Глава 3
Бой у колхоза «Октябрьский»
I
Рана Артюхова была сквозная и вроде как по виду не опасная, но Тюха не мог стать на ногу. При первой и второй попытках он беспомощно бледнел, нога подкашивалась, и он каждый раз падал на землю, и упал бы, если бы не поддерживали его руки товарищей.
Опираясь на плечи, доковылял Артюхов до занятого танкистами рубежа. Там уже царила предбоевая суматоха. Прибыли еще два танка, и Лебедев представил Гвоздева как старшего группы командиру дозорной тройки старшему лейтенанту Панкратову.
Прямолинейный, с внимательным прищуром во взгляде, старший лейтенант оказался полной противоположностью суетливому и излишне эмоциональному Лебедеву. С Гвоздевым он объяснялся без ненужных эмоциональных добавок, по-военному функционально и в то же время по-человечески просто.
Узнав, что в относительной близости, на противоположном берегу реки, держит оборону штрафной батальон, Панкратов, не в пример своему подчиненному, обрадовался.
— Ага, теперь правый бок и спина, считай, прикрыты… — допустив скупую радость в словах, произнес он. — В дозорную заставу надо сообщить. А то немчура тут шныряет, где не след… Штрафбат, это ж, Лебедев, сила! Считай, элитные войска. Представь: одни офицеры!..
— Так это ж… Они ж бывшие… — растерянно лепетал в ответ Лебедев.
— Бывшие, говоришь? — как бы с недоверием отвечал Панкратов. — Ну и что, что бывшие. Вот ты, Лебедев, без году неделя как из училища и не знаешь того, что бывшими офицеры не бывают. Верно я говорю, товарищ Гвоздев?
— Так точно, товарищ старший лейтенант! — без особого энтузиазма подтвердил Демьян.
Хотя то, что говорил командир передовой танковой группы, ему было по душе.
— Так-то, Лебедев. В народе, знаешь, как говорят: от сумы да от тюрьмы… А на войне, брат, всяко может случиться… А государство, оно к людям по-человечески, даже на войне… Потому как это все ж народ, нельзя его почем зря бить, надо дать ему шанс. И дает! Верно, Гвоздев? То-то… И пусть он попал в штрафной… за пьянку, еще за что, за малодушие, за трусость. Родина дает офицеру шанс: нагрешил — искупай, смывай позор… И воюет он штрафником, а умирает все одно — офицером. Или искупает кровью и назад — под погоны. Вот как этот ваш, раненый… Как его, Гвоздев?
— Артюхов, товарищ старший лейтенант, — с готовностью отвечал Демьян. — Бывший летчик-истребитель…
— Вот, Лебедев, — поучительно указал Панкратов. — Это он был бывший… А сейчас получил он свою законную рану. Залатают его и обратно за штурвал. Бей фашиста проклятого. С погонами и с наградами, если успел до штрафбата получить. То-то…
Импровизированная агитация старшего лейтенанта, видимо, возымела быстрое действие на подчиненного. Лебедев стал вдруг чрезвычайно отзывчив и предупредителен. Дошло, видимо, что не только они, штрафники, но и он, доблестный лейтенант танковых войск, все под Богом ходят…
Когда понимание наладилось, и работа пошла быстрее, без лишней из-за ненужных эмоций пробуксовки.
II
Позиции для танков выбрали в прогалинах между сосен, так, чтобы со стороны поля не так бросалось в глаза. Сразу приступили к обустройству «карманов», которые должны были замаскировать «семидесятки». Предусматривали не только основную позицию, но одну, а лучше две запасных, куда машина могла отойти для маневра.
Старший лейтенант Панкратов продемонстрировал хорошую тактическую смекалку — итог нескольких боев, пережитых его экипажем вместе со всем танковым батальоном в самом начале немецкого наступления под Понырями. Оказалось, что и там штрафбат сражался совсем неподалеку от танкистов и теперь вот оказались на соседних позициях.
— В ближнем нам не выжить, — пояснял Панкратов почти на бегу, согласуя действия копавших. — Тут «пантеры» нас своими мощными 75-миллиметровками вмиг расколошматят.
