* * *
— Ротный! Мужики! — тонкий, срывающийся от возбуждения голос Туманова врывается в блиндаж, поднимает с мест его обитателей, прежде чем сам он, ошалелый, задохнувшийся от бега, вваливается в тамбур. — Мужики! Там бабский этап прибыл. Айда смотреть!
Богданов с дымоходным коленом в руках поднимается от приспосабливаемой под буржуйку металлической бочки.
— Поосторожней на поворотах, дядя, — в обычной своей грубоватой насмешливой манере предупреждает он. — Какие еще бабы? Чего мелешь-то?
— Ниче не мелю, — обиженно шмыгая носом, возражает Витька. — Бабы. Штук сорок Штрафнички. Счас на площадь их, к штабу, повели, своими глазами видел.
— Тебя вообще-то куда посылали? Мы тут ждем, ждем… — Сохраняя напускной придирчивый тон, за которым в другой раз последовала бы словесная перепалка, Богданов, однако, бочком подвинулся к висевшей на гвозде шинели, поправил под ремнем складки гимнастерки.
— Точно своими глазами видел или сорока на хвосте принесла? — появляясь в двери, требовательно переспрашивает Павел, не менее остальных заинтригованный Тумановеким известием: до сих пор о женщинах-штрафничках слышно ничего не было.
— Как есть своими. Вот те крест!… — Витька истово перекрестился.
— Ну, смотри, если что, — пригрозил Павел. — Богданов тебя точно любить Родину научит, а я сделаю вид, что не заметил.
На площадь к штабу отправились втроем. Тимчука Павел оставил на хозяйстве, приказав вызвать к его приходу Ведищева.
Дождь прекратился, после полудня разъяснило, заметно потеплело. Витька, поспевая следом с Богдановым, все частил и божился, уверяя, что говорит как есть чистую правду, ничего не сочиняет — вот увидите! — а Богданов, занудливо противясь, грозился в ответ праведной местью, если тумановская простота снова окажется на поверку пустым брехом.
На площади у братской могилы уже толпился и гомонил любопытствующий народ. Все поглядывали в сторону штаба, где против крыльца стояла коротенькая — человек двадцать — шеренга солдатского строя. И правда женского.
— Во, бабы! Видите? — обрадовался за спиной Туманов. — Чё я говорил?
Приметив издали в одиночку перекуривавшего соседа — командира первой роты капитана Федора Корниенко, Павел направился к нему.
— Что за цирк?
— Медперсонал. Санинструкторы.
— Тьфу, черт! А мне сказали — штрафнички.
— Кто тебе такое сбрендил? Кстати, с тебя причитается.
— Заглядывай после отбоя. Сто грамм наркомовских, так и быть, выставлю.
— Наркомовскими не отделаешься, — блеснул золотым зубом Корниенко. — Сто грамм — это за звание. А за должность — готовь коньячок.
— Идет.
— А ничего вон та деваха, смотри! Младшенький лейтенантик которая.
— Эти б ножки да мне на плечи! — поддержал сзади чей-то мечтательно-стонущий голос.
— Пиши заявку комбату. Красавец мужчина, два ордена — не откажет. К третьему представлен. — Павел намекнул на третий орден — Красного Знамени, к которому Корниенко вместе с командиром пятой роты Доценко был представлен. Оба, кстати, двумя неделями раньше получили очередные, капитанские, звания.
Корниенко уловил его потайную тоску:
— Не плачь, скоро и ты свой назад получишь. А может, и второй в придачу прихватишь.
Павел не лукавил. Корниенко и впрямь красавец мужчина. Яркий тонколикий брюнет, черноглазый, с удивительно чистой, нежной, прямо девичьей кожей лица, отливающей после бритья глянцевой синевой. Со всех сторон благополучный. На фронте два года, и ни единой царапины. Семья — жена с дочерью как жили до войны в родительском доме в Челябинске, так и живут.
— Где же комбат-то?
— У себя. Прихорашивается, наверно.
Ожидание затягивалось. Минуты шли, а комбата все не было. Наконец он появился на штабном крыльце в сопровождении начальника связи старшего лейтенанта Зобова и командира взвода охраны Сачкова. Спустился по ступенькам на землю, к строю прибывших медиков.
— Товарищ майор, — выступила вперед старшая команды с погонами старшего лейтенанта медицинской службы, — команда медперсонала в количестве восемнадцати человек прибыла в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы. Старшая команды старший лейтенант Ирина Маркина.
— Вам, старший лейтенант, известно, что вас направили в штрафной батальон? — тихо, но различимо, качнувшись с пятки на носок, вкрадчиво спросил комбат.
Площадь затаила дыхание.
— Так точно. Известно.
— О том, что солдаты — бывшие зэки, вы тоже знаете?
— Да, знаем. Но мы медики, должны оказывать медицинскую помощь всем, кто в ней нуждается. Это наш долг.
— Про клятву Гиппократа и про долг мы тоже наслышаны, — взгрустнул Балтус. — Но штрафной батальон потому и штрафной, что личный состав как раз преданностью долгу и не отличается. А потому первым, кому потребуется здесь помощь, так это вам. А у меня нет ни лишних людей, ни лишнего пулемета, чтобы обеспечивать вашу охрану. В штрафном батальоне нужны медики-мужчины. Вам и вашей команде, товарищ старший лейтенант Ирина Маркина, здесь не место. Возвращайтесь назад и доложите своему начальству: комбату Балтусу вы не нужны!
Так обмануться в ожиданиях! Площадь взроптала. Такой подлой неблагодарности простить комбату она не могла.
— Эх, комбат! Ну, комбат! — застонал за спиной знакомый голос, тосковавший раньше по женским ножкам. — Не надо, видите ли, ему! Может, и не надо… А нам чего? Яйца уже квадратными стали, по пуду весят_.
— Как пулю в лобешник закатать, так это он ментом. Раз — и в дамках! Гад натуральный… Бесплатно же дают!
— Не-е, ты погляди! Глянь, глянь, чего делает, вражина, а?! Издевается!…
Балтус между тем с непроницаемой маской на лице медленно прошелся вдоль шеренги медиков, пристально вглядываясь и отыскивая в лицах одному ему понятные физиогномистические приметы.
Возвратясь к середине строя, указал пальцем:
— Вы, вы и вы! Три шага вперед.
Из строя вышли две самые возрастные и внешне невыразительные особы, а также третья — бесполое мужеподобное существо с плоским, азиатским типом лица и мощным квадратным — метр на метр — мужским торсом.
— Вы кто, представьтесь, пожалуйста, — обратился к ней Балтус
— Военфельдшер старшина Мамазинова, товарищ майор.
— До армии где работали?
— Фельдшером на золотоприиске. В Сибири, на Лене.
— Крови не боитесь?
— Я, товарищ майор, ко всему привычная. У нас там врачей и больниц нет. Одна я и за хирурга, и за акушерку. А народ у нас разный, варнаков тоже хватает. На всякие раны насмотрелась — и от огнестрела, и от поножовщины.
— Хорошо, — удовлетворенно произнес Балтус. — Вы трое остаетесь в батальоне. А остальные, товарищ старший лейтенант Ирина Маркина, — обращение к старшей команды Балтус выделил голосом с ироническим подтекстом, — возвращаются назад. Но прежде прошу всех в штаб, начальник штаба позаботился об обеде для вас. С тем и прощаюсь.
Балтус удалился. Сачков и Зобов изобразили радушие принимающей стороны.
— Хоть бы одну помоложе оставил, — удручался Туманов, когда все трое возвращались назад. — Самому б в постель такую образину подложить — небось охренел бы…
— А мне все равно, какую драть, — с мечтательной готовностью согласился Богданов, — лишь бы шевелилась.
— Чё, и на эту бы полез? — изумился Витька.
— Да пошел ты, салага…
* * *
В блиндаже Павла дожидался Ведищев. Щерится в полунасмешливой сочувственной улыбке:
— Облом, ротный?
— Да уж Не ко двору товар пришелся.
— Я было в пустую землянку забрался, письмишко черкануть собрался. Ну, сижу, пишу себе. Слышу — тревога. Братва ломится к штабу, аж земля дрожит. Подхватился и — во взвод. Залетаю в землянку, а там человек шесть преспокойно на нарах валяются и ухом не ведут. «Чего прохлаждаетесь?!» — кричу. А Карякин, знаешь ты его, шофер горьковский, давно уж он в штрафном, нам, говорит, без надобности. «Чего, — говорю, — тревога без надобности?» — «Бабы». — «Какие бабы?» — «А баб из лагерей в штрафной пригнали, вот все и побежали смотреть». К тебе заскочил — Митькой звали. Тимчук говорит: «В бегах». Вроде как поперед всей роты в атаку рванул…
— Я, ладно, — в атаку. А ты по землянкам прятаться? Хорош взводный.
— Зачем вызывал-то?
— Как у тебя обстановка во взводе? Ко мне Грохотов приходил. Не управляется он с уголовниками.
— Нормально вроде. У меня не побрыкаешься, враз узду на морду накину. Да и костяк из крепких ребят подобрался. В обиду себя не дают. А что, Грохотов помощи просит?
Павел ушел от прямого ответа, передумав делиться подробностями разговора с Грохотовым, и, порасспросив для порядка о том, как организовано изучение трофейного оружия, Ведищева отпустил.
Перед отбоем к нему заглянул Туманов. Плотно притворил за собой дверь, затоптался в стеснении у порога.
Павел насторожился. Чего еще приключилось?
— Слышь, Паш… Ты это… друг все же?
— Ну, не тяни резину. Чего мямлишь?
— Вообще-то мне молчать приказали…
— Ну так молчи громче.
— Дак, это… Ночью меня в особняк таскали. Сказали, что комбат вызывает, а сами в кабинет к оперу спровадили, который «Смерш» по-нонешнему называется. Он предупредил, чтоб не вякал.
— Дальше, дальше.
— Вежливый такой. Садись, говорит, Виктор Тимофеевич, закуривай. Коробку «Казбека» пододвинул. «Ты связным у ротного?» — спрашивает. «Ага, — говорю, — седня первый день». Так вот, говорит, Туманов, ты свою вину искупил, чистый теперь. Значит, нам должен помогать. Для чего особые отделы в армии созданы, наверно, знаешь. Должен понимать, что мы контру всякую должны обезвреживать, жалу змеиную вырывать. В штрафном батальоне, мол, люди разные собраны, а ты по всем взводам ходить будешь. Много разговоров разных услышишь. На фронте никому верить нельзя. Есть здесь такие, кто на ту сторону к фашистам перебежать целит. Есть, и мы их знаем. Всех под колпаком держим. До времени. Есть и такие, кто листовки немецкие читает и другим передает. Кто брехню разную про партию, власть советскую или товарища Сталина распускает. Анекдоты рассказывает. «Так что ты должен делать как бывалый воин и сознательный комсомолец?» Я сижу, помалкиваю. «Думаю вот, какую бумажку вам должен нести». А опер опять за свое. Дескать, много среди нас врагов, и все на себя разные маски нацепили. А Родина тех, кто врагов разоблачать помогает, не забудет. Ты, спрашивает, хочешь помочь? Что я — глупый? Со всем, говорю, удовольствием, врагов-то.
