Глава вторая
Брезжил мутный, жиденький рассвет, когда колонна достигла ближних тылов передовой. Выгружались на территории бывшей машинно-тракторной мастерской, в уничтоженном, покинутом поселке. Кирпичное здание мастерской с наполовину обрушенной крышей и сорванными, валявшимися у входа железными створами ворот было, пожалуй, единственным более или менее сохранившимся строением во всей округе. Остальное лежало в развалинах.
Попрыгав на землю, солдаты, в особенности из необстрелянных, пугливо прислушивались и приглядывались к той неведомой стороне, откуда доносились отзвуки вялой, нечастой перестрелки, держались поближе к взводным. Взводные, не получив указаний от ротных, вызванных по прибытии в штаб, к комбату, не спешили строить людей, выжидали, строя догадки, какой поступит приказ – на марш или на дневку. Занятый этими мыслями, Павел проследил появление Суркевича, услышал только его голос:
– Командиры взводов – ко мне!
Оклик был недовольный. Командира роты следовало заметить пораньше. Сведя брови к переносице, Суркевич насупленно ожидал, когда будет выполнено его распоряжение. Сказал, не скрывая своего раздражения:
– Батальон располагается на дневку. Приказываю построить и провести проверку личного состава. Третьему взводу готовиться в караул, четвертому – выделить наряд на кухню. Человек двенадцать. Остальным заняться устройством и размещением. Об исполнении доложить. Вопросы ко мне будут?
– Все ясно, гражданин старший лейтенант.
– Действуйте.
При появлении ротного штрафники сами построились и теперь ждали указаний взводных. Привычно отдав команду «Равняйсь! Смирно!», Павел начал перекличку солдат, глядя в листок со списком фамилий.
– Баев!
– Я!
– Бачунский!
– Я!
– Василевич!
– Я!
«Отлично, отлично!» – машинально отметил Павел, радуясь, что Яффа отозвался, как положено, хотя до настоящего момента упрямо «нукал» и каждый раз приходилось его поправлять.
– Дроздов!
– Я!..
И так далее до Тихаря. На фамилию Порядников из строя никто не отозвался.
– Порядников! – грозно повторил Павел, думая, что тот зазевался или «фокусничает». Но отзыва опять не дождался.
Вскинув глаза, похолодел: в строю не хватало двадцать девятого бойца. Сколько ни смотри – семь по четыре, без замыкающего. Куда делся, рожа пакостная? Закипая гневом, прошелся взглядом по соседним взводам. Может, как бывало не однажды, валяет ваньку и пристроился куда-нибудь «по ошибке»? Но тщетно. Тихаря поблизости не было.
«Ну, гад, дождешься ты у меня!» – пригрозил про себя Павел, представляя, с каким наслаждением вытрясет из Тихаря душу, когда тот явится. Но тут пришла пронзительная паническая догадка: «Сбежал!» Сбившись, мысль заработала с лихорадочной быстротой, восстанавливая, когда и где видел Тихаря в последний раз. Память незамедлительно выдала на поверхность несколько моментов, в которых явственно предстала воображению сгорбленная, неподвижная фигура уголовника, жавшаяся к заднему борту. Сколько помнилось – все время он там сидел. А до каких пор помнится? Часов до двух, до трех ночи. Потом – провал. Кажется, успокоился и задремал сам. А он, значит, все точно рассчитал, выждал и ушел по-тихому. Ну конечно, недаром ему и кличка такая дана – Тихарь!
Стоп, только без паники и не усложнять! Укротив нахлынувшие подозрения, Павел попробовал вернуться к исходному пункту. Может, напрасно, может, и не девался он никуда, а отирается где-нибудь невдалеке с прихлебателями из других взводов или живот у него схватило?..
Разные, случайные мысли приходили в голову, и каждая вначале обнадеживала, представлялась спасительной, но, не успевая утвердиться, отметалась, опровергалась другой, усиливая разброд и сумятицу. Но должен же был кто-то его видеть…
– Бачунский! Был здесь Порядников, когда выгружались?
– Не помню, – пожал тот плечами.
– Василевич, Халявин! Куда этот выродок запропастился?
– А мы че, пастухи ему, что ль?
От этих вряд ли чего по-доброму добьешься. У них одна песня: видеть не видели, знать не знаем.
