Спрыгнув на землю, направился скорым шагом к штатному вагону. Ближний тамбур оказался запертым на ключ. Добежав до второго, разглядел в глубине за мутными разводами на стекле лицо часового. Постучал.

– Стой! Чего надо? – послышался раздраженный оклик.

– По вызову комбата. Приказано явиться утром. – Часовой что-то пробурчал в ответ, но Павел не расслышал, что именно. Спустя минуту в тамбуре появился ладный щеголеватый сержант в форме пограничника, должно быть, начальник караула. Щелкнув замком, сержант приоткрыл дверь, окинул Павла беглым небрежным взглядом.

– К начштаба? – вяло, бесцветно полувопросил он.

– Так точно, гражданин сержант!

– Проходи.

Сопроводив Павла по коридору до нужного купе, сержант негромко постучал в неплотно притворенную дверь. Дождавшись отзыва, посторонился, пропуская Колычева вперед.

Переступив порог купе, переоборудованного под походный кабинет-спальню, для чего из него были убраны обе верхние и нижняя левая полки, Павел оказался лицом к лицу с моложавым, не старше тридцати лет капитаном, подтянутым и аккуратно расчесанным на пробор. Строгий вид капитана, сдержанность убранства купе, в котором не было ничего лишнего, кроме самого необходимого: прибранная постель, две табуретки и стопка книжек на квадратном столике, застеленном кипенной салфеткой с незатейливой вышивкой по углам, – все это создавало ощущение того особого духа и уклада, которым отличаются люди, следующие независимо от условий раз и навсегда заведенным правилам и привычкам.

– Рядовой штрафной солдат Колычев! Прибыл по распоряжению командира батальона!

Поднявшись из-за стола, начальник штаба усвоенно одернул гимнастерку, на которой поблескивал орден Красной Звезды, неожиданно мягко и приветливо улыбнулся.

– Знаю, знаю. Приказ на вас комбат еще вчера подписал. Присаживайтесь, пожалуйста. Майор хотел с вами лично побеседовать.

Переведя взгляд с дочиста отмытых полов на свои давно не чищенные сапоги, Павел в нерешительности замялся. А сообщение о предстоящем разговоре с самим Балтусом и вовсе повергло его в замешательство.

– Ничего, ничего! Проходите! – ободрил хозяин купе и представился: – Капитан Соболевский, Евгений Михайлович.

– Спасибо, – сдержанно поблагодарил Павел.

Он не очень-то доверял внешним проявлениям благоволения высших чинов к низшим, будучи убежден, что чаще всего этим маскируются иные цели, поэтому прошел к столику и сел на одну из предложенных табуреток, следуя форме, но не духу приглашения.

– Ну как ваша дикая орда – управляетесь? ЧП еще никаких не произошло?

– Да нет. Пока вроде все нормально.

– Нормально – в смысле для ненормальных! А? – заговорщически подмигивая ему, засмеялся Соболевский, как бы говоря: «Рассказывай, рассказывай – я-то знаю!»

Павел не обиделся, шутку принял:

– Можно и так…

– Простите! – Оборвав смех, Соболевский направился к двери, приоткрыл ее пошире. – Присыпало меня, знаете, в траншее – не могу в закрытом помещении, давит.

– Знакомая вещь, – сочувственно отозвался Павел. Бледность лица и нервный тик, борясь с которым Соболевский мученически прикрывал левый глаз, говорили, что начальник штаба – вчерашний выходец из госпитальной палаты. Павел хотел из вежливости поинтересоваться еще, где воевал и был ранен капитан, но в купе, очевидно уведомленный, вошел майор Балтус.

Всегда собранный, подтянутый, не позволявший на людях никаких послаблений, комбат на этот раз предстал перед Павлом хоть и в форме, но без ремня и – что совсем не укладывалось в сознании! – в обычных комнатных шлепанцах. Эти стоптанные тапочки так расходились с прежним устоявшимся представлением о суровом, властном командире, каким привыкли видеть и знать его штрафники, что Павел, наверное, не смог скрыть своего изумления.

