И вдруг – неожиданно для нас и тем более немцев – той же ночью, когда уточнение планов спасения перенесли на утро, – вдруг нас всех четверых будто каленым железом тронули. Рудник похрапывал уже, как вдруг взвился Шайдеман, а за ним я и Алеша.

Где-то что-то случилось, произошло, где – неизвестно, однако – бежать отсюда, стремительно, лбом рассекая все преграды, прочь отсюда, в полет, в спасительную неизвестность!

На немцев напялили мотоциклетные шлемы, половина одиннадцатого, ночь без признаков звезд или какого-либо прояснения. Выкатились на дорогу – и до семи утра мчались, мчались, подгоняемые нутряным страхом. Перед какой-то станцией, повинуясь тому же нутряному предостережению, сбросили мотоциклы с моста в реку и втиснулись в общий вагон поезда на Сталинград.

В поезде этом мы и узнали, что 6 октября землетрясение необычной для Средней Азии силы полностью уничтожило город Ашхабад, и (пошептались мы с Алешей) сдвиги земной коры, волнами расходясь, стронули и подкорковые области человеческих мозгов. Какая-то форма массового сумасшествия прокатилась по областям и республикам, рядовым гражданам и начальникам, коснувшись и милиции. Наши немчики тоже учуяли беду, но они же и понимали, что в великой мешанине человеческих бед никто на них и смотреть не станет. Шайдеман обнаглел до того, что громко (по-немецки!) потребовал в поезде жратвы. Билетов на Новороссийск в кассах не было, с рук ими не торговали, не знаю как, но ехали мы на открытой платформе, почему-то жарко светило солнце, мы спали на песке, а когда проснулись – идиотски хохотали. Оставалось несколько часов до домика в пригороде Новороссийска, где нас ждал Федя Бица.

(Кстати, годом спустя двое военнопленных, один из них генерал, совершат побег, пешком доберутся до Одессы, причем ни один из них не знал русского языка. Вот и говори тут о «полицейском государстве». Тем пленным было легче, к моменту их появления в Одессе уже провозгласилась Федеративная Республика Германия, какая-никакая, а защита.)

С наших немцев мы глаз не спускали, у них, очевидно, был свой план, свои сроки, свой маршрут и, возможно, другое сопровождение и другое место пребывания. Домик принадлежал Фединой родственнице, ее он отправил в свои Бендеры вместе с детьми. Понял он нас не совсем правильно (при встрече еще поздним летом) и тюрьму делал не для выкраденных немцев; в хорошо оборудованном подвале, полагал он, будем жить мы, и провел туда свет, утеплил, поставил две кровати.

С водой в этом городе плохо было, но нанесли ее ведрами, заполнили два громадных чана, вымыли узников новороссийской Бастилии. К казенному (лагерному) нижнему белью они привыкли и не роптали, когда Федя с рынка принес им вполне приличные кальсоны и рубашки. На лице простодушного Рудника сияла радость: последнее, мол, унижение, скоро простимся с вами, господа русские большевики.

Назавтра я повел Шайдемана в город, он был в дырявом пальто, найденном на чердаке, черные очки делали его стариком. Ватники мы припрятали, Новороссийск – у моря, слишком много иностранных матросов, высокому Шайдеману очень подошла бы капитанская фуражка и морской реглан. То и другое нашли, толпа напугала немца, пора бы уже и домой, то есть к Феде, да вдруг Шайдеман остановился перед ларьком, на который я и внимания не обратил, и замер. Я взял его за руку, чтоб оттащить, но ощутил пульсирование горячей кисти и уже не отпускал ее от себя. С Шайдеманом что-то происходило, он будто музыку слушал, чуть подавшись вперед, но глаза – глаза горели, я видел лицо его в профиль, но чувствовал: глазницы его наполнены мрачным торжествующим светом.