– Кто видел здесь Порядникова? – Строй молчал. – Та-ак! – Павел помедлил. – Туманов, Илюшин! Обегите другие взводы, если надо – обыщите все кругом. Но чтобы эта пятнистая образина немедленно была здесь! Даю вам полчаса! Ясно? Выполняйте.
– Есть!
Минут через двадцать посланцы возвратились ни с чем. Сомнений не осталось. Выражаясь языком донесения, во время марша к передовой солдат штрафного батальона по фамилии Порядников дезертировал из второго взвода второй роты. Вор-рецидивист, имевший ранее четыре судимости за кражи, совершил новое тяжкое преступление – уклонился от защиты Родины. Теперь это стало очевидным даже для тех, кто вначале усматривал в отсутствии Тихаря обычную самовольную отлучку. Один Салов держался прежнего мнения.
– А и чего стоим? Другие взводы давно распустили. Позанимают все хорошие места – на улице куковать будем! – раздался его недовольный, сварливый голос. – Давай командуй, взводный. Не псих же он, чтобы бегать! Явится. Ему не привыкать на гауптвахте сидеть…
С тяжелым сердцем отдал Павел команду. Второму взводу отвели место в одном из боковых помещений, где раньше размещался токарный или слесарный цех. Из цементного пола на месте старых фундаментов торчали вверх железные шпильки и обрывки подводящих кабелей. Как во всякой мастерской, где проводится ремонт техники, остро пахло маслами и бензином.
Туманов и Илюшин притащили откуда-то чугунную буржуйку и, приладив ее около окна, занялись поиском дымоходных труб. Шведов с Кусковым заделывали и утепляли ветошью выбитые оконные звенья. Сикирин мастерил коптюшки. Остальные таскали на подстилку охапки соломы.
Надо было идти с докладом об исчезновении Тихаря к ротному. Но Павел тянул, продляя каждый раз собою установленный срок, хотя понимал, что задержка с донесением наверняка осложнит его положение.
Не то чтобы верил, что пропавший вот-вот объявится самым благополучным образом, но все же надеялся. Надеялся, потому что не представлял себе предстоящего объяснения с начальником особого отдела. Одна мысль о том приводила его в безнадежное отчаяние.
Ведь именно о Порядникове как о потенциальном дезертире спрашивал особист. И он, Павел, по сути дела, отвел от него подозрения. Ротозей! Как теперь будет расценено его поведение, поймут ли правильно снова? Где гарантии, что не пособничал, не дал ложные показания? И поделом, если заподозрят. Предупреждали ведь дурака: «Смотри, будь бдителен!» Нет, возомнил о себе черт-те что!..
И чем дальше размышлял Павел подобным образом, тем собственная вина представлялась ему все более и более тяжкой. Медлить с донесением было больше нельзя. Оглядев с тоской занятых делом солдат, направился к выходу.
Суркевича ни в одном из взводов не оказалось. Где находится командир роты, ни Бадаев, ни Акимов, ни Курбатов сказать не могли. Поразмыслив, Павел решил искать его возле стоянки штабных машин.
С разных концов лежавшего в руинах поселка к мастерской несли и тащили волоком добытливые штрафники обломки бревен и досок, куски кровельного железа. Многие копошились в огородах, воровски шныряли по заброшенным погребам, отыскивая остатки запасов картофеля. Павел бессознательно приглядывался ко всем, кого примечал глаз, искал среди встречных знакомую фигуру, но не находил.
Не нашел и ротного. Спросил о нем у автоматчика, дежурившего у штабного фургона, – не был. Заглянул в расположение походных кухонь – тоже нет. Зашел даже в санвзвод – не видели. Обреченно вздохнув, пошел назад.
А Суркевич, оказывается, давно возвратился в расположение роты, принял рапорты командиров взводов, проверил, как устроились солдаты, и с полчаса как дожидался Колычева, нервно прохаживаясь у входа мастерской.
– Ну что у тебя, где тебя носит?
– ЧП во взводе, гражданин старший лейтенант, – откозыряв, доложил Павел. – Пропал солдат Порядников.
– Как пропал, когда? – меняясь в лице, переспросил Суркевич.
– Пока ехали, вроде в машине был, а здесь как сквозь землю провалился. Нигде нет…
– Что за человек?
– Из уголовников. Только что вернулся с гауптвахты.
– Может, болтается где, по погребам лазит? Надо послать людей на розыски.
