Глава 5
Майор и старший лейтенант носили общевойсковые погоны. Майор назвал свою должность, фамилию, которые сразу вылетели у меня из головы. Информация в особом отделе на мою личность имелась, и долгих окольных разговоров не последовало.
Сообщили, что я нахожусь на хорошем счету, проявил себя в боях решительным командиром, и потому мне оказано большое доверие. В голове невольно мелькнула мысль, что последует предложение насчет работы в особом отделе, или СМЕРШ, как его тогда называли. Я уже обдумывал, что ответить, но майор, улыбаясь, завел речь совсем про другое:
— Вячеслав Пантелеевич, насчет штрафных рот вы, конечно, слыхали? Принято решение направить вас на командирскую должность в штрафную роту нашей армии.
— За что? — вырвалось у меня.
Вопрос был наивный, если не сказать глупый. Но дело в том, что мы, армейские офицеры, имели весьма смутное представление о штрафных подразделениях. Общая атмосфера закрытости информации отучила совать нос в дела, которые нас не касались.
Секрета из штрафных батальонов и рот не делали. Изредка нам сообщали, что рядом с нами будут действовать штрафники. Их бросали на прорыв наиболее трудных участков, но и мы не отсиживались в стороне. Общение со штрафниками не то что запрещали, но не приветствовали.
Да и сами штрафники держались обособленно. За все время я лишь однажды обсуждал вместе с лейтенантом из штрафбата какой-то вопрос совместных действий. Перекинулись десятком фраз, покурили и разошлись. Но одно мнение единогласно держалось в солдатской, да и офицерской среде, что эти люди, по существу, смертники. Вопрос вертелся у меня на языке, пока майор вкратце изложил мне основные положения о штрафных частях.
Помню, он сообщил, что на должности командного состава выдвигают наиболее достойных офицеров, которым полностью доверяют. На мой вопрос о «смертниках» он коротко предложил припомнить потери, которые несут пехотные роты. Чего припоминать? На своей шкуре все испытал. Как бы то ни было, а предложение было, по существу, приказом, и я ответил: «Есть».
Майор еще больше подобрел, сообщил, что месяц службы в штрафной роте засчитывается за шесть, а должность командира взвода капитанская.
— Ты год на фронте лейтенантом проходил. Только ранение и медаль заработал, — кивнул он на мою гимнастерку. — А в роте через месяц-два старшего лейтенанта получишь, да и орденами командиров не обделяют. Сам увидишь.
С тем я и отбыл. Отдохнул пару месяцев в штабе, и будя. Все равно не сегодня завтра бросят на передовую. В армии службу не выбирают. Куда послали, туда и пойдешь. Да и очередное звание, обещанные ордена тоже играли не последнюю роль. Что же мне до конца войны лейтенантом ходить с медалью «ЗБС» («За боевые заслуги»). Ими даже всех писарей уже наградили и телефонисток в штабе. За всякие заслуги, но только не боевые.
Сто двадцать первая отдельная штрафная рота располагалась недалеко от станции Костополь и занимала двухэтажный кирпичный дом, крепко побитый во время недавних наступательных боев. Часть окон просто забили досками, остальные были составлены из больших и малых кусков стекла. К моему удивлению, внутри было довольно чисто, и это напоминало мне всегда вычищенную довоенную казарму Ростовского пехотного училища.
Постовой, в шинели, с винтовкой, проверил мои документы и вызвал щуплого младшего лейтенанта с белорусским выговором. Тот документы смотреть не стал, а сразу спросил:
— Взводным к нам направили?
— Направили, — неопределенно отозвался я.
— Тогда сразу можно знакомиться. Левченко Василь, заместитель командира 2-го взвода.
— Буканов Вячеслав.
— Ничего, что я без званий, на «ты»?
— Нормально.
Несмотря на разговор с особистами и долгую обстоятельную беседу в отделе кадров, что штрафная рота — это такое же воинское подразделение Красной Армии (со своими особенностями), я имел собственное мнение насчет этих «воинских подразделений».
