, поступающим из Внутренней Германии, потерь не покрыть, начали создавать в ближнем тылу своих дивизий и корпусов вспомогательные части из числа бывших военнопленных РККА. И она почти вся осталась здесь. Здесь, на Угре, на Собже. Лесник, Подольский, Гордон… Интересно, как поживает Профессор? С его изворотливостью и редкой теперь профессией даже в этом аду можно процветать. Сталинград, Сталинград… Если там вермахт наскочил на наостренный кол, то многие и здесь схватятся за свои ягодицы…

Легкая поземка, струящаяся сквозь березняки и заметенные придорожные кустарники, наплывала на дорогу, образовывала переметы. Их расчищали местные жители, согнанные сюда вспомогательной полицией. Вязьма с прилегающими волостями, как и вся Смоленская область, входила в область «Митте».

Когда подъехали к Лосьмино, их остановил патруль. Перед шлагбаумом и полосатой будкой ходили жандармы и проверяли документы. Каждый транзитный транспорт досматривался здесь с особой тщательностью.

Радовский достал командировочное удостоверение. Немец подошел и потребовал предъявить документы. Жандарм внимательно изучил их бумаги, заглянул в кабину, обошел грузовик вокруг и спросил, возвращая Радовскому документы:

— Beute mechen, Herr Major?

— Ja, — ответил Радовский.

— Und er? — Жандарм указал пальцем на Василия, который сидел за рулем и смотрел вперед, боясь пропустить очередь к шлагбауму.

— Ja. — И Радовский поднес руку в перчатке к фуражке. Шапку он носил, только когда уходил на задание.

Немец ответил, щелкнув каблуками и сдержанно улыбнувшись.

Проехали пост. Колонна стала растягиваться, и вскоре высокий фургон, колыхавшийся перед ними, исчез за поворотом. «Опель-блиц» с санитарным крестом на брезенте умчался вперед настолько стремительно, что Радовский, следя за реакцией водителя, вынужден был сказать ему:

— Не гони, Василий. Нет нужды гнаться за ним. Он сильнее. У него мощнее мотор и совершеннее ходовая часть. С этим надо считаться.

— Да, это точно, господин майор. Машины у немцев хорошие. Но танки у нас все же лучше. — И курсант втянул голову в плечи.

— Танки? Танки действительно лучше. Только, Василий, ты об этом больше никому не говори.

— Нет-нет, господин майор, — затараторил курсант, испуганно оглядываясь на Радовского. — Могила!

— Да уж постарайся.

— Раненых повезли, — сказал тот, чтобы перевести разговор на другую тему. — Пока стояли, вторую машину пропустили.

— Успокойся, Василий, их ведь возят не из-под Сталинграда.

— В том-то и дело. Из-под Юхнова, видать. — И курсант, взглянув на Радовского, спросил: — Неужто, господин майор, и здесь началось?

— Не думаю. — Но сам он почувствовал, что внутренне напрягся, услышав вопрос курсанта.

Впереди показалась очередная группа людей, которые, стоя цепочкой вдоль левой стороны дорожной обочины, деревянными лопатами отбрасывали на обочину снег.

— Притормози-ка, — приказал Радовский, выглядывая в заиндевелое боковое окно.

Их было человек двадцать. В основном женщины и старики. Руководил ими полицейский, сидевший на ящике. Полицейский курил немецкую сигарету. Радовский это почувствовал по запаху табака. Когда машина прижалась к расчищенной обочине и остановилась, полицейский встал, закинул винтовку за спину и подошел к машине.

Радовский вышел из кабины. Полицейский остановился перед ним.

— Ну? — Радовский взглянул на него и отвернулся. — Как ты должен реагировать на появление офицера германской армии?

Полицейский молчал. На лице его читался испуг. Радовский обошел его вокруг. Увидел зажатый в пальцах окурок. Он тут же повернулся и пошел к женщинам, сгрудившимся возле снежного отвала.

— Откуда? — спросил он.

— Из Стогова, — с готовностью ответила одна из них, явно удивленная тем, что немецкий офицер так хорошо говорит по-русски.

— Тут недалеко наша деревня, — сказала другая. Она начала поправлять шаль, и Радовский увидел на шее у нее фанерную бирку с какой-то надписью.

— А ну-ка, что это у вас? — Он сделал жест рукой, указывая на бирку.

— Пачпорт, — ответила женщина и выпростала из складок серой крестьянской шали прямоугольную, величиной с ладонь, бирку, на которой химическим карандашом было старательно выведено печатными буквами: «Малашенкова Прасковья Васильевна, 1895 г. р. Рост 1 м 62 см. Цвет волос — русый. Глаза — голубые. Проживает: дер. Стогово Вяземского уезда…»

Радовский кинулся к другой женщине, к третьей.