Только, говорю, с головой у меня не все в порядке и писать не умею. Родители у меня пьяницы, туго соображаю. В дурдом на проверку отправляли. А он говорит: «Это когда было? Если б на голову слабый был, так в дурдоме б и остался». Ты, говорит, слушай и записывай все, что услышишь. А мы разберемся. На должности и звания внимания не обращай. Враги — они везде замаскированные. Тухачевский с Блюхером в маршалы пролезли, твари. Так вот, ты вместе с Колычевым живешь. И к его разговорам прислушивайся. Особенно когда с комбатом разговаривать будут…
— С Балтусом?
— Ага. А чё, говорит, — латыш. А они у немцев служат. И тебя ротным назначил. Нечистое дело, подозрительно…
Павел не смог сдержать эмоций: куда ни шло подозревать его, Колычева, но комбата?!
— Черт знает что, совсем с ума посходили, что ли?!
— Еще сказал, что скоро этап придет. Так там полно изменников родины будет и полицаев. Власовцы, словом. Так примечать надо, кто из них немцев хвалит. Кому в оккупации вольно жилось и кому колхозы не по нутру. Я говорю, воры всех легавых и придурков в бога мать кроют… И комбата, и ротных на чем свет матерят. Он аж скривился весь от моей непонятливости. Как ты, говорит, не понимаешь: воры — они наши, не вредные. А те — контра, недобитки вражеские. Воры твоего ротного ругают — вот пусть он с ними и разбирается. Ты к таким, как Махтуров или Грохотов, прислушивайся. Эти грамотеи, опасные. Я, Паш, потому тебе так подробно рассказываю, что ты лучше меня в его словах разберешься. Я писать не умею, а память у меня хорошая. Бог троим нес — мне одному досталась.
— И какие еще сведения на меня или комбата ты ему передавать должен?
— А Рыскалиев по батальону шастает. У него и бумага, и карандаш есть. Под казаха тупорылого косит. Вроде как ни читать, ни писать не умеет. Подойдет ко мне, вроде как письмо попросит написать, вместях и сочинять должны.
— Ну, да, ты у нас писарь знатный, — развеселяясь, недобро съязвил Павел, — это они в цвет угадали. Пока каракули свои нацарапаешь, устанут Ждать.
— Как писать, меня опер тоже обучил. Выложил руку на стол и говорит: вот, мол, ладонь, на ней пять пальцев. И донесение из пяти пунктов должно состоять. Первое — где дело было. Второе — когда, третье — кто присутствовал, четвертое — кто, акромя меня, подтвердить сможет, и пятое, самое главное, о чем речь шла. Подробно оперу обрисовать надо. Ну, к примеру, что Богданов к немцам бежать собрался или Тимчук в нашу победу не верит. Агитирует, чтобы мы с тобой в плен сдались. Или немецкую технику хвалит. А подписку ему, что я вроде секретный сотрудник, я не дал, против шерсти мне это…
Павел невольно о Лабутине с Уколовым вспомнил. Вот, значит, как контриков органы делают. Так любого под статью подвести можно.
— …Дурачком прикинулся, сказал, что сильно подумать треба. Он опять перекривился, но понуждать не стал. Махры две пачки отвалил и припугнул, конечно. Мол, о нашем разговоре молчок Не то худо будет, у меня везде свои глаза и уши есть.
— А может, зря подписку не дал? — подначил Павел. — Знать никто не знает, а ты любому подлянку кинуть можешь. Взять того же Кравчука. Сам говорил, что поперек горла он тебе. Ты бы со мной или с Тимчуком мог договориться втихаря. Ты оперу бумажку, а мы с Тимчуком подтвердили бы, что Кравчук к немцам податься собрался. Листовку с пропуском прячет. И все — нет Кравчука, под распыл пойдет. Как тебе такой вариант?
— Ты чё, ротный, — обиделся Витька, — за дешевку меня держишь, что ли? Если Кравчук мне поперек горла — я сам с ним разберусь, без свидетелей. Сопатку намылю, если что. Но в открытку.
— А если Кравчук подписку оперу даст и тебя или меня таким же макаром под сплав пустит. Тогда как?
Витька сморгнул глазами, насупился. По-видимому, подобный оборот событий им даже не предполагался.
— То-то же, — подытожил Павел. — Значит, так Ты мне ничего не говорил, я ничего не слышал. Разговора не было. А делать, чего опер велит, — делай. Пусть лучше ты стучать будешь, чем Харисов какой-нибудь. За меня не беспокойся, сдавай смело, об информации для опера я позабочусь. Только дурачком особо не прикидывайся, не переигрывай. Пусть верит. Мужикам тоже ни слова, — он показал глазами на тамбур. — Да примечай, с кем из наших Рыскалиев письма писать будет. Понял?
— Я давно все понял, — вскинув горделиво голову, возразил Витька. — И не больная у меня голова… Я б таких гадов, что людям срок пришить помогают, живьем на костре поджаривал. Чтоб не сразу сдох, а на огне покорчился. Ладно, я неграмотный, но вот ты, ротный, ты ж мужик образованный — скажи: ну, почему таким падлам верят?
«Кто бы самому разъяснил!» Павел потянул ремень из пряжки, сбросил портупею.
— Все, на сегодня хватит. Отбой!
* * *
Мутное размытое пятно луны едва сереет сквозь сплошную, грузно волочащуюся дождевую наволочь. На лысом взгорке между наезженным большаком и развалинами водяной мельницы в низине под жидким неподвижным светом горбится одинокая фигура часового. Пост дальний, на отшибе села. Взгорок — всхолмленный глинистый берег суходольной балки, поросшей лозняком и мелким ягодным кустарником. Отсюда, круто изогнувшись, балка, прорезая встречные лески и колки, уходит параллельно большаку к окрестным селам.
Из балки, как из трубы, тянет донной промозглой сыростью. Часовой зябко ежится, поднимает воротник шинели, поворачивается к балке спиной. У него зудит на погоду простреленное плечо. Он просовывает руку под борт шинели, накрывает ладонью прострел, пытаясь ее теплом успокоить ноющую боль. Пусто, ветрено по всему пространству вокруг. До смены караула еще часа полтора, не меньше.
Вдруг ухо часового улавливает сдавленный вскрик, порхнувший под оступ ноги, потерявшей земную твердь, шорох и треск ломающихся сухих стеблей под пластанувшимся телом. Часовой сдергивает с плеча винтовку и, ощетинясь штыком, напряженно всматривается и вслушивается в чернеющую полоску бурьянной поросли на подступах к взгорку. Но по-прежнему пусто и ветрено вокруг.
Может, показалось? Часовой опускает винтовку прикладом к ноге.
— Слышь, батя, — доносится из кустов негромкий осторожный голос. — Смотри в другую сторону. Мы пошарим по округе съестнуху и вернемся. А если поднимешь шухер — в следующее дежурство поймаешь пулю затылком. Понял?
Часовой в нерешительности медлит. До смены еще далеко, и наверняка он на мушке. Сколько их там? Не чаял после госпиталя угодить на службу с бандитами. Говорили, что батальон офицерский, а тут… Приняв решение, он забрасывает винтовку за спину и, отвернувшись, шагает вдоль берега, оставляя тыл открытым.
Пять крадущихся воровских теней возникают на фоне береговой кромки, срываются вниз, растворяются в темноте.
Главарь, не оглядываясь, скорым уверенным шагом уводит стаю все дальше вглубь. Когда пост остается далеко позади, замыкающий просит передышку:
— Кашира, привал. Курнем малость. А то уши пухнут.
Каширу точно колом в грудь останавливают.
— Башку оторву, гад! По кличкам не называть. Я — первый, ты — пятый. Понял?
Но привал разрешил.
— Третий, что у вас там за беспредел? Слух был, что нового ротного из вояк штрафных поставили?
— Битый фрей. Когти сразу распустил. Штыря с Кнышом на губу париться отправил.
— На перо его.
— Поставим! — неопределенно пообещал третий. — Под охраной ходит, гад.
Третьим был Сюксяй.
Глава третья
Богданов, сцепив замком ремень перекинутого через плечо автомата, идет сопровождающим за командиром роты. Павел слышит, как он, накоротке сменив ногу, распахивает борта шинели, освобождает грудь для вольной, глубокой затяжки чистым, росистым воздухом.
Утро на редкость погожее, по-летнему ласковое и сияющее. Вопреки опасениям ненастье отступило. В край вернулось позднее, недолгое, вероятно, благодатное тепло. Поднявшись над кромкой дальнего леса, медленно всплывает и рдевеет крупное, пунцово-красное, как половинка переспевшего арбуза, солнце. Безмолвная тишь и покой разливаются по округе, напоенной ровным, несильным и не жарким еще утренним светом. Лишь у ротной кухни гомонит, слетаясь стаями, прикормленное обнахалившееся воронье.
Посматривая вниз по побуревшему склону на курящуюся легким парком, отблескивающую водной гладью низину, Павел вспоминает. В эту пору в деревнях обычно выходили всеми домочадцами на картофельные делянки, рыли картошку. То-то радости было у продымленной кострами, перемазанной запеченными в золе картофелинами сельской ребятни.
Положив за правило начинать день с обхода взводов, Павел уже побывал у Грохотова и Ведищева и теперь направлялся к Сахно, оставив напоследок Маштакова. Сегодня третий, заключительный день, отведенный на освоение трофейного оружия. У Грохотова и Ведищева он не задержался. Там порядок А в землянке первого взвода — бедлам, мат-перемат и дым коромыслом до потолка. Часть бойцов, расстелив шинели на нарах, сборкой-разборкой «шмайсеров» занимается, а другая в карты азартно режется. Сам взводный болельщиком за спиной у картежников присутствует.
«Хоть бы наблюдателя для видимости выставил. Знает же, что ротный обязательно прийти должен. Нет, не скрывается даже. В открытую пренебрежение к командиру демонстрирует, пустым местом перед солдатами выставляет», — закипая злостью, подумал Павел, принимая доклад дежурного.
— Что здесь происходит, Сахно?
— Взвод заканчивает занятия по изучению трофейного оружия.
— И это ты называешь занятиями? А это что такое?! — он указал на режущихся в карты блатняков.
— Дополнительный стимул, ротный. Усвоил материал — свободен. Знаешь, как помогает? Наперегонки мужики рвутся. Экзамен лично принимаю.
И усмешечка гаденькая в глазах таится.
— Ты дурачка из себя не корчи и меня им не делай. Я тебя последний раз предупреждаю. Или ты наводишь во взводе воинскую дисциплину, или дальше с комбатом объясняться будешь.
— Нормальный процесс, ротный. Проверь любого.
Павел взял в руки ближайший «шмайсер», выцелил взглядом одного из картежников:
— Фамилия?
— Штрафник Андреичев, гражданин ротный.
— Ну-ка разбери и собери.
Солдат подхватил протянутый автомат, играючи, точными заученными движениями раскидал его на части и так же легко и быстро, без заминки, собрал. Победительно щелкнул затвором.
— Я же говорю, ротный: нормальный учебный процесс. И отстреляемся не хуже других. Вот увидишь. — Сахно вроде как недоумевал: очевидная же вещь!
Павел смотрел на полурасстегнутый ворот гимнастерки, из-под которого виднелась полосатая тельняшка, которая могла попасть в батальон только из лагеря, прибыв в сидоре какого-нибудь Штыря или Сюксяя, и понимал: надо ставить последнюю точку.
