Книга: Командир штрафной роты. У штрафников не бывает могил
Назад: Глава 10
Дальше: Глава 12

Глава 11

Рота располагалась в землянках и брезентовых палатках, замаскированных в лесу, южнее румынского городка Рэдэуцы. До линии фронта, который стоял на этом участке неподвижно несколько месяцев, было километров тридцать.
Приняли меня как родного. Николай Егорович Тимарь устроил в своем блиндаже торжественный ужин: жареная баранина, картошка, сыр, разные овощи и крупные дымчатые сливы. Напитков тоже хватало, так что посидели хорошо.
В роте произошли кадровые изменения, появились новые люди. Василь Левченко не сообщил мне тогда, в госпитале, что его назначили заместителем командира роты по строевой части. Обогнал меня бывший помощник, три звездочки уже на погонах носил и два ордена Отечественной войны на груди. Вместо замполита у нас появился по штату агитатор, капитан Бутов Борис Семенович. Упитанный, видный из себя мужчина, лет тридцати. Пришли два новых командира взводов, чем-то похожие друг на друга, молодые, крепкие, у каждого по медали.
Мне объявили, что я теперь командую 1-м взводом (тоже, считай, повышение). Матвей Осин, после недолгого спора, был переведен ко мне помощником. Федор Бульба, еще более растолстевший, ткнулся в щеку усами и расцеловал:
— Жив, Славка! Значит, и дальше будем жить.
Посидели хорошо. Борис Семенович, наш новый политруководитель, мне не понравился. Почему, сам не пойму. Может, форма его выделялась вычурностью. Блестящие хромовые сапоги (не слишком практичная вещь на передовой), обшитые серебряной нитью погоны, Красная Звезда на целлулоидной подкладке, вырезанной по форме ордена. Трофейная кобура с «парабеллумом».
В принципе, ничего необычного. Но пахло пижонством. И не полевая форма, и не парадная. В такой на танцы ходить. И еще «парабеллум». Майор Тимарь тоже носил этот немецкий пистолет, но то был его законный трофей, так же как массивный «вальтер» у Матвея Осина. А Бутов, я слышал, в боях еще не участвовал.
— Много, наверное, работы, товарищ капитан? — не выдержав, поддел я агитатора. — Публика у нас своеобразная.
— Меня этим не испугаешь, — важно ответил Бутов, разгрызая баранью кость. — Политработа легкой не бывает. В госпитале как у раненых настроение? Крутом наступают, Белоруссию освободили, наверное, в бой все рвутся?
Язык нередко подводил меня в жизни. И сейчас, при первой встрече, я сумел ляпнуть, что думал:
— Куда раненым рваться? Они уже свое получили. У кого легкие продырявлены, кого осколками нашпиговали (я чуть не добавил, «как меня»). Без рук, без ног лежат. Этим вообще непонятно, куда рваться.
Прозвучало, конечно, грубо. Просто меня разозлила наигранная легкость вопроса. У капитана-агитатора не было ни одной нашивки о ранениях. А у большинства собравшихся по две-три, а то и по четыре. Тимарь многозначительно кашлянул и предложил налить еще по одной. Но Бутов морщил лоб, словно решая важную проблему, потом сказал:
— Значит, по мнению старшего лейтенанта Буканова, наши бойцы и командиры воевать не хотят?
— Знаешь, Борис, не надо политические проблемы за бутылкой решать, — вмешался Василь Левченко. — У человека под ногами граната взорвалась, едва выжил. А ты к нему привязываешься.
— А, ну если так, — многозначительно протянул капитан. — От контузии не отошел, значит…
— У Славки, кроме контузии, два десятка осколков вытащили, — пробурчал Бульба. — Чего его воспитывать? Вместе воевали.
Так, немного скомканно, закончился первый день пребывания в своей роте.
Петр Петрович Фалин, старый мой дружок, командир второго взвода, выписался из госпиталя за неделю до меня. За столом, пока компания, откровенно не поговоришь. Поболтали и обсудили дела на следующий день. Плоховато выглядел бывший пчеловод и старожил роты, получив пулю в правое легкое. Сильно похудел, сделался каким-то желтым. И в голосе его звучали обреченные нотки.
— Знаешь, ведь легкие не заживают, — не жалуясь, а просто констатируя факт, говорил он. — Воспаление постоянно идет. У меня температура ниже, чем тридцать семь и пять, никогда не опускается. И сейчас вот…
Он сплюнул розовую слюну. По привычке полез за кисетом, потом невесело засмеялся:
— Цигарку с двенадцати лет изо рта не выпускал, среди пчел все время. А теперь врачи настрого запретили. Хочешь жить — никакого курева.
— Рано тебя выписали.
— Как и всех. Ну, полежал бы еще неделю-две, что изменилось? Да и тошно выклянчивать лишние дни. На свежем воздухе отойду помаленьку. Или фриц точку поставит.
— Брось, Петька! Война уже заканчивается.
— Это ты сейчас придумал? Война еще столько людей сожрет, ого-го!
Я рассказал Фалину про Зою, высказал, что мне не глянулся новый агитатор. Петя рассеянно кивал и, кажется, не слышал меня.
— Ну, я пойду, — вдруг поднялся он. — Устал чегой-то. Прилягу.
Раньше бы я обиделся. А теперь глядел на Петра, и поневоле приходили на ум невеселые мысли. Много чего на войне нагляделся. Кто с таким настроением воюет, долго не живут. Впрочем, нам не завтра в бой. Отойдет Петька, откормится. Медку бы ему достать…

