ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
Почти полтора месяца находились штрафники в пути на колесах. И только в двадцатых числах декабря наконец прибыли к месту назначения, в полосу действий Первого Белорусского фронта.
Выгружались ясным днем на тупиковой ветке, в лесу. Тупиком был лесозаготовительный склад. Штабеля заготовленной древесины высились по обе стороны железнодорожного полотна, образуя строгий коридор почти на всю длину состава.
За штабелями начинался смешанный лес. Величественные, принаряженные в белошапковые наряды ели соседствовали с белоствольными березами, клонившими долу обледеневшую головетвь. В лесу стояла нетронутая торжественная тишина.
Высыпав из вагонов, штрафники, наслаждаясь чистотой лесного воздуха, вытаптывали под штабелями снег, заводили огни. Спешили натаять и вскипятить воду в котелках. И вскоре костерки весело горели вдоль всего состава.
Люди грелись у огня, оживленно гомонили. Ничто не говорило о близости фронта, хотя передовая находилась в тридцати километрах от заготовительного пункта. Если бы не военная форма, могло показаться — массовый выезд горожан на природу в воскресный день. До того мирной и покойной была картина.
Распахнув шинель, Павел стоял в сторонке с Махтуровым и наблюдал за ординарцем и связными. Туманов с Богдановым собирали хворост, обдирали с лесин кору, а Тимчук колдовал над котелками. Невольное волнение владело им. Глядя на деловито снующих, беззаботно гомонящих солдат, он думал о том, что вот он, тот день, которого с таким нетерпением ждал каждый там, на переформировке, и совсем близок главный судный час, отсчет которого уже поделил их всех предопределением свыше на правых и виноватых, на тех, кому быть живым и оправданным, а кому — мертвым.
Но люди, похоже, этого еще не сознавали.
Внезапно он увидел, как все замерли в испуге, и как только он увидел это, сразу уловил нарастающий гул авиамоторов. Над кромкой леса вдоль железнодорожной ветки шла тройка юрких «мессеров».
— Воздух! Воздух! — понеслись вдоль состава заполошные разноголосые крики наблюдателей.
— Всем в лес! Рассредоточиться!
Солдаты бросились врассыпную, частью к проходам в штабелях, частью под вагоны состава. Кое-кто карабкался на верх штабелей на перепадах высоты, куда можно было взобраться. На бегу топтали и расшвыривали ногами костры и котелки.
Запоздало ударило с железнодорожной платформы зенитное орудие, но «мессеры» уже скрылись из виду.
— Пронесло. Если б заметили — наделали бы мяса, — хмурит свои кустистые брови Махтуров. Они с Колычевым как стояли, так и остались стоять на месте, сторожа удаляющийся гул моторов: развернутся «мессеры» на повторный заход или нет.
— Не скажи, — сомневается Павел. — Может, боезапас на исходе. Сейчас нашлют бомбардировщиков — начнется карусель.
Опасливо поглядывая на небо, возвращается к костеркам часть бойцов. Торопливо выискивают и собирают расшвырянные растоптанные котелки. Откуда-то из-за штабеля появляется неразлучная парочка связных. Отряхиваются от снега.
— Комедь, ротный, — сдерживая себя неловким, пристыженным смешком, сообщает Туманов. — Петрухин, ну, тот шпундик, что на ходу спит, как завидел самолеты, через штабель на брюхе сквозанул. Мордой по бревну пропахал. Всю щеку с носом снес. Теперь вроде как раненый. Представление об освобождении писать или как?
— На себя бы посмотрел, — не упускает момента поддеть напарника Богданов.
— Ну, а все-таки, ротный, как? Если до первой крови — значит, все, искупил?
— Пусть морду вытрет и никому на глаза не показывается. Как бы ему за этот подвиг в особняке членовредительство не выписали.
Следует команда затушить кострища и рассредоточиться вдоль железнодорожного полотна по краю леса.
Дотоптав костры, штрафники, собираемые командирами отделений и взводов, углубляются в лес и уже там, укрывшись под развесистыми кронами вековых елей, вновь заводят огни, кипятят воду, дожидаясь раздачи горячей котловой пищи.
Тревога Павла о том, что налетит бомбардировочная авиация, оказалась ложной. Ни «мессеры», ни «юнкерсы» над штрафниками больше не появлялись.
С горячей пищей в роты поступил приказ готовиться к ночному маршу. На семнадцать ноль-ноль назначалось предмаршевое батальонное построение.
Колычев обошел взводы, переговорил с младшими командирами и отдельными бойцами. Все время в пути он находился в напряжении, терзаясь чувством безотчетного беспокойства. Каждую минуту был готов к неприятностям, к тому, что должно произойти что-то неладное, как это происходило почти ежедневно в роте на переформировке. Никак не мог отделаться от предчувствия близкой беды или опасности.
Но вот дорога и все страхи позади, в роте полное благополучие: все бойцы до одного в строю, ни больных, ни проблемных. А все не верится, все сердце в тревоге жмется. Уж больно все гладко. Противоестественно это, когда в штрафной роте без происшествий. Даже на построение выходил, внутренне не раскрепостившись, хотя, казалось, неоткуда уж было взяться неожиданностям.
Батальон выстроили, как обычно, П-образным порядком на широкой просеке. Балтус в сопровождении Сачкова и Ваняшкина, принимая поочередно рапорты командиров рот, обходил строй с визуальным ознакомлением. Изредка делал замечания бойцам за непорядок в обмундировании. Вопреки обыкновению, обойдя строй, что-то негромко сказал сопровождавшим лицам и удалился, оставив штрафников, ожидавших очередного напутствия, в недоумении. За него это сделал Сачков.
— Штрафники! — выйдя в центр, громко, властным командирским голосом сказал он. — Батальон вступил в прифронтовую зону, где действуют законы передовой. Отставание от подразделения считается дезертирством и наказывается расстрелом. То же самое ожидает любого, кто нарушит или не подчинится приказу командира. За воинское мародерство, грабежи — расстрел без суда и следствия. Вопросы есть?
— Есть, гражданин капитан, — после некоторой паузы отозвался из задних рядов чей-то упрямящийся независимый голос. — Раз прифронтовая полоса — к пайку прибавка полагается. И наркомовские. Как с этим?
— Кто про что, а вшивый про баню, — отреагировал Сачков. — Водку и табак получите, как полагается по фронтовой норме. Пайковое довольствие тоже. Но еще раз напоминаю и предупреждаю. Кое-кто их может не дождаться, — и Сачков выразительно похлопал рукой по кобуре с пистолетом.
* * *
Шесть часов длится ночной марш.
Шесть часов ротные порядки движутся глухой заснеженной дорогой к фронту. Стиснутая могучими хвойными массивами, стеной стоящими по бокам, дорога, как узенькая тропка по дну тесного глубокого ущелья, объятого густой, вязкой темнотой. Кромешная тьма и стынь растекаются по немотному зимнему лесу.
Сказывается полуторамесячное заточение в вагонах. Люди выдохлись, идут на пределе сил и возможностей. Не слышно ни разговоров, ни окриков командиров, подбадривающих отстающих солдат. Все чаще в рядах бойцов падения. Кое-кто, проваливаясь на ходу в сонную обморочь, валится обмякшим мешком на дорогу. Товарищи молча помогают упавшему подняться, шагают дальше.
Колычев, как и положено командиру на марше, идет впереди роты с взводом Титовца. Замыкающим — взвод Маштакова. Поджимает морозец. Потная испарина изнутри и мороз снаружи превратили шинели на спинах в ледяные панцири. Благо, что идут солдаты налегке — лишь вещевые мешки за плечами. Оружие штрафникам выдают непосредственно на передовой.
Головной идет рота Харина. Снежный покров чуть не в колено, и через каждый час по команде сверху головная расступается, пропускает всю колонну вперед, сама пристраивается в хвост. Следующей предстоит пробивать след роте Колычева. А его, физически не слабого и выносливого, тоже пошатывает. В глазах нет-нет да и всплывают цветные калейдоскопичные картинки. И сам он, ослабевая сознанием, тоже плывет, ведется вбок на ускользающих, неподатливых ногах, роняет голову. Все трудней и трудней ему встряхиваться, освобождаясь от сновиденческого заморочья, все слабее усилия и короче паузы между провалами сознания.
И когда на исходе шестого часа пути услышал команду на привал, шагнул на обочину, сделал на инстинкте, вслепую, несколько нетвердых шагов до ближайшего дерева и повалился без сил на снег. Вдруг увидел себя мальцом на колхозной конюшне с дедом. Дед, покряхтывая, вычищал стойла почему-то не совковой лопатой, а вилами-тройкой. Он успел еще подумать: «Почему вилами-то?» Тройчаткой разносили навильники сена по кормушкам. Но, так и не разрешив для себя этой непонятной странности, провалился в пустоту.
Из черного забытья его вернул всплывший из подсознания испуг: «Не спать! Нельзя спать!» С трудом расцепил смерзшиеся веки, пошевелил пальцами рук и ног. Пальцы рук закоченели. Снял рукавицы, растер ладони. С усилием поднялся, вышел ощупью на дорогу, пошел вдоль строя повалившихся солдат.
— Не спать! Подняться! Сесть!
Кое-кто шевелился и поднимался в ответ с натужными стонами и хрипами, начинал, разгоняя кровь, охлопывать себя руками, стучать сапогами нога об ногу. Но большинство никак не реагировали на его голос. Павел тормошил людей. Ухватив за воротник, силой поднимал и усаживал на дорогу.
— Не спать! Подняться! Сесть!
— Огоньку бы развести, ротный. Костерок… — донесся до него от обочины чей-то робкий просительный голос.
Голос показался Колычеву знакомым, но кому принадлежал — вспомнить не смог.
— Команду слышал? Огня не разжигать!
— Как без огня-то? Померзнем…
— Титовец! — громко позвал Павел. — Где командир взвода?
— Я! — отозвался сзади голос Титовца.
— Поднимай отделенных. Будите людей. Не давайте спать. Померзнут.
И вот уже по всему ротному порядку пошло шевеление, колыхание теней. Повторяя на ходу одну и ту же фразу «Не спать! Подняться! Сесть!», Павел уже прошел сквозь третий и четвертый взводы, направлялся к Маштакову, когда сбоку от дороги, в расположении роты Заброды, вспыхнул и забился робкий, но издалека видный огонек Другой. Третий.
«Неужели Степан приказа не слышал? Или солдаты его игнорируют?»
Ускорив шаг, направился к ближайшему огоньку. Еще издали с удивлением признал в человеке, гревшем руки над костерком, самого командира роты.
— Ты чего, Степан, приказа комбата не слышал?
— Да отменил он свой приказ, — не удивляясь
появлению Колычева, отозвался Заброда. — Понимает, что нельзя без обогрева.
— Ты что, комбата видел?
— Да нет, Гатаулин приходил. Отмену приказа передал и в вашу сторону подался. Сказал, что до тебя и Харина. Не перевстретились разве?
— Разминулись, выходит, — сожалея, произнес Павел, все еще, однако, сомневаясь. — Так точно можно костры жечь?
— Какой разговор? Полбатальона на снегу останется, если не дать людям согреться. У меня в финскую знаешь сколько таких случаев было? Засыпает живой, а начнешь будить — покойник
Павел засобирался в обратный путь.
— Пойду к своим. Пусть тоже разжигают.
— А то оставайся. У меня сейчас и кипяточек на подходе, и заварочка имеется, — гостеприимно приглашает Заброда. — Догадались уж поди…
Догадались. Теперь каждый взвод своими костерками обозначился. Не теряли время даром и его ординарец со связными. Сидят у костра с котелком талой воды, ротного дожидаются. Наготове пара банок мясных консервов из НЗ. А вскоре и Маштаков с Махтуровым к огоньку подтянулись.
— Принимайте в честную компанию!
Буханку хлеба к общему столу присовокупили.
Согрелись у костра, подкрепились консервами с кипятком. Разговоры веселей пошли.
— Я чего пришел-то, — спохватывается Маштаков. — Там наш таежный Сидорчук обещает соорудить какое-то ночлежное устройство из опыта жизни лесоповальщиков. Может, стоит взглянуть? Слово уж больно мудреное. Ро… Рогулет, что ли?
— Рокатулет, — подсказывает Махтуров.
— Во! Рокатулет, черт его побери, — обрадовался Маштаков. — Незаменимая вещь, говорит, в тайге.
Колычев заинтересовался. Позвал с собой Тимчука. Тот тоже не новичок в зимнем лесу.