— Никак мы с тобой, ротный, общего языка не находим, — продолжал недоумевать Сахно. — Ну, чего людей уставами мордовать. Пусть отдохнут лучше.
«И не найдем», — подумал Павел, а вслух предложил выйти на улицу. Не выяснять же отношения со строптивым подчиненным на глазах у всего взвода.
— Вот что, Сахно. Неподчинения приказам я не потерплю. Это ты на своем продскладе мог выбирать, есть тебе колбасу или сыр с маслом. А здесь — без выбора. Ясно? Не хочешь — ставлю вопрос перед комбатом о снятии с должности. И карты сжечь, чтобы я их больше не видел.
Сахно только сверкнул глазами.
Карты — повальное пристрастие, неотъемлемая часть воровской жизни. Колода самодельных карт, как и нож, имеется у каждого вора. Урки большие мастера по их изготовлению. Способ изготовления карточных колод достаточно прост и доступен. Берутся листы газетной бумаги, склеиваются в два слоя с помощью клейстера, нажеванного хлеба, продавливаемого через тряпочку, просушиваются. Просушенные листы разрезаются остро отточенным ножом на карты. На лицевую сторону заготовок накладываются готовые трафаретки с изображением мастей. Масти наносятся опять же тряпочкой с размоченным в ней грифелем химического карандаша. Количество узоров обозначает достоинство карты. Два узора — валет. Три узора — дама и т.д. Играют урки один на один. Самые распространенные игры — бура и стос. Противостоять картежному разгулу сложно. Играют всегда и всюду: и в тылу, и на передовой.
Теперь ко всему набрались еще трофейных, немецких колод, во множестве отыскавшихся в каждом солдатском блиндаже. Отдавая распоряжение сжечь карты, Павел представляет, что распоряжение вряд ли может быть выполнено. Все равно что черпать воду вилами. И с этим можно было бы помириться, если бы урки играли только между собой и наказывали проигрышами друг друга. Но находятся простаки, на которых предостережение «С ворьем в карты не садись!» не действует. На кон выставляются не только деньги, лучшие вещи, табак, но и хождения в наряд, нормы выработки, предоставление услуг вслепую, то есть таких, о которых ничего не известно заранее, но исполнить которые, нередко дикие и извращенные, проигравший обязан по первому требованию. Действует железный принцип преступного мира: карточный долг свят! Люди попадают в опасную рабскую зависимость, становятся прислужниками и исполнителями грязных дел блатняков.
В своем взводе Павел игроков преследовал, воли запойному картежному разгулью не давал. Играли, конечно, втихаря. Но если попадались, пощады не знали.
Во взвод к Маштакову он так и не попал. По пути его с Богдановым перевстретил гонец — вестник Туманов. Путаясь в длиннополой шинели, Витька торопливо семенил навстречу:
— Ротный! Там пополнение прибыло. Мало только. Человек тридцать, не больше. И еще. Верблюдич на обед уху седня варит. Из свежей рыбы. Тут неподалеку мужики прудок надыбали. А в нем — карась. Комбат узнал, начпроду приказал рыбу на кухни сверх нормы отпустить. Ну, ребята постарались, полбестарки натарили. От пуза седня поедим…
Про Верблюдича с ухой Павел мимо ушей пропустил, а вот пополнение… Интересно. Заждались в батальоне маршевых рот, или, как их по-прежнему, по-лагерному, этапами называли. Да и этапом эту короткую шеренгу перед штабом с трудом можно назвать.
Похоже, ожидали комбата. Его неизменного ритуального действа, когда он, пристально вглядываясь в лица штрафников, обходил строй, а затем впечатлял вновь прибывших спичем о гуманности Родины, предоставляющей возможность искупить вину кровью, и о двух смертях для штрафников — героической и позорной.
Беглого взгляда достаточно, чтобы убедиться: лагерники, сплошь уголовники. К солдатскому строю непривычные. Стоят в шинелях нараспашку, руки в карманах. Лица гладкие и наглые. Вещмешки и сидора, конечно, под завязку. В них кубанки с красным верхом и матросские тельняшки обязательно найдутся.
У крайнего слева малого, раскосого, с перебитым носом, все пальцы на руках татуированные. На левой руке (почему на левой?) — два массивных золотых кольца. Рук не прячет, кольца — напоказ. А раз не опасается, значит, уверен: не он, а его должны бояться.
Привлек внимание также коротышка — метр пятьдесят в прыжке, но крепенький, налитой. У этого под застегнутым лишь на одну нижнюю пуговицу воротом гимнастерки, прямо на горловой впадинке, красуется массивный золотой крест с рубиновым камнем по центру. Что крест, что его обладатель — экземпляры, видно, редкие, штучные, расценил Павел, наблюдая, с какой подобострастной поклонностью ловит окружение всякий жест или реплику коротышки.
— Здесь людей нет, — вещал он внимающим его гласу. — Одни суки. Их мочить будем. Всю кодлу под юрцы загоним вместе с придурками.
Павел прошелся изучающим взглядом по всему строю. Может быть, хоть кто-то, вон тот, чернявенький, с офицерским ремнем, не из уголовной публики? Хотя нет. Тоже в наколках. Знакомая русалка зазывно улыбается с груди.
Но вот что странно. Подозрительно ведут себя местные, штрафбатовские блатняки. Ни один из них не подходит, как бывало прежде, к строю. Нет привычных по такому случаю теплых объятий, радостных приветствий, выкриков и прочего словесного мусора, который возникает в ходе общения между дружественными сторонами.
Местные кучкуются поодаль, перекуривают поврозь.
Словно незримая пограничная полоса пролегла между штрафбатовскими и этапными уголовниками. И те, и другие посматривают друг на друга косо, с нескрываемым холодком и даже враждебностью. Чего-то выжидают.
Впервые такое видеть доводилось.
Удивил и комбат: так и не появился. К зэковскому этапу вышли его заместитель и новоиспеченный ПНШ-2 капитаны Золотарев и Доценко.
Золотарев отдал какое-то распоряжение старшему команды, и весь этап повели, как выяснилось, в пятую, бывшую доценковскую роту, которая понесла в прошедших боях самые значительные потери.
Там, во взводах, осталось по десять-пятнадцать человек. И вот такой целиково уголовный довесок. Не позавидуешь командиру, который получит назначение на эту роту.
Не успела шеренга скрыться из вида, как на площадь подтянулась полнокровная маршевая рота. Сотни три-четыре бойцов, не меньше. И, невиданное дело, все в добротном новеньком обмундировании, в желтокожих американских ботинках и армейских перчатках. Контингент явно не лагерный. Судя по говору — большинство украинцев. Мобилизованные с освобожденных территорий.
Командир команды, старший лейтенант, построил свое воинство в колонну по четыре, подравнял первый ряд, заставил подтянуть ремни, поправить шапки-ушанки и поспешной трусцой направился в штаб с докладом.
Вскоре он появился на штабном крыльце в сопровождении большой группы офицеров, среди которых Павел разглядел начальника особого отдела, начальника связи, интенданта, командира взвода охраны, старшего писаря. Не было среди них почему-то начальника штаба.
Возникла заминка.
— Я жду команды «смирно», товарищ старший лейтенант, — недовольным тоном проговорил Балтус, поворачиваясь в сторону командира маршевой роты, который непростительно замешкался у него за спиной.
Старший лейтенант вприпрыжку спустился с крыльца, подал строю команду «смирно».
Балтус по обыкновению молча и неторопливо двинулся вдоль строя, цепко вглядываясь в солдатские лица. Закончив обход, так же неторопливо, не меняя ритма шагов, вернулся к середине. Группа сопровождения выстроилась за спиной.
— В то время, как наша героическая Красная Армия вела жестокие кровопролитные оборонительные бои с гитлеровскими оккупантами, многие из вас позорно оставили ее ряды. Бросили оружие и дезертировали. Изменили воинской присяге и предали Родину. В то время, когда лучшие сыны Отечества обливались кровью и гибли, отстаивая каждую пядь родной земли, вы служили ненавистным врагам, прятали свои трусливые шкуры под бабскими подолами. Такой позор и преступление можно искупить только кровью. И Родина дает вам такую возможность. Второй раз за трусость и клятвоотступничество неизбежен расстрел. И я его вам гарантирую. Родина никогда не забудет имен павших героев, трусов и предателей постигнет вечное презрение жен и матерей…
Пока Балтус говорил, Павел прикинул, что человек сорок-шестьдесят в роту наверняка поступят, и приказал Туманову с Богдановым возвращаться и предупредить взводных, чтобы готовились к встрече и размещению пополнения. Сам намеревался побывать с докладом у комбата и начальника штаба.
Комбат, кстати, окончив речь, отдал распоряжение:
— Дежурному по батальону развести людей по ротам. Командиров рот — ко мне!
Павел немедля отправился к Балтусу.
Комбат принял его в своем кабинете.
— Товарищ майор, — доложив о прибытии, заволновался он, начиная разговор, не спросив разрешения. — Меня командир первого взвода, Сахно, беспокоит. По-моему, попал под влияние уголовников и уже не способен управлять обстановкой. Дисциплина во взводе слабая, одна видимость. Вы сами знаете, если кто сидит на крючке у зэков — толку не будет.
— Так под влиянием или на крючке?
— На крючке. Плотно.
— Вы с ним говорили?
— Говорил, товарищ майор, и неоднократно. Бесполезно. Одна бравада в ответ. Хорохорится, но я чувствую — увяз, под блатняками ходит.
Балтус оторвался от окна, смерил Колычева ощупывающим взглядом.
— Кем он был по званию, за что осужден?
— Старшина, товарищ майор. Из батальона авиаобслуживания. Сидел на продуктовом складе. Осужден за пьянку и прочие художества.
— Снять легко. — Балтус побарабанил пальцами по крышке стола. — Людей во взводе знаешь?
— Плохо, — честно признался Павел, — пока только по анкетным данным…
— Знать надо! — жестко оборвал комбат. — Неделю уже ротой командуешь.
Павел виновато потупился. Прежде чем к комбату обращаться, следовало о кандидатуре на замену позаботиться.
— Сделаем так Предупредите его в последний раз. Передайте наш разговор. Подключайтесь сами, помогите порядок и дисциплину навести. Тем более пополнение прибыло. В других взводах как?
— Порядок.
— Присмотритесь к новичкам, может, среди них найдется, кто на взводного потянет. Хотя вряд ли. Формируйте здоровый костяк, время не ждет. И смотреть в оба, особенно за бывшими пособниками. Ошибок нам не простят… — он поискал среди бумаг на столе оперативную сводку, зачитал: — «В районе расположения вашей части действуют предположительно одна или две вооруженные банды преступников. Численностью по пять-шесть человек из лиц, скрывающихся от уголовной ответственности, — бывшие полицаи, старосты, агенты гестапо. Совершают совместные нападения на местных жителей с целью грабежа домашнего имущества и продуктов питания». Нам вражеские недобитки не страшны. Но посты на всякий случай усилим. Странно только, почему они вместе со своими хозяевами не ушли, а здесь остались? Почему в города не подались? Там легко сейчас среди эвакуированных затеряться. — Балтус в раздумье потер переносицу. Было понятно, что вопросы эти возникли не сейчас, но найти им удовлетворительные объяснения он пока не может. — Обратите внимание на то, что среди пополнения немало лиц, кто в армию вообще не призывался. Оружия не знают. Обучать придется индивидуально, выделив в отдельные группы по три-пять человек с наставниками из числа фронтовиков. Стрельбы проводить ежедневно, патронов не жалеть. Через день-два ремонтники обещают подкинуть пару-тройку танков, проведем обкатку… Все у вас, товарищ старшина?