– Уже посылал. Безрезультатно. Нет нигде, и никто не видел. Да и времени около двух часов прошло. Не мог не вернуться, если бы хотел.
– Подозреваете побег, дезертирство?
– Так точно.
– А может, плохо искали, найдется еще?
Павел безнадежно вздохнул. Знал бы ротный, что за личность Порядников, не терял бы время на расспросы. Снова корил себя за беспечность: почему не принял во внимание, что Тихарь у заднего борта пристроился. Ведь не в его характере добровольно поступаться чем-нибудь в пользу ближних. Наоборот, привык урывать все самое лучшее для себя, и здесь, по всему, должен бы был затеять драчку за место на скамейке, согнать с него слабого, как это сделал Карзубый. Так бы он непременно и поступил, если бы другое на уме не держал. Не сообразил Павел этого раньше, прошляпил. Но с другой стороны, не пристегивать же каждого к поясу. Мера ответственности известна. И надеяться, собственно говоря, не на что. Вряд ли уйдешь отсюда далеко, тем более с такой отметиной на лбу.
Неприятно в своих промахах сознаваться, но, излагая эти соображения, Павел представил виноватым прежде всего себя.
Выслушав, Суркевич насильственно улыбнулся:
– Досадно, конечно, но виноватить себя напрасно не стоит. С меня как с командира роты спрос не меньший. Сделаем вот что: я сейчас иду с донесением к комбату, а вы соберите людей в помещении и до моего возвращения никого за порог не выпускать. Передайте от моего имени тот же приказ остальным командирам взводов.
Записав в блокнот фамилию Тихаря, ротный поспешил в штаб, а Павел, удрученный, вернулся во взвод.
Пока он разыскивал Суркевича и объяснялся с ним, солдаты закончили обустройство своего пристанища. И окна заделали, и солому вдоль стен настелили, и буржуйку растопили, и даже проходы вымели. Все порядком, с особой тщательностью, будто тоже виноватились и старались притупить горечь от побега Тихаря.
Встревоженные и расстроенные случившимся, подошли Махтуров и Бачунский.
– Надо бы Муратова попытать. Он рядом с Тихарем сидел. Не мог не заметить, когда тот исчез. Не иголка с воза упала.
– Давайте его сюда. Муратов!
Отозвали в сторону испуганного Муратова. Но добиться от него вразумительных объяснений не смогли.
– Не, не я… я с краю сидел. А с ним еще трое чужих было, что не из нашей роты подсадили, – твердил он, помертвев. – Може, они видали. А я ничего не знаю…
Павел понял, что Муратов, если что и заметил, все равно теперь в том ни за что не сознается. Для него высшей инстанцией полжизни колхозный бригадир был, а тут – жутко подумать! – с особым отделом знакомство свести пришлось бы. Затаскают. Слухи-то об особисте вон какие ходят, один страшней другого. Чего доброго – вообще назад вернут. Нет, ничего не видел. Упаси боже!
* * *
Перед обедом впервые получили боевое оружие. В основном это были видавшие виды винтовки, собранные трофейными командами на полях сражений. Зато автоматы оказались совершенно новыми, в густой заводской смазке. По пять штук на взвод. Один Павел оставил себе, оставшиеся распределил Махтурову, Бачунскому, Шведову и Баеву, чем, кажется, вызвал обиду у Кускова.
Занялись чисткой.
Салову старенький карабин без штыка достался. Цыган сразу по-хозяйски расположился на шинели, принялся заботливо менять смазку. Павел, заинтересованный, украдкой наблюдал за ним. Думал, что цыган оружие плохо знает, а еще хуже ухаживать за ним станет. Очень уж неряшлив и неопрятен он был. Пуговицу пришить – и то со скандалом приходилось заставлять. Но на этот раз пришлось Павлу дивиться Данилиному усердию.
Затвор Салов без чьей-либо подсказки на новой портянке разобрал. Смазал как положено, собрал и за ствол принялся. Тоже на совесть продраил. По довоенным стандартам и то, наверно, в пирамиду разрешили бы поставить.
Основательно, не торопясь, почистил свою трехлинейку Сикирин. Из-под каждого винтика грязь убрал, а напоследок штык бережно протер и ремень по себе подогнал.