Загадочным рокатулетом оказался четырехметровый березовый хлыст, приваленный сверху ворохом елового лапника. Радиусом два метра оттоптан вокруг него снег и тоже выстелен лапником. Подожженный одновременно в нескольких местах ворох лапника, сгорая, воспламеняет березовое бревно. Оно горит не сильным пламенем и долго тлеет. Люди вповалку укладываются вкруговую, ногами к огню. Даже если заснут, беды большой не случится. Целое отделение вокруг укладывается.
Но где набраться подходящих березовых лесин? Ни топоров, ни пил у штрафников с собой нет.
— Сухостой поваленный под снегом должен быть. Ногами нащупать можно, — поясняет Сидорчук Он доволен, что его опыт обитания на таежном лесоповале пригодился товарищам.
Возвращаясь, Павел разыскал Грохотова с Ведищевым, распорядился связаться с Маштаковым, перенять опыт.
В десять часов поступил вызов в штаб.
Колычев был готов к докладу. В роте — без происшествий. Часом раньше взводные доложили: ни больных, ни обмороженных, ни таких, кто повредил бы ногу за время марша неумело намотанной портянкой. Люди рассредоточены в лесу, ждут приказа на дальнейшие действия. И это было удивительно для чрезвычайных условий, в которых они находились.
К тому же Колычеву удалось под утро поспать у мини-рокатулета, устроенного связными и ординарцем. Спал он крепко, без страхов и сновидений. Намереваясь прикорнуть минут на тридцать-сорок, проспал здоровым, невспугнутым сном около двух часов.
Вначале не поверил даже. Показалось, только-только приклонил голову. И это тоже было удивительно для состояния его духа последних дней.
Штаб размещался на колесах, в кузове «Студебеккера», на скорую руку переоборудованного в будку с фанерным покрытием. В голове, в метре от кабины — снарядный ящик с полевым телефонным аппаратом. Под потолком, строго над ящиком, — автомобильная фара, подключенная проводом к аккумулятору. В центре стола, склонясь над расстеленной картой, начальник штаба Сухорук По бокам, сидя на откидных скамьях, комбат Балтус и оба помощника начштаба — Доценко и старший лейтенант Боровицкий. Последний прибыл в батальон за несколько дней до отправки на фронт. Колычев видел его впервые. Молодой, не старше Павла, очкарик интеллигентского склада, скорее всего из запаса.
Сухорук знакомит командиров рот с обстановкой и боевой задачей. Сверяясь указательным пальцем с отметками на карте, говорит громко и четко:
— Противник располагается по краю болота. Его передний край вынесен к дому лесника. Огневые точки обозначены на картах, их вы получите позже. Обнаруженные дзоты также показаны на схеме. Штрафной батальон меняет два полка стрелковой дивизии и занимает участок обороны от дороги на Никольское и до населенного пункта Грачи исключительно. Слева от нас энский стрелковый полк, справа — полк воздушно-десантной бригады, действующий как стрелковая часть. Наша задача — выбить противника с занимаемых позиций, освободить от гитлеровцев поселок Маленичи и располагающийся в километре за ним лесозавод. Время атаки и сигнала связи получите позднее. Санчасть расположена у развилки дорог на Никольское. Мин на переднем крае противника не обнаружено, а проволочные заграждения частично разрушены нашей артиллерией…
Балтус, следивший за выражением лиц командиров рот, сделал короткий пресекающий жест рукой. Встал вровень с замолчавшим на полуслове Сухоруком, предупредительно постучал пальцем по корпусу телефона.
— Приказ наркома обороны номер двести двадцать семь известен больше как приказ «Ни шагу назад!». И прежде всего он касается штрафных воинских формирований. Для штрафников — это приказ прямого действия, понимаемый буквально. Отступать штрафники не имеют права. Требую, чтобы это положение было доведено до каждого солдата и каждого командира. Мы не имеем права на шаг назад. Вот та истина, которую должен усвоить каждый солдат и каждый офицер. Сейчас не сорок первый год и даже не середина сорок третьего. Командование приказывает взять Маленичи, и Маленичи должны быть взяты! — Чем больше высоты и металла появлялось в голосе комбата, тем явственней проступал в нем характерный прибалтийский акцент. — И по тому, как батальон выполнит приказ, как отличится каждый на своем участке, будут судить о вас, командирах рот, и обо мне как командире. О нашем соответствии занимаемым должностям. Предупреждаю: обратного хода в свои окопы, как было раньше, здесь не будет. Трусов и паникеров расстреливать на месте и списывать за счет боевых потерь. Объявите в ротах, что по бегущим с поля боя паникерам я прикажу стрелять из пулеметов. Пулеметы будут выставляться в окопах сразу за тем, как роты поднимутся в атаку.
Угроза комбата выставлять за спиной штрафников пулеметы подействовала. С чего бы вдруг? На Курской дуге обходились без пулеметов. Прежде чем разойтись по своим «хозяйствам», командиры рот устроили всеобщий пятиминутный перекур.
Трухнин и Харин, поддерживавшие отношения с Доценко, располагали на этот счет дополнительной информацией.
— Доценко говорил, что фронт здесь с осени стоит, — делился сведениями Трухнин. — Маленичи эти пехота не раз пыталась брать, но безуспешно. Умыли фрицы пехоту в болоте.
— Видать, и нам передряга предстоит серьезная, если комбат с акцентом заговорил, — прикинул Корниенко. — Пугать-то нас зачем? Пуганые…
— Думаешь, пугает? — насторожился Заброда. — Мне кажется, темнит что-то батя, недоговаривает.
— А что туг думать?! — вскидывается желчный Харин. — Мы-то пуганые, да вот воинство у нас тухловатое. Большинство под бабскими юбками отсиживались, пока мы тут кровь проливали. Порох только на стрельбах нюхали. Встретят немцы шквальным, и побегут стадом, кто назад, а кто вперед с поднятыми руками.
— Любишь ты, Иван, нагонять тоску, — урезонивает его Корниенко. — Но Заброда прав — недоговаривает чего-то комбат. Неспроста о пулеметах заговорил.
Соглашаясь в душе с Забродой и Корниенко, Павел усматривал за угрозой комбата иной смысл и более глубокий подтекст, чем простое желание нагнать страху. Взглянуть бы на карту. Сухорук говорил, что противник располагается по кромке болота. Значит, наши и немецкие позиции разделяет трясина, и наступать придется по топкой хляби. Насколько топкой? Что вообще за болото? Какова крепость льда? Выдержит ли он массу солдат? А что, если под ледяной корочкой кроются незамерзающие «окна»? Что тогда?
Представив, что может случиться тогда, Павел предположил, что все это известно Балтусу, и, кажется, вполне проникся опасениями комбата за успех предстоящей боевой операции.
Поделился своими соображениями с Трухниным как с более опытным и рассудительным.
— Ерунда! — с ходу отмел его предположения Харин. — Какие топи?! Пехота же по осени по ним ходила. А сейчас морозяка градусов под пятнадцать. Сапог в грязи и то не запачкаешь.
— Сапоги-то ладно. Как бы с головушкой в нее не уйти, — спокойно возразил Павел, хотя внутренне готов был вспыхнуть. — Я знаю, что такое болота. Доводилось в сорок втором на Волховском фронте на брюхе по ним поползать.
— Хоть на брюхе, хоть по льду. Нас потому сюда и кинули, что можно теперь их в лоб брать.
— Если надо, даже к черту мы залезем на рога, — вдруг отозвался известной симоновской строкой Корниенко. И непонятно было, чего больше прозвучало в его меланхоличном тоне: одобрение или сожаление по поводу не всегда уместного и оправданного лихого удальства.
— На рога-то не привыкать. Не дай бог в болото. Ни танков, ни артиллерии.
— Раз болото, значит, у немцев их нет. С артиллерией тоже не густо. Сочтемся.
— Мне бы ваш оптимизм. У комбата, похоже, его тоже не много…
Не встретив понимания, Павел замкнулся и больше в разговор не вступал, задетый, как ему казалось, непростительной недооценкой серьезности ситуации. Впрочем, остальные тоже, выпустив пар, расходились каждый при своих озабоченностях.
* * *
Командиров взводов собирать не пришлось. Ждут не дождутся, когда ротный из штаба вернется. От нетерпения изводятся. Что там и как впереди?
Павел ознакомил подчиненных с обстановкой и боевой задачей. Выяснилось, что, кроме него самого, никому другому воевать в условиях лесисто-болотистой местности не приходилось и никаких практических соображений на этот счет у взводных не нашлось. Зато оставались на своих местах взводные. До последнего момента он ждал и не хотел обещанной комбатом замены командиров взводов строевыми офицерами, и произойди замена, она расстроила бы его больше, чем отсутствие у Титовца и Грохотова необходимого опыта боевых действий в лесах и болотах. Но офицерского пополнения ни в Брянске, ни в Смоленске батальон так и не получил и теперь уже, как заверил Колычева Сухорук не получит.
Распорядившись получить оружие и готовить людей к ночной смене стрелков на боевых позициях, Павел вновь отправился в штаб: на двенадцать ноль-ноль была назначена отправка квартирьеров для приема-сдачи позиций сменяемых частей. За себя оставил Маштакова. С собой взял Махтурова и Богданова.
Выезжать должны были двумя группами. В первую комбат назначил Корниенко, Колычева и Сачкова, во вторую — Трухнина, Харина и Ваняшкина. Ваняшкин отбыл к стрелкам двумя часами раньше.
Выехали на двух стареньких «ЗИСах». В открытых кузовах с соломенной подстилкой. Жидкие расхристанные борта на тряской дороге ходили ходуном. Гремело подбрасываемое на ухабах запасное колесо и, смещаясь от заднего борта, норовило напрыгнуть на ногу. К счастью, путь оказался недолгим.
Передовая встретила непривычной тишиной и безлюдьем. Будто и не передовая вовсе. Ни выстрела, ни голоса. За все время присутствия до слуха донеслась ударившая стороной беспокоящая очередь немецкого МГ. Даже человеческое присутствие неощутимо. Пусто и стыло вокруг, куда ни поведи глазом.
— Повымерли все, что ли, или со сна пухнут, сурки? — вертя шеей, недобро удивляется Богданов.
По ходам сообщения пробрались в передовые окопы. К Колычеву пришло ощущение порядком подзабытого, но узнаваемого прошлого. Будто на свой участок Волховского фронта попал. Почти полное воспроизведение позиций его роты зимой сорок второго года. Траншеи мелкие, в пояс, с оплывшими, прихваченными морозом стенками, местами в ржавых потеках. То ли подпочвенной воды, то ли солдатской мочи. Зарыться глубже не позволяют подпочвенные воды, проступающие кое-где на поверхность.
Брустверы подняты притрамбованными снежными валами, но голову, чтобы шапка вровень с кромкой, все равно приходится пригибать. Такие же мелкие, сырые и перекрытые кое-как жердями землянки без дверей. В солдатском обиходе — норы.
Стоя в обороне, немцы возводили траншеи из бревен, обсыпали их привозной землей. Дно выстилали слегами, обшивали поперечно досками. Не забывали о нужниках.
Наши скрывались за снежными насыпями. Низменные участки перекрывались окостеневшими трупами погибших товарищей. Убитых никто не хоронил. Оправляться ходили в каски и выбрасывали их за бруствер. А при артобстрелах каски взрывной волной забрасывало обратно в траншею, на головы солдат. К тому же донимала невозможная вшивость.
По ходу заглянули в несколько землянок Невзрачные, запущенные. Ни деревянных настилов, ни соломенной подстилки. Печурки и то не в каждой.
— Вот народ. В лесу живут, а палец о палец для себя ударить не хотят. Твари ленивые.
— А ты что думал, что для нас здесь царские палаты приготовлены? Хрен да маленько.
— Нам здесь тоже не век вековать. Возьмем Маленичи, заживем в немецких. У них с этим полный орднунг.
На колымского начальника режима неприглядность жилищ впечатления не произвела. Каменное лицо Сачкова никаких эмоций не отразило. Корниенко и Колычев, тяготясь его присутствием, тоже помалкивали. И только Богданов с ординарцем Корниенко оживленно переговаривались, комментируя увиденное.
Блиндаж командира батальона поухоженней солдатских землянок, но все такой же сырой и тесный. А вот хозяин — человек радушный и словоохотливый. Не скрывает майор радости, что батальон его выводят в тыл, на отдых. Выставил на снарядный ящик бутылку водки, банку консервов.
— Сейчас здесь терпимо, капитан, — приняв Колычева с его старшинскими знаками различия за ординарца, а Сачкова почему-то сразу невзлюбив, майор обращается по преимуществу к Корниенко. — А по осени хлебнули лиха по ноздри. Сверху дождь, под ногами хлябь. Копнешь лопатой на штык, и вот она — затхлая, вонючая. По поверхности на брюхе ползать приходилось. С пулемета бьешь, а сошки тонут, в землю уходят…
— А немец как?