— Нам бы тоже о зимнем обмундировании побеспокоиться не мешало, как бы в летнем на фронт не отправились.
— Справляйтесь у интенданта. Соответствующие указания ему отданы. Сейчас я вам об этом тоже скажу. Сбор командиров рот через пятнадцать минут. Покури пока во дворе.
Пережидая, когда прибудут командиры рот, Павел остановился около щита с вывешенной свежей сводкой Совинформбюро. Фронты продвигаются на запад. Вслед за Харьковом нашими войсками освобождена столица Украины — Киев. Ожесточенные бои идут западнее города. Не хотят фашисты мириться с потерей украинской столицы.
Пытаются вытолкнуть советские войска на восточный берег Днепра.
Не жалеют ни живой силы, ни техники. Возможно, и штрафному батальону там место определено, где-нибудь в направлении на Житомир.
На других фронтах относительно спокойно.
Мысленно представил расстояние от Волги до Днепра, от стен Сталинграда до Киева. Далеко продвинулись. А вот на севере, под Ленинградом, линия фронта неизменна, стоит как стояла. Не видно существенных перемен на подступах к Белоруссии, злокачественной опухолью выперлась линия фронта в сторону Смоленска.
У троих штрафников, присоединившихся к Колычеву, свой интерес, свое представление о положении на фронтах.
— Километров восемьдесят до села-то осталось, — прикидывает один. — Глядишь, освободят днями-то…
— Мое месяц назад как освободили, а кто жив остался — неизвестно. Вы хоть ждете, а мне и ждать нечего. Сосед писал, мать еще в сорок втором померла, а сеструху в неметчину угнали. Сиротой хата стоит.
— У тебя стоит, а мою спалили. Мать с женой и двумя мальцами в землянушке перебиваются. Голодуют.
— Голодует — значит, честная. Которая с председателем али бригадиром под скирдой хвостом вертит — та сытая. Да за это дело и у солдата осьмушка хлебца найдется…
И пошел, завязался, чуть его затронь, томительный, страдательный разговор о доме, матерях, женах. Как они там?
Уголовники положением на фронтах не интересуются. Их у щита со сводкой Совинформбюро не встретишь.
Второй роте выделили из прибывшего пополнения сорок два бойца. Вернувшись из штаба в блиндаж с кипой личных дел, Павел сразу засел за ознакомление с личностями штрафников. Подавляющее большинство, как и предупреждал Балтус, — пособники фашистов.
Открывая папку за папкой, находил в определении одну и ту же стандартную формулировку: за пособничество немецким (фашистским) оккупантам в должности …………… приговорен с отсрочкой исполнения приговора до окончания войны к отправке в штрафной батальон.
Распределил поровну в каждый взвод. Дела трех бывших офицеров отложил в сторону.
Закурдяев Михаил Ефимович, 1919 г. р., уроженец г. Оренбурга, кадровый командир. Военное училище окончил в 1940 году. Старший лейтенант. Командир стрелковой роты. Не ранен. Был в плену. Освобожден немцами. (?) За что, за какие такие заслуги? Вообще непонятно. Чтобы немцы освобождали из концлагерей советских военнопленных, не завербовав их в разведшколу или во власовскую армию? Ни о чем подобном Колычеву прежде слышать не приходилось. Жил в оккупации, в Харькове, на свободе (?). В штрафной батальон направлен в силу действия приказа Ставки Верховного Главного Командования № 270 от 16 августа 1941 года. Как бывший в плену или окружении.
Шкаленко Андрей Сидорович, 1915 г. р., офицер запаса. За уклонение от воинской службы. Женат. Двое детей. Бывший член ВКП(б). Что заставило человека скрываться от мобилизации, тем более — члена партии?
Огарев Виктор Викторович, 1921 г. р. Лейтенант. Был на фронте. Ранен. Опять фронт. Драка с высшим по званию командиром. И причина банальная — женщина.
В общем, со всеми тремя надо встречаться и говорить лично.
* * *
Ближе к полуночи потянулась к развалинам водяной мельницы на северную окраину села блатная публика со всего батальона. Был кинут клич на сбор. По одному, по двое прокрадывались к полуобрушенной стене, ныряли в зияющий оконный проем. Размещались вокруг мельничного жернова. Правил сбором вор в законе по кличке Кашира, закоренелый и изворотливый уголовник, принадлежащий к верхушке блатного мира, главный ревнитель его законов и нравов. Природа наделила Каширу цыганской внешностью — курчавые смоляные волосы, темные с отливом глаза, смуглая кожа — и располагающими манерами.
По правую руку — Сюксяй. Ему поручал Кашира организацию толковища. Всего к условленному месту сбора приглашались около сорока человек А сошлись менее половины. Когда стало ясно, что ожидать больше некого, Сюксяй вслух пересчитал людей — семнадцать человек! — и злобно выругался:
— Дешевки, твари. Отвалили, трухачи. Давай, Митяй, думай, как работать будем? Кто на себя Стоса возьмет? — Сюксяй лукавил. Все у них с Каширой обговорено и решено заранее было. Но надо было соблюсти этикет.
Сюксяй пробежался глазами по лицам подельников и остановил выбор на Сашке Рубаяхе из четвертой роты. Знал его тяжелую руку-удавку. Сашка по наводке Каширы уже работал по-мокрому.
Но Рубаяха неожиданно заартачился:
— Стос — чего? Он трухляк Пусть его другие работают. Соболь вон. А я Петра Малечика на себя возьму. У меня с ним счеты еще по Казани есть. Он мое шмотье с рыжьем прихомутал. Должок получить требуется.
Соболь и рад бы в отказ пойти, да авторитета среди воров ему много не хватает. А так — что? Силенкой бог не обидел, да и молва по всем лагерям пойдет, кто Стоса ухайдакал. Везде будут Соболя бояться. Ему ли коротышку-урода не уделать. Случай подходящий, чтобы авторитет свой возвысить. Но самое главное — об этом Соболь еще на площади перед штабом разнюхал, — что Стос, Малечик и Фура вагон с эвакуированными потрясли. Серьги и кольца золотые поснимали. Тряпок гражданских два чувала набили. А сам Стос золотой крест носит. И плевать Соболю на то, сдавал Стос или Фура воров ментам, за один только этот крест Соболь готов обоих на тот свет спровадить.
Покидав понты, наконец выработали план: Соболь пилотку на уши натянет, воротник у шинели поднимет и войдет в землянку, вроде новенький, место себе подыскивать станет. Дойдет до Стоса и финяк ему в ребра вгонит. Остальные сразу на шум гуртом ввалятся.
Малечика Рубаяха успокоит, а на Фуру Залетный с Канаем навалятся. Кашира с Сюксяем проследят, чтобы все шмотки забрали, и кипеш успокоят. Шестеркам с вояками пригрозят, чтобы никого не признавали. Вроде спросонок в темноте лиц не разобрали.
Было уже около двенадцати, когда заговорщики, опять же поодиночке, по двое, потянулись к землянкам пятой роты. Ветреная безлунная ночь скрадывала шаги, скрывала крадущиеся тени. Первым, придерживая под шинелью прихваченный из пирамиды «шмайсер», к которой на ночь по уговору с Сахно был приставлен его шестерка по кличке Ворон, шел Сюксяй. Через полчаса все налетчики благополучно добрались до указанной Канаем землянки. Достав ножи, скопились по обе стороны от входа, готовые к броску.
— Давай, Соболь, пошел, — просипел Кашира.
Соболь, пригнувшись, толкнулся в дверь. Все напряглись, замерли. Сердца отстукивали секунды, потом минуты: вторая, третья. А внутри ничего не происходило — гулкая тишина. Наконец дверь бесшумно приотворилась, и в проеме появился Соболь:
— Кончен бал, босяки. Кто-то заложил — ушли, суки, — глухо сообщил он. — Нет их тут. Оторвались. И сидора с собой прихватили.
— Ты чё, Соболь, пургу гонишь? Труханул? — надвинулся на него с ножом Кашира. — Когда оторвались? Тут были. Канай?!
— Тут были.
— Нету. Оторвались. Дежурный говорит, сразу после ужина ушли. Вроде как к дружбанам, в другую землянку подались.
— Унюхали, сволочи, — заложил кто?
— Давай за землянку — там решим, — обеспокоился Сюксяй.
Перебрались за глухую тыльную сторону землянки. Присели на корточки, в круг.
— Шмон надо делать. Здесь они, падлы, где-то прижухли, — вспарывает ножом землю Сюксяй. — Светиться на люди не пойдут — побоятся, чтоб не сдали. В пустых землянках икру мечут.
— Дело говорит Сюксяй, — поддержал Канай.
— Кто дуру с собой прихватил?
Пистолеты оказались у Каширы и Каная.
— Пойдешь первым! — предупреждает Сюксяя Кашира.
— Держи фонарик, — тут же протягивает тому ручной фонарик и Канай.
— Пистолет давай тоже. Махаемся. На автомат. С пистолетом сподручней.
— Спускайся тихо, не топай, — наставляет предусмотрительный Кашира. — Кинешь по углам лучом и — гаси сразу, если усекешь. А то у них тоже дуры могут быть. В потемках легче мочить их будет.
— Пошли! — подал знак Канай. И все потянулись гуськом за Сюксяем.
Первые два блиндажа оказались пустыми. Третий, четвертый и пятый тоже.
— Все, кажись. Больше нет, — выбравшись из последнего наружу, надорванным голосом объявил Сюксяй. — Или есть еще где, Залетный?
— Бывший склад надо обыскать. Там еще блиндажик есть, где шофера останавливаются, — припомнил Залетный. — Не могли они далеко уйти.
— Давай туда! — И Сюксяй, забыв о предосторожности, ткнулся ногой в кучку строительного мусора, поддел носком кусок жести, загремел.
— Тише ты! — зашипел, прянув от него вбок Кашира. — Залетный, веди. Сначала блиндаж, потом склад.
Теряя остатки выдержки, направились к блиндажу, в котором останавливались на ночлег шофера, если случалась неуправка в батальоне. Сюксяй, не осторожничая, толкнул дверь, включил фонарик В тот же миг из глубины помещения захлопали пистолетные выстрелы. Подломившись в пояснице, Сюксяй головой вперед полетел в проход. Идущий следом за ним Залетный метнулся к стене влево от входа, а державшийся начеку Канай со всего маха пластанулся на землю, дал в проход длинную автоматную очередь.
Потом, перекатившись бревном в правую от входа сторону, подхватился на ноги, рывком забросил тело на крышу блиндажа и уже оттуда, сверху, просунув ствол автомата в дверной проем, дал еще одну размашистую автоматную очередь.