Механик из экипажа лейтенанта Лебедева при словах Панкратова присутствовал. Потом, когда они вместе с Гвоздевым и Зарайским размечали саперными лопатками периметр «кармана» для «семидесятки», Мурлыкин по поводу услышанного высказался в свойственной ему манере беспросветной безнадеги.
— Вот командир говорит: в ближнем не выжить… Так нам здесь и в позиционном не выжить… Это «пантера», будь она неладна, от собственного страха драпанула. А если бы эсэсовец оказался не такой бздливый. Что тогда, пехота?..
Он, обращаясь к Гвоздеву и его товарищам, дипломатично называл их не штрафниками, а пехотинцами.
— А, Гвоздев? Ты ж из танкистов? Что скажешь? Это нам повезло, что немец не развернул свою пушку и не вдарил по нам. Так это дело времени. Щас они очухаются, выползут из колхоза на оперативный простор, и тогда нам тут крышка и настанет. Что ж мы со своими «сорокапятками» против них сделаем.
III
— Ну, ты это… панику не разводи… — единственное, что нашелся ответить Демьян.
В успехе отражения возможной немецкой контратаки он тоже здорово сомневался. Вот если бы подоспела вся танковая колонна, другое дело. А может быть, и из штрафбата придет подмога?
— Слышь, Демьян… — вступил в разговор Зарайский. — Мы когда с немецкими танками кашу заварили, так у нас за плечами и «семидесяток» с их 45-миллиметровками не было. Однако же и Фома умудрился вражеской «котяре» усы обшмалить, и эсэсовцам мы урок преподали… Главное, и нам раньше времени не бздеть…
Механик не унимался и гнул свою линию.
— Ага, видали мы таких смелых… Буревестник, блин… — с тоской выдохнул Мурлыкин. — Под Понырями командование дивизии вывело батальон на лобовую атаку. По сути, встречный бой. У нас там смельчаков было — о-го-го! За несколько минут шесть машин потеряли. Безвозвратно. Ваня Палевской сгорел, механик нашего замкомвзвода Павлова с ним вместе, естественно. Машину Андрюхи Неверова — в куски… И другие экипажи, как свечи, горели. Не поле, знаешь, а заупокойный подсвечник в церкви… Не дай Бог такое больше увидеть. Бежит по полю, точно факел… комбинезон, потом кожу огонь на глазах жрет. И крик, такой крик… Мне теперь каждую ночь снится, как Ваня Полевской кричит перед смертью. Так-то… Это пока только начали кумекать, что да как, маневрировать, шарахаться в стороны… А покуда на избиение больше было похоже. Потом «сушки» вступили, дивизионная артиллерия. Как будто нельзя было сразу поддержать… Значит, нельзя было… Так что против «пантер» — только маневр. В лоб ее не пробьешь, надо бортом повернуть, а поди попробуй. «Семидесятка» юркая, подвижная. Оно понятно: двигайся, крутись, коли жить охота. Да только куда тут двигаться, между трех сосен…
Умолкнув, сержант Мурлыкин с еще большей остервенелостью принялся рыть большой саперной лопатой песчаный грунт опушки.
В промежутках между танковыми позициями расположились пулеметные точки Фаррахова и Артюхова. Фомин вместе с Зарайским отправились на заготовку ветвей для маскировки машин, а Гвоздев с Фарраховым, быстро соорудив ячейки для пулеметчиков, вместе с танкистами принялись обкапывать брустверы будущих позиций.
Земля в пределах леса под покровом иголок оказалась рыхлым песчаником, поэтому работа шла быстро. Здорово помогали делу большие запасы прохладной воды, имевшиеся в распоряжении танкистов.
IV
Спешили не зря. Прогноз механика Мурлыкина насчет скорой мести со стороны злопамятных фашистов очень быстро оправдался. Не прошло и пары часов с момента окончания перестрелки на колхозном поле, как со стороны «Октябрьского» раздался предгрозовой рокот.
Солнце уже давно перевалило за полдневный зенит и теперь клонилось в сторону реки, за лес. Устроенные на лесной кромке позиции танков и штрафников были надежно защищены от зноя йодистой прохладой стройных сосновых шеренг. Артюхов чувствовал себя вполне прилично. Ни лихорадки, ни озноба вроде не наблюдалось, и сам боец пожелал остаться в строю, с комфортом разместившись в устланной сосновыми иголками и охапками папоротника пулеметной ячейке.
