Глава восьмая

Петр Федорович, пересчитав доски, сказал:

— Тут на три хаты хватит. С гаком.

Утром на наряде он провел короткое собрание колхозников, где и было принято решение: досками, оставшимися после обустройства домов Бороницыных и Ермаченковых, выстлать полы в новом доме инвалида-фронтовика Дмитрия Ивановича Степаненкова.

Скудновато жили в Прудках. Редкое благо делили либо на всех поровну, либо отдавали тому, кто нуждался особо. Степанята — самая большая семья в Прудках. Пятеро детей. Дмитрий воевал в танковой бригаде. Был механиком-водителем Т-26, потом «тридцатьчетверки». Два раза горел. Под Можайском его вытащили из танка за минуту до взрыва боеукладки. Выжил. Но ногу в полевом госпитале отхватили выше колена.

В то утро после наряда старики собрались возле бороницынского дома с плотницким инструментом. И закудрявились золотые стружки, зазвенела тетива, отбивая прямую линию на кромке доски, захлопали топоры, запели пилы. Кто ладил лаги, кто подкатывал под дубовые «стулья» подмостников валуны, чтобы пол лежал твердо. Быстро оттесали и выстрогали первые половицы, обрезали по размеру и стали заносить где через двери, а где и подавать прямо в окно. Окна выставили.

— Давай, давай! Не мешкай! — подбадривали друг друга старики и инвалиды.

— Ничего, мужуки! Отстроим дворы лучше прежних! Внуки еще поживут!

— Поживут! Поживут!

А Воронцов с Иванком тем временем въезжали в Красный лес.

— Ничего мы так не найдем, — сказал Иванок, глядя по сторонам. — Но мне все равно тут нравится. Саш, скажи вот что: кто у снайпера самый опасный враг?

— У снайпера? — Воронцов ехал впереди. Гнедой был подкован на передние копыта, и они постукивали, когда лошади выбирались на твердую дорогу. Лейтенант обернулся к напарнику и ответил: — Он сам.

— Это как же?

— Снайпер непобедим, если не допустит ошибки. Обычно единственной. Поэтому ему трудно учиться на своих ошибках.

— Странный ты человек. То веселый, то молчишь часами. О чем ты думаешь?

— Человек не должен рассказывать о своих мыслях.

— Даже другу?

Он оглянулся на Иванка. Так же, как и он, Воронцов очень часто терял друзей. На фронте так: познакомился, сдружился, поделил котелок каши и индивидуальный медицинский пакет, а через минуту твой друг уже лежит на земле с пробитой головой. Уже ничем ему не поможешь.

— Другу — иногда. Только другу. Мысли — это то, где человек может побыть в одиночестве. Или там, где ему хотелось бы оказаться. Или с тем, с кем хотел бы побыть. Даже в окопах, среди скопища людей, можно побыть на родине. Но об этом надо молчать. Иначе товарищи скажут: он заскучал. И начнут смотреть, как на покойника. Ты все это хорошо знаешь сам.

Иванок внимательно слушал Воронцова. И долго молчал. Потом вдруг сказал:

— Не зря говорили: наш командир с чудиной, но умный и везучий.

Воронцов засмеялся.

Возле землянки спешились. Лошадей привязали к сосне, которая когда-то служила коновязью. В дерево на разной высоте были вбиты скобы.

— Где закопали полицаев? — спросил Воронцов.

— Там. — Иванок махнул в сторону оврага.

— А где жгли сигнальные костры?

— Дальше, на поляне. Там и след Кличени. Я думаю, что его уже размыло дождем. — Иванок взял карабин под мышку и спросил: — Тебе Зинка ничего не рассказывала? О том, кого она однажды встретила здесь, недалеко, на дороге?

— Рассказывала. То место, где они с Прокопием повстречались с «древесными лягушками» — ближайший путь к аэродрому.

Ничего не найдя, кроме размытого следа на муравьиной кочке и нескольких головешек в кустах, они сели на коней и двинулись по просеке в сторону хутора Сидоряты. Головешки от костра были явно раскиданы с тем расчетом, чтобы их не обнаружили в одном месте.

Коней особо не торопили. Ехали, посматривали по сторонам, слушали осенний лес. Лес в октябре замирает. Звуки становятся редкими, отчетливыми и слышны порой за несколько километров. Но ничего необычного они не услышали. Еще какое-то время колыхались в седлах молча, а потом начали тихо переговариваться. Первым начал Иванок:

— Даже костром не пахнет. — Он остановил коня, прислушался, поводил носом. — Костер бы я за несколько километров учуял. А сейчас такое время, что без костра в лесу не проживешь.