 

Было начало августа. Успешно шла операция «Багратион», в ходе которой уже освободили почти всю Белоруссию. Разгром противника в районе Минска, Витебска и Бобруйска образовал в центре германского фронта огромную 400-километровую брешь, заполнить которую до конца немецкое командование не могло. Число убитых, раненых и пленных немецких солдат и офицеров достигло 500 тысяч человек.
По оценке историков, это была одна из наиболее подготовленных и умело проведенных наших операций в ходе войны, где активно применялись фланговые удары, осуществлялось наступление танковых корпусов в условиях болотистой местности, наносились удары по немецким позициям в самых неожиданных местах. Солдатская молва передавала слухи о талантливом и решительном полководце маршале Рокоссовском К. К.
Серьезные успехи были достигнуты на других участках фронта, в том числе под Ленинградом. В июне — июле советские войска освободили территорию Карело-Финской ССР, нанесли поражение финской армии. Вскоре Финляндия будет вынуждена выйти из войны. На нашем участке фронта было пока тихо. Шла подготовка к крупной операции на территории Молдавии, выводу Румынии из войны и дальнейшему наступлению на запад.
Но это были стратегические задачи. Наша 121-я штрафная рота получала людей и также готовилась к боям.

 

Снова принимаю взвод. Пока малочисленный. Ну, это и к лучшему. Будет время лучше изучить и подготовить бойцов. Из старых знакомых во взводе лишь один человек, старший сержант Матвей Осин. Еще два сержанта, командиры отделений, назначены до моего прибытия, из числа штрафников. У Тимаря взгляд наметанный, оба сержанта кажутся мне вполне надежными ребятами.
Ивану Фадеевичу Шестакову, как и Осину, под сорок лет. Высокого роста, с узловатыми крепкими руками, светлые усы «под Чапаева». Воюет полтора года, был помощником командира взвода, но влетел, как и многие из наших подопечных, по пьянке. Пошли с дружком на хутор менять казенные ботинки и запасное белье на самогон, попались и получили по два месяца штрафной роты.
Второй сержант, Егор Луза, из бывших лейтенантов-минометчиков. Напутали с маршрутом движения. Минометная рота попала под обстрел. Погиб командир, два взводных и потеряли половину минометов. Выпустив остатки боезапаса, отступили. При переправе утопили оставшиеся «самовары» и предстали перед начальством с винтовками и уцелевшими лошадьми.
Сомневаюсь, что в неудаче был так уж виноват лейтенант, закончивший полгода назад ускоренный курс училища. Но как единственный оставшийся в живых офицер он пошел с легкой руки трибунала за стрелочника. Ему вменили и отступление без приказа, и утерю боевой техники, что-то еще, и приговорили к 10 годам лагерей, которые заменили на три месяца штрафной роты.
— Меня сначала к расстрелу присудили, — знакомясь со мной, рассказывал лейтенант. — Представляете?
Прозвучало слишком уж по-граждански. Представляете, меня свои же убить хотели! Все я представлял и понимал. За полкилометра оставленных без приказа позиций к стенке ставили. А лейтенант еще чему-то удивлялся.
— Потом заменили на штрафную роту. Медаль «За отвагу» жалко.
— Вернут тебе медаль. Главное, голову сохрани.
— Это уж как выйдет, — вздыхал Егор Луза. — Но я вас не подведу.
Матвей Осин вместе с командирами отделений ознакомил меня с личным составом взвода. Все, как обычно: самострелы, растратчики, дезертиры и всяких других по мелочи. Воевать будут!
— Не все, — возразил Матвей и вызвал двух штрафников.
Упоминать о национальности бойцов — неблагодарное дело. Считается, что если ты коснулся этой темы да еще плохо о ком-то отозвался, то от тебя пахнет национализмом. Считайте, как хотите, но право на свое мнение я имею. Хоть убейте, никогда не полюблю вечных торгашей-кавказцев с откормленными ряшками, цыган, занимающихся чем угодно, но только не работой.
Впрочем, такое же отвращение испытываю к молодым бездельникам русским, умудряющимся жить и не работать с начала 90-х годов. Власть постановила, что, заставляя кого-то трудиться, мы нарушаем права человека. Лучше позволить оболтусу тащить пенсию у родителей, подворовывать, снимать медные провода на столбах или таблички на кладбищенских могилах. Ведь ему жрать надо. И не абы что. На щи и кашу он не согласится, надо чего-нибудь повкуснее. Плюс пойло (водка — пиво) да сигареты. Впрочем, я слишком далеко ушел от лета сорок четвертого года и проблем своего взвода.
Сержант Шестаков привел двух таджиков, лет по 25-27. Оба получили по два месяца штрафной роты за «неоднократно проявленную трусость в бою». За «неоднократную трусость» обычно расстреливали, но этим ребятам, видимо, сделали скидку с учетом интернационального воспитания.
Побеседовали. И довольно обстоятельно, если учесть, что один из них совсем не говорил по-русски, а второй очень старался, чтобы мы друг друга не поняли. Пренебрегая правилами, что в штрафной роте рукоприкладством не занимаются, Осин (отец троих детей) влепил одному из них затрещину.
Умар (или Омар) сразу вспомнил много русских слов. Рассказал, что жили с приятелем в маленьком кишлаке в горах, пасли скот, потом приехали «аскеры» и забрали молодежь в Красную Армию. Месяцев десять учились, а затем стали воевать. Омар и его приятель тоже воевали, но их закрыли в подвал, а потом судили. Я поинтересовался, почему их призвали лишь в сорок третьем году, через два года после начала войны.
— Кишлак далеко. Про войну не слыхали. Надо овец пасти.
— Военкому десяток овец пригнали и сидели под юбками два года, — подсказал Осин. — Так, что ли?
— Вуенком-капитан, болшой начальник, — сообщил Омар.
Вначале я решил, что оба таджика просто дуркуют. Но дело обстояло сложнее. Оба смутно разбирались в происходящих событиях. Конечно, их учили на курсах подготовки и русскому языку, и объясняли, что идет страшная война и немцы хотят поработить все народы, без жалости убивая сотни тысяч. Надо спасать страну, иначе Гитлер дойдет до их гор и всем будет плохо.
Но для двух неграмотных парней (как и сотен их соотечественников) слова о патриотизме оставались пустым звуком. Россия была далеко, Гитлер — плохой человек, но до гор ему не добраться. Ради чего погибать? Когда мы выдохлись от бесполезного разговора, я сказал просто и ясно, отпуская обоих:
— Струсите в бою, вас расстреляют.
Таджики кивнули и, неумело ткнув растопыренными пальцами в пилотки, ушли. Шаровары и гимнастерки блестели от грязи, как кожаные.
— Матвей, почему командиры отделений не следят за чистотой? Вода есть, организуй завтра же помывку и стирку.
— Заставишь их…