Я нисколько не удивился, если бы увидел расхристанную шатающуюся толпу с татуированными руками, кучки картежников. И еще я крепко вдолбил в голову, что должен сразу поставить на место любого, кто решит проверить, что я из себя представляю.
В карты никто не играл. По казарме без дела тоже не шатались. Трое бойцов у окна занимались столярной работой. Печкой, как и повсюду, служила бочка из-под горючего. Только сделана она была умело: с плотно закрепленной трубой, дверцей, а пол вокруг был оббит жестью и обложен для тепла камнями. На печке стояли два больших чайника, и, кажется, пахло настоящим чаем.
Командир роты капитан Тимарь Николай Егорович, здоровенный широколицый дядька с двумя орденами Красной Звезды, произвел на меня двойственное впечатление. С одной стороны, встретил приветливо, а с другой — настораживала его улыбка и вопросы, в которых я угадывал подковырки (или мне это казалось). Рассказал, кто я и откуда, где воевал.
— Значит, по фрицам пострелял?
— Пострелял, — сдержанно ответил я.
— В атаки тоже ходил?
— Ходил. Меня в штабе посыльным пару месяцев после тяжелого ранения держали, а остальное время пехотным взводом командовал.
— Это хорошо, что опыт имеешь.
В комнате ротного также находились и другие офицеры, с которыми меня познакомили. Замполит роты Зенович, высокий, чернявый. Командир взвода Фалин Петр Петрович. Я не совсем понимал, кем является младший лейтенант Василь Левченко. Заместителей у командиров взводов штатным расписанием не предусмотрено, а помощник (он же командир отделения) носит сержантское звание. Кадровик много чего наговорил о структуре штрафной роты, но разговор больше касался всяческих преимуществ, будущих званий, орденов и великого доверия, которое мне оказано.
— Товарищ капитан, мне что, кроме помкомвзвода еще и заместитель положен? — спросил я.
— Всем взводным положены. Офицеров только не хватает. Так что цени, зам у тебя боевой, обстрелянный, людей хорошо знает.
Я воспринял это по-другому. Если заместителя дали именно мне, то, наверное, потому, что не слишком доверяют. Обижаться нечего. В любом подразделении вначале смотрят, что за человек пришел, изучают его и лишь затем принимают в свой круг.
В данном случае я ошибся. В коллектив меня приняли сразу. Вечером отметили мое назначение: граммов по двести разбавленного спирта, каша с тушенкой, вареная картошка и крупно нарезанное сало с красным перцем и чесноком. Хохлацкое сало мне понравилось, и я его перебрал. Жгло желудок от перца. Замполит Илья Аркадьевич Зенович принес кружку молока. Помогло. Выпивший больше других капитан Тимарь, навалившись локтями на стол, внушал мне:
— Ты, Слава, не думай, что тебя в самое пекло посылают. Вот скажи, взводный в обычном батальоне долго держится?
— По-разному. Если в наступлении, то бывает, через неделю ни одного взводного не остается. Кого — убили, кого — ранили.
— И у нас по-разному. Василь Левченко семь месяцев воюет. Две медали заслужил. Суют нас, конечно, в самые горячие места. А кому на войне прохладно? — Он захохотал и хлопнул широкой ладонью по плечу замполита. — Ну, скажи по своему еврейскому разумению?
— Штабникам да писарям. Кто научился начальству жопу лизать.
— Во! — поднял палец Тимарь. — Аркадьич всегда в точку бьет. А он с замполита стрелковой роты начинал, батальонными делами заправлял. Под Бердичевом вместе со стрелковым батальоном бок о бок дрались. Что, у нас потерь больше было?
Замполит промолчал, из чего я понял, штрафникам пришлось очень не сладко. Но Василь Левченко весело поддержал командира роты:
— Конечно, меньше. Мы же не возились, как жуки в навозе, а сразу ударили. Медлительность в бою — самая хреновая штука.