Ивану Яковенко взялся помогать Кусков. Хоть и не один час на изучение винтовки был потрачен, но не все постигли премудрость мосинского изобретения. Путаются. Не враз стебель, гребень и рукоятка друг к другу подходят и злополучная пружина на место становится. Несколько раз под руководством Кускова разобрал и собрал затвор Яковенко, пока научился без заминки выполнять всю процедуру.
Дроздов и Муратов запросили помощи у Баева и не ошиблись. Наставник им действительно толковый попался.
Не ожидал Павел такого прилежания от солдат. Даже гоп-компания в кружок собралась, коллективно чистку проводит. И инструктор у них свой объявился – Боря Рыжий. Оказывается, действительную в свое время отслужил и винтовку неплохо знает. Но ученики ему попались – можно бы хуже, да некуда. Не по нутру Карзубому и Яффе «шестерка» в роли наставника. За винтовки держатся больше для отвода глаз, чтобы взводный не придрался, а чистку и смазку оружия за них Боря проводит.
Придирчиво осмотрев каждую винтовку, Павел разрешил составить оружие в пирамиду.
К этому времени прибыли машины, груженные цинками с патронами и продовольствием. Суркевич вывел роту на разгрузку. Под занавес у «Студебеккеров» появился посыльный из взвода охраны. Объявил торжественно:
– Так что, гражданы-товарищи, кто на взводы поставленный, велено получить пистолеты. Старшина страсть как нервничает, чтобы не задерживались, значит!..
– Нам, что ли, пистолеты? – не поверил Павел, справляясь у Курбатова.
Курбатов, как всегда, передернул нервно ртом:
– Сказал, командирам взводов. Нам, значит. И переврал – так не велика важность.
– Вам, вам, кому же еще?! – подтвердил старшина-оружейник. – Благодарите комбата. Приказал всем взводным, кроме автоматов, еще и по пистолету выдать. Получайте быстрей да сматывайтесь. Тянутся, тянутся по одному, будто у меня и дел больше никаких нет…
Пистолеты и кирзовые кобуры, как и винтовки, бывали в употреблении, но получали их с волнением. Что-то вроде скромного праздничка на душе переживали. С гордостью на пояса нацепили.
Бачунский, как увидел, съязвил:
– Ну вот, теперь наш гетман, как и положено, при булаве и клейнодах. Издалека видно, что взводный. А то штрафник и штрафник – ничем от рядового не отличается.
Верно подметил. Пистолеты стали у командиров взводов вместо знаков отличия, других не было. Около часа провозился Павел, пока привел запущенный «ТТ» в порядок. А к нему Акимов как смола прикипел: махнем да махнем. Когда пистолеты выдавали, он в штабе находился, помогал ротному составлять списки и припозднился. Последнему у оружейника остался только «наган». А Акимову до смерти «ТТ» хотелось. Вот и пристал к Колычеву.
– Тебе, – говорит, – один черт какой, а я к «ТТ» привык.
«Наган» у него хороший, почти новый. Можно было бы и сменяться. Но жаль Павлу стало труда, что на чистку своего «ТТ» затратил. Отказался от обмена. Ушел Акимов глубоко обиженный, будто в чем-то большем обойденный.
– Ну, смотри, Колычев! Доведется тебе с просьбой обратиться – тем же отвечу. Учти, я злопамятный!.. – пообещал он на прощание, но Павел оставил его угрозу без внимания.
* * *
Перед отбоем во взвод заглянул с двумя автоматчиками знакомый лейтенант-танкист. Тот самый, что в эшелоне гауптвахту организовывал. Отыскал глазами Яффу, подмигнул как старому знакомому.
– Везет тебе, Василевич! Вторично за твоей персоной почетный эскорт высылают. Честное слово, не многим у нас такая честь оказывается. Обычно одного раза хватает, чтобы надолго запомнить.
Потускнел Яффа, заозирался вокруг загнанно. Карцеров и гауптвахт он давно перестал бояться, привычное они для него дело. Но особый отдел – не то место, куда без опаски ходить можно. Там шутки шутить не расположены, следующий порог – трибунальский. Обеспамятел даже, шарил дрожащими руками в соломе, мешок свой отыскать не мог, а он напротив, у стенки стоял.
Сообразив, что по делу Порядникова его на допрос вызывают, оборвали говор штрафники. Кого еще потянут? А галантный лейтенант рассыпался в любезностях перед Халявиным. Совместную прогулку с дружком предложил.