— А чего ему. Он на верхотуре сидит. Знает, что нам его оттуда не вышибить, — спит себе спокойненько. Мы его не трогаем, и он нас не беспокоит. Так что жить можно.
Сачков при этих словах комбата вскинул голову, смерил майора насмешливым взглядом. Но Павел опередил его:
— Значит, не ждут здесь удара?
— Вряд ли. К Рождеству своему готовятся.
— Болото что собой представляет? Незамерзающие очаги есть?
— Против наших позиций нет. Лед крепкий, — поняв причину его озабоченности, быстро ответил комбат.
— Мы сюда не в обороне сидеть пришли, майор, — вставил Корниенко, — наша задача — прорыв обороны противника. Рвать на части немчуру будем. Без штанов от нас побегут. Да, кстати, — он указал на Павла. — Это командир второй роты Колычев. Ты, майор, на его погоны не смотри. Это у нас специфика такая штрафная. До боя он — старшина. После боя свои капитанские наденет.
Майор коротко, с любопытством взглянул на Колычева и хотя не понял, что это за специфика такая, о которой сказал ему Корниенко, вдаваться в подробности не стал.
— Если думаете их шапками закидать — не выйдет. Пробовали уже. У меня в батальоне полторы сотни штыков осталось. Здесь наступать — гиблое дело. Ждать надо, когда наши на флангах где-нибудь прорвутся. Тогда они сами отсюда убегут.
— А мы их, комбат, не шапками — мы их трупами закидаем. — Сачков одним глотком опорожнил стакан, набычился. Лицо его сделалось злым и упрямым.
Комбат оставил его заявление без ответа и, адресуясь по-прежнему преимущественно к Корниенко, сказал тоном убежденного сожаления:
— Зря людей потеряете.
— У нас, комбат, людей нет, — наливаясь кровью и тяжелой ответной неприязнью к майору, сказал Сачков. — И нам их жалеть не пристало. Для них за честь полечь на поле боя, чем гнить в лагере.
Майор переменился в лице.
— А вы, товарищ капитан, случайно не в лагерях до войны служили?
Корниенко, стремясь предотвратить назревающий скандал, обернулся к Сачкову, попытался урезонить:
— Кончай, Сачков. Не заводись! О деле ведь говорим!
Но Сачкова уже понесло.
— И горжусь этим, — с вызовом ответил он, глядя в упор на майора. — Что всякую сволочь за проволокой держал и мне их охрану доверяли. Если б их, гадов, не взяли, они бы и без войны всю советскую Россию Гитлеру продали. А мы еще с ними панькались. Лично я — всех бы к стенке. И пособников их замаскировавшихся, что еще пока не разоблаченные ходят.
— Все, капитан. Кончай полемику! Не затем нас сюда прислали. — Корниенко силой, плечо в плечо, оттеснил Сачкова на задний план, за спину Колычева. — Товарищ майор, кто нам участок передавать будет? Пусть документы приготовят…
Как выяснилось, во всем стрелковом полку, занимавшем оборону на участке смены, бойцов в строю оставалось меньше, чем в одной роте Колычева. Большинство землянок пустовало, дышало нежилым духом. Редкие часовые и наблюдатели интереса к делегации штрафников не проявляли. Прочих и вовсе не было видно.
— А чего зря людей морозить, если немец спокойно сидит, — ничуть не смущаясь, рассуждал сопровождавший группу Колычева белобрысый младший лейтенант с косым следом осколка на щеке. — За последний месяц ни разу не совался.
Павел не удержался, подначил:
— Молодцы мужики! Здорово! Нас не трогают, и мы никого не тронем. Пусть дяди на Украине воюют, а мы тут, в Белоруссии, подождем, пока они вынудят фашистов и отсюда отступать. А что? Раз не лезут — пусть себе сидят.
Младший лейтенант обидный намек уловил, замкнулся, перешел на официальный тон: да, нет, так точно.
Выбрав для себя землянку, Павел оставил в ней Богданова с приказом протопить, заготовить дров, а сам в сопровождении Махтурова и старшего лейтенанта стрелков отправился на наблюдательный пункт произвести визуальный осмотр местности и подступов к первой линии окопов противника.
* * *
Вот она, его Палестина, откуда со щитом иль на щите. Приникнув к окулярам бинокля, Павел медленно, смещая его от левого фланга к правому, метр за метром исследует противоположную сторону. Оправдались его худшие предположения.
Прямо по фронту расположения стрелкового батальона, место которого в окопах займет его рота, — открытая, ровная и широкая низина — болото, поросшее островками осоки, мелкого кустарника и редкого чахлого чернолесья. Низина наверняка в деталях обозревается с высоток в глубине расположения обороны противника. Каждая складка, каждый кустик хорошо пристреляны. Ответного огня противник может не опасаться. Отвечать штрафникам будет нечем.
Береговая линия упирается в пологий, но круто обрывающийся склон. Полоска земли под обрывом — мертвая зона, но по обрывистому склону придется карабкаться наверх с помощью рук Достигнув этой преграды, атакующая цепь разобьется о нее, как набегающая волна о скалу. Быстрота и натиск ослабеют.
Трехрядные проволочные заграждения высотой по пояс стоят по флангам, препятствуя прорыву в обход болота. Повреждений в них вопреки сообщению Сухорука не видно. То ли устранили их немецкие саперы, то ли разрушительное воздействие нашей артиллерии на них сильно преувеличено. Минированы ли за ними подступы к окопам, тоже неизвестно.
Пошарив по нейтральной полосе, Павел направил окуляры в глубь вражеской обороны, прошелся взглядом по линии окопов.
В окопах, так же как и в наших, без признаков жизни. Ни человеческого лица, ни дымка из дымоходных труб над блиндажами. Совершенно пустое, мертвое пространство. На участке проселочной дороги, там, где угадывалась вторая их линия, чернели остовы двух подбитых сгоревших грузовиков. Само местечко Маленичи за перелеском не просматривалось.
Побродив перекрестием по горизонту, протянул бинокль Махтурову, стоявшему в траншее по левую его руку:
— Ты артиллерист, стрельни наметанным глазом — откуда сюрпризов от немцев можно ждать.
— Товарищ старшина, — придвинувшись к Колычеву вплотную, вполголоса позвал младший лейтенант. — Смотрите сюда, — он указал рукой в сторону немецкой траншеи. — Пусто, да? Я точно знаю. В передовых окопах у них одни наблюдатели сидят, с пулеметами и ракетницами. Всю ночь нейтралку подсвечивают. А сама пехота во второй Линии греется. Потому и дыма над землянками не видно. Пустые они. Артиллерии и минометов у них не больше нашего. Потому и стреляют тоже редко. Минных полей нет. Не ждут они здесь от нас никакой активности. Полковая разведка несколько раз ходила, ни один на мины не нарвался. На проволоку они консервные банки понавесили. Боятся, что наши саперы ночью проволоку порежут. А зачем на нее лезть, если болото промерзло? А против болота даже заграждения не выставлены. Осенью они не нужны были — через трясину ведь не попрешь. А потом, видно, поленились или нас совсем перестали бояться. Если не выдадите себя раньше времени — можно их будет взять…
Несмотря на «сопливость» и внешнюю неказистость, лейтенантик — а был он дважды Ваней: Иваном Коротковым по метрикам и Ванькой-взводным по должности — оказался смекалистым и приметливым малым. Показал на местности и толково, грамотно откомментировал выявленные вражеские огневые точки, всю систему огневых средств в целом. С его помощью Павел набросал на бумаге простенькую схему передовой, обозначил на ней пулеметные гнезда и дзоты, позиции артиллеристов и минометчиков. Спрятал в планшетку. Пригодится.
Покончив с делами, отбыли в батальон Корниенко и Сачков. Полномочным представителем штрафников на позициях стрелков остался Колычев. Поставив в известность комбата о месте своего пребывания, Павел с Махтуровым забрались в протопленную Богдановым землянку и втроем до вечера отсыпались.
Разбудил его Богданов. От комбата прибыл вестовой с сообщением, что для Колычева и его спутников на ротной кухне приготовлен ужин. Отправив Богданова с котелками на кухню, лежали с Махтуровым около печурки на ворохе лапника, натасканного Богдановым. Молчали, казалось, об одном, без слов понятном каждому. Но не вдруг.
— Слышал сегодня ваш разговор с Сачковым, — переворачиваясь на бок лицом к Павлу, раздумчиво произнес Махтуров. — Ты ему ровня, а он на тебя волком смотрит. Что уж говорить о рядовых штрафниках. Во всех врагов народа видит.
— Специфика службы. Среди волков живет, по-волчьи воет.
— А Балтус? Вообще органы?
— Черт его знает, Николай. Если вникнуть, Сачков — человек верный. Делу Ленина — Сталина предан. Как пишут в партийных характеристиках — морально устойчивый, политически грамотный. Умрет, но не предаст. А по природе — человек недалекий и злобный, рьяный служака. Обучен команде «фас» — другого не понимает. Шаг вправо — побег, шаг влево — расстрел. Условия службы их такими делают.
— Если б только служба виновата. Мне в Брянске в армейской газете сатирическое стихотворение попалось. Я переписал его себе в записную книжку. Вот смотри…
Махтуров полез рукой под борт шинели, вытащил из внутреннего кармана записную книжку, открыл нужную страницу.
— Держи!
Пристроившись к полоске света от полуоткрытой топки, Павел стал читать.
Юный Фриц, любимец мамин,
В класс идет держать экзамен.
Задают ему вопрос:
Для чего фашисту нос?
Отвечает Фриц мгновенно:
Чтобы вынюхать измену,
Чтоб писать на всех донос,
Вот зачем фашисту нос.
Для чего фашисту ноги?
Чтобы топать по дороге,
Левый-правый, раз и два.
Для чего же голова?
Чтоб носить стальную каску
Или газовую маску,
Чтоб не думать ничего,
Фюрер знает за него.
Похвалил учитель Фрица.
Этот парень пригодится.
Из такого молодца
Можно сделать подлеца.
Рада мама, счастлив папа —
Фрица приняли в гестапо.
— Ну и как? — не дождавшись комментария от друга, спросил Махтуров. — Если заменить Фрица на Сачкова или Доценко и кое-кого еще — что получится? Один к одному получится. Что у них, что у нас. А ты говоришь — служба.
— Ты этими соображениями еще с кем-нибудь делился?
Махтуров оскорбленно поджал губы, выхватил из рук Павла записную книжку, сунул обратно в карман.
— Скрути из этих стихов самокрутку и выкури!
Глава вторая
До глубокой ночи проходила скрытная смена частей. Занимая окопы, оставленные стрелками, выставляли боевое охранение и наблюдателей, рассредоточивали людей по землянкам. Землянок, однако, как ни теснили штрафников, на всех не хватило. Пришлось, соблюдая осторожность, сооружать из того, что попадалось под руку, навесы над ходами сообщения, завешивать бока плащ-палатками.
Противник беспокойства не проявлял. Как обычно, посвечивал ракетами, изредка прощупывал позиции штрафников дежурными пулеметными очередями. По всему, появление под носом штрафного батальона осталось для него незамеченным.
Небо на востоке уже начало сереть, когда в расположении роты в сопровождении ординарца Гатаулина и помощника начальника штаба Боровицкого появился комбат Балтус. Принял у Колычева рапорт, выразив недовольство множеством солдат в траншее.
— Тесно, товарищ майор, — пояснил, оправдываясь, Павел, начиная чувствовать привычную для подчиненных виноватость, которая возникает всякий раз, когда начальство проявляет недовольство, независимо от того, право оно или нет. В глазах комбатов командиры рот всегда виноваты во всех неувязках и нестыковках, нарушающих строгую четкость спланированных на бумаге действий. — Не хватает на всех землянок.
Но и комбат давно знал разницу между штабными планами и реальным их воплощением, когда возникает масса непредвиденных обстоятельств и роковых случайностей. Это закономерность фронтовой действительности. Избежать ее нельзя, но минимизировать можно. И делать это должны ротные, чем оперативней, тем лучше.
— Возьмете немецкие позиции — станет просторно, — сказал он своим обычным жестким наставительным тоном. — Хождение людей по окопам прекратить! Чтобы и с воздуха обнаружить не смогли. Здесь «рама» постоянно над головой виснет. Расчет на внезапность и быстроту. Как проволочные заграждения брать — продумал?
Откуда появился комбат — с флангов или с тыла, — Колычев не видел. Но проволочные заграждения стояли против рот Корниенко и Упита. Видимо, с кем-то из них перед тем Балтус и обсуждал этот вопрос.