– Познакомились? – буднично спросил Балтус, скользнув взглядом по Соболевскому и жестом усаживая вскочившего при его появлении Колычева. – Тогда к делу. Скажите, Колычев, как отнеслись штрафники к вашему назначению командиром взвода?

– Насколько я понимаю, вас интересует вопрос дисциплины и подчинения? – уточнил Павел, продолжая стоять и впервые осмеливаясь смотреть в лицо комбату прямо и открыто.

– Допустим, – уступчиво согласился Балтус, и Павел удовлетворенно отметил, что верно понял направление мыслей комбата. Балтус, видимо, не был уверен, что штрафная среда примет выдвиженцев из своего круга без противодействия. Ответ Колычева должен был убедить или разуверить его в своих опасениях.

– По-разному, гражданин майор, – твердо ответил Павел. – Фронтовики и те, кто не ловчит, – с пониманием. Прочим, по-моему, безразлично, кто и какой у них командир…

– Надо полагать, прочие – это уголовники и тому подобный сброд? И они приемлют лишь один довод – силу, кулак?

– Да.

– Ну что ж! – массируя пальцами жесткий подбородок, повеселел Балтус. – Вы, кажется, и этим доводом владеете неплохо. – В его колючих серо-зеленых глазах проскочила лукавинка.

Павел смутился. Он не предполагал, что о его драке с ворьем может быть известно комбату.

Балтус отбросил шутливый тон, стал серьезен:

– Что доверие оправдаете – верю. Что трудно придется – тоже предвижу. Поможем. Ошибаться будете – поправим. Но поблажек и скидок не ждите. Спрашивать жестко будем. Особенно за дисциплину. Позвольте в связи с этим один совет-напутствие. Штрафной батальон – не казацкая вольница и не лагерная зона. Всякий приказ здесь должен быть выполненным безусловно, всякое нарушение, проступок наказаны, вплоть до расстрела. Но поскольку совсем не считаться с вывихами в психике определенной части нашего контингента нельзя, постольку не будем особенно придирчивы к мерам, которые вы изберете для поддержания дисциплины. Но крайние меры только для крайних случаев, помните, что вам доверены люди. Как командир вы вправе требовать, но при этом нельзя забывать: требовательность оправданна, когда идет рука об руку с заботой и пониманием нужд солдат. – Последние слова комбат подчеркнул паузой. – Когда понимаете вы – лучше и охотнее понимают вас. Как в бою, так и вне его. Впрочем, на этот счет у меня имеется одно мудрое изречение. Сейчас я вам его зачитаю. – Достав из нагрудного кармана серую записную книжицу, отыскал нужную страничку. – Вот, специально для командиров!.. – Свел к переносице брови, стал читать резким, суровым голосом, каким говорил всегда перед строем: – «Каждый из вас должен уметь подойти к самым отсталым, самым неразвитым красноармейцам, чтобы самым понятным языком, с точки зрения человека трудящегося, объяснить положение. Помочь им в трудную минуту устранить всякое колебание. Научить их бороться с многочисленными проявлениями вялости, обмана или измены». Ленин, том тридцать девятый, страница двести сорок шестая. Это указание как будто бы для нас с вами. В штрафном батальоне, как ни в какой другой части, необходим именно такой подход к солдатам. Принимая решение, надо точно знать, что из себя представляет исполнитель, на какой ступени развитости он находится. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Думаю, что вполне, гражданин майор.

– Я тоже надеюсь. На этом можно было бы закончить, но у меня имеется к вам еще один вопрос. Скажите, Колычев, только откровенно, за что вы осуждены?

Это было как удар в солнечное сплетение, полученный в тот момент, когда его перестали опасаться и совершенно не ждали. Призвав на помощь всю выдержку, Павел лихорадочно собирался с мыслями, стараясь определить, что и до какой степени может быть известно комбату.

– Вы же знаете из личного дела, гражданин майор, – сделал он слабую попытку уйти от прямого ответа.

Попытка не удалась.