Это я знал и без него. Испытал на себе. Только и лобовые атаки не лучше. Много о чем поговорили в тот вечер. Но тема войны как-то быстро иссякла. Вспоминали семьи, показывали фотокарточки. Василь Левченко работал на железной дороге, Петр Фалин — в колхозе и, кроме того, разводил пчел. Иногда за спиной его называли Пчеловодом, но лейтенант сразу обижался.
— Да нормально все, Петр Петрович, — смеялся Тимарь. — Ты у нас лучший лейтенант, и орден у тебя самый блестящий. Второй, наверное, мечтаешь получить?
— А кто против? — солидно отозвался Фалин.
— Ну, тогда беги еще за бутылкой, — скомандовал Тимарь. — У тебя всегда запас есть.
Бывший пчеловод принес через пяток минут бутылку самогона. Вздохнув, сообщил:
— Все, последняя. Больше нет.
— Ну, за орден завтра еще найдешь, — засмеялся Тимарь, разливая мутноватую жидкость по кружкам.
На следующий день с утра я знакомился со своим 3-м взводом. Четыре отделения по двадцать с лишним человек. Таким большим подразделением я никогда не командовал. Оглядывая лица стоявших передо мной людей, я невольно искал в них что-то иное, отличающее от бойцов пехотных взводов, которыми я командовал на фронте. Те же изучающие любопытные взгляды и возраст разный, от 20 до 40 лет.
Форма обычная, красноармейская. Бойцы переменного состава. Так они официально назывались. Погоны обычные, общевойсковые. Командиры отделений тоже были штрафники, но имели сержантские лычки. Тимарь, представив меня, сразу ушел, а Левченко доложил расклад личного состава. Как и вчера, перед ротным, я коротко повторил, откуда родом и где воевал.
— Вы из Ташкента, товарищ лейтенант? — спросил чей-то голос.
— Нет. Был направлен туда для обучения курсантов пехотного училища.
— Повезло вам, — притворно вздохнул тот же голос. — Тепло и фруктов полно.
— Тепло, — подтвердил я. — Но повоевать успел. А ты?
Вопрос задан был резко. Любопытному бойцу ничего не оставалось, как сделать шаг вперед. Высокий худой красноармеец в обтерханной шинели и небрежно закрученных обмотках.
— Я тоже, маненько… пока вот сюда не попал, — ответил тот. — Хвамилию назвать? Легостаев.
— Приведи шинель в порядок.
Пресекая ненужную процедуру пустой болтовни, которая часто происходит при знакомстве, я приказал командирам отделений развести людей на занятия и хозработы согласно плану. Первые дни были заполнены суетой. Такое всегда бывает, когда получаешь новое подразделение. В то же время я старался быстрее познакомиться с людьми, с кем предстояло воевать вместе. Здесь мне очень помогал Василь Левченко и помкомвзвода старший сержант Матвей Осин. Почему-то сразу зашел разговор о долговязом бойце Легостаеве:
— Под дурачка валяет. Пропил какое-то шмутье и получил два месяца штрафной роты.
— Строго с ним обошлись.
— У него это как болезнь. Ловили, прощали, а затем влупили как следует.
— Вояка из него, похоже, не очень…
— Воспитываем, — коротко отозвался плотный, с крепкими кистями рук старший сержант. Перехватив мой взгляд, заверил: — Да не кулаками. Пока словесно.
Левченко и Осин рассказали о тех бойцах, которые требовали наибольшего внимания или, проще говоря, не вызывали доверия.
— Те, что в самоволки бегают, ерунда. Знают, что скоро в бой. Торопятся надышаться. А вот на эти рожи следует обратить внимание.
Хорошо запомнился Борис Пикалов, кличка Пика. Был за что-то судим, попал на фронт, где неплохо воевал и был награжден орденом Красной Звезды. В компании с двумя приятелями изнасиловали женщину. Вырвавшись от них, она убегала босиком по снегу, а пьяный Пикалов и его приятели стреляли ей вслед. Женщина умерла, получив несколько ранений. Двоих насильников приговорили к расстрелу. Пикалова, возможно, спас недавно полученный орден. Он получил десять лет лишения свободы с заменой на три месяца штрафной роты.