 

А через день или два Матвей Осин получил письмо из дома. Погиб его старший и единственный сын (девчонкам было лет по пятнадцать). Все происходило на моих глазах. Лучше такого не видеть. Лицо старшего сержанта стало серым, словно цемент. Он прочитал только первые строчки и, оглядев нас пустыми глазами, пошел, качаясь, как пьяный.
— Что случилось? — догнал его фельдшер Бульба.
— Сын… Васька. Его же только в апреле забрали.
Федор Бульба совал Матвею какие-то таблетки и объяснял нам:
— Давление скакнуло. Как бы сердце не того…
— Не надо таблеток. Дай спирту.
Бульба помялся, вопросительно глянул на Тимаря.
— Налей сто граммов, — сказал майор. — Хуже не будет. Оттянет кровь от сердца.
Два дня Матвей Осин пил в своей комнатушке. К стене была пришпилена семейная фотография, сделанная еще до войны. Матвей в вязаном свитере, жена, широкоскулая некрасивая женщина, двое девчонок-малявок и похожий на отца паренек в форме ученика ФЗУ. На третий день я пошел к своему помощнику:
— Приходи в себя. Тебя утром Николай Егорович спрашивал. Пополнение получаем, работать некому…
— Приду, — вяло согласился Матвей. — Вот еще сто граммов приму…
— Брейся, умывайся, и через час я тебя жду. Это — приказ.
— Приказ… ни хрена ты, Слава, не понимаешь. Такая же сопля, как мой Васька. Он ведь танкистом был. Осталась от него кучка углей. Могилы даже, наверное, нет…
— Направим запрос, где похоронен. Все, очухивайся, Матвей. У тебя жена, две дочери остались.
Матвей Поликарпович Осин приходил в себя тяжело. Наверное, мне трудно было его понять. Я не терял сына. Мне это еще предстояло через много лет на другой войне.

 