Рев двигателей доносился со стороны колхоза все это время. Немцы не успокаивались, предпринимая какие-то маневры и передвижения. Но сейчас шум моторов стал более явственным, постепенно нарастая.
Демьян решил еще раз сбегать к машине командира дозорной группы, которая расположилась на левом фланге позиций. Старшего лейтенанта Панкратова он застал возле башни его «семидесятки». Уперев локти в крышу «восьмигранника», танкист в бинокль рассматривал дальние подступы к колхозу.
— Ну что, боец переменного состава Гвоздев, встретим фашиста достойно? — спросил он, заметив приближение Демьяна.
— Так точно, товарищ старший лейтенант, — ответил тот.
— Эсэсовцы двинули… — задумчиво произнес Панкратов.
«Эсэсовцы двинули», — отозвалось в голове Демьяна и гулким эхом покатилось куда-то в самую бездонную глубь его сознания. Оттуда встречной дрожью проросло пробужденное волнение, нерасторжимо перемешанное с древним необоримым страхом.
— Ты чего замолк, Гвоздев, а? — ободряюще спросил он, быстро, но внимательно глянув на бойца. — Смотри мне, не дрейфь! Вы у нас элита! ОШБ в плен не сдаются и в плен не берут…
V
От слов танкиста, вернее, скорее от интонации его голоса — призывной, неустрашимо уверенной — и Гвоздев сразу весь подобрался, почувствовал нарастающие в нем твердость и злость.
— Не знаю, как наша маскировка сработает… — бодро продолжил старший лейтенант Панкратов. — Да только, кроме нее, у нас никакого спасения нет. Пока… Надежда на наших. Связь с колонной то есть, то нет ее. По моим расчетам, им ходу часа на два, на три. А может, и меньше. Так что надо продержаться…
Решили выжидать до последнего. Подпустить вражеские танки как можно ближе, чтоб себя раньше времени не обнаружить. Эту установку до своих довел Демьян на импровизированном совете, который летучим образом собрался возле пулеметной точки Артюхова, чтоб тому никуда не ползать.
— Смотри, выполз один навозный… — произнес Зарайский, выглядывая из наспех организованного в кустарнике подобия бруствера.
— Погоди, сейчас еще троих жучков увидишь… — проговорил Гвоздев, подползая к позиции бойца. — Старший лейтенант всего четыре насчитал. Идут в шахматном порядке. В междурядье — автоматчики…
— Да, картинка с выставки, — невесело отозвался Зарайский. — Что у нас против них? Голыми руками их остановим? Крикнем: «Господа фашисты! А ну брысь отседова!» И все, дело в шляпе? Да-а, прав Мурлыкин, кранты нам приходят…
— Прав-то он прав, — зло произнес Гвоздев. — Да только правда его слеплена из того, что плохо пахнет… Понял?
— Мы б с такой правдой давно за Волгой драпали, — глухо сказал Фомин. — А над Сталинградом бы гитлеровская загогулина трепыхалась. Эсэсовцы, говоришь? По мне так хоть с голыми руками. Хоть одного гада, а придушу…
— Это ты, Фома, верно… Это ты в точку… — убежденно согласился Артюхов.
После ранения он как-то сразу и сильно изменился. Вместо ожидавшегося усиления паникерских настроений произошло обратное. Появилась в его словах и действиях твердая решимость.
VI
Казалось бы, получил ранение в бою, искупление, считай у него в кармане. Другой бы заартачился, категорически запросился бы в расположение или попросту — с переднего края, по причине ранения и прочего. А Тюха, наоборот, словно исполнился, наконец, чувства локтя и боевого братства.
А может быть, когда осознал, что вину свою смыл, как полагается, кровью, ощутил в себе эту ни с чем не сравнимую внутреннюю свободу и как свободный человек сделал свободный выбор — бить вражеского гада плечом к плечу со своими боевыми соратниками.
Особенно же стал во всем слушать и поддерживать Фомина, видимо, в благодарность за то, что тот его не бросил в беде и действовал как настоящий товарищ.
В любом случае настрой группы Гвоздеву пришелся по душе, и даже причитания Зарайского его не смутили. Это было в духе Аркаши — нудить перед началом дела. Зато когда заваруха закручивалась полным ходом, тот преображался и, наоборот, лез на рожон.