Карзубый, правда, марку выдержал. Вида, что струхнул, не подал. Шинель внакидку на плечи небрежно набросил и засвистел сквозь зубы демонстративно. Мне, мол, бояться нечего, нет на мне вины, а чужую не пришьете. Первым на выход пошел, а Яффа следом, как побитый, поплелся.
То ли от того, что в помещении угарно пахло бензино-керосиновой смесью, то ли от переживаний виски у Павла заломило, обложило тупой болью. Чтобы развеяться, подался наружу на свежий воздух. Присел с подветренной стороны за стеной, закурил. Неподалеку, устроившись на маховике локомобиля, также покуривая, вели неторопливый разговор «односельцы» Дроздов с Муратовым и прибившийся к ним незнакомый штрафник.
– Ты вот, Василий, тракторист, а я, к примеру, простой колхозник, – убеждал голос Муратова, – а о земле мы все едино болеем. А тут поглянь, что деется! Через неделю, видать, сеять можно зачинать, а работников нет. Пустая земля-то останется… что баба бездетная. Люди сказывали, в Ленинграде-то страсть народу померло с голодухи, пожевать нечего. А тут – пустая стоять будет. А жирная земля-то, поглянь-кось! Сколь уродить может!..
Дроздов как захандрил беспричинно дня два назад, так по любому поводу изливает желчь, оспаривает товарища. Хоть и не прав, но возразит.
– В Ленинграде – с голоду. А у нас что – досыта? – потягивая самокрутку, бурчит он. – Я что, в радиатор от хорошей жизни сунул? В ночь хотел подкрепиться чуток. И подкрепился… Ты смотри, нам теперича на тех полях робить, где огоньком пашут, а пулями боронят. Нам хлеба хватит. А вот кто дома анчуткам нашим кусок припасет? На одной мякине да на лебеде – долго ли протянешь?.. – И, не закончив разговора, Дроздов резко поднимается со станины, зло отшвыривает окурок. – Э-э, да что переливать из пустого в порожнее. Бедному Ванюшке везде камушки.
– У нас на Оренбуржье не слаще, – с тоской отозвался незнакомец. – Вот письмо получил. Месяц, почитай, шло. Пишут, на хуторе пять стариков осталось. И тягла нет. Дохнет скот от бескормицы. Поди, тоже много насеют…
– Во-во…
Собеседники вдруг всполошились, дружно поднялись. Оказалось, из-за угла вывернулась фигура ротного. Павел тоже вскочил.
– Вот ты где. О чем задумался-то? – бросил Суркевич, подходя. – Сиди, сиди. Мы с тобой и сидя прекрасно можем поговорить. Есть о чем.
Говоря так, Суркевич озабоченно осматривался, подыскивая, на что присесть, чтобы не запачкать шинель. Выбрал полешко, стукнул им оземь, чтобы облетела грязь. И эти его приготовления, показавшиеся Павлу неуместными, неприятно задели и озлили его. Весь день у него на душе скребли кошки, весь день он мучился сомнениями и тревогами, ожидая поминутно вызова к комбату или начальнику особого отдела. Не знал, к чему себя готовить. А ротный, вернувшись из штаба, наверняка осведомленный о том, какая участь уготована в верхах его взводному, не спешит прояснить ситуацию, ободрить, посочувствовать, хотя догадывается, конечно, о его состоянии. И сейчас, сопоставив недавнюю замкнутость, отчужденность Суркевича и теперешнее его неестественно выглядевшее дружеское расположение, Павел почему-то усмотрел в этом плохое предзнаменование. Заподозрил ротного в желании подсластить приготовленную напоследок горькую пилюлю.
– Не ровесники мы с тобой случайно? Тебе сколько?
– Двадцать пять.
– Ну вот, год разницы всего. Да и во всем остальном, я чувствую, ты мне ближе других. Давай откровенно, Колычев: я тебе верю и сочувствую. Ты в прошлом кадровый командир, я – учитель. Вообще, воспитатели. Признаюсь честно – нелегко мне сейчас ориентироваться. Я вроде бы сам по себе, как сбоку припека. Что за люди, кому можно довериться, на кого положиться – понятия не имею. Сколько еще порядниковых среди них таится, а может, и похуже есть. Объясни.