— Против меня проволоки нет, — напомнил он комбату.
— Тем лучше, — смягчаясь, сказал Балтус. — На тебя — главная надежда. И помни: ни шагу назад! Пусть люди знают — обратного пути для вас нет. Чтобы ни один ординарец в землянках не оставался.
— А огневая поддержка какая-нибудь предусмотрена? — решается задать волнующий его вопрос Павел. В тылу роты Упита стоит батарея полковых минометов, и он тешит себя мыслью, что минометчиков в последний момент решено все же задействовать, придать на усиление штрафникам.
— Никакой огневой поддержки ни с земли, ни с воздуха не ждите. Наше оружие — внезапность и натиск. Сигнал атаки — две красные ракеты в сторону противника. И все, старшина, — вперед! Задача ясна?
— Так точно, товарищ майор.
— Действуйте. И удачи тебе!
— Тогда хоть пэтээровцев в окопы подкиньте. Чем дзоты и пулеметы глушить? Порежут! — вырывается у Павла.
В тоне — обида, упрек. И это непозволительная грань, переходить которую ему не следует: так разговаривать с комбатом в присутствии солдат. Куда ни шло, если б с глазу на глаз. Но идти в атаку, не имея возможности подавлять огневые средства противника, куда большее зло, чем риск нажить себе неприятностей, и Павел не думает о последствиях.
Балтус свежевыбрит, подтянут. От него исходит тонкий аромат одеколона. Кипельно-белый подворотничок, до глянцевого блеска начищенные сапоги. Пожалуй, впервые подчеркнутая аккуратность комбата вызывает у Колычева неприязненные ощущения.
Сам он в замызганной, извоженной в грязи шинелишке, заросший трехдневной щетиной.
И вся его рота — сплошь небритые, пещерные лица. Многие брались за бритву последний раз в Брянске, в бане, рассчитывая привести себя в божеский вид по прибытии на передовую, в последний момент перед решительным боем. И невозможно было представить, что этого момента у них не будет, что в бой они пойдут с колес, после двух выморочных суток, проведенных под открытым небом, в заснеженном лесу, не отдохнувшие, не обогревшиеся.
Балтус сделал вид, что не заметил вызывающего поведения ротного. Пообещав продумать вопрос с пэтээровцами, они с Гатаулиным пошли по траншее в роту Упита, а у Колычева остался Боровицкий, вызвавшийся немедля обозреть позиции противника с наблюдательного пункта.
На наблюдательном пункте Боровицкий долго приглядывался с биноклем к едва различимой в морозной предутренней мгле противоположной стороне. Но разглядеть даже при вспышках осветительных ракет ничего было нельзя.
Павел приходит к нему на помощь, воспроизводит по памяти систему огневых средств противника, дополнив ее сведениями, почерпнутыми от младшего лейтенанта Короткова. Поскольку общими представлениями об обороне фашистов Боровицкий, несомненно, располагал, сосредоточился главным образом на обсуждении того, что вызывало у него опасения и требовало уточнения и корректировки. Прежде всего — мины. Вопреки заверениям Короткова он сомневался, что немцы, не выставив проволочных заграждений, не заминировали бы также склон на подступах к окопам. В их заурядную беспечность плохо верилось.
Вторая сложность — дзоты. Чем и как заставить их замолчать?
Может, удастся командованию батальона договориться с соседями и задействовать минометную батарею, стоящую в тылу у роты Упита.
Боровицкий вновь приник к окулярам.
— Лед лишь слегка припорошен. Почти весь снег под берег снесло. Видишь? — подсказывает Павел. — Если немцы действительно во второй линии отсиживаются — у нас есть шанс проскочить болото до того, как они займут оборону на передке. А там — как карта ляжет. Но роте нужна огневая поддержка.
— Хорошо, — отчаиваясь разглядеть что-либо в бинокль, соглашается Боровицкий. — Я доложу начальнику штаба.
Возвращаясь, прошлись по ходу по землянкам. Везде битком, из некоторых повыкидывали даже печурки, коптюшки и то не в каждой. Протиснувшись в свою, устроились у входа. Никто не посмотрел в их сторону, не обмолвился словом. Потеснились молча, и все.
Последние минуты перед боем — самые маятные и томительные. И коротает их каждый по-своему. Павел прошелся взглядом по лицам солдат. Махтуров, привалясь спиной к стене, сидит в застывшей напряженной позе, клонясь головой к выставленным, поджатым крепко сцепленными руками коленям, о чем-то сосредоточенно думает. О чем? Наверно, о жене и дочери, представляет, что с ними будет, если случится с ним худшее из того, что может случиться с солдатом на войне. У Колычева никого нет. Может, это и к лучшему.
Туманов покоится в обнимку с вещмешком, уткнулся в него лицом. Мыслями, вероятно, там же, где и Махтуров, — дома.
Богданов, напротив, собран и деловит. Роется в вещмешке, что-то перекладывает, достает. Рассовывает по внутренним карманам бинты, кисет с махоркой, спички, тряпичку с солью, письма, бумагу на самокрутки… Чтобы, если ранят, все необходимое было при нем. Внешние карманы набиты патронами. На ремень нацеплены эсэсовский кинжал, гранаты с предупредительно вставленными запалами. Богданов — солдат бывалый. Все не единожды, без спешки проверено на прочность закрепления, прощупано, потрясено.
От дальней стены обращено к нему полное страдальческой муки лицо. Тимчук. До последнего, видно, не верит, что придется со всеми в атаку идти, надеется и ждет, что оставит его ротный, как прежде, в землянке на хозяйстве.
— Тимчук! Во второй взвод — к Маштакову!
* * *
— Приготовиться к атаке!
Это гортанный голос Гатаулина. Он бежит, семеня, по траншее и кричит. Но еще раньше, чем стук его сапог докатывается до отростковой траншейки, ведущей к землянке, Павел откидывает с входа палатку:
— Махтуров, Богданов, Туманов — со мной!
Траншея быстро заполняется людьми. И вскоре в ней становится тесно от серых шинелей и телогреек Для себя Павел решил, что пойдет в атаку со взводом Титовца. Разыскивая взводного, пробирается в дальний конец траншеи, откуда доносится его осевший сдавленный голос, повторяющий команду Гатаулина.
Выбравшись в траншею, штрафники из тех, кто курит, первым делом лезут в карманы за табачком. Укрываясь от ветра, смолят самокрутки. Последняя затяжка перед тем, как выметнуться на бруствер под пули, непременна, как ритуал. Когда еще придется перекурить и доведется ли вообще. Курят обособленно, замкнуто. Почти не переговариваются.
Появление ротного во взводе, кажется, никто не замечает. Кроме блатняков. А для рецидивиста-уголовника Краева, известного больше как Сашка Ростовский, Колычев и вовсе приходится как нельзя кстати.
Завидев ротного, Ростовский, будто крупный карточный банк сорвал, заорал, оборачиваясь в сторону Титовца, но явно в расчете на Колычева:
— Эй, взводный! Начальник! Готовь ксиву на нас. Увидишь, как босяки сегодня фашистов драпать навострят. Ни один фашистский гад сегодня живым от нас не уйдет. Мы их, как гнид, мочить будем. А ты свидетелем будешь. Смотри не отставай, чтоб подгонять не пришлось, хоть и начальник.
Вокруг него и вся хевра в кучу сбилась. На него, больше чем на взводного, равнение держат. Ростовский — вор авторитетный, воровская слава за ним еще из лагеря тянется. Огнем крестился на Курской дуге. Осторожно, но отмечал его похвальным словом и Титовец, в противовес Штырю.
Показного бахвальства, как и агрессии, блатнякам не занимать, оно у них в крови. И Павел отвечает соответственно:
— Мешки покажи!
— Какие мешки, ротный? — делано возмущается Ростовский. — Мы свое после боя возьмем. Я дело говорю.
— Если дело — можешь не волноваться. Будет тебе ксива, если заслужишь.
— Заметано, ротный. Не отставай. Увидишь, как урки фашистов на куски рвать будут…
Редкие крупные звезды на сером пасмурном небе начинали тускнеть и удаляться. В спину штрафникам, в сторону фашистов, потянул ветерок, посыпалась на головы мелкая ледяная крупа. Болото тонуло во мгле и дальше середины не просматривалось. А значит, и с немецких окопов на нем трудно что-либо различить. И это обнадеживало, позволяя надеяться, что по крайней мере до середины болота успеют штрафники добежать, прежде чем немецкие наблюдатели спохватятся и обнаружат атакующую цепь. Только бы самим себя раньше времени не выдать.
Обернувшись к Туманову и Богданову, Павел показывает рукой в разные стороны:
— Передать по цепи: «В атаку — молча!»
* * *
Сигнальная ракета, порхнув бесшумной змейкой в тусклое небо, огибает по дуге болото и, клюнув книзу, гаснет, оставив дымный, медленно истаивающий след За ней — вторая.
Титовец рывком вскидывается на бруствер, распрямляется во весь рост, показывает рукой: «Вперед!» Но еще прежде его команды масса тел перекатывается через снежный брустверный ровик и, окрепнув на ногах, катится на лед, на болото. Траншея пустеет в секунды.
Павел выжидает, наметив для себя бросок на момент, как только штрафники будут обнаружены противником и заговорят его пулеметы. А они заговорят скоро. Он знает это. Но прежде чем они заговорят, ему хочется, чтобы немцы всполошились не раньше, чем его взводы достигнут середины болота. Он почему-то страстно верит в примету. Если удачно, как задумано, сложится начало, значит, и продолжение должно быть таким же успешным, и все его существо устремлено к намеченному рубежу. Подгоняя мысленно бойцов, он чутко сторожит тишину.
Противоположная сторона молчит. Небо заметно высветляется, и уже далеко в глубину хорошо просматриваются отдельные островки и гривки кустарника. Если добегут до них незамеченными — фактор внезапности можно считать использованным стопроцентно.
Вжимаясь глазницами в окуляры, Павел держит в перекрестии фигурки передовых солдат, сопровождает их до намеченной черты. Дальше, дальше.
Немцы молчат.
Павел опускает бинокль, и в это мгновение тишину разрывает взъярившаяся очередь немецкого пулемета. Ревом сотен запаленных глоток, зашедшихся в яростном мате и неистовом зверином вое, отзывается встречь накатывающаяся лавина штрафников.
— Все. Пошли! — командует Павел и, подхватив автомат, взбирается на бруствер.
Мерзлая земля под ногами взрыта, истолчена массой солдатских сапог, подошвы не скользят. Слыша за собой топот связных и шумное дыхание Махтурова сразу за плечом слева, Павел ускоряет бег, выскакивает на лед. Лед пористый, испятнан грязными следами. Он отмечает это машинально, сознание фиксируется больше на слухе.
По слуху определяет, что по болоту работает три или четыре пулемета. Он ждет, когда заговорит артиллерия. Пулеметы, сколько бы их ни было, сейчас не самое страшное для цепи атакующих. Вот если ударит артиллерия и накроет плотные порядки штрафников бризантными снарядами, станет много хуже. Пехотный Коротков уверял, что орудийных стволов по фронту роты нет, одни минометы. Если бы так…
Едва не наскочил на вмерзший в трясину труп убитого солдата. Перед глазами мелькнула схваченная ледяной коркой маска лица с широко раззявленным ртом. Потом потянулась строчкой россыпь крупных свежих кровяных бусинок. «Середина!» — понял Павел. Он замедлил бег, приподнял голову, вслушиваясь в разноголосицу стрельбы на высоте. Стрельба там велась уже вдоль всей линии окопов. Судя по частой стрекотне автоматов, фашисты успели подтянуться к огневым позициям из второй линии. Своих автоматов Павел не услышал, хотя по времени передовые бойцы должны были достичь края болота и выбираться на склон по обрывистому косогору.
Далеко на левом фланге забухали гранатные разрывы. Это рота Корниенко уперлась в проволочные заграждения. Штрафники гранатами пробивали проходы. Почти одновременно, перекрывая треск гранат, ухнула, содрогнув землю, залповая серия мощных минометных разрывов. Немцы начали минометный обстрел соседей, встретив их отсечным огнем у проволочных заграждений.
Против Колычева по болоту работали по-прежнему только пулеметы. Но стреляли немцы, не видя целей, по площади, наугад. Светлячковые трассы, перекрещиваясь, носились роями по всему пространству, но высоко над головой. Справа, на участке роты Упита, было потише, оттуда доносилась только ружейно-пулеметная стрельба.
Больше он не стал слушать, рванул напрямик через полоску лозняковой поросли. Продравшись сквозь кусты, выскочил на широкую прогалину, по которой, оставляя за собой кровавый след и боковую бороздку от приклада волочившейся за рукой винтовки, полз штрафник с перебитыми ногами.