— Да, ты прав. Они, кроме всего прочего, должны ведь где-то жить. Ночи стали холодные. Под елкой особо не полежишь. Даже у костра. Мы с тобой жили в лесу. Ты сам знаешь, что это такое. Холод, сырость. Единственное спасение — костер.

— Если они не ночуют на хуторе…

Иванок резко натянул поводья. Конь шарахнулся с дороги.

— Ты что? — Воронцов пригнул голову, толкнул вперед затвор.

— Там мина. — Иванок спешился, привязал повод к березе. — Если мы погубим хотя бы одного коня, деревне зимой придется туго. Да и дядю Петю опять в комендатуру потащат.

— Осторожней, — сказал Воронцов, наблюдая за тем, как Иванок выкручивает взрыватель.

— Свеженькая. Как будто вчера поставили. И след вон есть. — Иванок отбросил в сторону взрыватель, осторожно вытащил из земли продолговатый цилиндр шпринг-мины и поставил ее под березу. Сверху присыпал листьями. Лунку затоптал.

— Похоже, кто-то очень сильно заботится о том, чтобы лес как можно дольше считался опасным местом, где мины на каждом шагу и куда лучше не соваться.

— Что будем делать?

— Пока ясно только одно: по дороге ехать нельзя.

Повернули коней в лес. Протискивались между деревьями, объезжали валежины, огибали овраги. В конце концов, исцарапавшись о сучья, спешились и повели коней в поводу. Иванок пытался заговорить. Задавал какие-то вопросы. Но вскоре заметил, что Воронцов его не слышит, и, прибавив шагу, ушел вперед.

Воронцов думал о том, что с ним произошло в последние два дня. Перед выездом в лес он взял на руки Улиту. Девочка смотрела на него все тем же настороженным взглядом. Потом потрогала рубец шрама над левой бровью и сказала:

— Бо-ба, бо-ба…

— Уже не бо-ба, Улюшка. Все уже зажило. А скажи, кто я? А, Улюшка? Ты знаешь, кто я?

Девочка потупилась. Потом снова потрогала шрам. И, когда он повторил вопрос, закрыла рот ладошками и замотала головой.

— Улюшка, — окликнула ее Зинаида, — это папка твой. Папа Саша.

— Саша, — сказала Улита и засмеялась.

Зинаида улыбалась. Зеленые глаза сияли глубиной, которая озаряет взгляд женщины, когда рядом мужчина. И он, и она понимали, что рано или поздно они перейдут ту зыбкую черту, которая хоть и удерживает пока, но уже почти незрима. После того, что произошло у родника, он не посмел даже притронуться к Зинаиде.

Он вдруг спросил себя, куда он едет? Что ищет в лесу? Но в следующее мгновение спохватился: надо передать посылку Анне Витальевне, справиться о здоровье детей, узнать, что привезти им в следующий раз? Не поехали бы они с Иванком, поехала бы Зинаида. А на дороге появились мины… Они нашли всего одну. Сколько их еще здесь осталось?

Если они встретят в лесу людей Юнкерна, «древесных лягушек» или казаков, придется стрелять. Как же не хочется! Как он устал стрелять в людей! Да еще здесь, откуда уже полгода как ушла война. У Иванка есть цель. Ему кажется, что, если он отыщет казака Кличеню и расправится с ним, то тем самым каким-то образом поможет сестре вернуться домой. В какой-то степени он прав: если здесь, в Красном лесу, действует зондергруппа, а Кличеня в ее составе, то, уничтожив диверсантов, они помогут нашим войскам быстрее продвигаться вперед. На Днепре сейчас идут бои. Захвачены плацдармы. Никто не ожидал, что атака правого берега начнется с ходу, без подготовки. Где-то там и его особая штрафная рота. Жив ли Кондратий Герасимович? Что с капитаном Солодовниковым? Он послал письмо Нелюбину. Интересовался, спрашивал и о других. Знал, что его весточку из госпиталя будут читать всей ротой. Но ответа не дождался. Письмо от Кондратия Герасимовича, если он жив, может, и пришло. Но теперь, из госпиталя в Подлесное, его перешлют не скоро. Пока припишут новый адрес, передадут обратно на почту, да пока будет плутать в пути… Правда, утешало, что до ноября оно все же дойдет, и ротные новости, пусть месячной давности, он все же узнает.