– С личным делом я, безусловно, знаком. Это верно. Но согласитесь: одно дело бумаги, а другое – живой человек. Допустим, что некоторые положения обвинительного заключения представляются мне, мягко говоря, спорными. А я хотел бы в отношении вас полной ясности.

Павел потупился.

– Гражданин майор, разрешите не отвечать на этот вопрос.

Брови Балтуса приподнялись.

– Ну что ж! Иного ответа я, собственно, и не ожидал. Было бы хуже, начни вы уверять меня в роковой судебной ошибке.

– Извините! – Павел испытывал мучительное чувство стыда и неловкости. Сам того не ведая, комбат затронул в нем самое что ни на есть больное, незажившее, что постоянно жгло, мучило его и в чем он не хотел признаться ни одному человеку, даже Махтурову.

От Балтуса не ускользнула происшедшая с ним перемена. Мгновение он колебался, взвешивая, добиваться ли ему от Павла полного признания или ограничиться достигнутым. Сказал, добрея:

– Вы плохо защищены, Колычев. Поверьте, надо перечеркнуть всю мою двадцатилетнюю службу в органах, чтобы заставить усомниться в вашей порядочности. Могу лишь предполагать, как в действительности происходили события, но абсолютно убежден, что далеко не так, как удалось вам их представить суду и следствию.

Балтус смолк, предоставляя Павлу возможность возразить, опровергнуть его умозаключения. Но это был всего-навсего акт великодушия, потому что, высказываясь, майор искоса внимательно наблюдал за Колычевым и по действию своих слов видел, что не ошибается. Павел подавленно молчал, не в силах противиться прозорливости этого во многом непостижимого для него человека.

– Вы не оспариваете?

Павел вновь не отозвался, лишь приподнял голову, немо прося уволить его от ответа.

– Я рад, что не ошибся, – продолжал удовлетворенно Балтус. – Сейчас получите на руки приказ и действуйте. Прибытие командира в вашу роту ожидается в Балашове. У меня все. Вопросы будут?

– Вопросов нет, гражданин майор.

– В таком случае – желаю успеха. Я вам верю. – Прихватив со столика какую-то книгу, Балтус вышел из купе.

– Интереснейшая личность! – кивнув вслед комбату, проговорил Соболевский, не проронивший в присутствии майора ни единого слова. – Мы знакомы едва месяц, но скажу я вам… Вы к нему не бойтесь обращаться, он только с виду такой неподступный, а вообще-то – редкой души и ума незаурядного. Я еще только краешком за что-нибудь зацеплюсь, а он уж все понял и обдумал. Заметили, как нервничал? Нет?! Еще как. Пять рот без командиров, да и вас, взводных, только-только утвердили. Все предвидеть надо, везде успеть – скиксуешься, пожалуй. Так, кажется, среди вас выражаются? – Выглянув в коридор, он подозвал сержанта, приказав принести выписку из приказа о назначении командиров взводов и отделений по второй роте.

Заполучив требуемую бумагу, пробежался глазами по машинописным строчкам.

– Ну вот, кажется, все в порядке – Акимов, Колычев, Бадаев и Курбатов. Бадаева вы должны знать, а Курбатов и Акимов переводятся из других рот. Заодно здесь и отделенные – Бачунский, Махтуров, Шведов. Устраивает?

– Вполне. Будь моя воля – тоже их бы назначил.

– Тем лучше. На этом с вами и попрощаемся. – Соболевский с видимым сожалением – дела, дела! – протянул на прощание руку. – Можете быть свободны, Колычев.

Вновь, как и после встречи с начальником особого отдела, Павел пережил сильнейшее душевное волнение. Он с восхищением и благодарностью думал о комбате, поражаясь редкой цепкости и проницательности его ума, и был не в состоянии постичь, как мог этот человек, на плечах которого тяжким бременем лежали ответственность и многочисленные обязательства по формированию штрафного батальона, как мог этот человек, буквально задавленный непроворотной массой всевозможных срочных, спешных, неотложных дел, как мог он в такой сутолочной обстановке еще и разглядеть в одном из многих соприкоснувшихся с ним штрафников то, что казалось самому Павлу запрятанным в потаенных уголках души. И чем больше раздумывал Павел над необъяснимостью этого феномена, тем сильнее проникался к комбату симпатиями. В нем исподволь вызревало убеждение, что майор Балтус один из тех редких, хоть и в несчастье встреченных людей, кто оставит заметный след в его судьбе.