«Повезло кому-то!» — мелькнуло в голове. Ранение в ноги, да еще до начала настоящего боя. О таком исходе можно только мечтать.
Раненый поднял голову, и Павел узнал его: мордвин Шапин. Как убежденно говорил он и был непреклонно уверен, что непременно уйдет из батальона в нормальную часть после первого же боя.
В следующее мгновение Павла пуганула тяжелая крупнокалиберная трасса, прошедшая низко над головой, показалось, чуть ли не вскользь по шапке. Вторая вспорола лед, вздыбив крошевые фонтанчики, в метре от ног. Похоже, это были не случайные трассы, пулеметчик пристреливался к нему и его сопровождению.
Инстинктивно вжав голову в плечи, Павел рванулся вперед и распластался под заранее намеченной, горбом выпиравшей заиндевевшей травяной кочкой. Рядом плюхнулся Махтуров. Богданов и Туманов ткнулись в снег в ногах. До берега оставалось менее ста метров. Один бросок Но…
Вся его рота, скопившись на прибрежной полосе, барахталась в снегу, пробиваясь сквозь толщу высоченного намета к стене обрыва. Снег сухой, но не слежавшийся, зыбится, пучится под ногами, как барханный песок Ни утоптать его, ни саперной лопаткой взять. Толчатся, сумятятся штрафники, увязая в сугробе по пояс, гребут снежное месиво руками, прикладами винтовок, распихивают сапогами. Проволочные заграждения легче было бы, наверно, брать. Хорошо хоть, находясь под кручей, в мертвой для пулеметов зоне, штрафники не несли потерь. Но время, выигранное удачным началом, безнадежно таяло, сводя на нет эффект внезапности. Немцы укрепились в окопах, это было ясно, и что ждет роту наверху, куда надо было еще подняться под плотным прицельным огнем, неизвестно.
Павел вопросительно взглянул на Махтурова.
— Кажется, влипли по самое не хочу, — подтвердил его догадки тот.
— Пошли! Главное — ввязаться в бой, переправить людей наверх. А там видно будет.
* * *
Десятка полтора штрафников карабкались вверх по косогору. Обрыв, собственно, невысок, метров четыре-пять высотой, но верхушка пристреляна, держится под прицелом.
Павел поискал глазами взводных, но никого из них поблизости не увидел. Под обрывом лежало два распростертых безжизненных тела. Из тех бойцов, что первыми выбрались наверх и были срезаны и сброшены оттуда автоматными очередями.
Отрабатывая на полевых учениях действия штрафной роты в наступлении, поднимались в атаку не иначе, как совместно с танками и артиллерией, которая подавляла огневые точки врага. Так должно было быть. Здесь же… Если не накрыть окопы фашистов залповым артиллерийско-минометным огнем, посшибают всех с верхушки, как зайцев.
Взял вправо, где на фланге скопилось до полувзвода солдат, надеясь среди них отыскать Титовца. Скучились штрафники не случайно. Здесь работал отлаженный конвейер, выдававший людей на-гора. Двое солдат, стоя спинами к стене, подставляли плечи под опору ног. Несколько пар рук дружным подхватом подсаживали на них очередного штрафника, отправляли вверх к широкой промоине. Дело подвигалось довольно споро.
— Титовец! Где взводный? — громко закричал Павел, подбегая и понимая уже, что у задачи, которая еще минуту назад казалась сверхсложной, почти невыполнимой, появилась зацепка к решению.
— Там, — показал рукой вверх на промоину кто-то из штрафников.
Минутой позже Павел и сам уже карабкался по обледенелому склону. Промоина оказалась в меру глубокой и широкой, чтобы ползти по ней свободно и незаметно. Метра через три, однако, проторенный след оборвался. Дальше промоина была с краями забита снегом. Он осторожно выглянул.
Сердце зашлось, пропустив один удар, забухало тяжелыми мерными толчками в висках. Впереди, метрах в двадцати, была недокопанная, брошенная немцами траншея. Тоже забитая снегом. Потому он и не разглядел ее в бинокль. Никак не мельче и не уже той, из которой поднялись в атаку штрафники на исходных позициях. И это было черт знает что, из того редкого, случайного и неожиданного, что происходит иногда на войне, чего никак нельзя предположить, но что резко, самым невероятным образом меняет ситуацию в пользу, казалось бы, безнадежной и гибельной. Выдвини сюда фашисты хотя бы один пулемет — полроты осталось бы уже на болоте.
В траншее шевелились, приноравливаясь к ответной стрельбе, фигурки штрафников. В одной из них признал Титовца, жестами призывавшего бойцов рассредоточиваться по всему фронту траншеи. Да и на левом фланге чернели спины кучно ползущих к окопу штрафников. Один из них вскакивает и, обернувшись назад, что-то кричит, размахивая рукой с пистолетом. Маштаков! Что он кричит, до слуха не доносится, не разобрать. Но с десяток солдат поднимаются и бегут за ним. Когда до траншеи остается последний рывок, оживает немецкий дзот. Длинная развесистая очередь, и штрафники, кто сраженный, кто живой, пластаются наземь. Кто-то, кувыркнувшись через плечо, по инерции, перекатом докатывается до края спасительного окопа. Оттуда в направлении дзота летят фанаты. Но разрываются все с большим недолетом.
«Надо сковать немцев ответным огнем, дать возможность бойцам, остающимся под косогором, подняться наверх, перебраться в траншею!»
Кто-то опережает его в рывке. Скорее чутьем, чем зрением, определяет — Махтуров. В траншею летит нырком. Чья-то рука пытается приподнять его за плечо.
— Живой? — голос Титовца.
— Антон! Огонь из всех стволов. Вяжите их, пока наши не поднимутся!… Я — к Маштакову. Он там, на левом…
Смахнув с лица и шеи снег взбитой о колено шапкой, двинулся по траншее, понуждая отсиживающихся на дне солдат вести огонь. Пули роились и взикали над головой. В траншее появились первые убитые и раненые. Впервые вспомнил о связных. «Где они?» Но не обеспокоился. «Найдут!» За спиной чувствовал Махтурова.
А на левом фланге продолжал яриться немецкий дзот, косил штрафников на подступах к фаншее. В окопе, исходя бессильной злобой, матерился Маштаков. И, кажется, не знал, что предпринять.
— Иван! Давай несколько человек, по-пластунски… Закидать фанатами надо.
Но Павел недооценивал своего взводного.
— Уже! — Маштаков показал головой в сторону дзота, приглашая взглянуть и убедиться.
Павел осторожно приподнялся над бровкой. На полпути к дзоту увидел ползущего штрафника. Он полз вслепую, головой раздвигая снег, но точно на амбразуру. Немецкому пулеметчику ползущий солдат, конечно, виден. Но он не трогает его, поджидая в той точке, где возьмет наверняка.
На штрафнике кирзовые сапоги, и это значит, что солдат не пополненец. Пополненцы в основном в ботинках с обмотками. Солдат-штрафник со стажем, по крайней мере с Курской дуги. Дуэль с судьбой у него не первая. Только на этот раз, чтобы выйти победителем, у него один шанс из тысячи.
Вот пулеметная строчка вспарывает снег около головы, вторая проходится по ногам, третья простегивает спину.
Тем временем левее, вне сектора обстрела, появляется еще одна ползущая фигура. И Павел сразу признает солдата: Жуков. Невидимый пулеметчику Жуков ползет быстро, сноровисто. Но это последнее, что видит Колычев.
Ухо улавливает нарастающий вой мин. Трах! Трах! Трах! Трах! Четыре взрыва с небольшим недолетом встают вдоль линии окопа. Мина — не снаряд, рвется на земле, осколки, как коса траву, срезают все, что над поверхностью. Он успевает осесть на дно окопа раньше, чем горячий осколочный смерч с визгом проносится над головой, обсыпая сверху мелкой земляной крошкой.
Почему-то, будто столь уж важно знать, на какой минуте начался минометный обстрел, смотрит на часы. Восемь тридцать шесть. Стоят, что ли?
Подносит руку к уху. Идут. Неужели прошло всего тридцать шесть минут с того момента, как штрафники поднялись в атаку?
Наверху один за другим бухают два гранатных разрыва. Жуков! Кто-то большой, грузный сверзается вниз с тыльной стороны траншеи. Тотчас за ним — целая группа, человек пять-шесть. Расхристанные, запаленные, но с оружием в руках. Первый — Грохотов.
— А Ведищев? Ведищев где?
— Там он. Последних наверх переправляет, — тяжело отсапываясь, говорит Грохотов, и было заметно: рад взводный. Сам в окопе, и ротный здесь.
— Ротный! — затревожился за спиной голос Маштакова. — Немчура в атаку поднялась!
Над бровкой вновь шарахнула мина, взметнув куст земли и пламени. А когда пыль и дым снесло и рассеяло, все увидели, как катится на позиции штрафников цепь немецких автоматчиков.
Ситуация становилась угрожающей. Пристрелявшись, немцы усилили минометный обстрел. Огненный шквал гулял теперь по всей линии окопов. Воздух содрогался от беспрерывного грохота, треска и вздыбливающего уханья. Мины и осколки влетали в окоп. Потери росли.
Промедление грозило катастрофой. Сомнут, если не ответить встречным ударом.
— Маштаков! Грохотов! В центр! Поднимайте людей в атаку!
Сам уже был наверху. Выхватив пистолет, закричал, срывая от надсады голос:
— Рота-а! В кровину мать!… Вперед! За мной!
В критических ситуациях смерть воображение не трогает. «Поднимутся или нет?!» И когда услышал, как диким утробным ревом отзывается на его крик траншея, рванул прямо на молчащий немецкий дзот. На бегу, уже слыша за собой дробный, как бесконечная очередь крупнокалиберного пулемета, нарастающий топот ног, оглянулся назад. Штрафная цепь показалась ему не жиже немецкой. И от береговой кручи еще поднимались и тоже бежали штрафники.
Кто-то из опередивших его солдат забрасывает для верности внутрь дзота противотанковую гранату. От мощного взрыва вздыбливает и разметывает бревна наката. Прянув в сторону от града комьев мерзлой земли и ощепья, едва не влетает в бомбовую воронку. Старые бомбовые воронки видны по всему береговому склону. Видно, осенью фашистам крепко досталось от нашей бомбардировочной авиации.
Рукопашная, очевидно, в планы гитлеровцев не входила. Они останавливаются и начинают пятиться назад, поливая штрафников огнем из автоматов от живота. Не бегут — отходят организованно, разят контратакующих секущими очередями. И Павел отдает приказ залечь.
Немедленно меняют тактику и фашисты. Теперь они тоже ложатся в снег и отползают на брюхе. Либо, отстреляв рожок, делают короткую перебежку.
До немецких окопов метров восемьдесят. Из-за лесины, за которой укрываются Колычев с Махтуровым, хорошо просматриваются все складки местности на всю глубину до второй линии. Видно, как возвращаются на исходные позиции автоматчики, растекаются по траншее. Вот двое санитаров, подхватив под мышки, тащат раненного в грудь, потерявшего фуражку офицера. В мелколесье за второй линией становится на огневые позиции батальонная минометная батарея. Расчеты штабелюют ящики с минами, связисты тянут провода. Теперь, когда автоматчики вернулись в свои окопы восвояси, минометчики опять накроют штрафников полным боекомплектом. Причем через считаные минуты.
Спасти положение можно только прорывами на флангах. Павел думает о комбате. Наверняка он все видит с наблюдательного пункта и что-то предпринимает. Может, есть такая возможность у Корниенко или Упита. Хотя какого-либо продвижения вперед ни слева, ни справа не ощущается. И все-таки Упит. На стыке их рот на карте помечена какая-то залесенная лощинка…
— Ротный! Ротный! — бьется сзади чей-то дерганый заполошный голос. И вслед за тем рядом пластается уголовник Сашка Ростовский.
— Чего орешь?!
— Насилу нашел. Там Титовца ранило. Может, копыта уже отбросил. Осколком бок пропороло…
Павел коротко взглянул на Махтурова.
— Давай, Николай, принимай взвод. Там на фланге лощинка есть, к дороге на Маленичи выходит. Выходи к ней. Как только ударишь, мы тоже поднимемся.
— Есть выйти с фланга! — Махтуров накрыл ладонью руку Колычева, придавил слегка и, подхватившись, побежал, низко пригибаясь и петляя, к оставленной траншее.
— А ты чего? Беги, показывай, где взвод.
Ростовский замялся, заюлил глазами.