Нет, Иванок все же прав. Если зондергруппа здесь, ее надо каким-то образом хотя бы вытеснить отсюда. А если с группой остались и казаки… От этих можно ждать чего угодно. С прудковцами у них старые счеты. Тогда, позапрошлой зимой, они наверняка не всех прихватили. Кто-нибудь да ушел. Нагрянут, беды наделают. Иванок это понял давно.

Вскоре они вышли к сбитому самолету. Иванок внимательно обследовал останки «лаптежника» и сказал:

— Кто-то здесь уже побывал. После меня. — И указал на зияющие дыры на плоскостях и на боках самолета. — Этого не было.

— Ты думаешь, один из Прудков сюда ходишь?

— Из Прудков — один. Не ходят наши в Красный лес. Боятся. После того, как бабка Верка с коровой подорвалась, никто и лес ни ногой.

— А почему саперов не вызвали?

— Дядя Петя вызывал. Были они здесь. Неделю жили. И саперы, и трофейщики. Они поля разминировали. Две машины боеприпасов увезли. Когда немцы здесь стояли, минные поля были везде. Особенно они боялись леса. И противотанковых понаставили, и «лягушек».

— А в лесу? Мины на дороге их работа?

— Точно не знаю. Но вряд ли. В лес они вообще не совались. Саперы много мин обнаружили по опушке и в поле. Дорога была чистой. Я по ней ходил. Бабка Верка подорвалась в поле.

Дальше пошли по просеке. Решили обследовать ее, не заминирована ли.

— Там, на берегу речки еще один самолет. Бомбардировщик. Тоже немецкий.

Просека оказалась чистой. Никаких следов они здесь, кроме старых отпечатков конских копыт, не обнаружили.

— На хутор кто ездил? Ты? Или Зинаида?

— И я, и Зинка. По очереди.

— Кто еще в Прудках знает о Сидорятах?

— Все знают.

— А не проговорятся?

— Нет, не проговорятся. У нас это не принято.

Когда выбрались на высотку, откуда открывался обзор и на запад, в сторону озера Бездон, и на север, где проходила Варшавка, а Красный лес переходил в Черный, Воронцов вытащил из полевой сумки бинокль и начал осматривать местность. Иванок некоторое время терпеливо ждал его, потом усмехнулся и тронул повод коня.

— Так ты их не увидишь, — сказал он, когда они уже спустились в пойму речки Вороны и пустили коней вдоль берега. — Что ж они, совсем дураки? Сюда вообще не пойдут.

— Ты прав. Их интересует, конечно же, аэродром. Сейчас там наверняка базируются бомбардировщики дальнего действия. Аэродромы подскока переместились ближе к фронту. Так что истребители и штурмовики взлетают с площадок, которые оборудованы там, возле Днепра, километрах в двадцати-тридцати от линии фронта. А тут — тяжелая авиация дальнего действия, которая работает и по тактическим целям и, что самое важное, по стратегическим. Для немецкой разведки — это особый объект. Ты Юнкерна в лицо знаешь?

— Нет. Но мы поймем, кто из них Юнкерн. — Иванок резко повернулся к Воронцову. — Голос его узнаю. Еще с той поры, когда он наш отряд выкуривал. Тогда он нас, а теперь мы его… Вот было бы здорово березки ему, гаду, завить.

Завить березки — партизанская казнь. Приговоренного ставили между двумя молодыми березками, нагибали к земле верхушки, и, привязав ноги, одновременно отпускали. Так расправлялись с полицаями и предателями.

— Юнкерн немец.

— Немец? Нет, не немец. — Иванок разговаривал короткими торопливыми фразами, после которых делал продолжительную паузу, прислушивался, приглядывался к местности — привычка, приобретенная во взводе конной полковой разведки. — Разговаривал по-русски чисто. Без акцента. Шутил, матюкался. Так немцы не умеют. — И вдруг спросил: — Саш, как ты думаешь, где сейчас Старшина и Владимир Максимович?

— А почему ты спросил сразу о двоих?

— Вспомнил обоих. Они же там, на Угре, вместе остались.

— А почему вспомнил сейчас? Думаешь, и они здесь?