Кашира, вжимаясь в землю, тоже посылает наугад несколько пуль из пистолета. Улучив момент, Залетный, толкнувшись с полусогнутых ног, низом, щучкой летит в проход. За ним, как только в рожке у Каная кончаются патроны, бросаются Соболь и Кашира.
Замешкавшийся Рубаяха успевает добежать до двери, но тут его настигает вой тревожной сирены, взметнувшийся над штабом. Там вспыхивают прожектора, раздаются крики команд.
— Атас! Легаши! — приникнув к косякам, кричит Рубаяха. — Рассыпайся! — И первым бросается наутек, в спасительную темь.
Последними выскальзывают из блиндажа, таща в руках объемистые вещмешки, Соболь и Кашира.
* * *
— Ротный, — просунув голову в дверь, сообщает Богданов, — опять этого раздолбая нет. Весь день где-то шляется. Как привели пополнение, так и пропал с концами. Отбой через пять минут.
— Здесь я, не волнуйся очень-то! — торжествует сзади Витькин голос. — Ну-ка пропусти, мне к ротному надо.
Как был в шинели нараспашку, в комнату вваливается благодушно настроенный Туманов. С ходу клюет носом в стоящие на печурке котелки.
— Ого, здесь супец кое-какой пропадает. Разрешите уничтожить?
— На здоровье. И ложись спать. С двух ноль-ноль заступишь на дежурство. Сменишь Тимчука.
— Есть в два ноль-ноль заступить на дежурство. — Витька торопливо доскребывает котелок, рукавом шинели вытирает мокрый рот. — Слышь, Паш, седня ночью заварушка будет. Нашенские Кешу Стоса убивать будут. Всей кодлой совет держали. Толковица у них была. Начисто замочить решили. Говорят, если его не замочить, он всех под справ пустит. Они все его ненавидят. Барыга сказал, что если кто на дело не пойдет — запросто перо в бок схлопотать может.
Павел рывком вскинулся на кровати, опустил ноги на пол.
— Что еще за Кеша Стос? Откуда такой взялся? От кого информация — выкладывай!
— Да видел ты его на площади. Седня с этапом пришел. Коротышка такой. Они говорят, маленький, но вонючий падла. Он, говорят, своих продал, и за это его из Сиблага отпустили. И дружки его, что с ним пришли, тоже суки продажные. Они ментам воровские хаты сдавали, и в лагере через них побег не удался.
— Что заваруха ночью будет — кто сказал?
— Мне Барыга, шестерка Сюксяя, по секрету шепнул. Сюксяй сказал, что у них рыжья, золота, значит, до хрена и что замочат их нынче точно обязательно.
Павел припомнил коротышку с массивным золотым крестом на бычьей шее, дружка его с двумя кольцами на левой руке. Похоже, правду говорит Туманов, и резня жуткая в ночь произойти может. Уточнил для верности:
— Одни наши к побоищу готовятся?
Витька руками замахал.
— Какой там наши! Там со всех рот урки сбегутся. Соберутся в кодлу и вместях в пятую роту двинут.
— На какой час сбор назначен и где собираться будут — не знаешь?
— Не знаю. Барыга ничего не сказал. Говорит, если вякнет и до Сюксяя дойдет — кранты ему. А может, врет и не знает ничего.
В любом случае надо меры принимать, задумался Павел, но как лучше поступить: доложиться комбату или в особый отдел к оперуполномоченному идти? У комбата он сегодня один раз уже прокололся. Двух проколов, если что, для одного дня многовато будет. К оперу, пожалуй, вернее будет. Двух зайцев убьет. Должок вроде за ним перед опером. Времени терять нельзя.
Подхватив с гвоздя на стене шинель, пилотку, быстро оделся. Богданову приказал оставаться на месте. Заспешил в штаб.
Пройдя метров сто, различил сзади торопливые, нагоняющие шаги. Рука потянулась к кобуре с пистолетом:
— Стой! Кто идет?
— Я, Паш, — отозвался голос Махтурова. — Подожди.
У Махтурова автомат на шее поперек груди висит, палец на спусковом крючке. Идет — сторожится.
— Ты как здесь очутился?
— Я как услышал, что заварушка ночью готовится, — сразу к тебе. Тебя нет. Тимчук говорит, минуты три как ушел. «Один?» — «Один».
«А Богданов с Тумановым какого черта в блиндаже валяются?» — «Приказал, чтобы оставались…»
— Ты-то чего переполошился?
— Зря ты один. Тут сейчас на кого угодно напороться можно.
Забота друга скользнула теплом по сердцу.
— Спасибо, Коль. Второпях не подумал.
— Примаков нынешних видел? Сено-солома. Хлебнем мы с ними горя.
— Какие есть. На то и мы с тобой в роте, чтобы солдат из них сделать.
— Легко сказать. А время у нас будет?
— Тоже вопрос.
— То-то и оно. А недопеченный хлеб — несъедобный…
За разговором не заметили, как дошли до блиндажа, где размещался отдел «Смерша».
— Стой! Кто идет? — остановил их оклик часового. Из темноты выступил солдат-автоматчик, прошелся лучом карманного фонаря по лицу и погонам Колычева.
— Командир второй роты старшина Колычев. Мне к оперуполномоченному надо.
— Нет старшего лейтенанта. В корпус уехали. И старшина с ним.
Видит бог, было желание. Не повезло. Придется все же Балтусу докладывать.
Оставил Махтурова дожидаться неподалеку от штаба, а сам — к майору. Несмотря на поздний час, Балтус находился на своем рабочем месте, в кабинете. Сидел за столом, заваленным папками личных дел. По-видимому, изучал и сортировал дела вновь поступивших штрафников. По краям стола — две неравноценные стопки.
По левую руку — тоненькая, всего несколько штук, по правую — завалившаяся горка, пухлая.
Неурочный визит командира роты — следствие исключительных обстоятельств. Чувствовалось, как внешняя сухая бесстрастность, с которой Балтус принял начало доклада Колычева, сменяется по мере его продолжения нарастающим чувством острой подспудной тревоги. Недослушав, с привычной аккуратностью быстро рассортировал и разложил по нужным стопкам и папкам бумаги на столе, поправил лямку портупеи, ремень, выказывая готовность к немедленным решительным действиям.
— Сколько штрафников, по вашей информации, должны принять участие в акции?
— До полусотни, товарищ майор. От каждой роты представители должны быть.
— Скверно, старшина. Минус нашей работе. Мы обязаны предвидеть и действовать на опережение. Хотя бы на шаг. Принимать запоздалые меры по следам свершившихся фактов большого ума не надо. И дурак сможет. Это значит проигрывать и в конце концов провалить дело. Это ему верная смерть…
Балтус огляделся, оценивая порядок на столе, подравнял напоследок стопку личных дел, окликнул ординарца:
— Гатаулин! Взвод охраны — в ружье! Пусть Сачков ручной пулемет прихватит с собой.
Ощущая на себе внимание Колычева, Балтус направился к вешалке с шинелью.
— Знаешь, почему нас немцы в сорок первом и сорок втором били? Вот по этому самому. Мы все время действовали вынужденно, по следам катастроф. Прорывы да окружения ликвидировали. Все силы на это уходили. А немцы — по далеко рассчитанному плану, где все наши ответные действия на сто шагов вперед просчитаны были. Они точно знали, что мы обязательно в эти котлы и окружения полезем. Они нам эти обстоятельства создавали целенаправленно. И принуждали в них действовать вполне предсказуемо. По большому счету, это и есть искусство воевать. — Балтус просунул руки в рукава шинели, обдернул ее за борта на плечах. — Вот и мы сейчас в подобной ситуации. Не мы, а уголовники опережают нас и диктуют обстоятельства. По их сценарию хотят чтоб мы играли…
В Павле толкнулся страх, цепенящий, физический, точно такой, какой поразил его, когда он, размышляя о врагах народа, Лабутине и Уколове, неожиданно поймал себя на поразившей крамоле: уголовники — граждане, а Сталина зовут товарищем. Кто кому товарищ? Ужаснувшись такому откровению, Павел даже заозирался, не слышит ли кто его мыслей. Это же натуральная антисоветчина. 58-я статья. Но мысль, зародившись, уже не оставляла его.
— Товарищ майор, даже у забора есть глаза и уши, а у «Смерша» они здесь повсюду.
— Тебя тоже в стукачи записали? — не удивился комбат. И потому, что он не удивился и это не стало для него неожиданностью, Павлу стало легче. Он счел за лучшее умолчать и не посвящать Балтуса в подробности разговора с Тумановым. Излишне.
— Было такое предложение, — с многозначительным намеком признал он.
— А вот это как раз их святая обязанность — работать на опережение и предотвращение. Где они — эти глаза и уши? На совещание в штаб корпуса укатили.
Вышли на крыльцо. Балтус расстегнул кобуру, достал пистолет, передернул затвор. И в этот момент глухую тишину ночи вспорола недалекая автоматная очередь. Захлопали пистолетные выстрелы.
Балтус нервно передернул плечами:
— Опоздали, старшина…
Взвыла сирена, и из блиндажей взвода охраны уже выскакивали автоматчики, бежали на выстрелы. С крыши штаба дал длинную очередь зенитный пулемет.
Явившимся Гатаулину и Сачкову Балтус отдал приказ:
— Передайте командирам рот — из землянок не выходить и никого не выпускать! Всех задержанных — на гауптвахту. Под усиленный караул. Чтобы ни один не ушел от возмездия. Сачков со мной!
Когда они втроем пришли к землянке шоферов, там уже никого не было. У входа стоял часовой и чуть в сторонке лежал труп убитого штрафника.
— Там еще трое, товарищ майор, — пояснил часовой.
Сачков включил фонарик, и все трое спустились вовнутрь. Луч света, пометавшись около ног, прянул в глубь помещения, высветил три неподвижных тела. В дальнем левом углу, прижав руки к голове, лицом вверх лежал коротышка. Ноги в ноги с ним, только ничком и вздрагивая, доживал последние минуты чернявый с русалкой на груди. В проходе, ближе к выходу, скрючившись, на боку, — тот, что с перебитым носом и кольцами на левой руке. Всех троих Павел опознал уверенно.
— Сачков, прикажите всех тщательно обыскать. Заберите документы и оружие. — Комбат резко повернулся и направился к выходу.
Колычев двинулся следом.
Выйдя наружу, не сговариваясь, одновременно закурили.
— Вот, товарищ майор, — вынырнув из землянки, Сачков предъявил комбату три красноармейские книжки. — А оружия при них, кроме ножей, никакого нет.
— Как нет? А этого кто застрелил? — Балтус указал на труп. — Свои, что ли? Нужно еще раз обыскать все помещение. Должно быть оружие. — И сам, первым, направился к спуску в землянку.
Колычев с Сачковым вновь самым тщательнейшим образом обследовали тела убитых, обшарили и прощупали карманы, складки гимнастерок и шинелей. Из-за голенищ сапог извлекли у каждого по ножу. Просветили фонариком земляной пол, заглянули лучом даже под нары. Безрезультатно.
— Ничего, товарищ майор, — поднимаясь с колен от последней стойки нар, с недоуменным разочарованием произносит Сачков. — Пусто.
— Странно, — упорствует Балтус.
Луч карманного фонарика, скользнув по телу убитого в проходе, ложится к его ногам.