— Сволочь, — коротко отозвался о нем Василь. — Сразу влез в блатную компанию, хотя заслуг воровских не имеет. Рвется изо всех сил выжить. Говорят, за ним и раньше водились делишки.
Другой достопримечательностью взвода был тридцатилетний боец Терентьев, отсидевшийся в тылу и служивший полицаем. Ходили слухи, что он принимал участие в расстрелах, но доказать вину не смогли. Зато Терентьев предъявил справку от партизан, что помогал им. В справку верили мало. Перед приходом наших войск такой «липой» обзаводились многие полицаи, не сумевшие по каким-то причинам удрать с немцами.
В особом отделе ему выбили с полдесятка зубов и продержали месяц в подвале. На прием к особистам приходила жена Терентьева с детьми, приводили односельчан, которые подтвердили, что он «мужик не вредный и людей не обижал». Терентьев тоже получил десять лет с заменой на три месяца штрафной роты. Максимальный срок. Во взводе ему не верили. В первую же ночь сильно избили, а кличка «полицай» висела на нем вместе с пьяными обещаниями шлепнуть в первой же атаке.
Имелся во взводе и разжалованный майор Зеленко, служивший на высокой хозяйственной должности при штабе дивизии. Жил в свое удовольствие, приворовывал, наел сытую морду, менял кладовщиц и телефонисток, пока не сменили комдива. Новый командир дивизии, из фронтовиков, оглядел ордена и медали упитанного тылового майора, добротный мундир из первосортного сукна и назначил ревизию. Накопали много чего.
Майора разжаловали, отобрали ордена и отправили на два месяца в штрафную роту. Здесь ему, согласно Уставу, заменили суконный мундир и хромачи на поношенную солдатскую одежку и погоны рядового бойца. Зеленко притих и ничем не выделялся. Но Левченко относился к нему настороженно, подозревая, что тот будет искупать свою вину не в бою, а постукивая в особый отдел на сослуживцев.
— Ты с этим боровом осторожнее, — советовал он. — Не зря тишком в штаб бегает. От одного наступления сумел отвертеться, в санчасть с приступом залег. Ждет, пока шестьдесят дней пройдут. Только хрен ему! Искупать свое паскудство все равно заставим.
— Он уже на борова не похож, — засмеялся я. — Похудел на наших харчах.
— С перепугу он похудел. Я его каждую неделю штык чистить заставляю. Он штыковой атаки как огня боится, — сказал Левченко и спросил меня: — Слава, этот майор, наверное, к тебе уже приходил? В каптеры рвется.
— Приходил не приходил — какая разница. Будет воевать, как все.
Я, действительно, имел долгий и неприятный разговор с разжалованным майором. Унизительно и подобострастно вел себя Зеленко. Обещал всякую поддержку, когда искупит вину и вернется на свою прежнюю должность. Позже я пойму психологию таких людей, привыкших и научившихся ценить хорошую благоустроенную жизнь со всеми ее удовольствиями. Ему было что терять, и он, действительно, уговаривал меня назначить его каптером. Я с трудом выставил Зеленко из своего маленького кабинета. Осталась брезгливость. Разве можно так унижаться в сорок лет перед мальчишкой-лейтенантом.
Несмотря на то что рота уже насчитывала три с лишним сотни бойцов, запас оружия был невелик. В опечатанном ружейном парке хранились десятка три винтовок, несколько автоматов и небольшой запас патронов. Пистолеты и наганы носили офицеры, часть сержантов, а винтовки выдавали постовым. Левченко заверил, что проблем с оружием не будет. На передовой получим винтовки, пулеметы, гранаты, даже противотанковые ружья, если начальство расщедрится.
Что еще запомнилось в первые дни?
Познакомился получше со своими помощниками. Матвей Осин был штрафником, хотя и занимал должность помкомвзвода и командира отделения. В других взводах тоже большинством отделений командовали штрафники, конечно, не бывшие полицаи или уголовники.
Матвей был родом с Алтая. Высокий, широкий в плечах, несколько медлительный, он рассуждал неторопливо и к любому вопросу подходил по-крестьянски обстоятельно. От него я получил немало дельных советов. Причем сам он с советами не лез, но охотно делился своим опытом, когда я задавал вопросы.