К тому же хотя силы были явно неравны в намечаемом противостоянии, но у штрафников руки в этот раз были уже не такими «голыми», как в начале вылазки. Танкисты, как и предполагал Демьян, оказались не жлобского порядка, щедро поделились и продовольствием, и махоркой, и боеприпасами.
Во время короткого промежутка в перерывах между рытьем переменники успели умять по свиной консерве с краюхой. Костер для чая не разводили, чтобы не демаскировать позиции, но, чтобы перекус не прошел всухомятку, старший лейтенант Панкратов приказал выделить бойцам ОШБ из запасов каждого экипажа по сто граммов спирта, а также махорки.
Также Артюхов и Фаррахов получили для своих «дегтяревых» по две запасных «тарелки», промасленных, под завязку наполненных патронами, а для «мосинок» Фомина и Зарайского россыпью набрали патронов. Также Панкратов приказал выделить «группе прикрытия» — как он обозначил бойцов Гвоздева — по две гранаты на каждого.
У дозорной группы танкистов, как оказалось, имелся серьезный запас метательного оружия. В командирском танке у механика хранился вещмешок, наполненный РГ-33, а в машине у лейтенанта Лебедева имелся ящик эргэдэшек.
VII
Весь этот арсенал был выложен в подготовленные ниши. А те, кому он предназначался, становились все ближе. На фоне выгоревшего поля и бронетехника, и особенно фигуры пеших автоматчиков практически не были видны. Машины действительно двигались в шахматном порядке, как гусеничные катки. Старший лейтенант Панкратов оказался прав: на горизонте, при приближении, четко обозначились контуры четырех трапециевидных башен.
Расстояние до них было приличное — почти с километр. Но фашистам не терпелось начать. Первым открыла огонь вторая с правого фланга машина. Морда черно-серого навозного жука выплюнула сгусток пламени и сразу окуталась белесой дымкой, потом протяжно прокатился над полем звук выстрела.
Снаряд с нарастающим свистом вломился в лесную стену, высоко, где-то над головами Артюхова и Фомина, располагавшихся на правом фланге оборонительного рубежа. Лес наполнился оглушительным треском, который потонул в еще более сильном грохоте взрыва.
— Вот гады! — успел только произнести находившийся неподалеку от Гвоздева Аркаша, как свой снаряд выпустила «пантера», шедшая крайней на левом фланге.
Картина повторилась. На этот раз снаряд ударил по соснам ниже. Мощные, многолетние стволы смело, будто щепки, с таким звонким треском, что голова наполнилась гулом, похожим на колокольный звон, который все никак не утихал. Вражеские танки не давали ему утихнуть. Выстрелы произвели третий и четвертый танки и сделали это по очереди.
Лес за спиной Гвоздева и все пространство вокруг наполнились ревом, воем и скрежетом. Как будто ходила ходуном огромная деревянная конструкция, над самым темечком Демьяна не выдерживали, с треском лопались и ломались державшие ее сваи и стойки, грозя обрушиться прямо на него и похоронить его под своими обломками.
VIII
Когда орудие четвертой, шедшей в середине цепи «пантеры» произвело свой выстрел, тут же ухнула первая. И в очередности стрельбы и в порядке движения фашистские экипажи не сбивались. На психику, сволочи, давят…
Вражеские танки произвели еще по два выстрела. Грохот взрывов и выстрелов схлынул, оставив трескотню занявшихся огнем сучьев и стволов сокрушенных обстрелом сосен.
Гвоздев оглянулся и увидел настоящий бурелом из поломанных и вырванных с корнем деревьев. Немецкие танки продолжали двигаться, не сбавляя достаточно быстрого хода. Видимо, оценивали предварительные итоги работы своих заряжающих и стрелков-наводчиков. Вряд ли что-то для них прояснилось.
Рубеж старшего лейтенанта Панкратова хранил молчание, словно в рот воды набрал. Расстояние до наступавших сократилось почти вполовину. Теперь и автоматчики просматривались достаточно хорошо, особенно на правом фланге, где остались не тронутые огнем пшеничные прогалины. Их пятнистые силуэты маячили в цепи между танковыми коробками. Две машины, шедшие посередине, почти одновременно открыли огонь из танковых пулеметов. Били наобум, широкими секторами, проводя длинные очереди слева направо и в обратную сторону.