— Стоп! А это что такое? — вскидывает руку комбат. — Ну-ка, Сачков, посвети на его кисть.
Сачков направляет луч на откинутую руку убитого. Кисть трехпалая. Вместо большого и безымянного пальцев — кровавые обрубки.
— Почему у него пальцы отрезаны?
— Похоже, ворье успело все же шмон в землянке навести. У этого пистолет, наверно, в руке был зажат, хватанули для скорости ножом, — неуверенно предположил Сачков, чувствуя, впрочем, шаткость своего предположения.
— Он что — левша? Почему пистолет в левой руке держал? — продолжал допытываться комбат. — И где пальцы? Я пальцев не вижу. Они что — пистолет вместе с пальцами прихватили?
— Да, не вяжется что-то, — озадаченно согласился Сачков. — При них вещмешки тоже должны быть, а их нет.
Павел про крест на шее коротышки вспомнил.
— Товарищ майор, вон у того, что в углу лежит, на шее массивный золотой крест с рубином на цепочке висел. Сачков, посвети, — он подошел к коротышке и, наклонившись, раздвинул ворот гимнастерки. Как он и предполагал, креста на шее не оказалось. Сам коротышка его снять не мог.
— Похоже, прав Сачков, товарищ майор. Успели, сволочи, все обшарить и поснимать. У того тоже на руке кольца были. Возиться времени не было, отхватили с пальцами. И пистолеты наверняка прихватили.
— С оружием и кольцами все ясно, — подытожил комбат. — А вот насчет креста… Сейчас вернемся в штаб, вы мне его нарисуете и подробно, насколько это возможно, опишете. Крест надо найти. Обыскать всех и вся, но найти. По нему преступников выявим. Нельзя допустить, чтобы преступление осталось без наказания. Все должны видеть — возмездие для негодяев неминуемо.
— А с этим что делать, товарищ майор? — спросил Сачков, когда все трое выбирались наружу, проходя мимо трупа, стывшего возле входа.
— Заберите у него красноармейскую книжку, посмотрим, что за тип.
Колычев, находившийся в этот момент ближе всех к телу, наклонился над убитым, ухватив за плечо, рывком перевернул лицом вверх и отпрянул: Сюксяй.
— Твой? — заметив его реакцию, догадался комбат.
— Мой. Дружок комвзвода Сахно. Я вам о нем докладывал.
— Разберитесь. Возможно, к вам все ниточки и тянутся. Наверняка с ним кто-то еще из вашей роты был. И не ссылайтесь на то, что недавно подразделение приняли. Жесткий спрос будет, товарищ старшина. И с вас, и с командира взвода. — Из голоса комбата исчезли недавняя теплота и доверительность. Зазвучал прибалтийский акцент.
— Теперь-то уж точно разберемся. Старшина в интересе, — загадочно пообещал и Сачков.
Все то время, пока Колычев находился рядом с комбатом: и на месте кровавой воровской разборки, и потом, когда рисовал и описывал для него коротышкин крест, он ни разу не вспомнил о Махтурове. Вспомнил и спохватился лишь освободясь, на выходе из штаба. Подумал, что, не дождавшись, Николай вернулся во взвод. Но ошибся.
Махтуров и не собирался возвращаться. Маскируясь, неотступно следовал за Колычевым, держался на безопасном расстоянии, избегая обнаружить свое присутствие комбату. Затаившись за стволом тополя метрах в пятидесяти от штаба, он видел, как Колычев спустился с крыльца, разминулся с часовым. Подал голос, когда тот поравнялся с деревом.
Павел услышал тихий оклик Тень Махтурова бесшумно шагнула навстречу.
— Что, попал под горячую руку? За что тебя комбат мордовал? Я не расслышал, далековато от вас стоял.
— Четыре трупа там. Один наш. Ординарец Сахно Веселов. Похоже, не последней картой в воровской колоде был. Теперь предстоят разборки.
— Ты бы Туманенка тоже приструнил. Смотрю, он у тебя на длинном поводке ходит. Вчера в компании блатняков видел. Тянут они руки к нему. Как бы не купился парень.
— Ничего, пусть ходит. Мне так нужнее.
— Понял, — после короткой паузы, решившей его сомнения, заключил Николай и уже смелее, одолев колебания, признался: — Не знаю, верно ли я сегодня поступил. Маштаков, конечно, мужик правильный. Всех новичков переписал, пересортировал и по отделениям распределил. По справедливости. Правду сказать, пока он во взводе — во взводе порядок. Но как только вышел за порог… В общем, наши блатняки устроили новичкам казачий стос. Враз все харчи у них поотмели. Правда, не растащили — в общий котел скинули. Подходи, ешь, кто хочет, но меру знай. Чтобы всем хватило. Ходжаев с Лучкиным заправляли. И теоретическую базу под грабеж подвели. Мол, частная собственность — классовое зло, подлежит раскулачиванию. Я поначалу хотел заступиться за новичков, но никто — понимаешь, никто! — из стариков не возмутился. Наоборот, ели и о справедливости рассуждали. Они, мол, два года с бабами спали и жрали от пуза, а мы за них голодными, что ли, воевать должны. Не смог я против всех пойти. Тем и сильна воровская мораль, что для голодного желудка она как живец для прожорливой щуки.
Глава четвертая
Наутро — всеобщее построение. Сонных солдат в землянках поднимают с нар заполошные крики дежурных:
— Подъем! Тревога! Выходи строиться! С вещами!
В узких проходах не протолкнуться: шум, гам, толкотня и давка. И всех сумятит один вопрос: почему с вещами? Построения с вещами происходят в одном случае. Когда батальон отправляют на фронт. Но о дне отправки беспроволочный телефон доносит обычно за несколько суток вперед. Никаких сообщений на этот счет не поступало. Тогда что? Проверка на время сборов? Или все же экстренная отправка на фронт?
А на дворе солдат подгоняют команды командиров взводов:
— Взвод! В колонну по четыре — становись! Приготовиться к маршу!
Командиры рот уводят свои подразделения на площадь, к штабу. Там, на площади, личный состав батальона выстраивается колоннами поротно, в каре. Командует построением вновь назначенный начальник штаба капитан Сухорук Невысокий, сухощавый, подвижный и подтянутый, под стать Балтусу, офицер, прибывший в батальон с последним офицерским пополнением. Кроме него, прибыли и назначены командирами пятой и седьмой рот старшие лейтенанты Рамазан Кужахметов и Филипп Небаба. Обоих Павел видит на площади впервые.
Сухорук обходит строй, подравнивает ротные порядки. Затем выходит в центр построения:
— Батальон! Вольно! Вещмешки — к ноге!
Вновь странная, неожиданная команда. Солдаты, недоумевая, стаскивают заплечные мешки, опускают к ногам.
— Батальон! Три шага — назад!
Ротные квадраты, колыхнувшись, ломаются, теряют стройные очертания. Кое-кто по привычке делает шаги вперед, наталкивается на спины шагающих назад. Ряды смешиваются. Минуту-другую длится беспорядочная, суетливая толчея, прежде чем в колоннах восстанавливается прежний порядок
Одновременно позади строя, по всему периметру, рассредоточиваются автоматчики взвода охраны. Двое бойцов торопливо подтаскивают и устанавливают за спиной у Сухорука деревянный ящик из-под патронов.
«Шмон будет!» — догадываются штрафники из старожилов. И многим становится не по себе.
Положением внутреннего распорядка ношение и хранение штрафниками оружия, включая холодное, запрещено. Но пистолеты, немецкие и отечественные, снятые с убитых, имелись у многих, кто побывал в прошедших боях. Лишний ствол в бою, особенно у тех, кто с винтовкой, — совсем не лишний. И командиры подразделений вопреки приказу закрывали глаза на эту вольность. Как всегда — до случая. Терпению командования батальона, по-видимому, наступил конец.
Главным специалистом по шмонам и обыскам в батальоне слыл Сачков, служивший до войны, как и Балтус, в системе ГУЛАГа. Он с группой своих бойцов направлялся на левый фланг строя.
Построение рот производилось слева направо в порядке «три-четыре-три». И не строго по порядковым номерам, а по мере их прибытия на площадь. Таким образом, и для командования батальона, и для самих штрафников становилось очевидным, чья рота организованней и дисциплинированней.
Вторая рота прибыла к месту построения третьей и стояла, образуя прямой угол, в стыке с шестой. Левофланговой же была рота Наташкина. С нее и начала досмотр команда Сачкова.
Сачков с одним из своих бойцов продвигался вдоль строя, выцеливал наметанным глазом уголовников и, вызвав, перепоручал тех напарнику либо производил досмотр сам. Шестеро других бойцов занимались содержимым вещмешков и сидоров. Одновременно шел обыск в блиндажах и землянках. Комбат дал жесткую установку: все стволы и ножи должны быть изъяты.
У Сачкова дело подвигалось споро, а главное — результативно.
Троим штрафникам приказал снять обувь, и пока те разувались, с четветрого снял брезентовый солдатский ремень. В ремне, как в ножнах, прятался тонкий четырехгранный стилет. Из ботинка извлек немецкий вальтер. В каждой из двух пар сапог в подошвах с внутренней стороны оказалось по финке, вмонтированных туда искусно сапожных дел мастерами.
Не без улова были и его подчиненные. Деревянный ящик из-под патронов, выставленный в центре каре, не вместил добычи. Вскоре потребовалась дополнительная емкость. Расстелили сбоку плащ-палатку.
Ворье, наблюдая за действиями команды Сачкова, откровенно злобствовали и матерились. Но кое-кто и тихо радовался:
— Гля, Седой, сколько всего поотметали, собаки. Я уж труханул — думал, хана. Счас за рога ухватят и по кочкам поволокут в особняк Новый срок намотают. А тут — гля, сколь! Всех не перехватают, — с фальшивой приподнятостью, за которой стоит счастливое избавление от грозившей опасности, высказывается вслух высокий угреватый штрафник с набрякшим гнойничком на щетинистом подбородке.
Тот, к кому обращены были слова, сосед слева, у которого несколькими минутами раньше охранники извлекли из вещмешка пистолет ТТ, передергивает закушенной губой:
— Чего скалишься, трухач? Притырить не сумел и радуешься. Где новый найдешь, сученыш гнилой?
Соболь трижды поблагодарил себя за предусмотрительность: оружия, кроме ножа, он при себе не хранил. Пистолет прятал в развалинах мельницы. Было у него там потайное, замаскированное местечко. Даже от Каширы его таил. А после лихого ночного дела оставил в тайничке даже нож
Сачков, выдернув Соболя из строя, долго не хотел верить в свою промашку с ним: ни ножа, ни пистолета. Чутье подсказывало: закоренелый урка, должно быть оружие. Обшарил и прощупал всего с ног до головы, развернул и промял все складки на шинели — ничего.
— Чистый я, начальник! — подставляясь под руки Сачкова, упивался сытой наглостью Соболь. — Можешь даже в трусы залезть, долбильник пощупать.
Сачков, закаменев лицом, подозвал конвойного солдата.
— Этого — под арест!
— За что, начальник?! — картинно взвыл Соболь. — Какое право имеешь? Все видят — чистый я!
— Заткнись, гнида. Никто тебя не арестовывает. Для разговора ты мне нужен, — отрезал Сачков и приказал конвоиру: — Отведи его в штаб, пусть там меня дожидается.