— Не знаю. Все может быть. Но их голосов я ночью ни возле костра, ни в овраге не слышал.

Не хотел бы и Воронцов встретить здесь бывшего начштаба Владимира Максимовича Турчина и Георгия Алексеевича Радовского, человека еще более загадочного. Но Иванок прав: все может быть.

К концу дня они выехали к восточной оконечности озера Бездон и перешли вброд Ворону. Прозрачная, отстоявшаяся осенняя вода вытекала из озера ручейками, прорезая путь в плотном, спрессованном песке, смешанном с серым илом. Озеро, словно огромная чаша, переполняемая родниками, бьющими из глубины, исторгала часть воды, образуя настоящую речку.

Кони порой проваливались в ил, всхрапывали и шарахались по сторонам, пытаясь отыскать твердое место. Седоки их удерживали, правя на песчаную отмель. Наконец выбрались на берег.

— Смотри, — указал на середину озера Иванок, — кто-то на лодке плывет. И что он там сейчас делает?

— Нил. — Воронцов вскинул бинокль. — Нерет проверяет.

— На середине озера?

— На поплавках. Нерет держится в полводы. Чтобы не всплыл, он кладет несколько плоских камней. А чтобы не утонул, подвешивает его на поплавках из сосновой коры. Всегда видно, когда зашла рыба. Поплавки играют.

— Хитро придумал. Вот тебе и монах.

— Озеро его кормит. Да и монахом он был не всегда.

— А откуда берутся монахи? — как всегда неожиданно спросил Иванок.

— Из простых людей.

Иванок долго смотрел на озеро, на одинокую лодку, поблескивающую в заходящих лучах осеннего солнца. Он даже остановил коня, чтобы лучше видеть монаха Нила, который когда-то и не был монахом, а простым человеком из какой-нибудь деревни. И спросил:

— Саш, скажи мне вот что: вот монах живет, от людей ушел, молится, кормится ягодами, грибами, кореньями и рыбой. В чем же смысл его жизни? Чтобы от людей прятаться? От войны?

— Смысл его жизни? — Воронцов остановился рядом. Опустил бинокль. — Наверное, в молитве и есть.

— В молитве? А о ком он молится?

— О нас.

— О нас? Зачем мы ему? Он что, просит бога за нас? Молитва — это же просьба? Так ведь?

— Просьба. Перед богом.

— Перед богом?

— Да, перед богом. Нельзя же просить в пустоту.

— А мне кажется, что все это от страха.

— Конечно, от страха. У нас в роте курсант был, Краснов. Он перед боем всегда молился. А в штрафной — сержант Численко, тоже верующий. Они по-настоящему молились. В угол окопа не прятались. И всегда — за всех. Никогда я не слышал, чтобы кто-то из них перед боем за себя просил. За всех. Только за всех. Такая молитва скорее доходит до бога.

— Ты что, веришь, что бог есть?

Воронцов ничего не ответил. Иванок снова спросил:

— И что, жив тот курсант? Краснов. А сержант жив?

— Численко, может, и жив. Хотя… Он в телеге сидел, когда мина рванула. А Краснова я похоронил два года назад. Тут, недалеко. Могилка, наверное, уже заросла. Вряд ли найдешь ее теперь. В лесу закопали. У дороги.

— Вот видишь. Не помогла ему его молитва.

— Как не помогла? Помогла. Он же за всех нас перед богом просил. Умер на наших руках. Мы его похоронили. Не бросили.

— Значит, ты тоже в бога веруешь? — снова спросил Иванок.

— Спроси что-нибудь полегче.

Иванок задумался. Покрутил головой, послушал лес, принюхался. И долго смотрел за озеро, будто процеживая сквозь рыжеватые ресницы неровную кромку ольх и сосен. Разведчик есть разведчик. О том, что расспрашивал Воронцова, он уже забыл. Но думал о другом, о главном. Ради чего они сюда приехали.

Переночевали на хуторе. Утром, еще только-только засветлелось над озером, Воронцов вышел во двор. С озера веяло холодом. Промозглый ветер задувал под шинель, и Воронцов, постояв немного, запахнул ее. Он оглядел постройки. Хотел было пойти к шулу. Но услышал какой-то шорох и замер, прижавшись спиной к бревенчатой стене хлева. За стеной шумно вздыхали коровы, терлись боками о бревна, гремели рогами в пустых яслях. Ждали утренней охапки сена и пойла. Эти звуки Воронцов знал. Они не беспокоили. А вот со стороны леса послышались торопливые шаги. Увидев знакомый силуэт, Воронцов сунул «вальтер» в карман и тихо окликнул:

— Анна Витальевна!