Люди поступали быстро. Под конвоем, почти каждый день. Пока входил в форму помкомвзвода, мне хорошо помогал Иван Шестаков. Он крепко закрутил дисциплину, его отделение отличалось слаженностью и внешним видом. Второй командир отделения Егор Луза был помягче характером, но тоже добросовестным сержантом. Фамилия его иногда становилась предметом шуток за спиной:
— Давеча шли, луза мелкая, а грязь зыдкая.
Егору пытались приклеить кличку Лужа, но она не прижилась. Сержант имел орден и нашивку за тяжелое ранение, успел повоевать. Хорошо разбирался в оружии, и в нашем, и в трофейном. Когда у кого-то из офицеров заедал довольно сложный затвор «парабеллума», шли к сержанту Лузе.
— Пулеметы у немца гожие, — передразнивали иногда бойцы Егора. — Так ведь, товарищ сержант?
Хвалить при всех вражеское оружие не полагалось. Можно было нарваться на неприятность со стороны бдительного агитатора Бутова, который, впрочем, сам щеголял с трофейным «парабеллумом».
— Гожие, — соглашался бывший минометчик. Он не любил кривить душой и признавал, что МГ-42 — пулемет серьезный. — Но и у нас станковый «горюнов» не хуже. Скорострельность почти 800 пуль в минуту и вес на 20 килограммов легче, чем у «максима», а лента металлическая.
«Горюновых» в войсках еще было мало, однако Егор отлично знал этот пулемет. Подробно рассказывал о его особенностях. Потом переходил к «Дегтяреву», которых обычно поступало по 2-3 штуки во взвод. Я сам неплохо разбирался в оружии (преподавал в училище), но знания бывшего лейтенанта вызывали уважение. Занятия в его отделении проходили с огоньком.
Как водится, поступили люди, требующие особого подхода. В роте появились уголовники, правда, на этот раз гораздо меньше. У меня во взводе выделялись двое: Пекарь и Щербатый. У Пекаря была плоская красная физиономия, пухлые мощные плечи (сумел разожраться во время войны!). Он всячески подчеркивал, когда меня не было поблизости, свою физическую силу, сыпал блатными словечками.
Щербатый держался скромнее. И еще, его прозвище напоминало мне нашего сельского кузнеца, не побоявшегося схватиться в 1933 году прямо на улице с бешеным волком. Он тогда одолел опасную животину, а в 1941 году сгинул на фронте без вести. Наверное, погиб.
Я разговорился со Щербатым. Он рассказал, что рано потерял родителей, его подобрали воры и научили своему ремеслу.
— К ним попадешь, так просто не вырвешься. Ну и пошел по этапам да тюрьмам. Вину в бою искуплю, судимость снимут, считаю, на любое предприятие после войны возьмут. Как думаете, товарищ старший лейтенант?
— Конечно, — соглашался я.
— Женюсь, хватит с блядешками баловаться. Я ведь детей люблю.
Своей показной душевностью и умением влезть в душу Щербатый меня словно загипнотизировал. Он был вором-карманником, берег свои руки с чуткими, как у музыканта, пальцами. Уклонялся от тяжелой работы, жалуясь, что у него повреждено «нутро». Осин, несмотря на свое горе, разглядел его лучше и однажды жестко предостерег меня:
— Меньше ты верь этим уркам. У Щербатого на роже вся дальнейшая судьба написана. Как бы войну пережить да прежней профессией заняться. Не зря пальцы бережет.
Я спорил и говорил, что не надо ставить в один ряд оступившихся людей. Многие воры становятся нормальными гражданами.
— Оступившиеся! — фыркал Матвей. — У меня Васька в семнадцать лет в училище пошел и танком командовал, еще восемнадцати не исполнилось. Погиб, даже с девками, наверное, не целовался. А эти уроды всю войну на нарах провалялись. А сейчас оставшийся срок за чужими спинами хотят списать. Твоему Щербатому еще лет пять сидеть. Наскучило. Решил «искупить». Эх, молодой ты еще, Слава. Людей не всегда видишь.
Каждый остался при своем мнении. Я верил Щербатому, хотя тот имел три или четыре судимости. А вот с Пекарем стычка все же случилась. Достал он меня, когда начал подминать под себя молодых, кому-то поставил синяк, отобрал гимнастерку получше. Конечно, это была не «дедовщина» в современном понимании. Пекарь утверждал свое превосходство, и его явно побаивались.
На занятиях по штыковому бою (деревянные винтовки без штыков) я лично провел два-три учебных боя, объяснил бойцам, как правильно действовать. Пекарь демонстративно на меня не глядел, даже свернул самокрутку, хотя курить разрешалось только на перерывах. Я сделал ему замечание, на что тот вполне резонно ответил:
— Чего мы этими деревяшками махаемся? Лучше бы в цель постреляли.
Но боевых стрельб со штрафниками не проводилось. Во избежание чрезвычайных происшествий начальство их запретило, делая упор на теорию.
— Боитесь патроны нам выдавать? — наседал на меня Пекарь.
— Получишь перед боем, — коротко отозвался я. — А сейчас бери учебную винтовку, посмотрим, как ты ею владеешь.
— Учебную! — фыркнул Пекарь. — Деревяшку, что ли?
— Ее самую… Не телись. Быстрее.
Физически крепкий парень, с мощными плечами, как игрушку, перехватил деревянную винтовку и пошел на меня. Конечно, он знал, что я опытнее, владею различными приемами, и выбрал наиболее простую тактику. Он работал деревяшкой, как тяжелой палкой, быстро вращая ее одной рукой.
— Не по уставу! — выкрикнул начальник отделения Егор Луза.
Я на долю секунды отвлекся, и мощный удар едва не выбил винтовку из рук. Силен бродяга!
— Немец не выбирает уставы! — выкрикивал Пекарь, примериваясь, как лучше нанести очередной удар.
Все могло закончиться для меня позорно. Вместо штыкового боя, с выпадами и ударами, у меня перед глазами, как пропеллер, вращалась деревянная палка. Еще один такой удар, и Пекарь просто выбьет винтовку у меня из рук. Потом раза два врежет, чтобы остались приличные синяки, и даже извинится за горячность. Это читалось в заплывших глазах уголовника.
Я пока уворачивался, выжидая момент. У здоровяка затекла кисть руки, и он сменил угол вращения, раскручивая винтовку над головой. Я отклонился назад и, сделав ложный выпад, заставил Пекаря обрушиться на меня справа. Потом, перехватив винтовку за ствол и ложе, подставил ее под удар «пропеллера».
Крепко! Моя винтовка треснула, а у Пекаря сломалось ложе. Удар едва не отсушил руки. Но теперь я мог пользоваться приемами рукопашного боя, не опасаясь дубины. Ударил ступней в массивную голень. Такой удар по кости сгибает человека от боли, заставляя кататься по земле. На войне как на войне! Так? Навалившись сверху, вывернул руку в локте. Наигрались?
— Пусти, — рычал Пекарь.
Я дал ему остыть и, отряхивая траву, сказал:
— Сейчас ты дурь свою показывал. Пока винтовкой размахивать будешь, тебя три раза пристрелить успеют.
— Еще посмотрим, кто кого, — буркнул уголовник.
Пустяковый случай. Проверка на вшивость. Но для Пекаря он стал уроком. Доказать превосходство над собой я ему не дал.