— Произвол, начальник! Все видят… — продолжал подвывать Соболь, но конвоир угрожающе ткнул его винтовкой в грудь.
— Пошел!
Дождавшись, когда последний его солдат будет досмотрен и команда Сачкова перейдет на соседнюю территорию, Колычев отправился назад, в расположение роты. Обыск блиндажей и землянок там тоже был закончен. Как он и ожидал, безрезультатно. Понадеяться на возвращение никто не рискнул. Можно было идти с докладом к комбату.
По дороге в штаб догнал командира третьей роты старшего лейтенанта Андриса Упита, соотечественника Балтуса и своего одногодка. Обменявшись приветствием, поинтересовался:
— Как у тебя дела?
— Нормально.
— Сколько тебя знаю, у тебя всегда все нормально. Другого ответа ни разу не слышал.
— Нормально — это значит лучше, чем у всех, у кого хуже, чем у нас, — глубокомысленно заметил Упит.
— Мудрено. У меня как раз похуже, чем у тебя. Кажется, попал под пресс комбату. Один из ночных татей — мой.
— Я в курсе. Не бери в голову. Утрясется.
— Утрясется? Мне бы твою уверенность, Андрис. Честное слово — завидую. Я вот плакаться начинаю, с души выворачиваюсь. А от тебя, будь ты на моем месте, ничего б, наверно, кроме «нормально», не услышал.
— Без веры в себя здесь нечего делать. Подкрутим гайки — нормализуется. Другого быть не может.
Балтус рапорт Упита выслушал и отпустил, а Колычева придержал. Пригласив присесть за стол, напротив, простучал на крышке характерную дробь пальцами.
— Итак, товарищ старшина, уточните, сколько единиц оружия в вашей роте изъято? Я ножи и штыки в расчет не принимаю. Только огнестрельное.
— Одиннадцать стволов, товарищ майор.
— Одиннадцать, говорите. А у кого оно было — можете сказать?
— У ворья, конечно, товарищ майор. Штрафники из окопников или из гражданских приказ в основном не нарушают.
— Вы сказали — «у ворья, конечно», — переход на подчеркиваемое нажимное «вы» служил плохим предзнаменованием. — Значит, знали, что оно есть и у кого. А мер не приняли. Правильно я вас понимаю, товарищ командир роты?
Вопрос ответа не требовал. Незаконное владение штрафниками добытым в бою оружием большим секретом ни для кого не было. Не являлось оно, безусловно, новостью и для комбата. Но труп в роте у Колычева, ему и отвечать.
Не дождавшись ответа, Балтус выразительно кивнул.
— Я вам и другое скажу, Колычев, — для чего у бандитов пистолеты. Во время обыска в пустующих землянках обнаружены награбленные у местного населения вещи, продукты питания и самогон. Не фашистские прихвостни — полицаи, как мы ошибочно предполагали, грабежами в окрестных селах занимались, а шайка бандитов из наших штрафников. Ваших, товарищ командир роты, — подчеркнул Балтус. — Как такое могло случиться? Не могут командиры взводов не знать, кто у них по ночам в землянках отсутствует. Либо запуганы, либо в сговоре с бандитами находятся. С сегодняшнего дня выставлять на ночь у каждой землянки часовых.
— Со вчерашней ночи выставлены, товарищ майор.
— …Докладывать обо всех, кто даже в сортир выходил. Кроме того, найдено три комплекта офицерского обмундирования. Одно из них с пулевыми отверстиями и следами крови. Бандиты не ограничивались грабежом населения. Они нападали и на военнослужащих. Я уверен, мы их найдем, от заслуженного наказания им не уйти. За землянками установлено наблюдение. Сачков свое дело знает. Но вина наша от этого не убывает. Проявлена преступная должностная халатность. Моя в том числе.
— Товарищ майор, бандиты все из моей роты?
— Пока не установлено. Да и особого значения это не имеет. Они из нашего батальона, и этим все сказано.
«Батальон батальоном, — заключил про себя Павел, — а отвечать, если до того дойдет, придется командирам взводов и рот персонально. А дойдет непременно». Он ожидал, что комбат вспомнит об убитом Веселове, спросит, как тот после отбоя оказался вне расположения взвода и роты. Еще ночью, по горячим следам, Павел в прямом и переносном смыслах прижал Сахно к стенке, выяснил, что на дело Сюксяй уходил с ведома взводного. Более того, прихватил из охраняемой пирамиды «шмайсер». И об этом следовало доложить комбату.
Но Балтуса заботили иные мысли.
— Сейчас приведут одного штрафника. У него найден большой крест с красным камнем. Очень похож на тот, о котором вы говорили. Проведем опознание, — предупредил он Павла.
Соболь вошел в кабинет в сознании полной своей безопасности. По его расчетам, он нигде не засветился, не наследил и свидетельств его участия в ночном побоище не существует. Незамеченным осталось его возвращение во взвод. Он вернулся, когда на дворе еще толпился взбудораженный народ, обсуждая причину ночной стрельбы. Нарабатывая алиби, Соболь громче всех суетился и делился своими сознательно нелепыми предположениями.
Но Соболя поджидал неприятный сюрприз. Сачков искал не только оружие. Он искал крест, с описанием которого его ознакомил комбат. Балтус приказал: в случае обнаружения подобного владельца под благовидным предлогом отправить под арест, в штаб.
Знать этого Соболь не мог.
Поэтому, искусно разыгрывая роль без вины виноватого, Соболь с порога устремился в атаку.
— Гражданин начальник! Меня почему задержали? Я ничего не сделал. Дуру не таскаю и ножом не играюсь. За мной никакой шкоды. Пусть взводный скажет. За мной хвоста нет.
Балтус позволил излиться потоку красноречивых заявлений, выслушал, не перебивая. Соболь стоял вольно, подергивал ногой.
— Вы что — верующий? — как бы невзначай спросил комбат.
Соболь слегка озадачился.
— Какой такой верующий? Я что, контра, что ли, в бога верить?
— Тогда зачем крест поповский носишь?
— Какой такой крест?
— Тот, что у тебя в кармане. Мне доложили — поповский.
— Какой же он поповский? И не поповский вовсе.
— Ну-ка покажи.
— Этот, что ли? — Соболь с кислой миной извлек из брючного кармана грязный носовой платок, в котором был завернут ночной трофей. — Это так, гражданин майор, для фарта. Мама говорила, кто с крестом, того пуля не цокает.
— И давно он у тебя?
— На передке еще, в карты выиграл.
— У кого — указать можешь?
— Зачем показывать, гражданин майор. Мужик честный. Проигрался и расчет представил честный.
— Указать все-таки придется. Нужен он нам.
— Не идет, гражданин майор, такая мазута. — Соболь начинает понимать, что плывет, что неспроста его комбат мутью обкладывает и главного своего козыря он еще не предъявил, но продолжает упрямиться. — Немцы его в дубовый бушлат приодели. Туда, — он показывает жестом в направлении братской могилы, — освободили. С биркой на левой ноге.
— Ну хватит! — ставит акцентную точку Балтус. — Потешил душу байками и довольно. — Берет из рук Соболя носовой платок, передает его Колычеву: — Смотрите — этот?
— Он, — уверенно опознает Павел. — По краям мелкие белые камешки, а посередине — крупный красный. Не спутаешь. Цепочки только нет. На цепочке висел.
— Ну, как — будем чистосердечное оформлять, или в несознанку пойдешь? На гауптвахту подумать отправишься…
— А чё мне думать-то. Нашел я его. Пошел утром в сортир, а он на дороге лежит. Я фартовый.
— И мы тоже не лыком шиты, не лаптем щи хлебаем, — поддакнул комбат. — Не хочешь со мной говорить — не надо. — Балтус выглянул в коридор. — Конвой! Отведите арестованного в особый отдел, в «Смерш». Там его ждут. И это тоже передайте. — Он показал Колычеву глазами, чтобы передал старшему конвоя платок с крестом.
Балтус прошелся по комнате взад-вперед.
— Пока я одного понять не могу. Зачем им офицерская форма потребовалась? Только ли чтобы свою солдатскую на лучшую заменить или дезертировать собрались? Документы в целости сохранили. Такие улики обычно уничтожаются. А тут аккуратненько стопочкой сложены. Справки из госпиталя, выписки из приказов, фотокарточки, письма — все сохранили. Для чего?
* * *
У комбата одни заботы, у Каширы — другие.
Когда Соболя на глазах у всего батальона повели под конвоем через площадь к штабу, матерый волк сразу сделал стойку: прокололся, гад! Кашира еще не отошел от злости на Соболя, сумевшего опередить и увести у него из-под носа золотую цацку, на которую он, Кашира, положил глаз и которую самонадеянно посчитал было уже своей добычей.
После того, как осекся, израсходовав весь рожок, автомат Каная, Соболь, подхватив карманный фонарик, выпавший из рук Сюксяя, первым ломанулся внутрь землянки, как лось на пойло.
Кашира, сторожась ответной пули, держался позади. Втайне он рассчитывал на дележ добычи. Искушенный в подлостях ум позволял ему надеяться, что при так называемом честном дележе он сумеет найти возможность наложить лапу на приглянувшуюся вещицу. И хотя, спасаясь от преследования автоматчиков, они с Соболем сиганули в разные стороны, Кашира надеялся. Но утром грянул шмон.
Шмона Кашира не боялся. Ствол и рыжье он припрятал отдельно от вещмешка, в надежном тайничке. При себе у Каширы был нож Но он не стал его прятать намеренно, рассудив, что отсутствие лезвия у вора вызовет больше подозрений, чем его наличие. Вор без ножа что трусы без резинки. Диковинка. А раз не прячет — либо умом недалек, либо чист.
Расчет Каширы оказался верным. Наметанный глаз борзой ищейки Сачкова его, конечно, не обошел, и ножа он лишился, но глуповатая растерянность и страх, которые ловко изобразил Кашира, Сачкова купили, и Кашира счастливо избежал участи тридцати с лишним самых злостных, на взгляд командира взвода охраны, рецидивистов, которых по его указке солдаты конвоя выдернули из строя и отвели в сторонку с явным намерением препроводить далее на гауптвахту.
Сюксяй и Соболь были не из роты Каширы. Это несколько утешало. Но с другой стороны, легавые взяли след, и след верный. В конце концов он приведет к нему, к Кашире, как пить дать. А за «мокруху» в штрафном одна статья — вышка. Пока руки развязаны, надо спешно рубить концы. Лагерная псина комбат навострил нюх.
Кашира перебрал в памяти всех участников ночной разборки: дерьмо. Никому доверять нельзя. Продадут, трухачи. Тот же Рубаяха. Когда к оперу попадет — первый расколется. А Канай — чем лучше? Жрали вместе, а все норовил выхитриться, прикроить. Залетный? У него и кличка по уму. Его любой опер расколет. Кто из них воровской закон не нарушил? Хобот раненый лежал — кто ему помог? Все мимо бежали, шкуры спасали. А теперь говорят — не видели. Дешевки… Отрываться одному надо, пока не поздно.