В покатившемся без пауз грохоте проклюнулось еле уловимое эхо одиночного винтовочного выстрела. Долетело с левой стороны. Одна из фигурок на левом фланге немецкой линии атаки всплеснула пестрыми веточками-руками и повалилась на выжженную землю. Фомина работа! Пять сотен — его трудовое расстояние.
Еще один «ка-ах!» фоминской «мосинки» просочился сквозь мускулисто-пружинистое «та-та-та» пулеметов «пантер». Еще один силуэт, словно в тире, опрокинулся навзничь.
IX
Шедшие рядом с упавшим автоматчиком, словно зайцы, бросились врассыпную к ближайшим двум машинам. Сгрудились за танковой кормой, используя броню как защиту. А танковые пулеметы ударили остервенелым хором, взахлеб, башенные и курсовые, со всех четырех машин. Как будто сразу несколько кос, машущих быстро-быстро, прошли по опушке, начисто срезая кусты, обдирая кору и древесину со стволов, гвоздя броню укрытых ветвями дозорных Т-70.
Но рубеж молчал. Исполняли приказ старшего лейтенанта Панкратова: огонь открыть только после того, как выстрел из своей башенной «сорокапятки» произведет головная машина. Только Фомин делал снайперскую работу, причем в свободном режиме. Его стрельбу по его же просьбе Гвоздев заранее обговорил и согласовал с танкистами.
Засечь одиночного стрелка в неумолкающем грохоте пулеметных и орудийных выстрелов было практически невозможно, а валившиеся неожиданно, как снопы, автоматчики сеяли страх и неуверенность в рядах тех, кто продолжал наступать.
Сняв в цепи на левом фланге двух вражеских автоматчиков, Фома тут же по-пластунски переместился ближе к центру. Позиции для стрельбы были у него намечены заранее, по всей линии обороны. Между двумя средними машинами цепь уже распалась. Перешедшие почти на бег немцы, не дожидаясь потерь, повторили тактический ход своих товарищей по левому флангу, скучившись позади катившихся впереди танков. Но под углом для винтовки Фомина теперь хорошо просматривались мишени как на левом, так и на правом фланге.
Он выбрал нетронутый пока правый и точным выстрелом снял бежавшего впереди остальных, сразу за танком. Этот, схватившись за живот и будто переломившись пополам, рухнул на бок.
Упавший тут же внес сумятицу в ряды наступавших. Шедшие следом натолкнулись на него, вынуждены были остановиться и наклонились, видимо, пытаясь оказать помощь. Остальные стали огибать их, еще больше отклоняясь от безопасного фарватера движения танка.
X
Фома передернул затвор не быстро и не медленно. Как надо. Движения его плавные, отточенные десятилетиями охотничьего промысла. Сколько себя помнил, он держал в руках винтовку, сызмальства с отцом в тайгу ходил, зверя добывал. Сначала с берданкой, потом, когда батя погиб, с отцовским «манлихером». Отца загрыз медведь-шатун неподалеку от охотничьей заимки. Отец хариуса подвешивал вялить, а медведь на запах рыбы и набрел.
Отец без винтовки был, отбивался ножом, сколько мог. Распорол бурого глубоко, в двух местах, да только до сердца не достал. Прошке тогда шестнадцатый год шел. Он домой ходил, вяленую рыбу носил сестренкам, матери и бабушке Фене, а когда на заимку вернулся, все уже было кончено. Но не все…
Прошка взял отцово ружье и по следу кровавому за шатуном пошел. Отец крови косолапому сильно пустил. Двадцать километров шел, пока шатуна не нагнал, вышел прямо на него. А тот остановился, развернулся и сильно так на него зарычал и на задние лапы встал. И стал словно вдвое больше. И губа нижняя его дергалась, когда он ревел от ярости, и слюни кровавые летели сквозь страшные желтые клыки.
А Прошка вскинул винтовку и в упор его убил, всадил пулю прямо в разинутую огромную пасть. Стрелял он хорошо, в десять лет белку бил с тридцати-сорока метров, а уж когда постарше стал, так и в глаз беличий с пятидесяти попадал…
Всегда, когда Фома принимался бить из винтовки по фрицам, тайга ему вспоминалась и житье его довоенное. Кто его знает, отчего так выходило, может, от волнения, а может, еще от чего. Словно обретал он внутри охотницкую свою уверенность, сосредоточивался, как перед сложным, ответственным выстрелом.