А ларек торговал кухонными принадлежностями, среди них – ножи, но какие ножи! Из какого металла! Хористки на Ляйпцигерштрассе многому нас научили, я различал закусочные приборы по длине ножа – он длиной примерно с диаметр закусочной тарелки, тупой, напоминающий лопатку нож – это для рыбы, да рядом выложена и вилка с короткими зубцами, столовые ножи, фруктовые, десертные… Но металл! Металл был не местным: легированная сталь особой закалки, не золингеновская, нет, в Новороссийск, видимо, из Германии привезли полотна каких-то пилящих устройств, выкраденных со складов или официально доставленных; мастер, конечно, не осмелился делать из них боевые ножи (а если и сделал, то втайне), все, на продажу выставленное, было гражданского, так сказать, назначения, но с некоторыми приметами, намекавшими на возможность более широкого применения. Особо хороши были рукоятки – разноцветные, плексигласовые, костяные, деревянные. Ростовские рукоятки и новороссийские тоже славились на весь Союз, но не на них держались липкие, ласкающие глаза Шайдемана. Не изменяя положения головы, чуть искривив рот, он попросил меня:

– Пусть покажет поближе третий нож в среднем ряду…

Не одни мы глазели на изделия невиданной красоты и мощи, я уже слышал предложения продать тот или иной нож, и всегда продавец, чем-то похожий на Шайдемана, отвечал, отрицательно качнув кудлатой головой:

– В комплекте, граждане, в комплекте… Вчера двум ресторанам продал… Да они как глянули на разделочный нож, так у них руки затряслись…

И у Шайдемана дрогнула рука, когда по моей просьбе ларечник снял со стенда третий нож из среднего ряда и протянул его нам.

Немец бережно принял нож и любовался им, лежащим на ладони, затем бросил на продавца взгляд – и отвел глаза, нож длиною превосходил ладонь, рукоятка утвердилась примерно на запястье. Пальцы Шайдемана шевельнулись – и нож ожил, нож приобрел способность вонзаться в податливый материал или втыкаться в твердость, нож стал не продолжением ладони, а как бы устройством, прикрепленным параллельно кисти, которая может ножом этим выстрелить… Я тронул его ногой, отвлекая от ножа, поскольку как-то не увязывались темные очки и интерес к предмету кухонного оборудования. Еще раз пришлось ногой пнуть Шайдемана – он не выпускал из руки ножа, и, лишь когда я в ухо его вогнал смачное немецкое ругательство, он будто вышел из транса, сунул руки в карманы реглана.

Я понял, что рядом со мной – убийца! Не воин, обученный убивать ножом, а человек, рожденный вспарывать ножом человеческие туловища, и что-то он все-таки натворил в эту войну, дорвавшись до возможности пускать нож в любимое дело. И Рудник был либо свидетелем ножевых забав Шайдемана, либо – наоборот – единственным человеком в вермахте, который мог засвидетельствовать безгрешность друга по этой части.

Еще в мае решил я отдавать пленных порознь, во мне играло опасение: как только мы оказываемся вне пределов СССР, меня и Алешу просто вышвырнут за дверь особняка Рудника или Шайдемана. Или сдадут в полицию, где мы и рта не раскроем, а на Вилли рассчитывать опасно. И ни о каких долларах уже не заикнешься. Тогда-то и подумалось: отдать Шайдемана, как сынка более богатеньких родителей, вместе с ним пересечет кордон Алеша, в финансовых делах более смышленый, чем я, выцарапает деньги, надежно упрячет их на вполне законной основе, даст сигнал – и по проторенной дорожке Томас Рудник покинет СССР.

Теперь все будет иначе.

Немцам (их обыскали на всякий случай) устроили вечернюю прогулку, кулаки Феди пресекли бы любые попытки к побегу. А мы с Алешей осмотрели подвал, где Шайдеману придется жить не менее десяти дней.

Одну тему я боялся затрагивать в разговорах с Алешей. Только мне было известно, где архив Халязина – и уж не ради ли архива затеяна вся эта галиматья?