Да и начальник штаба капитан Соболевский тоже, видно, человек душевный и благожелательный. Не посчитал зазорным подать руку штрафнику, хотя инструкцией этого делать не полагалось.

Заходить на базар передумал. Купил стакан махорки прямо на платформе у инвалида и повернул назад, к своему эшелону.

В вагоне никого не оказалось. Достав вещмешок, наскоро перекусил сухим пайком и, чтобы скоротать время, принялся за составление списка своего взвода.

За этим занятием и застали его вернувшиеся с базара Махтуров и Бачунский.

– Вон он, голубчик, где пришипился, а мы с ног сбились, разыскивая! – возвестил Бачунский, первым возникая в проеме двери. – Ты чего это сидишь не шевелишься?

– А что случилось?

– Он еще спрашивает! Коля! – притворно изумился Бачунский. – Ты случайно не знаешь, отчего друзья начинают глупеть и задыхаться от гордости?

– От чинов, Саша, от чинов. Все зло от них! – в тон ему завздыхал Махтуров.

– От необмытых! – внес существенную поправку Бачунский, смеясь и шельмовато подмигивая. – С вас, дорогой товарищ, причитается за назначение. Или зажать хочешь? Не выйдет!

– Обойдетесь до более подходящего случая, – отмахнулся Павел. Ему и в голову не пришло придать этой реплике сколько-нибудь серьезное значение.

– Ничего подобного! – с жаром возразил Бачунский. – До более подходящего случая еще дожить надо. Ну-ка, Коля, не стесняйся, выкладывай, что у нас там на торжественный момент припасено.

Не дожидаясь согласия Колычева, Махтуров решительно полез на нары и, развязав вещмешок, стал доставать и расставлять на импровизированном столике банки свиной тушенки, хлеб, бутылку водки.

– Да вы что, ребята, в своем уме? – встревожился Павел, видя, что дело принимает нешуточный оборот.

– Вполне, – флегматично ответил Махтуров, убеждая в серьезности своих намерений. – Порядок есть порядок. Пока никого нет, пропустим по сто граммов.

Павел недоверчиво переводил взгляд с одного на другого, словно надеясь, что все окончится шуткой. Но ожидания его были вконец развеяны Бачунским.

– Да ты друг нам или только взводный? – нахраписто подступил он, и Павел сдался.

– Ладно, черт с вами! – сказал он. – Но прежде я вам и другое решение комбата объявлю: вы оба и Шведов назначаетесь командирами отделений. Так что если с кого и причитается, то со всех одинаково.

– Брось подыгрывать! – не поверил Бачунский. Павел молча протянул ему выписку из приказа.

– Бачунский! – отыскав в списке свою фамилию, со смешанным чувством изумления и недоверия прочел тот. – Командиром первого отделения. Махтуров – командиром второго отделения. Слышь, Николай, в самом деле – на, глянь!

Перечитав строки приказа, Махтуров, не задумываясь, выгрузил из мешка все, что намеревался было оставить про запас.

– За такой приказ, братва, не грех и двойную наркомовскую норму принять.

Павел промолчал.

– Принято! – торжественно объявил Бачунский. – Заодно возблагодарим и ртищевских спекулянтов, позаботившихся о наших желудках. Хотя вся моя наличность плакала в их кошельках и платочках. Даже на махру не осталось! Ерунда! До фронта всего ничего осталось – дотянем!

– Перебьемся! По горбушке на брата старшина обеспечит, а кипяток на каждой станции бесплатный.

Разлили водку по кружкам.

– За что выпьем?