 

Западники. То есть штрафники из Западной Украины. Их во взводе около десятка. Все осуждены за одно и то же. Дезертирство. Кое-кому приплюсовали утерю оружия. Сроки соответственные — два или три месяца штрафной роты.
Настроение свое не показывают. Я и без того знаю — враждебное. Удрать бы снова, но ведь не пощадят. Расстреляют без всяких судов. Хоть и кривятся, но воевать будут. Это их последний шанс вернуться к семьям. Если повезет.
Занимаются они старательно. Устройство винтовки (да и другого оружия) они знают неплохо. Война, прокатившаяся в здешних краях, оставила много оружия. Крестьяне его старательно подбирали, впрочем, как и все остальное: одежду, ботинки, обмотки, даже белье погибших красноармейцев.
С западниками любит побеседовать наш агитатор капитан Бутов. Прямо на занятиях, в поле. Великодушно объявляет перекур и пускается в «задушевные» разговоры с крестьянами. Этакий все понимающий в жизни комиссар.
Его послушать, хоть прыгай от радости. Такая привольная жизнь впереди. Все крестьяне землю получат. Советская власть с лошадьми поможет, дети в школу пойдут, ох, как весело все заживут!
— В колхозы загонять будут? — следовали непременные вопросы.
— Сами решите. А работать вместе веселее. Как говорится, гуртом и батьку хорошо бить.
Так ли или по-другому звучит украинская пословица, но «насчет батьки» разговор западники не поддерживают. Еще те мужики! Упорно, без шуток, снова толкуют о земле. Осторожно, чтобы под антисоветскую статью не попасть, но бьют в точку. Бутов, связанный по рукам и ногам директивами, тоже боится ляпнуть лишнее.
Среди западников выделяется независимым характером Максим Мережко, крепкий парень лет двадцати пяти.
— Чего веселого, поле с утра до ночи вспахивать? Не пробовали, товарищ капитан? — Не дожидаясь ответа, рассуждает: — Мы не дети, чего нас прибаутками кормить. Лучше прямо скажите, землю отбирать в колхозы будете?
— Как сами решите, — жизнерадостно повторяет Бутов. У него имеется прямое указание не дразнить «отсталых» крестьян насчет земли.
— Чего мне решать? Нам с отцом и братьями еще от деда сорок шесть десятин досталось. Он ее со своим отцом от камней очищал да деревья корчевал. Полета лет на этой земле кормимся, зачем мне ее кому-то отдавать? И чужой земли нашей семье не надо.
— Отец-то где сейчас?
— На хозяйстве. Семья — одиннадцать душ: брат, две сестры да детей четверо.
— А брат где?
— Чего вам мой брат сдался? Я в вашей роте числюсь, меня и спрашивайте.
— Слушай, Мережко, а ты воевал? — допытывается Бутов.
— Воевал. Трех фрицев из винтаря уделал, а одного — ножом.
— Вот, — агитатор поднимает палец вверх. — В оуновском отряде воевал, а призвали в Красную Армию, сразу дезертировал.
— На сенокос ушел, — не желая продолжать беседу, Мережко поднимается и отходит в сторону.
У меня тоже нет полного доверия к западникам. И тем не менее Мережко мне нравится. Своей прямотой, боевым опытом, злостью к немцам.

 

По штату мне положен заместитель и ординарец. Заместитель — офицерская должность, а офицеров в роте, как всегда, не хватает. Зато ординарец Ваня Назаров у меня замечательный. Мастер на все руки. Хотя ему всего девятнадцать, умеет и печь соорудить, и отремонтировать мотоцикл. Еще он славится тем, что мастерски делает всякие штучки: ножи, зажигалки, портсигары. Через что и погорел.
Однажды он подвернулся начальнику политотдела дивизии. Сидя возле подбитого истребителя Як-7, Назаров выпиливал куски плексигласа для всяких поделок.
Полковник приказал остановить джип и сурово спросил красноармейца, что он делает. Ваня простодушно ответил, что собирает заготовки для рукояток ножей. Заказал товарищ командир роты и кто-то из батальона.
— А где вся рота?
— На занятиях.
— А ты, значит, курочишь советскую технику?
Полковник не добавил слово «разбитую», зато минут пять поливал матом Ваню Назарова и командира роты. Затем отвез его в особый отдел, где особисты очень удивились. Чего страшного натворил солдат? Но дело закрутили, и Назаров загремел под трибунал, где ему отвесили два месяца штрафной роты.
Он попал ко мне во взвод. Я сразу взял его ординарцем. Был он добросовестным, исполнительным бойцом и никак не мог понять, за что его судили.
— Брось, Иван Иваныч, голову ломать, — сказал я, — а то заболит. Везде жить можно.