Павел отстраненно молчал. Слишком коротким было их знакомство с Суркевичем и не настолько близко зашли отношения, чтобы доверяться до конца. И хотя убеждался, что не с камнем за пазухой пришел к нему ротный, и понимал его положение, раскрыться все же не захотел. Прикрылся иронией:
– Плохого советчика себе выбрал, ротный. Неважный из меня знаток душ человеческих. Порядникова тоже не считал способным на предательство. Так что могу отвечать только за себя.
– Ну это ты напрасно. Положим, в Порядникове не разобрался, ошибся – случается. Но Порядников не правило – обидное, неприятное, но исключение. Погоду-то не он определяет, – заволновавшись, возразил Суркевич. – И как быть мне, если даже ты, находясь среди них, ни о ком с уверенностью судить не берешься? Несерьезно, Колычев.
Павел и сам чувствовал шаткость и неубедительность своего довода, но упрямство пересиливало. Возможно, момент был ротным выбран для этого не совсем подходящий или другое что подспудно мешало, но не хотел он после случившегося навязывать ему своего мнения. Пусть сам к людям присматривается и самостоятельно решает, кто есть кто. Снова хоть и не прямо, но уклонился от сути разговора: разные, мол, люди в роте, в душу каждому не заглянешь.
Суркевич сник, угадав подоплеку его неподатливости.
– Не хочешь, значит, откровенно…
– Если откровенно, то как в зоопарке у нас. Всякой всячины полно: и волки и овцы есть, и лисы и шакалы, скрытые и явные – какие угодно. На то он и штрафной батальон.
Сравнение это пришло экспромтом и самого Павла удивило такой образностью. Суркевича оно тоже поразило. Почти разочаровавшись в Павле, он вновь взглянул на него с возрастающим интересом и любопытством.
– Ну, а самого себя ты, Колычев, к какому виду животных причисляешь?
Павел не нашелся что ответить. И не потому, что не хотел, а потому, что вопрос ротного на этот раз поставил его в тупик. А в самом деле, интересно, кем он тому же Суркевичу представляется или ему подобным? С прошлым более-менее благополучно: кадровый командир, или офицер, как сейчас именовать стали. А в настоящем и будущем? Преступник, убереженный от тюрьмы счастливым жребием? Командование батальона ему доверие оказало, а он и его не оправдал. Может, потому и ушел Тихарь из-под носа, что комвзвода у него был лопух?! Имеет право ротный так о нем думать? Вполне. И сам бы он на месте Суркевича засомневался: а пойдут ли за таким растяпой в атаку штрафники или поднять их за собой ему тоже не по силам окажется?
Суркевич, кажется, понял причину его колебаний. Сделал вид, что и не надеялся получить ответ, вроде и необязателен он совсем, поскольку спрошено в шутку. Поспешил воспользоваться возникшей паузой как предлогом, чтобы прекратить тяготивший обоих разговор. Поднявшись, сухо приказал:
– Пошлите кого-нибудь за другими командирами взводов. Разговор у меня ко всем есть.
* * *
Командиры взводов явились по вызову одновременно. Избегая быть подслушанным, Суркевич предложил пройти на улицу. Расположились на краю садового участка под безлистой, чудом уцелевшей яблоней. Усадив взводных на землю, Суркевич некоторое время сосредоточенно прохаживался взад-вперед, заложив руки за спину.
Быстро темнело. Плотные текучие сумерки на глазах скрадывали округу. Ротный откашлялся.
– С минуты на минуту может поступить боевой приказ, и батальон выступит на передовую. Хочу, чтобы между нами не осталось неясностей. Боевая задача должна быть выполнена любой ценой. Другого исхода для штрафников не существует. Вам это известно. Соответственно определяется и мера ответственности. Отвечать за последствия в первую голову нам – мне и вам. Трудно допустить поэтому, что наши желания и стремления не совпадают. Не сомневаюсь, что знаете это не хуже меня. И говорю так не потому, что питаю страсть к нравоучениям или подозреваю вас в недооценке серьезности положения. Нет. Но в роте налицо тревожные признаки. Командование батальона обеспокоено случаем дезертирства во втором взводе. Мне предписано принять все меры, исключающие подобные проявления, обеспечить высокую готовность штрафников к выполнению боевого приказа.