– Предлагаю за то, чтобы все хорошо у нас впереди было, чтобы снова не только гражданами, но и товарищами для всех стать.

– За дружбу!

– За дружбу! – клятвой отозвался звяк воедино сведенных кружек.

– Откровенно, ребята: рад доверию, горжусь, – признался Бачунский спустя некоторое время. – Верят, значит, что хоть и виноватые мы, но люди, были ими и остаемся. Вроде как при тифе: пока болеешь – заразный, а подлечился – опять здоровый.

– Ну, что касается здоровья, то обижаться не на кого – сами у себя его отняли, самим и возвращать, – насупленно возразил Махтуров.

– С чего ты взял, что я на кого-то обижаюсь? – задетый его укором, спросил Бачунский. – Нисколько. Я не оправдывать себя хочу. В конечном счете одинаково: живы останемся, значит, вину искупим, погибнем – тоже судимость снимут и в похоронках напишут, что пал геройской смертью за Родину. Система нехитрая. Но сам для себя я в том и другом случае честным хочу быть. Чтобы не только документы, но и совесть чистая была. Потому и не должности, а доверию рад, ответственности.

– Это ты верно заметил, – поддержал Павел, – чтобы и совесть, и документы… без скидок!

Ложка, которой он потянулся к тушенке, так в банке и застряла: снаружи послышался приближающийся многоголосый говор. По-видимому, возвращалась с базара группа штрафников.

– Шабаш, ребята! Прячь бутылку и кружки!

В вагон шумной ватагой ввалилась большая группа солдат, среди которых были Шведов и Кусков.

– Так-так! – многозначительно произнес Шведов, подозрительно оглядывая друзей и принюхиваясь к воздуху. – Значит, есть повод? – Но вдаваться в подробности предусмотрительно не стал.

– А ты бы подольше шлялся по базару! – огрызнулся Бачунский. – Собственно, с тебя тоже причитается.

– За какую провинность – если не секрет? – в обычной своей дурашливо-ироничной манере полюбопытствовал Шведов.

– За производство в отделенные!

Новость была воспринята Шведовым бесстрастно, по крайней мере внешне.

– За что же к нам такая немилость? – напуская на себя еще больше шутовской глубокомысленности, вопросил он и насмешливо пояснил: – Ведь пуще всех печалей нам барский гнев и барская любовь.

Окружающим так и осталось неясным, действительно ли безразлично отнесся он к своему назначению командиром отделения или привычно спрятал чувства за завесу напускного равнодушия и небрежения.

– Кстати, гражданин взводный, вам бы сейчас очень не помешало находиться на базаре. Там наша шатия-братия устроила такой грандиозный шухер, что для наведения порядка прибыл сам комбат во главе комендантского взвода.

– Что там творится! – перебивая Шведова, подхватил Кусков. – Вай-вай-вай!! Шум, гам и дым коромыслом. Как саранча, по базару прошлись. Сначала вроде как положено, за деньги, потом как стали хватать все что ни попадя. Настоящая грабиловка. С милицией сцепились, лейтенанта одного избили… Комбат сейчас всех разгоняет, человек двадцать арестовал и в КПЗ при вокзале посадил. Будут теперь дела. Може, из наших тоже кто попался…

Тут в голове эшелона тревожно и протяжно заревел паровозный гудок. Дело, вероятно, и впрямь принимало нешуточный оборот.

– Ну, держись теперь! – обреченно обронил сзади Баев.

У Павла от недоброго предчувствия сжалось сердце.

Минут через пять эшелон потихоньку тронулся. Со всех сторон, россыпью, перемахивая через станционную ограду, неслись к нему штрафники с мешками и свертками в руках, на ходу запрыгивая в теплушки. Машинист нарочно придерживал пары, чтобы отставшие могли догнать состав.

Мимо проплыло старинное здание вокзала, потянулись платформы и пакгаузы. Под ногами дробно простучали выходные стрелки.