— Слышь, керя, — толкнул он в бок подельника Залетного. — За ворами после шмона толковица будет. Гукнешь Рубаяху, Монаха, Цибулю, Каная, Митяя, Барыгу, Сашку Ростовского и Валета. Остальных не надо. К мельнице чтоб собирались, и сам туда. Понял? Просеки, кого еще из наших, кроме Соболя, на губу замели.
К месту сбора Кашира пробирался кружным путем. Долго хитрил, петлял, высматривая, нет ли за ним легавого хвоста. Два заячьих круга вокруг мельницы нарезал, прежде чем, перестраховываясь, в ложный проем в стене нырнул. Планировал прийти в числе первых, а пришел едва ли не последним. Но это была не самая главная неприятность, которая его поджидала.
Помимо тех, кого видеть хотел, в полукруге собравшихся лица нежелательных леваков разглядел. Ни Комолого, ни Паленого не звал, а они тут. Тля, Володя Дробот тоже приперлись. «На толковицу — не на дело. Валом прут, недоумки!» Кашира внимательно оглядел присутствующих, жестом подозвал к себе Залетного.
— Я кого звать сказал? Где Монах с Канаем?
— Монаха с Канаем вертухаи на губу замели.
— А эти зачем здесь?
— Я не при делах, Кашира. Сказал, кому ты велел. А эти сами приперлись, — заюлил Залетный. На самом деле он только Рубаяху с Сашкой Ростовским предупредил, а дальше их по цепочке пустил. — Пронюхали как-то.
Кашира уже на ходу менял планы. «Я твой нюх наизнанку выверну», — мстительно пообещал он про себя Залетному и еще раз оглядел присутствующих, пытаясь по выражению лиц распознать общий настрой.
— Все знаете, что опера Соболя загребли? Видели, как его дудак под винтарем вел? А за что — узнаем. Сумеет ксиву передать…
— Не гони пургу, Кашира. Дело говори, — мрачно посоветовал Дробот.
— Люди! — нарочно не замечая реплики Дробота, гнул свое Кашира. — Ночью кто-то Стоса уработал. Я думаю — Фура это со своей кодлой. Они вместе пришли. По дороге эвакуированных приобули. А Стос их вроде кинул. Вот они его и замочили. А особняк Соболя заарканил. Нахалку шить будут, а он с нами хавал. Значит, и нас за рога таскать будут. В общем, все видели, как чужаки когти рвали от землянки, где Стоса уработали. Не наши это. В одну дуду петь надо. Фурина это работа. Больше некому. Поняли? А Соболь не виноватый.
— А може, Соболя за те хаты покрутили, что в селе взяли? — предположил Барыга.
— А он что, тоже в селе был? — удивился Цибуля.
— Был. Стремя держал.
— Стремя! — ехидно ощерился Монах. — Он всегда стремя держит, а сам не засвечивается. Когда лейтенант из хаты выкинулся, я ему кричу: «Шманай вояку в спину!» А у него мандраж, в штанах мокро. Хорошо, Митяй шманать начал, пол-обоймы вояке в хребет вогнал. А то б запопали.
«Вот сука! — ярился про себя Кашира, слушая Монаха. — Разинул пасть шире прокурора. Возьми такого на дело, завтра вся Петровка потешаться будет».
Кивнул Залетному: подойди.
— Пока легаши не надыбали шмотье в землянках, растащите его с Рубаяхой по разным углам. Притырьте надежней. Да смотри — ночью, днем не суйтесь. Погореть можно.
— Как ночью? Взводный талдычил — часовой теперь на дверях будет.
— Ладно, потом решим.
Кашира поднял руку, призывая к вниманию:
— Босяки! Сходняков пока не будет, лепеху после делить будем. Пока вертухаи не успокоятся — в кодлу не сбиваться. Вместе с вояками хавайте. И смотрите, гады, кто поколется — из-под земли достану! — Кашира помолчал, наблюдая за выражением лиц примолкших урок — Ворам терять нечего. Пусть фреи срока боятся. Для нас лагерь — крыша. Там все, и левое, и правое, — все наше. Настоящим уркам здесь не светит. Пока на фронт не послали — отрываться надо. Сколько босяков на площади закопали…
— Ты, Кашира, меня фронтом пугаешь. Лагерь, говоришь, малина? — приподнялся на коленях Сашка Ростовский. — А знаешь, сколько таких, как мы, в Карлаге вместе с контрой в ямы поспускали? А потом землю на тех местах сровняли, будто и нет там никаких могил… Мне Карзубый глаза открыл. Послать я хочу подальше и воровскую малину, и воровской закон. Все, хана.
— Где твой Карзубый посученный — знаешь? — вызверился Кашира. — И ты туда захотел?
— А надоело мне, Кашира, от легавых шарахаться и каждого вора бояться, чтоб не сдал. Слишком много среди нас стукачей развелось. Ты вот про Хобота вспоминал. Мне такая судьба, как у Хобота, не играется. Я, говорил, при царе Николашке сидел, при Керенском сидел, при Ленине сидел и при Сталине чалюсь. Ему пятьдесят три года, а из них он меньше десяти лет на воле прокантовался. Я четыре срока тянул. Два по году не в счет. Они каждому для знакомства с лагерями сгодятся. А двух последних под завязку хватит. — Сашка поднялся на ноги в рост и уже спокойнее, но тверже и уверенней продолжал: — Я, Кашира, хочешь в цвет угадаю? Все твои мысли на поверхность выложу. Ты как рассчитываешь? Ты новый срок на себя взять хочешь. Год, два или три там. Чтоб из батальона назад уйти и в лагере до победы прокантоваться. А она будет. Через год, два, но будет. А там амнистия, конечно. И вылупился Кашира за вахту на волю. А я ждать не хочу. Я сегодня хочу и с блатной жизнью, и с лагерями покончить. И в бой пойду, чтобы о моей старой жизни никто не напоминал, потому как я свою вину искуплю полностью. Мы между собой не один раз толковицу держали. Вон Володя Дробот или Тля соврать не дадут. Я потому и пришел, когда слух поймал, что ты босяков собираешь. Чтобы всем, а не тебе одному сказать, Кашира. Я никогда никого не продавал и не продам, а узел мертвый завязываю. Ну а если убьют, так смерть одна бывает. Хоть похоронят по-человечески, не как собаку. В общем, расходятся наши дорожки… — Длинная, непросто дающаяся речь утомила Сашку. Он потоптался на месте, собираясь с мыслями, все ли сказал и выстроил, как хотел. Дополнить, видимо, не нашлось, потому что он, не ища ни поддержки за спиной, ни возражений Каширы, круто повернулся и зашагал к пролому в стене, на выход.
За ним, так же молча, не попрощавшись с братвой, потянулись Володя Дробот, Тля, Паленый, Жора Коряга и не примеченный Каширой Кисет.
Выждав, когда за стеной стихнут удаляющиеся шаги отступников, Рубаяха громко и грязно выматерился.
— Слышь, Кашира, а я думал, чего ты их, полуцветов, позвал? Они, гады, давно посученные. Надо ксиву о них тиснуть или как?
— Потом, — отмахнулся Кашира. — О другом думать надо. Как бы Соболь не раскололся. Он, гад, много знает. Захомутают, и когти оторвать не успеем. А тут вышку шить будут.
— Вышка, Кашира, она для нас по-любому маячит, — вступил в разговор Монах. — Ты Тихаря не знал, а я с ним в Дальлаге чалился. Правильный был вор. Тертый. Его прямо передо мной шлепнули. За то, что из батальона оторвался. Хвоста за ним не волочилось, а вышку дали. Тогда заградки мало стояло, а теперь кругом заградка. Вон Лях, что со Стосом пришел, ботал, им по дороге везде посты попадались. И Соболю колоться резону нет. Первая вышка его. Он кругом заплеванный.
Кашира рассудил, что Монах правильные понты кидает, но все равно не грех поостеречься: береженого бог бережет, небереженого — конвой стережет.
Залетный тоже за Монаха слово сказал:
— Пускай, гад, расколется. Нам надо твердо держаться, что мы к Стосу на разговор шли, а он первый шманать начал. Сюксяя ухлопал и по нас палить стал. А мы что — мы оборонялись. Кому вроде ни за понюх табаку подыхать охота. И опять, как установить — ты, Соболь или Канай их уложил. А за это и трибуна больше червонца не даст. За того лейтенантика, если докопаются, Митяю, конечно, труба. А за этих, гнилых… не больше червонца светит.
Кашира нервно на часы взглянул, решил толковицу заканчивать. Сунулся к Рубаяхе.
— Ты водяру прихватил?
— Есть флакон. Ты туда ходить не велел — я у тебя из заначки взял. — И пустил фляжку по кругу.
— Хорош, босяки, закругляемся, — просипел Кашира, последним прикладываясь к фляжке. — А ты останься, — придержал он Рубаяху. — Разговор есть.
Внешность у Рубаяхи, по метрикам Вадима Сафроненко, самая простецкая, непримечательная: сивый, бесцветный. Пройдешь мимо — долго вспоминать будешь. И наколок никаких ни на груди, ни на руках нет. В нем урку трудно признать. Так, простоватый, недалекий деревенский малый, если к тому же прикинется.
Первой ходкой в колонию отметился еще двенадцатилетним пацаном. А дальше перерывы между отсидками не превышали полугода. Сам хвастался: «Я из лагеря на волю, как в командировку, выскакиваю. Паспорта ни разу не получал. Так со справкой об освобождении и бегаю, пока снова не заарканят. Статья моя, сто шестьдесят вторая, наследственная. Пахан тоже вором был, всю жизнь по ней чалился».
Потомственный вор, вор по происхождению, — настоящий вор, белая кость и правящая верхушка преступного мира. Именно происхождение, а не уркаганские заслуги определяют положение вора в блатном сообществе. Сословный вор, с пеленок взращенный на традициях уголовного мира, с ранних лет прошедший школу краж и тюрем, — это голубая кровь, кастовая знать, кому по определению полагается быть на высоте, в признании и праве блюсти и устанавливать законы и правила воровской жизни. Родившийся вором никогда этому своему предназначению не изменит.
Кашира доверял Рубаяхе больше, чем кому-либо из своего окружения.
— Соболю хавала надо подбросить. Ты табаку, сала, сахару возьми из того, что у полицаев отмели, а хлеб я дам. У меня буханка припасена. И ксиву я черкану. Сообщу, кто свидетелем у него будет. Кто вроде стоял рядом с ним. Видели, что из землянки ночью не выходил.
Говорил одно, а в голове складывал другое. Расколется Соболь, заложит. Убрать надо. На такой случай Кашира стрихнин имел. В лагере с медчастью дружбу водил. Теперь пришел момент по назначению использовать. Сожрет Соболь наживку и откинется навек Мертвый — самый лучший молчун.
Но не суждено было хитроумной затее Каширы воплотиться в результат. Передачку организовали быстро. С мешком Залетного отрядили. Митяй его издали страховал. Часовой у особого отдела, узнав, с чем Залетный пожаловал, передачку отклонил. Посочувствовал ложно:
— Опоздал, браток. В корпус дружка твоего отправили. Там его лучше нашего попитают. Эти сам теперь кушай.
Кашира, выслушав ни с чем вернувшихся гонцов, пайку хлеба заботливо в тряпочку завернул, переложил в свой вещмешок Про себя подумал, метя в подельников: «Пригодится. Еще кому-нибудь из вас пасть заткнуть».