Павел покосился влево, на Акимова и Курбатова, потом вправо, на Бадаева. Все трое внимательно следили за речью командира роты, но принимали ее по-разному. Горячий, экспансивный Курбатов, оскорбленный определением «штрафники», кривил рот. Акимов, вольно привалясь спиной к яблоне, по привычке потирал пальцем застарелый рубец на щеке, имел вид скорее отсутствующий. Коренастый Бадаев, опершись на правую руку, левой в задумчивости постукивал по носку сапога свернутой в трубочку и ставшей ненужной в темноте тетрадью. После перенесенной контузии он, не доверяя своей памяти, старательно заносил в нее все приказы и распоряжения ротного.
А мальчишески ломающийся голос Суркевича обретал суровость.
– Я требую ужесточить дисциплину. Никакого попустительства вредным настроениям, расхлябанности и нарушению порядка. Пресекать их в корне. В случае крайней необходимости не останавливаться перед применением личного оружия.
– Как оружие? Против своих? – вскинулся Бадаев.
– Что значит против своих? – сурово воззрился на него Суркевич. – Речь идет о тех, кто в боевой обстановке откажется выполнять распоряжения, проявит трусость или попытается бежать. Считать таких дезертирами и предателями, расстреливать на месте. Без жалости…
– Это приказ командования? – опережая Павла, сухо уточнил Курбатов.
– Пока неофициальный. Он вступит в действие с того момента, как батальон получит боевой приказ и станет считаться находящимся в боевой обстановке. Применение оружия включается в понятие «любой ценой». Лично я буду пользоваться этим правом, невзирая на личности.
Заключительные слова прозвучали предупреждением.
– А ведь это он в наш огород камушек запустил, насчет личностей-то, – призадумался Бадаев, когда четверо взводных возвращались в подразделения. – Птенец птенцом, а коготки кажет: смотрите, дескать, в случае чего не пожалею и вас.
Высказывание Бадаева не было откровением для остальных. Последняя реплика Суркевича нанесла чувствительный укол каждому.
– А ты думал, если взводный, то – цаца? – вспылил Курбатов. – Еще как шлепнет, за милую душу.
– Да бросьте вы, ребята! Чепуха все это, – возразил Акимов. – Нагнал на него комбат страху за Колычева, он и не соображает с перепугу, что мелет… Без толку нас на испуг брать. Все четверо крещеные-перекрещеные, знаем, под чем ходим. И остальные что к чему понимают. А если и драпанула какая сволочь – туда и дорога. Сам себе приговор подписал. Стоит из-за одного подонка переполох поднимать!..
– Так-то оно так, – согласился Бадаев. – Только не завидую я тому, кто ему под горячую руку попадется. Чует мое сердце – птенец с характером. Видал я таких в бою, знаю. Хлипкий, хлипкий, а упрется – пиши пропало. Не дрогнет рука, если понадобится «освободить» кое-кого от судимости в связи со смертью при защите Родины…
– Вот именно. Допишут после боя в общую кучу потерь, и вся недолга, – желчно подтвердил Курбатов.
* * *
Следующий день выдался дождливым. С утра так развезло, что даже в наряд на полевую кухню, куда за благо попасть почитали, добровольцев не нашлось. Пришлось выделять приказным порядком.
После поверки собрал всех вокруг печи. Сначала ознакомить с очередной сводкой Совинформбюро. Читать поручил Рушечкину. Что ни говори, а голос у него внушительный, величавый, под Левитана работает. Потом, отложив газету, приступил к главному:
– Вчера у нас с ротным состоялся неприятный разговор. Скоро в бой, а у командования батальона возникли серьезные сомнения насчет нашего взвода. Может, и еще кто, как Тихарь, о дезертирстве подумывает?..
Пока говорил, исподволь наблюдал за выражением лиц штрафников, подмечал, кто и как реагирует. А когда упомянул, что за неисполнение приказа в боевой обстановке командирам рот и взводов предоставляется право применять оружие, кто-то пораженно присвистнул.
Обстановку разрядил Кусков.
– Понятненько! – с удовлетворением заключил он. – Это, значится, как у нас в десантных. Если запасной не открывается, то отрывай… Больше не пригодятся. Я за себя так скажу, взводный. Мне моя судимость – как кость в горле. И если я в бою вдруг спутаю ориентир и побегу не в ту сторону – пусть первый патрон из твоего «ТТ» мой будет!