 

Командир 3-го взвода, Леня Святкин, почти мой земляк. Из города Ахтубинска, что километров двести от нас. Старательный, розовощекий мальчишка. Его хотели взять на место заболевшего делопроизводителя (была у нас такая должность), но тот, испугавшись, что угодит на передовую, сразу выздоровел.
Святкин уже участвовал в боях и, несмотря на молодой возраст, считался бывалым командиром. Со Святкиным мы дружим, но молодого лейтенанта сильно опекает Бутов, и нам это не нравится.
— Чему он его научит? — пожимает плечами Петя Фалин. — Языком молотить?
Время на формировке идет быстро. Во взводе у меня уже 95-97 человек. Немного до сотни не хватает. По слухам, вот-вот начнется наступление. На склад привозят оружие. Как и раньше, большинство — винтовки, немного автоматов, ручные пулеметы. Знаменитых скорострельных «горюновых» с воздушным охлаждением и металлической лентой нам, конечно, не дадут. Обещают давно знакомые «максимы».
Двадцатого августа 1944 года началось совместное наступление 2-го и 3-го Украинских фронтов. Сводки Информбюро передавали, что наши войска уже в первые дни прорвали оборону на глубину до 70-80 километров. Перечислялись названия взятых городов, потери немецких и румынских войск.
Рота, получив дополнительные боеприпасы, станковые пулеметы, находилась в ожидании приказа. Дня через три нас посадили на грузовики, и мы двинулись в путь. На коротких остановках, разговаривая с другими бойцами, узнали, что южный фланг наших армий натолкнулся на сильную оборону. На северном направлении уже 24 августа был взят Кишинев, форсирована река Прут, за день до этого пало фашистское правительство Антонеску.
Мы продвигались по гористой местности. Это был район Восточных Карпат, далее начиналась Трансильвания. Ехали почти без остановок. Здесь оборонялись немецкие, венгерские и отдельные румынские части.
О характере напряженных боев свидетельствовали сгоревшие танки, самоходки (в основном наши), много трупов. Затем перемахнули через проломленную линию обороны. Среди перепаханной земли торчали сплющенные вражеские орудия, взорванные доты, а трупы в основном были вражеские. Выделялись своими касками со штампованными гербами румынские солдаты. Куртки цвета хаки, странные башмаки с отворотами-голенищами, валялось брошенное оружие.
Впрочем, румын среди убитых было относительно немного. Большинство из них уже разбежались или сдались в плен. Зато ожесточенное сопротивление оказывали венгры, самые верные союзники Гитлера, воевавшие с нами с июня 1941 года. Мы часто недооценивали их. Но, глядя на траншеи, где рослые артиллеристы застыли возле разбитых орудий, было ясно, что венгры дрались отчаянно. Они не хотели пускать наши войска в свою страну, а немцы часто оставляли венгерские батальоны и батареи для прикрытия своего отхода.
Самолеты шли в основном наши. Высоко в небе звеньями медленно плыли бомбардировщики в сопровождении истребителей. Над головой отдельными группами на бреющем полете с ревом проносились знаменитые штурмовики Ил-2. Мы вставали, махали пилотками, приветствуя летчиков. Даем фрицам жару! Но не следует забывать, что Румыния являлась в то время главным поставщиком горючего для вермахта. Поэтому и сопротивление было сильное. У меня на глазах на шестерку «илов» свалилась сверху пара «Фокке-Вульфов-190». Эти истребители имели сильное вооружение: четыре пушки и пулеметы. Все происходило недалеко от нас, и я отчетливо видел происходившее.
Огненные трассы прошили два штурмовика. Один Ил-2 сразу пошел в пике (наверное, погиб пилот) и врезался в камни. Огненный шар и столб дыма поднялись метров на сто, второй штурмовик хотя и дымил, но протянул еще немного. В отчаянной попытке спасти экипаж летчик стал набирать высоту, видимо надеясь воспользоваться парашютами. Стрелок, откинув колпак, уже карабкался из кабины, но тяжелый Ил-2 сорвался в штопор и тоже взорвался.
Как мы кричали и орали! А «фокке-вульфы» попытались повторить успех. Их встретили огнем крупнокалиберных пулеметов стрелки штурмовиков, и атака немцам не удалась. Оба истребителя взмыли вверх и исчезли. Это был первый воздушный бой, который я видел своими глазами. Сразу возникал вопрос: «Почему неуклюжие Ил-2 шли без прикрытия?»
Пустой вопрос. А почему вся наша колонна идет без защиты? Вместе с нами двигались не меньше двух десятков грузовиков с солдатами, везли орудия на прицепах. Единственной защитой от немецких самолетов были «Дегтяревы», установленные на кабинах. Но немцам, наверное, было не до нас. Бомбежек мы избежали и вскоре выгрузились в лесу, на склоне огромной горы.
От тряски и бессонной ночи люди вымотались и сразу заснули. Охраняли спящих офицеры и сержанты, время от времени меняясь. Линии фронта, траншей видно не было. Рядом с нами располагался стрелковый батальон с батареей орудий ЗИС-3.
Где немцы, где наши — непонятно! Стрельба доносилась и спереди, и с флангов, но довольно далеко. Да и какой здесь фронт? Извилистая каменистая дорога, горы, скалы и уходящие вглубь ущелья. Полевые кухни приготовили макароны с тушенкой. Повара будили бойцов:
— Вставайте, макароны слипнутся!
Люди вставали с трудом, руганью:
— В заднице у тебя слипнется!
Кто-то узнавал, дадут ли водку. Оказалось, что нет. Опять бурчание, но, с другой стороны, не предвидится атаки. Перед атакой водку давали всегда. Уселись завтракать. Как на курорте. Воздух свежий, чистый, запах хвои, вода из родника ледяная, прозрачная. Никто нас пока не тревожил, если не считать того, что приказали почистить оружие, запылившееся в дороге.
Прошли танки и самоходки с десантом на броне. Машин было много, не меньше полусотни. Мотоциклы разведки, бронетранспортеры. Видимо, двигалась целая бригада. Федор Бульба, пристроившись поспать, пробурчал вслед:
— Вот и воюйте. Броня, пушки. Не все время нас подставлять.