Шедшая вскрикнула от неожиданности и остановилась. В руках у нее Воронцов увидел пустой солдатский вещмешок.

— Вы меня напугали, — справившись с собой, сказала она и скользнула мимо, к дому.

Значит, и Радовский здесь, сразу понял Воронцов и пошел к шулу.

Кони стояли в углу, хрумкали сеном, позванивали уздечками. Когда он вошел, притворив за собою воротину, кони вскинули головы. В темноте тусклым оливковым блеском, будто отраженные в черной глубокой воде, сверкнули их глаза. Он подошел, погладил. Гнедой потянулся к карману. Ничего у него в карманах, кроме «вальтера», не было. Он отыскал лестницу, поставил к узкому проему, где на жердях, сложенные ровными штабелями, хранились липовые и ивовые веники для овец. Здесь, среди веников, было темно и тепло. Воронцов сунул руку под шуршащую ломкую листву и вскоре нащупал рукоятку автомата. Патронташ с рожками тоже лежал на месте. И тут же он подумал вот о чем: Анна Витальевна, если она ходила на встречу с Радовским, конечно же, рассказала ему о них. Если она и дальше будет делать вид, что ничего не происходит, то их дела плохи. Воронцов слез вниз, убрал к стене лестницу.

Нельзя было терять время, надо идти и разговаривать с Анной Витальевной. А если запрется и не признается, что виделась с мужем? Тогда говорить надо со всеми хуторскими. И обязательно навестить монаха Нила. Того и спрашивать не надо. Сам обо всем скажет. Или намекнет. Он в беде людей не оставит. Или срочно, не мешкая, уходить с хутора самим? Чтобы туда, в лес, тут же улетела весть: ушли. «Древесные лягушки» до сих пор хутор не тронули. Значит, и не тронут. У них своя цель. Хутор с его жителями им ни к чему. Но они с Иванком, с карабинами и кавалерийскими конями под седлами, нарушили эту странную, но все же устойчивую гармонию, и теперь, пока они здесь, ручаться нельзя было ни за что. Но и Иванка не остановить. Он попросту уйдет от него, попытается сделать то, что задумал, в одиночку и наверняка наделает больших бед.

Анна Витальевна, конечно же, не проста. Виду не подает. Действует осторожно. Оно и понятно, за каждым ее шагом, за каждым словом — три судьбы. Ее, конечно же, можно выследить. Но вряд ли она пойдет на свидание следующей ночью. К тому же долго торчать на хуторе нельзя. Каждый день и каждая ночь укорачивают его отпуск, сокращают время свободы, которую он еще не осознал вполне, а потому и не почувствовал в полной мере. Потому что не побывал в Подлесном, не повидал своих.

И вот Иванок втягивает его в непонятную историю, в которой должен разбираться Смерш. А они даже винтовки носят незаконно, за что запросто могут загреметь под трибунал.

Но, наблюдая за Анной Витальевной и хуторянами, Воронцов уже смутно чувствовал, что здесь замешаны не только Андреенки, но и Прудки, и Петр Федорович, и Зинаида. Иванок, скорее всего, сказал ему не все, что-то, возможно, самое главное, по природной прудковской хитрости, придерживает при себе. Яблоко от яблони… Прудки так жили: чужаку больше, чем чужаку, знать обо всем, что в деревне и вокруг нее происходит, не положено. А он не свой. Зятек. Даже та жуткая позапрошлая зима не сделала его своим.

Не думать о Зинаиде он не мог. А это значит — любоваться ею. Вспоминать слова, интонации голоса. Переживать ощущения первых минут встречи. Все эти дни, недели и месяцы, прожитые вдали от войны, он мучился тоской по ней. О ней, быть может, даже больше, чем об Улите. Что же происходит, думал он? Что? Я полюбил сестру той, которая была мне женой? И если так, то хорошо ли это? Правильно ли? Полюбил… А если нет? Если их просто связывает Улита? Жить потом с нею и думать о сестре?

Порой, оправдывая себя, он думал, что вокруг столько всяческой неправильности, что все ему будет прощено обстоятельствами. Кто взыщет? Среди войны, которая все спишет.

Но Воронцов знал, кто.