— У меня, господин офицер, такой же, — сказал старик, тряся фанерной биркой, мотавшейся на его жилистой шее, обросшей седой щетиной.

— Кто распорядился? — закричал Радовский.

— Давно так живем, — ответил старик. — С лета.

До самого пригорода ехали молча. Радовский вспоминал встречу в Смоленске. Разговор с бароном Сиверсом и Штрик-Штрикфельдом. В прошлом году таких бирок здешние жители еще не носили. Такого, казалось, и представить было невозможно. А что здесь, на этих дорогах, будет через полгода? Через год? Через год земля «Митте» будет цветущим краем… Радовский вздохнул: и рядом с самодовольной германской харей, рядом с новым хозяином России будем стоять мы… Мы… Мы, обманутые далью и захваченные пылью…

Возле очередного дорожного поста на обочине, в снежной пыли, мелькнула фигура человека и бледное лицо с длинной редкой бородой, которую отдувал в сторону ветер. И в походке, и в посадке головы, и в лице путника Радовскому показалось что-то знакомое.

— Останови! — И Радовский выскочил из кабины.

По заснеженной обочине шоссе, сторонясь проезжих машин и санных повозок, шел монах Нил.

— Здравствуй, Нил.

— Здравствуй, — ответил Нил и указал на него пальцем: — Но одежда на тебе чужая.

— Ты куда идешь? — пытаясь пропустить мимо ушей последнюю фразу монаха, спросил Радовский.

— Иду в Вязьму. Как и ты. На богомолье. Чтобы к Рождеству ко двору вернуться.

— Как там мои, Нил?

— Хутор живет в мире. Всем хватает света и еды. Никто никого не подкарауливает. Никто ни на кого не злоумышляет. Тихо в лесу. Тихо на озере.

— А как же ты через посты прошел?

— Словом Господним.

— Так ведь на постах могут оказаться люди разные. Документов-то у тебя, как видно, нет?

— Вот мой документ. — И Нил перекрестился. — А человеческая власть не может передолить власти Господней. Что Господь управит, то и будет. Начальник, какой жестокосердый он ни будь, а ничего-то мне не сделает, если Господь того не пожелает. Будь хоть и веры иной, и языка. А в сердце каждого человека Господь пребывает. В иной больше, в иной меньше. Но — в каждой.

— Анна Витальевна знала, что ты сюда придешь?

— Я и сам не знал, что сюда приду. Ноги принесли. — И Нил улыбнулся. — Не бойся за них. За себя бойся.

— За себя я давно не боюсь.

— Они тоже так думали. Мерзнут теперь. В степи. Там ветра сильные. И спрятаться от них негде. Лесов там нет.

— Где? Ты что имеешь в виду?

— Там… Там… Кого огонь поразит, а кого хлад.

— О чем ты говоришь, Нил? Скажи. Ты что-то знаешь о Сталинграде?

— Все реки туда текут. Детей надо выручать. Детей в неволю угнали.

В горле у Радовского пересохло.

— За них и иду Иверскую попросить.

— Послушай, Нил, садись в машину. Мы тебя довезем.

Нил заглянул в кабину, увидел Василия и кивнул ему:

— Смотри, сынок, на брата руки не поднимай. Зарок, данный единожды, исполняй. А другой верой не соблазняйся. Хлебушком, хлебушком поманули… Цып, цып, цып… Клюнул хлебушка? Горек? Горек чужой хлебушек. Так-то. — И Нил махнул рукой Радовскому — Ступайте, ступайте и вы. Иверской молитесь. Ее просите. Она — ваша заступа пред Господом нашим.

Сколько бы ни пытался выпытывать Радовский у монаха о хуторе, сколько бы ни умолял рассказать об Анне Витальевне и Алеше, но Нил умолк и больше губ не размыкал. В машину тоже не сел.

В Вязьме Радовский первым делом зашел в городскую комендатуру. Размещалась она в красивом двухэтажном здании на берегу реки Вязьмы. Ему дали несколько адресов, где можно было снять на несколько дней комнату.

Город почти не пострадал. В октябре прошлого года в Вязьму вошли танки 4-й танковой группы Гёпнера. Большевики оставили город почти без боя. Возле села Богородицкого Радовский видел поле, буквально устланное трупами солдат одной из армий, которая пыталась вырваться из окружения. Тысячи, десятки тысяч трупов. Такое поле он видел впервые. Это была грандиозная операция группы армий «Центр». Сотни тысяч убитых и плененных со стороны противника при минимальных собственных потерях. Два фронта, закрывавшие Москву, оказались смятыми и уничтоженными за одну неделю. Но потом выяснилось невероятное. Красную Армию и это не уничтожило.