 

Тимарь приказал из лесу носа не показывать и ждать дальнейших распоряжений. Я тоже поспал часа три, затем почистил свой автомат. Разбудил ординарца, и пошли вместе умыться и простирнуть гимнастерки в ручье.
Ординарец у меня был новый. Такой же молодой парень, как и Савельев, которому в бою за бетонный завод оторвало кисть руки. Жалко парнишку, но можно считать, ему повезло. Из тех развалин мало кто выполз. Меня осколками нашпиговало, Пете Фалину пробило навылет легкое. Перед нынешним наступлением Тимарь, глядя на худого желтого лейтенанта, снова попытался настоять насчет отправки в санбат.
— Егорыч, — с досадой отозвался Петя. — Ну, был уже разговор, хватит. Какой у меня авторитет будет, если после госпиталя снова лечиться уйду? Да еще перед боем. Здесь воздух хороший, горный. Вылечусь!
Своего нового ординарца я часто в шутку называл Иван Иваныч. Парень обижался:
— Ну, хватит вам смеяться, товарищ старший лейтенант! Ни к чему меня по имени-отчеству величать. А то загоржусь.
Не помню, из каких мест его призвали, где работал или учился. Просто остался в памяти одним из бесконечного ряда простых русских ребят, с кем вместе шли через войну. Искупались, постирали кое-что из одежды, что быстрее сохнет, растянулись на солнышке.
— Отец где сейчас? — спросил я ординарца.
— Он у меня хромой. От службы освобожден, в колхозе конюхом работает.
— В финскую войну ногу покалечило?
— Нет, — засмеялся ординарец. — Еще молодой, спьяну с лошади свалился. А вы много фашистов побили, товарищ старший лейтенант?
— Может, двадцать, может, побольше.
— Ух ты, целый взвод.
— А ты девчонок целовал? — свернул я разговор на мирную тему.
— Конечно. И за грудь трогал. Это у нас в селе позволяют, а что другое — ни в какую. После свадьбы простыню напоказ вывешивают. Родители строго следят.
— А постоянная подружка есть?
— Целых две. Обе письма пишут, надеются, что женюсь. А мне другая нравится. Правда, она кочевряжится, но после войны, когда в форме да с медалями приду, куда она денется!
— А чего ж ты тем двоим головы морочишь?
— Так она же мне не пишет. А у солдата обязательно девчонка должна быть. Вот я им и шлю ответы. Жениться-то не обещаю.
Когда вещи подсохли, вернулись в роту. Полевые кухни торопились накормить бойцов впрок. Мы тоже взялись за ячневую кашу с тушенкой. Масло, полученное мною на офицерский дополнительный паек, я разложил по котелкам ординарцу, Матвею Осину, бойцам, которые сидели поближе.
— Такую кашу с маслом есть можно, — облизывая ложку, сказал Иван.
Потом рота чистила оружие, я проверил, как набивают диски к ручным пулеметам. Потом раздались шум, крик, я пошел к обрыву. Бойцы, топтавшиеся на краю, сообщили, что свалился мотоциклист. Торопился, стал делать обгон и полетел вниз.
— Метров сто падал, — добавил комвзвода Леня Святкин. — Вдребезги расшибся. Уже послали документы искать. Он порученцем при штабе был. Вдруг что-то секретное вез.
Немного попозже пришел Василь Левченко. Обычно жизнерадостный белорус, на этот раз был подавлен, от него попахивало водкой. Мы отошли в сторону, и Василь, прикуривая очередную цигарку, поделился со мной печальными новостями:
— Земляка встретил. Он из соседнего района. В Беларуси страшные вещи творятся. Немцы в конце весны нагнали всякой вшивоты из Прибалтики, украинцев, казаков, власовцев. Поголовная облава на партизан шла. Что творилось — жуть. Никого не щадили, ни старых, ни малых. Все деревни в округе спалили, а людей постреляли. Живьем в амбарах жгли.
Я слышал о зверствах немцев в Белоруссии, но это было где-то далеко. А рядом со мной сидел мой друг, докуривая вторую самокрутку, и с тоской рассуждал, что вряд ли кто из родни остался в живых.
— Младшим братьям — семнадцать и пятнадцать. Наверняка с партизанами связаны были, а может, и воевали в отрядах. Сестренка у меня красивая, если попалась на глаза карателям — все, конец! Ну, сволочи, дождутся они от меня пощады. Мне теперь наплевать: немцы, венгры, румыны…