Я не спрашивал, как он попал в штрафную роту. Глядя на его добродушное лицо, зная, что Матвей семейный человек, имеет троих детей, хотелось думать, что сержант где-то случайно оступился. В принципе, так оно и случилось.
Матвей Осин после гибели офицеров исполнял обязанности командира стрелковой роты. Получил приказ, несмотря на потери, удерживать позиции. От роты осталось всего ничего, боеприпасы кончались, а приданные роте полковые пушки куда-то исчезли. Чтобы спасти раненых, остатки роты (и себя тоже), старший сержант Осин дал приказ на отход.
По дороге встретили посыльного офицера на мотоцикле, который, угрожая автоматом, пытался повернуть бойцов назад. Осин объяснил ему ситуацию, но офицер, не вылезая из коляски, чтобы не испачкать сапоги, дал очередь под ноги. Одна из пуль рикошетом задела и без того уже раненого бойца.
По существу, остатки роты взбунтовались. Перевернули мотоцикл, избили офицера, вываляли его в грязи и, отобрав автомат (пистолет оставили), прогнали прочь. Начали митинговать, что делать дальше, но Матвей сумел взять бойцов в руки. Объяснил, что любое массовое выступление карается жестоко. Могут просто расстрелять всех на месте. Пришлют комендантский взвод и перебьют из пулеметов.
Осин проявил крестьянскую хитрость. Оставшимися бинтами и разорванными нательными рубашками перемотали все раны, даже царапины. Посыпали повязки пылью, чтобы не выделялись, и Матвей повел людей снова к траншеям.
Через час, действительно, приехал комендантский взвод. Особисты, политработники привезли с собой кое-как очищенного от грязи лейтенанта, стали разбираться. Не миновать бы Осину, как старшему в роте, расстрела. Но он вел раненых, перевязанных тряпьем бойцов не в тыл, а на передовую, воевать.
Все упорно отрицали, что били лейтенанта, а перевернулся он сам. И, утопив в грязи автомат, куда-то убежал. Старший из особистов ситуацию сразу уяснил. Отведя лейтенанта в сторону, шепотом спросил:
— Тебя, орел, кто уполномочивал расстрел устраивать? Мне что, по твоей милости в особый отдел армии докладывать, как бойцы офицеру пинков надавали? Прославимся на весь фронт.
В общем, дело насчет бунта (такого в Красной Армии быть не может!) замяли, а Осину дали верхний предел за отступление без приказа — три месяца штрафной роты. Хотя эти три месяца считались максимальным сроком, на практике получалось зачастую больше. Не засчитывали время следствия, формирование команды и отправку к месту формирования. Согласно приказу, штрафника можно было освободить не обязательно по ранению, а учитывая смелость, проявленную в бою. На практике большинство представлений возвращались. Сложилась система, что для полной реабилитации и освобождения требовалось получить ранение — «искупить вину кровью».
Впрочем, к моему немалому удивлению, Матвей Осин в свою часть возвращаться не собирался. За три месяца он прижился в штрафниках. Со дня на день ждал приказа, однако заявил, что намерен остаться помкомвзвода, если я, конечно, не возражаю. Я не возражал, а Матвей рассказывал мне:
— Ну, попаду в свою дивизию, может, полк. Там все уже новые. Здесь меня знают, товарищ Тимарь уважение оказывает. А там кто я? Бывший штрафник. Отправят во взвод, где «шестимесячный» лейтенант командует. Дадут отделение. Сунут в лобовую, и кончился Матвей.
— Будто штрафная рота в лобовую атаку не ходит, — возразил я.
— Ходит. Только здесь я возможности для маневра имею. К моему мнению прислушиваются, как бычка, на убой не гонят.