Павел с тревогой огляделся вокруг, проверяя, все ли на месте. Штрафники, грудясь у двери и на нарах, возбужденно обсуждали подробности беспорядков, учиненных на ртищевском вокзале, прикидывали, сойдет или не сойдет с рук им это безобразие. Большинство склонялось к мысли, что виновным несдобровать, – комбат был в ярости. Всюду взгляд натыкался на потные разгоряченные лица, подозрительно блестевшие глаза. По вагону предвестником беды распространялся резкий сивушный дух.

Предчувствие не обмануло Павла. Не успели отъехать десятка километров, как с верхних нар мешком свалился на пол Покровский. С трудом поднялся на нетвердых ногах и, выхватив из кармана поллитровую бутылку, с перекошенным от ненависти лицом бросился на солдат:

– Расшибу сволочей!

Увернувшись от удара, Шведов коротко и сильно ткнул его в челюсть.

Вскинув руки, Покровский отлетел спиной к стене вагона, осел по ней, бессильно обвиснув, на пол и вдруг заплакал, встал на четвереньки и побито пополз под нары, что-то бессвязно бормоча и по-пьяному жалко всхлипывая, и вскоре там затих.

Все это произошло столь неожиданно и скоротечно, что никто из штрафников не успел понять причины безумного буйства Покровского.

– Че он возбух-то, ребят?

– А черт его, дурака, знает!

– Дак кривей вина он, не видите, что ли?

– Ну да? Тверезый будто садился…

– Ну дак что? Успел уже, долго, что ль? Засосал пузырь, и шары на лоб…

Шведов, похоже, испытывал неловкость и угрызения совести за то, что так безжалостно саданул хлипкого Покровского. Потирая ушибленную руку, говорил, словно оправдываясь:

– Полудохлый, тварь, а бутылкой машет. Ты знаешь, взводный, на какие деньги он дряни свекловичной нализался? Опять, собака, за старое взялся. Не хотел я говорить – белье ведь он с себя продал. Сам видел, как на базаре кальсонами тряс. Надо было отнять, а я, дурак, мимо прошел. Еще концы отдаст ненароком – отвечай тогда как за хорошего, живой он там, что ли? Эй! – Наклонившись, Шведов подергал Покровского за ногу. Тот пьяно замычал, прикрыл голову руками.

– Не трожь! – посоветовал Павел. – Проспится, ни черта ему не сделается.

Он полагал, что одним происшествием дело не ограничится, и не ошибся. Вскоре драка в углу среди уголовников вспыхнула.

– За что бьешь? – взвыл на весь вагон штрафник Таныгин, известный больше по кличке Семерик, вскакивая на ноги и намереваясь бежать. Но получил удар в живот и распластался на полу, добитый сбоку.

С кошачьим проворством метнулся к нему Тихарь и моментально сверху оказался. Вцепился обеими руками в горло и, стервенея, стал колотить его изо всех сил головой о дощатый настил.

– Брось, гад, что делаешь!

Шведов, по воле случая вновь оказавшийся к месту происшествия ближе своих друзей, подскочил к Тихарю и, схватив его за шиворот, рванул на себя, отбросил назад. Безуспешно цепляясь за стойки нар, Тихарь отлетел к стене. На мгновение блеснуло у него тонкое жало финки. Но, разглядев перед собой подоспевших Колычева и Махтурова, вовремя спохватился. Поднимаясь с колен, спрятал лезвие обратно в рукав. Все в нем дрожало от возбуждения, от ненависти, но он пересилил себя. Отряхнув пыль с ладоней, полез на верхнюю полку, уже оттуда просипел, задыхаясь от клокотавшей злобы:

– Вы, фреи чистой воды, в наши босяцкие дела лучше не суйтесь. Без вас разберемся, а то допроситесь…

– Чего допросимся? – Павел подступил вплотную к нарам, приподнялся, ступив ногой на перекладину. – Договаривай!

– Тогда узнаешь! – буркнул Тихарь, но на всякий случай отодвинулся подальше, вглубь, принялся с ожесточением ломать горбушку хлеба на разостланную тряпку.