— Я счас… Я догоню. Слышь, ротный, ты хоть и фрей, а в блатной жизни толк понимаешь. Ты моему слову верь, я никогда посученным не был. А теперь на старое кранты кладу. Не хочу больше парашу нюхать и по зонам чалиться. Не подумай, что испугался, — своя причина у меня на то есть. И не я один. Со мной Володя Хобот, Кисет, Барыга, Тля. Нам чистые ксивы нужны. Липовые я за любой скок смог бы взять… Короче, что скажешь, то делать будем. Мы на тебя пахать подписываемся. В натуре, без понтов. За справилы об освобождении.
— Говоришь, в вашей жизни толк понимаю?
— Ну.
— Так по вашей воровской морали наколоть любого человека — не только не подлость, а вообще дело доблести и геройства. Так что, Краев, верить тебе на слово мне особого резона нет.
— А Карзубый? Ему тоже не верил?
— Вот если воевать будешь, как Карзубый, тогда посмотрим. Когда за расчетом придешь, чтобы работа твоя видна была. Туфта не пройдет. У вас же вашему толку и научился.
— Ладно, играется. Мы около тебя будем. Секи сам, как босяки воевать могут… — задвигав задом, Сашка отполз назад и, приподнявшись, побежал догонять Махтурова.
* * *
Немцы берут передышку. Что-то замышляют или ждут подкрепления. Автоматная стрельба с их стороны обрывается. Коротко бьют только пулеметы, по одиночным целям на выбор. Добивают раненых или тех, кто выдает себя неловким перемещением. Штрафники тоже, скрываясь за случайными укрытиями, в бомбовых воронках, жмутся к земле, берегут патроны, готовясь к решительной схватке.
Пауза долго продлиться не может. Что-то должно произойти вскоре, что предопределит развязку, склонит чашу весов в ту или другую сторону.
Хоронясь за комлем сосновой лесины, как за бруствером, Павел вновь думает о комбате. Если бы накрыть сейчас фашистов артиллерией или минометами, даже не подавить, но хотя бы прижать, лишить возможности вести безнаказанный прицельный огонь, он смог бы поднять роту для последнего броска, ворваться в траншею. Других средств и возможностей повлиять на ситуацию, переломить ее в свою пользу, кроме как подняться под пули самому и поднять за собой людей, у него нет. Но без огневого подавления противника эта задача представляется несбыточной мечтой.
Прижатые плотным настильным огнем к земле штрафники, расползшись по воронкам и укрытиям, тоже лежат сейчас, не двигаясь, не шевелясь, и все их мысли и чувства, как может судить по себе Павел, обращены к нему, командиру, как к единственному из них, кто в этой ситуации должен и способен предпринять что-то одному ему известное, что спасет их жизни и позволит ворваться в немецкие окопы. Более тягостного и отчаянного положения на поле боя трудно представить.
Немцы, однако, тоже медлят. Молчит и их изготовившаяся к бою минометная батарея. Странно. Может, намеренно провоцируют штрафников на атаку? Чтобы, обрушившись всей мощью, разметать взрывами, порезать разящими, кинжальными очередями в упор. Дело нескольких минут, и вся рота ляжет. Пулеметные стволы раскалиться не успеют.
Но теплится крохотная надежда — Махтуров. Может, удастся просочиться, ударить по фашистам с фланга и тогда…
Если бы вблизи рванула тяжелая мина, то и она не смогла бы напрячь Колычева больше, чем пронзивший его сознание разъяренный, беснующийся голос за спиной:
— Разлеглись, сволочи! А ну, поднимайсь!… Вперед! Перестреляю, твари!…
Сачков! Без шапки, в распахнутой телогрейке, размахивая пистолетом, он, перебегая от одного лежащего солдата к другому, наскакивает на них с пинками, требует подниматься в атаку.
От неожиданности Павел взмок, лоб под шапкой покрылся испариной. Кого-кого, но Сачкова он хотел бы видеть сейчас меньше всего. Откуда ему вообще здесь взяться? И зачем? Но ясно, что по его душу. И не с добрыми намерениями.
— Капитан Сачков! — обозначая свое присутствие поднятой рукой, громко окликает его Павел. — Давай сюда! Тебе что — жить надоело?!
— А-а-а! Колычев! — Злорадное торжество подстегивает Сачкова. — Ты-то мне как раз и нужен!
Подбежав, он плюхается под лесину, подгребается к Колычеву.
— Бока отлеживаешь, старшина? Ждешь, когда другие за тебя фашистов гнать начнут? А ты за ними, на чужом горбу в Маленичи въехать хочешь?!
— В точку, капитан. Всю жизнь я на чужом горбу езжу и на этот раз собираюсь проехаться. Жду, когда ты Маленичи возьмешь, чтоб на хвосте у тебя в них вползти. И так до самого Берлина.
— Смотри, как бы опять в другую сторону не поехал. С билетом на Магадан.
— Тебе что за забота?
— Опять со всякой сволочью панькаешься, а приказа не выполняешь?
— Ты, что ль, за меня?
— Поднимай роту и — вперед!
— Куда вперед — на пулеметы?! Порежут всех к чертовой матери! Видел, скольких уже положили?
— Поднимай роту и не рассусоливай. Я тебе приказ комбата передаю. Хватит на боку отлеживаться, не то в особом отделе для таких, как ты, нары уже приготовлены.
— Рано. — Павел собирает в комок всю волю, едва сдерживая ответно вскипающую злобность. Пистолет Сачкова дергается у него перед глазами. — У меня первый взвод должен во фланг им выйти. Как ударят — так и мы поднимемся.
— Ты дурочку из себя не строй, старшина. Какой первый взвод?! Поднимай роту, я тебе говорю.
— Подниму, когда надо будет!
— Ты приказ слышал? Я тебе говорю…
— Тут я командир роты. И пока я жив — командую тоже я.
Сачков побелел, глаза налились яростью.
— Смотри, докомандуешься, соплесос штрафной! Не возьмем Маленичи — к стенке вместе со всеми встанешь. Последний раз говорю — поднимай роту! — Зрачок пистолета перестает дергаться, смещается на лоб.
— Если заслужу — встану!
— Так и передать комбату?
— Так и передай. Мне здесь видней, когда и чего делать.
— Ну, заказывай по себе панихиду. — Сачков рывком поднялся и, пригибаясь, побежал назад.
Колычев, обернувшись на локте, смотрит молча ему в спину. Его всего трясет. Сачков, конечно, доложит комбату, не может не доложить, если это только не его самодеятельность, а действительно приказ комбата. И Колычеву, если атака захлебнется, действительно не поздоровится. Но думать о грозящих ему последствиях не хочется. Если атака захлебнется, вряд ли кому удастся выйти отсюда живым. Но ему хочется верить в примету. Раз бой начался удачно, должен и завершиться успехом.
Он стал вслушиваться в звуки боя, пытаясь понять, что изменилось в обстановке, пока они препирались с Сачковым. И в это время вспыхнула и заметалась беспорядочная автоматная стрельба на правом фланге, там, где он и дожидался ее возникновения с таким нетерпением. Ветер доносит оттуда треск гранатных разрывов, невнятные, мечущиеся крики. Это может быть только Махтуров.
Рванул из кобуры пистолет. Вскочив на комель, видный всем издалека, закричал, заходясь в торжествующем крике:
— Рота-а! Вперед! За мной!
Обернувшись назад, увидел, как по всему склону поднимаются одиночные фигуры штрафников. И только тут осознал, как велики потери. С земли поднялось не больше половины из лежавших солдат. Но сожалеть и раздумывать было некогда. Уже выли над головами мины.
Минометчики их поджидали определенно. Минометные разрывы поднялись чуть сзади, в одну линию поперек склона. От этой отсечной линии они поползут, поджимая к своим окопам и накрывая тех штрафников, которые вырвались вперед.
Сорвавшись с бревна, Павел устремляется за опережавшим его солдатом, все время держа в поле зрения его спину. Солдат бежит ходко, и расстояние между ними не меняется, несмотря на то что Павел налегает изо всех сил, стараясь не отставать. Сознание успевает отмечать отдельные всполохи мин, бегущих и падающих по бокам штрафников.
Когда до немецких окопов остается десятка полтора метров, солдата срезает автоматная очередь. Автоматчик сразил бы неминуемо и Колычева, Павел увидел выставленный против него ствол, но мгновением раньше, чем он успел нажать на спусковой крючок, чья-то очередь сбоку, из траншеи, прошила его самого.
Все это сторонним кадром мелькнуло по сознанию. В следующий момент он, уже на издыхе, запрыгивал в траншею. Сразу наткнулся на распростертое тело убитого фашиста. Взгляд выхватил ручку ножа, торчавшую в спине. Ручка приметная, набрана из разноцветных плексигласовых кругляшек У кого-то он этот нож видел, но у кого — вспомнить не смог.
Ножами в траншее орудуют уголовники. Ножи оставляют в телах убитых как идентифицирующее доказательство. После боя владельца опознают. Если не суждено объявиться самому, это сделают другие.
Немецкие траншеи зигзагообразные. Добежав до ближайшего излома, осторожно выглянул. Двое штрафников, свалившись сверху, озирались по сторонам, соображая, в какую бежать. Подстегнутые Колычевым, побежали за ним. Но и за вторым коленом столкнулись со своими. И сзади набежало еще трое штрафников. Тут только сообразили: не слышно стрельбы в траншее.
Пусты окопы. Бросили их фашисты. Опасаясь угрозы с фланга, куда ворвались штрафники во главе с Махтуровым, отошли во вторую линию, оставив в первой немногочисленное прикрытие.
«Сволочь!» — мелькнула мстительная мысль по адресу Сачкова.
Подними он роту, как того требовал Сачков, положил бы людей напрасно и первой линии не взял бы. Но раздражение против Сачкова, вспыхнув, уже уходило, уступая место тревоге: надо укрепляться, немцы наверняка попытаются их отсюда вышибить.
Приказав собравшимся вокруг него штрафникам занимать оборону, готовиться к отражению контратаки, побежал по траншее искать взводных.
Первым встретил Ведищева. Тот собирал свой взвод.
— Семен! Ставь трофейные пулеметы. Гости ждать себя не заставят.
— Ничего, встретим как положено.
У Ведищева не задержался. Кто еще из взводных в строю? Маштаков навстречу. А с ним и оба его связных. Ротного разыскивают. Двое взводных в строю — уже хорошо.
— Давай, Иван, организуй оборону, оружие, патроны все собрать. Полезут сейчас фрицы.
— У меня потери большие. Два раза минами накрывало, и тут прямо на пулемет нарвались. В упор бил, гад. До последнего. Не отошел, пока не прикончили. А Титовец молодчага. Если бы не он — туго бы пришлось.
— Взводом Махтуров командует. Титовца еще в начале боя ранило.
А самого тревога за Махтурова не покидает. Где он? Почему не является? Может, тоже ранен или убит.
Нашел глазами Богданова:
— Ну-ка разыщи первый взвод. Командира ко мне. Я на левом фланге буду.
За Маштакова спокоен. Побежал на левый фланг. Что с Грохотовым?
Грохотов не только целым и невредимым предстал, но и весьма расторопным. Два ручных пулемета в сторону немцев установил, людей по блиндажам разослал. Штрафники со всех сторон трофейное оружие, ящики с патронами и гранатами стаскивают. Словом, ротному ничего приказывать не надо.
— Сколько человек в строю осталось?
— В строю тридцать девять. Сколько убитых и раненых, не знаю.
— У Маштакова потери большие. Что с первым взводом — неизвестно. Удержаться надо.
— Удержимся. Если уж сюда дорвались — черта с два они нас отсюда выбьют.
Павел ощутил на плече чью-то руку. Махтуров! Чуть улыбается смущенно. Павел готов был броситься другу на шею.
— Молодец, чертяка! Докладывай!
— Задание выполнено. В строю тридцать пять человек Занимаем оборону. А вот Титовцу осколком бок вырвало. Я его велел сюда притащить, в блиндаже лежит. Пока еще эвакуацию наладят…
Распарывая тугой воздух, по снижающейся траектории на траншею идет артиллерийский снаряд. Обвально грохает за бруствером. Второй снаряд разрывается прямо в траншее, разметывает груду только что собранных немецких автоматов и винтовок
«Началось!» Видимо, немцы получили подкрепление. Артиллерия пока себя не проявляла. Но бьют артиллеристы снайперски. Первые выстрелы — и точно по цели
— Всем в укрытие! — командует Павел.
Глава третья
Гитлеровцы перенесли артогонь вправо, на роту Упита. Минометы вообще смолкли. Только пулеметчики продолжали злобствовать, поливая штрафников свинцом из пяти или шести стволов. Готовясь к отражению контратаки, бойцы приспосабливались к стрельбе с тыльной стороны траншеи, сооружали защитные укрытия для себя и пулеметов.