Пока имелось время, капитан Тимарь приказал взводными делами заниматься Левченко, а мне проводить учебу с необстрелянными бойцами. За время службы я не раз сталкивался со странным (скорее, неумным) подходом некоторых руководителей насчет подготовки вновь прибывших новобранцев. Особенно когда их своевременно вооружали и снабжали боеприпасами. Оглядывая строй вчерашних мальчишек-колхозников, какой-нибудь майор или подполковник с наигранной лихостью вещал:
— О, три пулемета! Гранаты, патроны. Воевать можно?
— Так точно, товарищ майор! — вразнобой выкрикивала шеренга.
— Ну, и бейте гадов, чтобы шерсть летела!
Не скажу особой мудрости, но необученные бойцы погибали первыми. Это они начинали метаться под бомбежкой или убегать от пулеметного огня, когда до вражеских траншей оставался один рывок. Они не знали десятки мелких и больших хитростей, которые необходимы в бою. Враг их освоил, а многим из моих подчиненных приходилось постигать на ходу.
Помню, в первые дни мы осваивали атаку перебежками, ползание по-пластунски. Несмотря на холод, все были мокрые от пота и снега. Как мог, я подбадривал ребят. Ползание по-пластунски превратилось в комедию. Вначале бойцы старательно вжимались в утоптанный снег, затем стали выдыхаться и хитрить. Передвигались на локтях, задирая зад. За некоторыми волочились развязавшиеся обмотки.
Командир третьего отделения Бакиев Султан, в отличие от спокойного и рассудительного Матвея Осина, не выдерживая, пихал ногой кого-то в зад или подталкивал прикладом. Султан, бывший командир роты, был опытным командиром и хорошим спортсменом. Но его манера обращения со штрафниками беспокоила меня. Если попавший за дезертирство или пьяную драку юнец воспринимал такое обращение как должное и даже смеялся, то с другими штрафниками дело могло кончиться плохо.
Когда, несмотря на мои замечания, Бакиев в очередной раз пихнул бывшего майора Зеленко, тот вскочил и начал кричать, что это не занятия, а издевательство. Он такого не потерпит! Бориса Зеленко я включил в группу подготовки, потому что за годы хозяйственной деятельности, сытой жизни и хорошей выпивки он полностью растерял былые навыки и представлял собой ходячую мишень. Была и другая причина. Тимарю звонили из дивизии, намекали, чтобы мы пригрели майора на теплой должности и сильно не гоняли. В общем, берегли. Однако штрафная рота подчинялась напрямую штабу армии, и дивизионное начальство к нам никакого отношения не имело. Николай Егорович заявил, что хозчасти у нас нет, и после нескольких звонков насчет майора бывшие приятели о нем забыли.
Ну а насчет меня? За свою военную жизнь я достаточно похлебал пустой каши, особенно в запасных полках. И нагляделся, как устроили свою жизнь такие майоры, списывая на убывших людей продукты, обмундирование. Кому война — кому мать родная! Я хорошо усвоил эту истину и очень хотел, чтобы проворовавшийся толстяк понюхал, чем пахнет война.
Зеленко во взводе недолюбливали, но на сей раз взяли его сторону. Сегодня этот татарин прикладом толкает, а завтра штыком подгонять будет? Я отчитал сержанта Бакиева и, чтобы разрядить обстановку, объявил перекур. Поговорили о том о сем. Выгораживая Бакиева, я заявил, что сержант хоть и грубоват, но предъявляет правильные требования.
— Какая рана самая тяжелая? — спросил я.
Ответили, что в голову или живот.
— Все правильно. Только когда вы ползете, голову и живот к земле прижимаете. А задницу, как на выставке, держите. Что такое пуля в тазовую часть тела, знаете?
Кое-кто из ребят слово «таз» воспринимал как банную посуду. Пришлось объяснить, какие тяжелые раны оставляет пуля, попавшая в поясницу или тазобедренную часть: раздробленные кости, пробитый мочевой Пузырь и почки, наконец, простреленная мошонка. Рассказал, что с такими ранами ребята лежат и мучаются в госпиталях месяцами. Некоторые после выписки к женам не возвращаются — не с чем. Короткая лекция имела успех, дело пошло веселее.