По существу, он трухнул, и Павел укротил гнев, отступил, сознавая, что дальнейшее выяснение отношений не имеет смысла.

Посчитав инцидент исчерпанным, наверх к Тихарю молча полезли Карзубый, Яффа и Башкан. Боря Рыжий по очереди стянул с каждого сапоги, заботливо разложил портянки на просушку. Затем притащил и подал котелок с водой, сам, однако, оставаясь внизу.

Тихарь в знак благодарности швырнул ему небрежно сверху кусок горбушки. После этого уголовники приступили к трапезе. Чинно, мирно, будто и не было недавней драки.

А внизу, в проходе, валялся избитый Семерик…

В Аркадаке штрафникам готовилась встреча. Эшелон был направлен прямиком в тупик, под стволы ручных пулеметов и автоматов, которыми солдаты заградительного батальона и бойцы взвода местной комендатуры, выставленные в оцепление, упирали в проемы дверей.

– Не выходить из вагонов! Назад, живо! Всем по своим местам! – размахивая зажатым в руке пистолетом, кричал метавшийся по платформе командир заградчиков, осаживая приготовившихся было попрыгать на землю штрафников.

А из штабного вагона тем временем выгружались по тревоге автоматчики комендантского взвода. Следом по ступенькам лесенки спускались начальник особого отдела, командир комендантского взвода и дежурный по эшелону старший лейтенант Наташкин.

Взяв автоматы на изготовку, бойцы комендантского взвода двумя рукавами растекались вдоль состава, загоняли обратно тех штрафников, кто не внял предупреждению и все-таки опустился на землю.

Сбившись к дверям, штрафники с любопытством и опаской следили за тем, что произойдет дальше.

– Н-да, ехали – веселились, а приехали – прослезились, – мрачновато пошутил Махтуров, и Павел, раскаивавшийся в душе за то, что позволил уговорить на выпивку, последствия которой могли обернуться для всех троих большими неприятностями, случись что-нибудь серьезное, определил по настроению друга, что и того терзают те же мысли.

– Кое-кому, кажется, и вовсе «Слезай-приехали!» командуют, – сказал Бачунский, указывая в голову эшелона, откуда по направлению к ним двигалась группа автоматчиков во главе с незнакомым лейтенантом-танкистом. Останавливаясь поочередно около каждого вагона, лейтенант вызывал двоих-троих штрафников, которых тут же заключал под арест.

Когда процессия достигла теплушки второй роты, число арестованных превысило двадцать человек. Приблизившись к двери, лейтенант сверился со списком, выкликнул:

– Василевич, Порядников – на выход! – Собираясь, Тихарь и Яффа стали совещаться, брать или не брать выигранные тряпки. И брать, и оставлять их на попечение Карзубого и Башкана было в равной мере опасно. Наконец воровское чутье подсказало – брать. Отнимут или нет – неизвестно, а от своих компаньонов наверняка назад не получишь. – Кому приказано – выходи! Долго еще вас ждать? – начиная терять терпение, прикрикнул лейтенант.

Прихватив мешки, сначала Яффа, а за ним Тихарь торопливо спустились вниз, присоединились к арестованным.

– Давно пора их к порядку призвать! Сволочи!

– Еще бы вон тех двоих не мешало за компанию с ними отправить! Тоже хороши штучки!.. – раздались возгласы.

Препроводив арестованных в пустовавший до той поры вагон-гауптвахту, лейтенант собственноручно навесил на дверные скобы массивный амбарный замок. По обе стороны теплушки заняли посты автоматчики-охранники.

Следуя обратно, бойцы, подгоняемые лейтенантом, задвигали тяжелые двери теплушек и для верности закручивали их проволокой.

– Так-то оно лучше. Не хотели по-человечески – повезут как скотов! – резюмировал Махтуров. – Безопасней и спокойней будет.

Под лязг опустившихся защелок Башкан, кривляясь, попытался было затянуть блатную ухарскую песенку, но сорвался на крик:

– Эй, урки, этапчиком запахло! Куда гонют-та? Можа, и на Бакинский порт повернут! На Колыму, в края полные!