Прихватив с собой Богданова, Павел выбрался из блиндажа в траншею, забрался в немецкое пулеметное гнездо. Припав к окулярам бинокля, прошелся глазом по всему склону от окопов до берегового среза, пытаясь уяснить для себя просчеты, допущенные в ходе боя обеими сторонами. В особенности свои. Полроты его лежало по всему истоптанному, изрытому воронками пространству. Многих он не успел узнать совсем, даже пофамильно, и не узнает уже, вероятно, никогда. Помнил только итоговую цифру в составляемых строевках. Но причастность к судьбе тех, кто темнел сейчас серыми коченеющими бугорками на грязном снегу, не оставляла его. Много бугорков, кучно лежат.
Уже отрываясь от бинокля, уловил какой-то слабый промельк задетый краем окуляра, что-то вроде живого неясного движения по закрайку. Присмотревшись, различил фигуру солдата, тяжело, с натугой ползущего в направлении окопа. Вернее, это были два солдата в сцепе. Один, продвигаясь на правом боку, тащил за собой второго, раненого, прихватив того под мышку левой рукой.
— Взводного ко мне! — оборачиваясь к тройке штрафников, которые оборудовали за его спиной пулеметное гнездо, но уже в сторону фашистов, приказал Павел и протянул бинокль Богданову: — Ну-ка взгляни!
— Да это же Мамазин, ротный, — возбужденно присвистнул Богданов. — Вот дает баба! Я думал, что она по ночам только мужиков выручает. По женской части… А она, глянь, — рогом упирается. Как баркас прет.
— Егор! — позвал Павел появившегося Грохотова, жестом приглашая к месту обзора. — Выдели человека, пусть поможет санинструктору дотащить раненого.
Уяснив, что требовалось сделать, Грохотов, мешковато развернувшись, выскакивает в траншею.
— Зря ты, Богдан, на бабу бочку катишь, — вступился за санинструктора степенный и рассудительный первый номер пулеметного расчета, и Павел припомнил его фамилию — Литовченко. Он из тех, кто непременно вставит слово за обиженных. — Мамазин, Мамазин! — передразнивает он язвительно Богданова. — А она, может, через час тебя, лошака, или меня так же тащить будет.
— А я чё? Я — ниче! — заменжевался Богданов, чувствуя по общему настрою, что и другим штрафникам вокруг Литовченко его обидное замечание в адрес санинструктора не понравилось. — Здоровая, говорю…
— Анекдот в тему, мужики! — предлагает мировую второй номер Литовченко, быстрый в движениях, востроглазый и, видимо, смешливый солдатик Хлопотливо обшлепав карманы телогрейки, он извлекает на свет смятую пачку немецких сигарет, раздобытую, вероятно, тут же в блиндаже, и, присев на корточки, выставляет ее в общий круг. — Значит, два куркуля, отец с сыном, денег немерено, задумали отправить на курорт своих благоверных. Но с условием: чтоб про все свои пакостные дела домой прописывали. Ну, уехали. А через несколько дней получают оба телеграммы. И в той, и в другой всего по одному слову — пиво. Что за черт! Ничего не понимают. Пошли искать понятливого. Тот сыну и объясняет: твоя, мол, пишет — приехала, изменила, вернусь, отчитаюсь. «А моя-то карга при чем? — спрашивает отец. — На нее только слепой позариться может». А толмач ему отвечает: «Точно, батя, угадал. Твоя так и пишет — попыталась изменить, все отказались». — И солдатик сам первым прыскает в кулак, заходится тоненьким козлиным смешком, который, несмотря на его заразительность, нисколько не трогает первого номера.
— Вот и наша санинструкторша тоже на пиво работает, — переждав, как пустое, веселость напарника, скупо одобряет Литовченко. — Здесь у нее одно пиво, а домой вернется — будет другое. Здесь все лезут, а дома все отвернутся…
Пронзительный вой мин — как отснятый кадр на лицах. Только головы поворачиваются выставленным ухом кверху.
Секунда, другая… Грохот — и пласт земли обрушивается сверху. Разрывы следуют один за другим с небольшим перелетом позади окопа. Немцы вновь начинают обработку позиций штрафников. Следующая серия наверняка разорвется в траншее.
— В укрытие! — кричит Павел и не слышит своего голоса. В ушах звон и плотная вата.
Но солдаты и без команды, встряхиваясь и отплевываясь на ходу, бросаются к блиндажу.
Пережидая налет в блиндаже, Павел вспоминает о санинструкторе.
— Егор, ты послал человека за раненым?
— Послал.
Санинструктора Колычев видел лишь однажды, издали, в день прибытия ее в батальон. И когда она вскоре после окончания минометного обстрела появилась в траншее с сопровождающим солдатом, едва сдержался от нескромно проявляемого интереса.
Плоское, совершенно безбровое лицо, низкорослая, то ли бурятских, то ли якутских кровей, плотно сбитая, она стояла перед ним на коротких упористых ногах, в кирзачах, как кряж, вызывая ощущение физической крепости и мощи сродни той, что исходила от цыгана Салова. Говорила с шепелявым акцентом, смазывая шипящие звуки в окончаниях слов.
— Товарищ старшина, там раненых много. Я их одна не успею перетаскать. Кровью изойти на морозе могут. Я двенадцать человек в траншее сложила. Там лежат. Один уже помер. Теперь, может, еще есть. Что делать? И бинты кончились. Сумка пустая. И транспорт нужен. Вывозить нужно.
Колычев ее понимал, но и свои возможности тоже. Что он может? Выделить людей? Но с минуты на минуту ожидается контратака противника, каждый человек в окопе на вес золота. Поколебавшись, все же распорядился:
— Егор, выдели пару мужиков, пусть помогут старшине эвакуировать раненых. А насчет бинтов и транспорта доложу комбату, как только связь появится.
Связисты — двое солдат в истерзанных, исполосованных грязью маскхалатах, видимо, пришлось поползать на животе, — и вправду оказываются легкими на помине. И пока один из них возится с подключением аппарата в блиндаже Грохотова, Колычев сидит рядом за столом, продумывает варианты доклада. В зависимости от того, кому: комбату или начальнику штаба. Кто будет на проводе?
Связь долго не появляется.
— Первый! Первый! Я — Девятый. Ответь! — взывает в трубку телефонист и смущенно, испуганно поглядывает на Колычева: только что ведь была.
Но Первый упорно не отзывается.
Где-то наверху, совсем рядом, ухает глубинный взрыв. Блиндаж встряхивает, пол отзывается мелкой дрожью. Снаряд артиллерийский. Семидесятипятимиллиметровый. Что это — налет? Контратака? Все замирают в напряжении, ожидая, последуют ли за разрывами крики наблюдателей в траншее. Но снаружи доносятся только грохот и треск разрывов. Значит, налет. Будут с полчаса обрабатывать и только потом полезут. Наконец появляется связь.
— Товарищ старшина, командир батальона на проводе, — протягивает ему трубку телефонист, счастливый оттого, что не виноват, не по его вине пропадала связь, и претензий к нему быть не может.
Приложив трубку к уху, Павел слышит сквозь шорох и треск помех твердый, требовательный голос Балтуса.
— Колычев? Слушаешь? Доложите обстановку, комроты. Что у вас там происходит?
— Занял первую линию, товарищ майор. Нахожусь в двухстах метрах от дороги на Маленичи. Противник ведет артиллерийский и минометный огонь. Ожидаю контратаку. Требуется пополнить боеприпасы, необходим транспорт для эвакуации раненых. Кончились индпакеты.
— Сколько людей остается в строю? Потери, старшина?
Вопрос о потерях — щепетильный, не совсем ко времени. Ответ на него Колычев предназначает на потом и потому осторожничает.
— Уточняю, товарищ майор, и сразу доложу.
— В каптерке портянки до одной на счету, а у вас люди. Сколько штыков в строю, комроты? Не темни!…
— Не больше полроты, товарищ майор.
— Уточните. Через двадцать минут жду ваш доклад. Ясно?
— Так точно, товарищ майор.
— Эвакуацию раненых начали. Ждите. Боекомплект к вам тоже направлен. Если не получите в течение часа — доложите. Соберите и приготовьте все, что есть трофейного.
Напоминание излишне.
— Сделано, товарищ майор.
— Из окопов назад — ни шагу. За окопами для вас земли нет. Понял?
— Так точно, товарищ майор.
— Держитесь. К вечеру получите пополнение. Конец связи.
Положив трубку, Колычев облегченно перевел дух. Все время разговора с комбатом он пытался понять, доложил или нет Сачков Балтусу о конфликте между ними, и если да, то в каком свете его представил. Но, похоже, Сачков комбату еще не докладывал.
Ладно, у него есть двадцать минут в запасе. А за двадцать минут многое что может произойти.
В том числе и со связью. Надо бы попрощаться с Титовцом. Дружбы большой между ними не возникло, но помощником ему бывший командир батальона был неплохим.
Титовцу требовалась срочная операция. Крупный осколок разворотил ему бок, он ослабел, истек кровью. Жизнь уходила из него. Он еще боролся с подступающим беспамятством, но сознание меркло, ускользало. Кажется, он уже не понимал, где он и что с ним. Колычева он не признал.
* * *
Балтус едва смирял клокотавшую внутри ярость. От былой командирской сдержанности, с которой он по обыкновению принимал вызвавших его неудовольствие подчиненных, не осталось и следа. Командующий армией рокотал в трубку: скрытность переброски батальона и внезапность атаки обеспечены, а боевая задача не выполнена. Маленичи не взяты, роты завязли в первой линии обороны противника. Командующий требовал взять Маленичи во что бы то ни стало. И доложить о выполнении приказа не позже двенадцати ноль-ноль следующего дня.
Балтус повысил голос.
— Я вас спрашиваю, товарищ командир роты, — почему понесли такие потери? Мне капитан Сачков докладывал — бока отлеживали, комроты?! А могли на плечах фашистов во вторую линию ворваться, взять Маленичи. И приказ был бы выполнен, и потерь бы таких не понесли. Так, Колычев?
— Не могли на плечах, товарищ майор, — безучастным тоном отвечал Павел, сознавая уже, что никакие доводы его комбатом приняты не будут, в его глазах он виноват безоговорочно и своими возражениями лишь подстегнет раздражение начальства. — Немцы прижали нас к земле и отошли организованно, выставив прикрытия. После того как мой взвод совершил маневр и скрытно вышел фашистам во фланг, прикрытия мы перебили и первую линию взяли. А если бы поднял роту под пулеметы, как требовал Сачков, то вся она бы там легла, и ничего бы мы не взяли. И еще я контратаку отбил.
Балтус прошелся по землянке, напряженно морща лоб. Видимо, пытался уяснить для себя, кто же из двоих прав: Сачков или Колычев?
Павел осмелел.
— И вообще лучше бы артиллерией помогли подавить огневые точки. Не сорок первый год, чтобы на пулеметы с голой грудью переть. Немцы только в ладоши не хлопают — валят нас кучами, как снопы.
Это была дерзость сродни вызову. Балтус придержал дыхание, дернулся к Колычеву, вперил в него жгучий буравящий взгляд.
— Что?!
Павел не дрогнув выдержал взгляд: все равно терять нечего. И он не мальчик для битья.
— Немцы, чуть запахло жареным, отходят, берегут солдат. А мы только и знаем что вперед! Вперед!
— Не забывайтесь, комроты! Приказ двести двадцать семь для вас никто не отменял. Маленичи должны быть взяты батальоном. И они будут взяты. Я выполню приказ, даже если все вы там поляжете. А для того, чтобы вам легче было нейтральную полосу преодолевать, завтра выставлю позади роты взвод охраны с пулеметами. Так и объявите в роте. Трусов и паникеров расстреляют на месте. И тебе, Колычев, лучше там остаться, если в Маленичи не ворвешься.
На Колычева смотрела каменная маска.
— Вопросы есть?
— Есть. Представления на отличившихся готовить?
— Отличившихся?! — У Балтуса повело рот набок. Но странное дело, тон изменился, стал спокойнее, чем был. — Отличившиеся будут только после взятия села. Я думал, что это вам должно быть ясно и без моей расшифровки. И еще, старшина, запомните: не усердствуйте. Их не так много, тех, кто действительно заслуживает право на прощение прошлых ошибок и преступлений. И предоставлено оно будет только достойным. Мне сегодня доложили, что, пока штрафники пугливо прятались по воронкам, женщина — женщина, старшина! — санинструктор, не имеющая за своими плечами никакой вины, под этим самым огнем, который уложил ваших героев на землю, вынесла на своих плечах двадцать девять человек раненых. Вот и скажите мне, кого и чем я должен награждать, а кого наказывать. Не знаете?