У Кости Баева дыхание перехватило:
– Я два раза раненный. Со смертью в прятки не игрался. Не боюсь подыхать. Но только не от своих. Как трус не желаю принимать. Так что, взводный, не сумлевайся: жив буду – не подведу. Спины моей немец не увидит. Ты тоже. Слово…
Скептический, заносчивый Шведов, чуждый всякой, как он выражался, слюнявости, и тот, ломая гордыню, признал:
– Я не обижаюсь, что в штрафной попал, – поделом. Что искал, то и нашел. Но что касается воинской доблести, то ты, Колычев, не думай, что мне она безразлична.
Штрафники согласно кивали головами, поддерживали товарищей одобрительным гулом. Но выступать больше никто не стал. А хотелось Павлу услышать, к примеру, Кабакина или Рушечкина. Но не разглядел их за чужими спинами.
Разойдясь по местам, переваривали услышанное. Собравшись побриться, Павел раздобыл прибор, намылил щеки. Подошел цыган. Как всегда, достал пачку «Звездочки», повертел в руках: предлагать вроде неудобно, занят человек. Задымил сам, сосредоточенно посапывая и поглядывая на Павла сбоку. То ли дожидался, когда он бриться закончит, то ли с мыслями трудно собирался. Наконец он решился:
– А и что говорить, я, взводный, того – цыган. Темнота. Не учился, как некоторые. Зады лизать тоже не привыкший. А паря ты правильный. Держи пять и знай: Данила никогда не побежит. Может, я в лагерях-то не одну косую встречал. Она там за мной, может, с колуном гонялась. А я от нее когти не рвал. Честно скажу – сама отваливала. И здесь не побегу. Рядом буду. Увидишь. У цыгана слово верное, не как у Кускова. Он треп любит, ему какая вера?
Руку его протянутую Павел взял, да и покаялся: с такой радостью ее Салов тиснул, что пальцы сплющились и одеревенели. Ему бы подковы в цирке гнуть да кочерги узлом завязывать.
– Осторожней, ты!.. – отдернув руку, поморщился от боли Павел.
Цыган, светясь довольством, смотрел на него с выражением превосходства, совсем как мальчишка, одержавший верх.
– Это я так, шутя. А если хрустну по-настоящему – ни один лепило не склеит, хоть профессором будет! – похвастался он и, сдвинув угрожающе брови и снизив до предела голос, неожиданно предложил: – Любого придавлю, только укажи…
Поздним вечером появились во взводе Карзубый и Яффа. Прямых улик против них не было: сами дезертировать не пытались и дезертирству не помогали. Обоих поэтому отпустили. Можно бы было посчитать, что отделались легким испугом, если бы не разительная перемена, происшедшая в отношениях бывших дружков. Будто черная кошка пробежала между ними, пока находились в особом отделе.
Карзубый от порога решительно прошел на свое место, а Яффа, войдя следом, подозрительно замешкался, задержался около буржуйки, вроде перекурить. Боря Рыжий, который раньше от приближения Яффы в дугу сгибался, раньше всех понял, что к чему. Оглядев выжидательно того и другого, вдруг проявил неслыханную дерзость:
– Слышь, Яффа, ты что здесь устроил такой мандраж – потолок может рухнуть…
Ни за что не посмел бы Боря Рыжий поднять голос на своего покровителя, да разорвал бы его на куски за такую выходку Яффа, если бы не особые обстоятельства, пока неведомые окружающим, но хорошо понятные блатнякам. Яффа лишь огрызнулся:
– Лощ ты, а не босяк Урка из тебя липовый, рога на лбу цветные носишь. Не дотумкал, что я любой припадок замастырю, ни один лепило не разберет.
И хотя Яффа отвечал Боре Рыжему, все понимают, что это уловка. Не пристало вору в законе распинаться перед «шестеркой», не тот ранг. Оправдывается он таким образом, конечно, перед Карзубым, чей авторитет в блатном мире не менее значим, чем его собственный.
– Мастырник ты, хля! – с ненавистью и презрением отзывается Карзубый, устраиваясь на соломе. – Намастырничал в особняке, сразу раскололся. Заткнись лучше, порча, а то вкатаю в лоб – враз клоуном станешь…
Карзубый дотягивается до мешка Яффы и вышвыривает его в проход. Карзубый неглуп и отлично сознает, что, не порви он немедленно с Яффой, его влиянию на других будет нанесен урон. К этому обязывает и воровской этикет. И он порывает с бывшим сообщником, делая это демонстративно, у всех на виду.