Разжалованный майор Зеленко, на правах обиженного, держался поближе ко мне и по-прежнему уклонялся от ползания по-пластунски. Не выдержав, я поставил его по стойке «смирно» и спокойно растолковал требования устава. Обращался к бывшему майору на «вы».
— Убьют же вас, товарищ рядовой. Вам всего тридцать восемь лет, а вы о физической форме совсем не заботитесь.
— Готовая мишень, — поддержал меня Осин. — Оброс жиром, через сто шагов задыхается.
Блатных (или уголовников) во взводе насчитывалось человек восемь. Вроде немного, если учесть, что численность взвода перевалила за сто человек. Но сплоченность бывших воров, их непонятный язык и наигранная бесшабашность (нам на все наплевать!) рождали у многих бойцов, особенно сельских, робость перед уголовниками.
Старшим, или «бугром», в их компании был узкоплечий, морщинистый, не производивший большого впечатления вор по кличке Тихий (фамилия его была Тиханов). Словно подтверждая свою кличку и фамилию, он вел себя спокойно, ничем не выделяясь. И голос у него был тихий. Приказам подчинялся и не вступал в пререкания.
Единственное, от чего он уклонялся, была уборка помещений и вынос мусора. Это являлось для него нарушением каких-то воровских законов, и он обычно незаметно исчезал, ссылаясь на боль в суставах. На самом деле этот морщинистый, сутулый мужик был физически крепок и вынослив.
Ходили слухи, что Тихий отсидел лет десять за грабежи и кражи. Свою компанию, хотя мы ее раскидали по разным отделениям, держал в кулаке. Его помощником был крепкий широкоплечий парень по кличке Дега, весь татуированный, всячески показывающий свою силу и авторитет. Имелось несколько «шестерок», среди которых я запомнил крикливого вора по кличке Буленок.
Скажу откровенно, с уголовниками я вел себя настороженно. Считал, что именно от них могу получить пулю в спину, когда буду поднимать людей в слишком опасную атаку. Неудачное слово «слишком». Любая атака — смертельно опасна. Я поделился своими мыслями с Левченко.
Он разъяснил коротко и ясно, что от выстрела в спину не застрахован никто. Даже в обычной пехотной роте, будь она трижды гвардейская. Но в их штрафной роте явных случаев не было.
— Ну и, кроме того… — Левченко усмехнулся, раздумывая, говорить мне или нет. — У нас с местными авторитетами вроде негласный договор заключен. Если кто из офицеров или сержантов получит пулю сзади, то с Тихим, Дегой и еще кое с кем из компании заканчиваем сразу Пристрелим без всяких разбирательств.
Учения продолжались, правда, без боевых стрельб. Почти каждый день приходило пополнение. По одному-два человека во взвод. За полторы недели численность моего третьего взвода достигла ста пятнадцати человек.
Я бегло просмотрел большинство дел, но для нормальной беседы с каждым вновь прибывшим времени не хватало. Много было осужденных, признанных судом дезертирами. Но немалая часть из них не пыталась бежать из армии. Удрав в самоволку, загуливали, забывая про время, а затем не могли найти свое подразделение. По пьянке нередко теряли оружие.
К весне сорок четвертого года Красная Армия освободила большую часть оккупированной территории страны. К нам поступали люди, прожившие в оккупации с сорок первого — сорок второго годов. Некоторые как жили до войны с семьями, так и продолжали жить при немцах. Окруженцы из числа бойцов и командиров, не сумевшие перейти линию фронта и оказавшиеся в глубоком тылу, находили одиноких женщин и тоже налаживали свою жизнь. Все они работали на каких-то предприятиях.
Работа на врага считалась предательством. В основном к нам попадали люди с предприятий, ремонтировавших мелкую военную технику, обмундирование или обувь для врага. Получали они крепко — месяца по два-три штрафной роты.
Однажды я заговорил с бывшим капитаном: почему он не ушел в партизаны, не принимал участия в подпольной работе? Капитан посмотрел на меня, как на малого ребенка:
— Какие партизаны? Лесов вокруг нет, про партизан и не слышали. А подпольщики? У нас в райцентре все дела свои местные, из управы, и полицаи вершили. Знали, кто чем дышит. Подпольщиков в первые недели похватали.