Павел промолчал. Не для того начальство задает вопрос, чтобы услышать ответ.
— Еще вопросы есть?
— Больше нет, товарищ майор.
— Атака утром, идите и готовьтесь.
На выходе из землянки лицом к лицу столкнулся с Корниенко, который тоже спешил по вызову комбата. После боя они еще не виделись, Колычев слышал только, что Федор жив, не ранен.
— Комбат на уровне?
— На уровне. Посоветовал мне остаться там, если завтра в Маленичи не ворвусь. Для поддержки Сачкова с пулеметами позади роты обещал выставить.
— Черт! У меня две трети роты выбило, всего один взводный остался. Думал, и тех не наберется.
— У меня не лучше. Тот же коленкор. Они из пулеметов полосуют, а накрыть их нечем.
— Трехслойный настил, а сверху мины. Думал, не выберусь из проволоки. Как щетину бритвой солдат срезало.
— Завтра похлеще будет. Поняли, что штрафники перед ними, и наступать обязательно будут. За ночь укрепятся.
— Бог не выдаст, свинья не съест, — тряхнул чубатой головой Корниенко, бодрясь.
И непонятно было, кого больше, себя или Колычева, он таким образом утешить хотел.
* * *
Потемну в роту прибыло обещанное пополнение. Семнадцать человек из штабной обслуги и недолечившихся пациентов санчасти. Всех, кого можно было, направил комбат в окопы. Передал и приказ: подготовить позади позиций роты три пулеметных гнезда.
Колычев вызвал взводных.
— Приказ комбата: оборудовать позади траншеи три пулеметных гнезда. В атаку утром пойдем на мушке у пулеметов Сачкова. Приказ объявить во взводах. Маштаков, Грохотов, Ведищев! Выделить людей для сооружения пулеметных гнезд. Приступить к исполнению немедленно.
Все, кто находился в блиндаже, настороженно притихли, переваривая услышанное. Новость по душе никому не пришлась, но все отмолчались. Только Маштаков, многозначительно кашлянув, не утерпел обиды:
— Лучше бы пэтээровцев подбросили…
Выбирать места под пулеметные точки Колычев отправился самолично.
Передовая жила обычной ночной жизнью. Немцы посвечивали ракетами, периодически общупывали позиции штрафников дежурными пулеметными очередями. Было черно и беззвездно. Штрафники себя никак не обозначали.
Не успел Павел, вернувшись, возникнуть в дверном проеме блиндажа, телефонист протянутой к нему телефонной трубкой встречает:
— Товарищ старшина, вас комбат уже два раза вызывал. Ругается. Вот, в третий раз требует.
— Где ходите, командир роты? Почему связные не знают, где вы находитесь? — доносят до него провода недовольный голос Балтуса. — Почему я вас должен ждать? Ваши бойцы знают, что возврата в эти окопы для них не будет?
Колычев не узнает комбата и не понимает. Навязчивая установка Балтуса на понуждение людей страхом расстрела ему неприятна и сомнительна. Ни повода подозревать штрафников в малодушии, ни смысла в угрозе карательными мерами он не усматривает. Скорее наоборот.
— Так точно. Приказ во взводах объявлен.
— Напомните еще раз. Те, кто действительно хочет избавиться от постыдного прошлого, завтра утром ворвутся в Маленичи. А остальных ждет позорная смерть. Немедленно оборудуйте пулеметные гнезда. Пулеметы добавят решимости трусам и паникерам выполнить приказ командования.
Комбат бросает слова резко, отрывисто, прибалтийский акцент бьется в ушах. Колычев только слышит майора, но и не видя, отчетливо представляет его всего — напрягшегося, жестко сощуренного, необычайно возбужденного. Всего на нервах.
— Пулеметные гнезда сооружаются. Я как раз этим и занимался.
— Пополнение получили?
— Так точно. Семнадцать человек
— Боеприпасы?
— Пока нет.
— Ждите. Разберемся. Еще вопросы есть?
— Никак нет, товарищ майор.
— Если в течение часа боеприпасы не поступят — докладывайте. Немедленно. Конец связи.
Не снимая шинели, уселся за стол, где дожидался его Махтуров. Достал из планшетки карту, ткнул пальцем в обозначение населенного пункта.
— Смотри, Николай. Вот наша завтрашняя Голгофа — Маленичи. Деревушка в сорок два двора. Половина разрушены. Значится как опорный пункт обороны противника, имеющий для нас важное тактическое значение.
Махтуров, прихватив коптюшку, склоняется над картой. С минуту сосредоточенно всматривается в топографические знаки и обозначения, прикидывает. Павел следит за выражением его лица.
— Хоть убей — не вижу тут никакого важного тактического значения. Куда ни кинь — болота, топь. И в глубь обороны — то же самое.
— Да, с мозгами ротного уровня тут, пожалуй, мало чего рассмотреть можно, — легко соглашается Павел, потому что и сам недалеко в собственных оценках уходил. — Но нам с тобой дальше Маленичей заглядывать и не требуется. Вот смотри: здесь, у дороги, у них непременно дзоты должны быть. Место для них удобное. Согласен? А складки местности фрицы всегда на сто процентов используют. Они этому хорошо обучены. А вот здесь, за высоткой, у них наверняка полковая артиллерия скрывается. Слабое место обороны — отсутствие минных полей. Раз перед первой линией не ставили, то и перед второй вряд ли. А за ночь поставить не успеют. Так?
— Вроде логично, если по лейтенантским мозгам, — озабоченно соглашается Махтуров. — Но все равно в толк не возьму: сегодня от трех рот половину положили, завтра добьем. Мы что — на оперативный простор выйдем?
Но Колычев его уже не слушал, перехватившись внезапно осенившей его новой мыслью.
— Вот что, Николай. Дуй во взвод, отбери пятерых человек — самых из самых. И — ко мне! Пошлем в ночную за языком.
Махтуров удивленно двинул кустистыми бровями.
— Давай, давай! — поторопил его Павел. — После все объясню.
Махтуров собрался было что-то возразить, но передумал, быстро поднялся и направился к двери.
Одновременно вернулись с позиции взводные. Колычев стал посвящать их в свой план.
— Чует мое сердце, мужики, немчура ночью за своими покойниками похоронную команду пошлет. В этом деле они аккуратисты. Всегда своих убитых с поля боя выносят и хоронят. И на этот раз поползут. На нейтралке десятка полтора их трупов валяется, и среди них один офицер. Вот около него и засаду надо устроить.
Ведищев его замыслом загорелся.
— Это дело, ротный, мы враз обстряпаем. На него немало охотников найдется, если им еще справки об освобождении пообещать… Да я сам первый пойду. Я же разведчик. И люди у меня надежные имеются. Разреши, ротный!
Но Павел его пыл охладил:
— О тебе, Ведищев, речи быть не может. На тебе взвод. Как-нибудь без тебя обойдемся. Только тихо надо. Не выйдет номер — чтобы шито-крыто было. Тобой рисковать не могу.
— Тайну в любом случае не сохранишь: выгорит дело — языка притащим, не выгорит — все равно не утаишь.
— Береженого бог бережет, а не береженого — Сачков стережет. Понял?
— Ладно, заметано. Но все равно зря. Я разведчик.
Посовещавшись, Колычев с Богдановым и двумя взводными, Маштаковым и Ведищевым, выбрались в траншею. Маштаков пошел в свой взвод, а Колычев с Ведищевым, сопровождаемые Богдановым, прошли к ячейке наблюдателя, оборудованной на стыке основной траншеи с боковым ходом сообщения. Наблюдателем в ячейке был казах Имашев, невысокий, щуплый, но жилистый и выносливый боец, знакомец Туманова. Павел помнил его имя — Куангали.
Боец тоже признал командиров. Поспешно отвернул поднятый воротник шинели, замер выжидательно, уступая Колычеву проход в окопчик
— Как немец, Куангали? — приветливо, как к старому знакомому, обратился к нему Павел. — Слышно чего на той стороне?
— Тихо, бякиш-мякиш. Не слыхать… — чуть смущенно отзывается боец. Ему неловко от того, что он не знает и не может сообщить командиру того, что вроде бы должен знать, да вот не знает.
В тесной ячейке втроем не разместиться, и Павел отсылает Имашева в траншею.
— Разомнись там, погрейся. Мы тут без тебя пока понаблюдаем.
* * *
Пока Колычев с Ведищевым рассматривают нейтралку, Имашев с Богдановым, присев на корточки друг против друга, разделенные проходом в окопчик, неторопливо перекуривают в рукав, прислушиваются к тому, о чем переговариваются командиры. Имашева вот-вот должны сменить, он ждет смены караула и мыслями уже там, в протопленном блиндаже, с кружкой горячего чая на нарах. Ему кажется, что смена запаздывает. Поглядывая на Богданова, он вдруг вспоминает о приятеле.
— А где Витек? Тимчук? Как они?
— Витек при делах, дежурный по кухне, — под кухней Богданов подразумевает обеспечение ужина для Колычева. — А Тимчука ротный отправил во взвод к Маштакову. Кончилась для него лафа, вместе со всеми теперь в бой ходит.
— А чё там сзади нас копают? Не знаешь?
— Пулеметы нам в спину ставят. Комбат грозился, что всех перестреляют, если завтра кто назад побежит. И первого — ротного, если Маленичи не возьмем.
— Про пулеметы — правда, что ли? — не поверил Имашев.
— А то! Иди, посмотри, — пренебрежительно фыркнув, посоветовал Богданов. — Комбат сказал, что взвод охраны туда поставит.
— Сачкова, что ли?
— Сачкова.
— Я видел, как он в бою на ротного наскакивал. Орал, что всех перестреляет.
— Ты вообще откуда родом?
— Я? Из Караганды.
— Чучмек, значит? Баранов пас…
— Почему баранов? Я на шахте работал, уголек рубал.
— А в штрафной за что попал?
— Мало-мало Ураза-байрам отмечал. Прогулял смену.
— Ты же мусульман. Мусульманам запрещено.
— А я среди русских вырос. У меня все друзья русские.
— По-русски без акцента шпаришь. Не подумаешь даже, что чучмек
— А что значит чучмек?
— У нас так всех азиатов зовут. Чучмеки бестолковые…
Помолчали.
Из темноты доносится приближающийся дробный топот ног по траншее. Это командир отделения Огарев ведет группу бойцов на смену наблюдателям и боевому охранению. Среди них Дробязко, Новиков и рецидивист Басмач — Карнюшкин. Все из отделения Имашева.
— Что случилось? Заснул, что ли? — обеспокоенно спрашивает Огарев, подсаживаясь к Имашеву. Грохотов его не предупреждал, что ротный в траншее с проверкой находится, и он недоумевает, подозревая неладное со своим бойцом.
— Нет.
— А что там ротный делает?
— Мертвяков фрицевских считают. Про офицера ихнего что-то говорили. Кажись, разведку за языком послать хотят.
Огарев быстро смотрит на Богданова.
— Ты в курсе?
— Офицер там лежит. Ротный думает, что за ним ночью обязательно приползут. Засаду хочет устроить.
— А кто в поиск за языком поползет? — встрепенулся Дробязко. — За это ведь освобождение полагается.
— За добровольцами в первый взвод послали.
— Я тоже доброволец. Хочу за языком.
— Остынь, хохол! — останавливает Дробязко Новиков. — Разведчик из тебя… Ты чё? Твое дело цинки Литвяку подтаскивать. Не смеши, а!
— Меня ротный знает. Я пойду!
— Иди, иди! У хохлов голова до обеда только работает…
— Тимчук говорил — Сачок бузу затеял! — вдруг припомнил Дробязко. — На ротного накапал. Будто мы бока отлеживали, а он нас нарочно в атаку не поднимал. Сам командовать хочет.
— Тима один раз в бой сходил, с перепугу еще не отошел. Штаны на ветер просушить вынес, парашу пустил!
— Сачков, Сачков! — подлил масла в огонь Богданов. — Потому комбат против нас пулеметы и выставляет.
— Командир из него… Пистолетом только махать… Ротный с первого дня воюет, толк знает.
— Не нарвался он на Штыря или Кныша. Они на него давно зуб точат. Отмахался бы уже!…
— Ша-а, братва. Кончай базар, — будто защищаясь от удара, выставляет перед собой растопыренные пятерни уголовник Карнюшкин. — Вы чё — по особистам соскучились? Я видел — не видел, слышать — не слышал. Мне они ни к чему. Я помочиться на этот момент отстал. А вы как хотите.
Огарев, спохватившись, гасит не на шутку разыгравшиеся страсти, командует бойцам подъем. На смену Имашеву остается Дробязко.