– Повернут, повернут. Если на фронте уцелеешь, то обязательно тебя, гада, опять туда отвезут, не беспокойся. Никуда те края от тебя не денутся, – успокоил его Бачунский.

Башкан как-то сразу скис, да и остальные дружки и прихлебатели присмирели. Не огрызались в ответ, как обычно.

Павел решил, что настал выгодный момент укрепить командирский авторитет.

– Халявин!

– Чего? – после продолжительной паузы нехотя отозвался Карзубый.

– Не «чего», а «я». Пора наконец усвоить. Живо сюда!

Думал, не подчинится приказу Карзубый, настраивал себя на то, что, возможно, придется проявить твердость. Но Халявин, похоже, нутром почувствовал его настрой. Спустился с нар, вразвалку подошел к Павлу: «Чего надо?»

– Возьмешь веник и подметешь проход, чтобы ни одной соринки в щелях не осталось. До утра будешь дневалить у печки, в завтрак тебя Сидорчук сменит. Повтори приказание.

Карзубый побелел: ему, вору в законе, на глазах у целой роты махать веником? Слыханное ли дело! Но неглупый он был, чтобы не понять тайного умысла взводного, и потому пойти наперекор не решился. Глядя вкось, буркнул под НОС:

– Ладно, чего повторять-то…

Отошел к печке, вроде бы за веником, но едва Павел отвернулся, как уселся на дровишках перед топкой, а подметать Борю Рыжего заставил.

Павел вспыхнул, но подавил гнев: для начала с Карзубого было достаточно и этого. Но ровным, спокойным тоном приказал порубить дрова помельче и сложить поленницей. Сам стоял рядом, дожидаясь исполнения приказа.

Очнувшись, застонал от боли Таныгин. Приподнялся, ощупал распухший нос и разбитый затылок, пошатываясь, побрел к бачку с водой, стал смывать с лица ссохшуюся коркой кровь.

– Красиво тебя дружки разукрасили – лучше некуда. От долгов теперь можно не скрываться – все равно никто не признает, – с издевкой заметил Бачунский. – Только зря тебя, наверно, спасали, холуя воровского. Небось опять половой тряпкой им под ноги стелиться будешь?

Таныгин, не отвечая, молча умылся, молча забрал с нар свой вещмешок и перекинул его поближе к Туманову с Илюшиным. Те потеснились, освобождая ему место рядом с собой. Примостившись подле, Таныгин страдальчески поморщился и затих, смежив веки. Потом Семерик, встрепенувшись, хрипло выдавил:

– Думаете, вор я, как они? Ошибаетесь. Спросите, почему за них держался? Так сдуру поверил, что они настоящие товарищи. Думал, с ними не пропадешь. Один другого в беде всегда поддерживают. А теперь сами глаза мне открыли. Выучили дальше некуда, больше не лопухнусь. Ведь за что он меня бил, гад? Думал, я деньги его притырил. Он, когда Длинного в меченые карты обыграл, меня на толчок послал, шмотки продать. Я кожан один только толкнул, и то еле-еле взяли за полторы тысячи, а он за горло схватил. Спрашивает, сколько себе припрятал. А я стакан махры и то себе не купил.

Туманов и Илюшин отчужденно молчали, должно быть не очень доверяя Семерику, хотя по-человечески ему и сочувствовали. А Павел, размыслив, решил, что не простит Тихарь своей «шестерке» попытки найти защиту у «фреев», не простит и непременно отомстит, хотя бы для того только, чтобы другие из-под влияния не уходили. Надо было поддержать парня на первых порах.

Утром прибыли в Балашов. Солдаты комендантского взвода разнесли по теплушкам сухой паек и бачки с кипятком. Из вагонов никого не выпускали. Обещанное пополнение офицеров в батальон здесь не поступило.

Перед вечером эшелон утомительно долго стоял на каком-то безымянном разъездике, а с наступлением темноты втянулся на пути воронежской станции Лиски.