— Значит, все на фрицев работали и под юбками отсиживались?
Чувствуя, что я завожусь, бывший капитан стал рассказывать, что, уйди он в партизаны, полицаи расправились бы с семьей.
— Никого бы не пощадили, — убеждал он меня. — Даже детей.
В то время я не понимал таких людей. Я жил войной, фронтом, победой. Я не представлял в полной мере всю трагедию оккупации, зато нагляделся на погибших друзей, которые полегли, чтобы освободить нашу землю. Я презирал капитана. Будь он рядовой или сержант, относился бы по-другому. А здесь капитан (хоть и бывший), командир батареи…
— Ладно, иди, — прервал затянувшееся молчание Левченко. — В боях свою вину искупишь.
Я не запомнил ни имени, ни фамилии того капитана. Помню только, что он был артиллеристом, и назову его коротко — Пушкарь. Позже он доказал, что умеет воевать. Зато история другого штрафника, бывшего старшего лейтенанта Велихова, врезалась в память крепко, как пример человеческой подлости.
С ним получилось вот что. Велихову поручили возглавить разведгруппу и выяснить обстановку на подходах к какому-то городку. Дивизионная разведка рангом повыше, чем полковая. Выехали на легком трофейном вездеходе с пулеметом и на мотоцикле. На развилке дорог разделились: пять-шесть человек на вездеходе во главе с Велиховым поехали по одной дороге, а трое мотоциклистов — по другой.
Всех деталей происшествия я не знал. Но, судя по всему, мотоциклисты попали в засаду, вездеход тоже был обстрелян. По приказу Велихова основная группа развернулась назад и помчалась, ничего не выяснив. Разведчики даже своих погибших редко оставляют, не говоря о раненых. Ребята рассказывали, что долго слышали перестрелку, взрывы гранат, уговаривали старлея вернуться на помощь.
Но Велихов рассудил для себя верно, что трое его разведчиков обречены, и рисковать не захотел. Его судили за невыполнение приказа, разжаловали и дали два месяца штрафной роты. Подтянутый, спортивно сложенный Велихов в беседе со мной утверждал, что задание он выполнил. Выяснил, что дорога перекрыта противником, и рисковать полученными сведениями не стал. Я никогда не читал нотации своим штрафникам, считая, что все точки поставил трибунал. Но откровенная трусость офицера возмутила меня:
— Что ты там выполнил? Наши по стрельбе и так догадались, что впереди фрицы. Ребят тебе не жалко было? Которых добивали, а ты шкуру свою спасал.
— Может, с точки зрения морали я был не совсем прав, — вежливо и грамотно объяснил свое поведение старший лейтенант. — Но задание я выполнил и сохранил остальную группу.
— Во, бля, — вмешался Левченко. — Я таких уродов еще не видел.
Другой бы за «урода» разозлился и ответил бы матом. Но Велихов хорошо понимал, что его жизнь зависит от нас. Вытянувшись, четко ответил:
— Свою вину искуплю в первом же бою.
— Искупишь, а куда ты денешься. Или раненым уйдешь, или в землю закопают.
— Я постараюсь. Не думайте, что я трус. Так получилось.
В его голосе не было ни капли искренности. Помолчав, он вежливо спросил:
— Я полторы недели под арестом просидел. Это ведь входит в срок наказания?
— У тебя срок пойдет с первой атаки, — обрезал я. — В которую ты с примкнутым штыком побежишь.
В начале сорок четвертого штыковые атаки практически ушли в прошлое. Но в штрафных ротах штыки, ножи, саперные лопатки в неизбежном ближнем бою использовались широко. И вообще штыковой бой — жуткая штука. Испытал на себе. Стрелять издалека легче, чем бежать на острие вражеского штыка. Я хотел, чтобы старлей, предавший своих подчиненных, прошел через рукопашный бой. А там как бог решит. Или убьют, или, раненный, будет свой грех до конца дней носить.