Когда возвращались, мимо вели группу пленных. Я невольно придержал Василя за плечо. Опасался, что он сдернет автомат и начнет стрелять.
— Не бойся, — усмехнулся он. — Я свое успею наверстать.
Снова шли, затем ночевали в лесу. Продрогли от холодной сырости. Разрешили разжечь небольшие костры, отогревались и пили кипяток. Тимарь объявил задание. На этот раз атаки не будет. Все напряженно молчали, зная, если не атака, то предстоит что-нибудь похлеще.
Майор объяснял на карте и чертил прутиком на земле суть задания. Передовые части на нашем горном участке уткнулись в глухую оборону немцев и венгров. Дорога на плоскогорье узкая, сильный обстрел, войска несут большие потери. Нам предстояло совершить обход с флангов и ударить, если получится, с тыла. Планировалось, что 2-й и 3-й взводы пойдут слева. Мой 1-й взвод, в сопровождении трех саперов, двинется по ущелью вдоль русла речки. Если считать по прямой, до места боя километров пять, но ущелье извилистое, так что точное расстояние неизвестно.
— Оно проходимое, это ущелье? — спросил Матвей Осин. — А то упремся в обрыв, и что хочешь делай.
Тимарь ответил, что пробираться будет тяжело, но, по сведениям разведки, пройти можно.
— Они там ходили, эти разведчики?
— Ходили. Правда, не до конца.
Судя по всему, Тимарь и сам не слишком доверял разведчикам. Показал мне на пастушью хижину в километре по склону и приказал:
— Слава, сходи с ординарцем, может, пастухи что скажут. Фрицев они не слишком любят.
Хижина нас удивила. Сложена из глыб известняка, сверху жерди, обтянутые овечьими шкурами. Двери нет, полог из тех же шкур. Заглянули внутрь. Темно, низко, в рост не встанешь. Хозяева — два пастуха, в бараньих шапках. Один постарше, другой — совсем мальчишка.
Сняли шапки, пригласили присесть. В каменном очаге стоял закопченный котел, откуда вкусно пахло вареной бараниной. Пастухи налили в глиняное блюдо наваристой шурпы (мясо, бульон и зелень). Хотя недавно пообедали, но с аппетитом жевали жирное, пахучее мясо, запивая бульоном. Спросили про немцев. Пастухи по-русски говорили плохо, но объяснили, что немцы ушли и появляются только самолеты.
— Вон то ущелье с речкой, — показывал я. — Можно его пройти?
— Плохо… там не ходят.
— А если надо?
— Надо? — румыны непонимающе переглянулись.
Расспросил, как сумел, сможем ли все же преодолеть ущелье.
— Пройдете, — посоветовавшись, объявили они. — Идти плохо, но идти можно.
— Может, кто из вас проводит? — предложил я. — Денег дадим.
— Овец бросать нельзя. Хозяин накажет.
— Винтовку с патронами получите, — продолжал уговаривать я. — Новые сапоги, спирту.
Уговорить упрямых пастухов не удалось. Они твердили, что стадо надо караулить, а один человек это сделать не сможет. Я пригрозил, но пастухи сразу заняли другую позицию. В ущелье они не были, слышали про него от людей, а сами дорогу не знают. Вернувшись к Тимарю, доложил обстановку. Тот размышлял недолго.
— Слева ложбина пошире. По ней двинутся 2-й и 3-й взводы. А ты, Вячеслав, пойдешь через ущелье. Главное — осторожность. Когда дойдете до места боя, ваша задача внезапно ударить с фланга.
— Как наверх взбираться будем, если там крутой обрыв?
— Веревки захватите из обоза, парашютные стропы. Вспомни, как Суворов через Альпы шел. А ты, Буканов, советский офицер. Для тебя ничего невозможного нет.
У нас в роте со временем скопился небольшой обоз, и агитатор Бутов, наверное, собирался остаться там, готовить стенгазету. Не получилось. Тимарь объявил:
— Борис Семенович, Суворову тяжко в Альпах пришлось. Буканову тоже не просто будет. Пойдешь с ним.
Бутов от удивления замолчал, а я спросил с вызовом:
— Кто старший будет?
— Командир взвода. То есть ты. Если что случится, тебя заменит капитан Бутов.
Назад: Глава 10
Дальше: Глава 12