До начала вечерней литургии он решил побродить по городу. Пересек площадь. Под снегом угадывался старый булыжник. Видимо, им была вымощена вся площадь. Прошел к Базарной площади. Это место он помнил с детства. В 1912 году здесь открывали памятник Перновскому полку. Он помнил и тот день, и тот памятник. Вряд ли он уцелел, потому что он представлял собой колонну, увенчанную двуглавым орлом. Отец Радовского был приглашен на открытие официально. Прибыл в полном составе Перновский полк. Под барабанный бой было распущено знамя полка, под которым 22 октября 1812 года вот по этой мостовой в город входил дед Радовского, тоже Алексей Георгиевич. Но он был в форме русского офицера… Он вспомнил слова монаха Нила: «Одежда на тебе чужая…» Чужая. И одежда, и то, что под нею. Все — чужое. Кому нынче нужно свое? Куда мне плыть — не все ль равно, и под какими парусами?

Памятника он не нашел. Но колонна сохранилась. А может, это была вовсе и не та колонна, на которой сидел орел. На колонне белела какая-то бумажка величиной с тетрадный лист. Он подошел поближе, прочитал: «За появление на улице после 16.30 расстрел на месте». Он усмехнулся и подумал: вечерняя служба начинается не раньше 18.00, а то и позже. Кто же ходит в храм? Видимо, те, кто имеет специальные пропуска. «Расстрел на месте…» Что ж, должно быть, и расстреливают. Вспомнились женщины и худой обветренный старик с фанерными бирками на шее. Ни французы, ни поляки, ни другие завоеватели до этого не додумывались. Даже варварские орды не унижали так русского человека. Вязали веревками, угоняли в рабство. Но бирки на шею, как скотам при хозяине, не вешали.

И вдруг Радовский испугался, что не увидит монаха Нила, что расстренется с ним и не сможет ничего передать Аннушке и сыну. Он быстро пошел к Троицкому собору, который горел крестами на высоком насыпном холме. Холм, должно быть, был таким же древним, как и сам храм. Мощные, больше похожие на крепостные, стены собора были выбелены свежей известкой. Под обрывом, в заснеженном овраге, сияла продолговатыми полыньями Вязьма.

Радовский вошел в храм. Служба еще не началась. Но в одном из приделов стоял народ. Горели свечи. В храме царил полумрак. Но свечи озаряли часть иконостаса придела и особенно одну небольшую икону, убранную в сребро-позлащенную ризу. Там, в световом кругу, Радовский увидел Нила. Монах стоял на коленях перед иконой и молился.

Радовский купил пучок свечей и, стараясь как можно тише ступить по бетонному полу, подошел к иконе. Это была Иверская. Он зажег свою свечу и вставил в шандал. Отступил на шаг и перекрестился. Он смотрел на озаренный живым огнем лик и попытался вспомнить молитву. Но слова путались. Мысли уходили куда-то прочь из храма, в лес, в сосны, где он так хотел почувствовать себя солдатом того храброго генерала, который пустил себя пулю в висок. Он снова перекрестился, словно отмахиваясь от навязчивых мыслей, которым не место было в его душе сейчас, когда он вошел в храм. Но и в следующее мгновение ему увиделся вовсе не пресветлый лик иконы, а край поля с деревушкой невдалеке, цепь его роты, охватывающая и то поле, и ту деревушку, и внезапный огонь пулемета из крайней хаты, и смерть подпоручика Дремина, одного из лучших командиров взводов. Потом — другая деревня, облава, бегущие к опушке леса люди, которых надо перехватить, повернуть назад до того, как они растворятся среди сосен и берез, где их уже не найдешь. После каждой облавы рота пила несколько дней. Иногда это перерастало в дикие оргии с драками и стрельбой. Единственное, что он, как командир роты, мог сделать, чтобы удержать подразделение от последнего шага, — это разоружить личный состав, выставить возле каждого дома, где пьянствовали курсанты, трезвого часового с приказом стрелять в каждого, кто попытается выйти из дома. Он опустил глаза. Но и это не помогло. Он огляделся, пытаясь понять, что же мешает ему сосредоточиться в самом себе и хотя бы на несколько мгновений обрести душевный покой. Из темного угла, где стоял огромный деревянный крест, на него смотрели горящие, как ярые угли еще не остывшего костра, глаза ребенка. Кто это был, девочка или мальчик, или какой-нибудь урод, которого пустили в храм, чтобы не мерз на паперти, он так и не смог разглядеть. В каждой травке намек на возможность несбыточной встречи…