Когда зверя добываешь, то каждый выстрел ответственный. Так его батя учил. Потому что, если пальнешь абы как, оставишь подранка. Значит, зверь мучиться будет. А если хищник, то совсем беда. Боль свою накопит и на кого-нибудь нападет. Потому и стрелять надо умеючи, чтобы с одной пули добычу добыть.
XI
Здесь, в окопе, все было совсем по-другому. К зверю Прохор Фомин всегда испытывал уважение и даже благоговейный трепет. Так батя воспитывал, и с самого детства до зрелых лет так в душе его установилось, на всю жизнь.
К врагу Фома испытывал ненависть и презрение. Когда политрук называл фашистов зверями, Прохор всегда принимался спорить, доказывал, что зверь — это тварь божья, такая же, как и человек, а фашисты — это чертова сила, и не звери они, и не люди. Одно слово — нелюди…
А политрук начинал его отчитывать за церковную пропаганду, что, мол, не пристало офицеру Красной Армии тварью человека обзывать, хоть и божьей. Это что же он своих товарищей, советских офицеров, тоже тварями считает? И самого политрука за тварь держит? И чего этот капитан вязался к нему все время?
Невзлюбил этот работник идеологического фронта Прохора за сибирское свободолюбие и таежную прямоту. Эх, быть бы сдержаннее, не было бы потом рапорта от политрука в вышестоящие органы по поводу рукоприкладства в отношении старшего по званию…
Передернув затвор, Фомин, быстро-быстро отталкиваясь локтями и подошвами сапог от земли, направился к следующей огневой позиции. Менять их следовало как можно чаще, чтобы вражеские пулеметы не пристрелялись. Фома по опыту знал, что в танке у пулеметчика обзор лучше, так как находится он выше и легко по дымку или выбросу огня можно стреляющего засечь.
В подтверждение его мыслей только что оставленную позицию взрыл хлесткий удар. Словно щелкнули тугой стальной плетью, подняв ворох земли, иголок и древесных щепок.
XII
Иголки лежали плотным скользким ковром, от которого было трудно отталкиваться носками сапог. Фомин пробирался между стволов, огибая головную машину старшего лейтенанта Панкратова в тот самый момент, когда 45-миллиметровое орудие командирской «семидесятки» произвело первый выстрел. Танкисты сделали ставку на внезапность и первый дружный залп.
В качестве цели Панкратов выбрал вторую слева «пантеру». Выцеливал по нижней части корпуса, метя в ходовую часть. Сразу после произведенного Панкратовым выстрела громыхнуло орудие крайнего справа Т-70, в котором находились лейтенант Лебедев и сержант Мурлыкин. Лебедев в качестве мишени выбрал тот же танк, что и его командир.
Оба бронебойных снаряда угодили в цель, окутав облаком дыма переднюю часть «пантеры». В этот же миг открыли огонь оба ручных пулемета. Артюхов и Фаррахов поделили между собой сектора пополам, простреливая один левый фланг, а второй — правый. Гвоздев вел стрельбу короткими очередями, а Зарайский открыл огонь из трофейного «шмайсера».
Волна огня, ударившая с опушки, хоть и не была мощной, но обрушилась на наступавших так внезапно, что заставила пехоту сразу залечь. Меткая стрельба Фомина посеяла в рядах атакующих зерна страха и паники, которые проросли при первом же залпе. Кто-то из фашистов даже стал отползать назад, но был остановлен истошными криками командиров, которые доносились до опушки даже сквозь рев танковых двигателей.
Прохор Фомин уже занял к этому моменту новую позицию. Истошно оравшего и размахивавшего руками в положении лежа он засек сразу. Видать, какой-нибудь горластый унтер-офицер. Старшие чины у них в первых рядах цепи не ходят. Но тоже не последнее звено в цепи управления. Следующий взмах оказался для унтера последним.
XIII
До немца, залегшего в пыли, поднятой гусеницами тяжелых машин, было около ста пятидесяти метров, но виден он был хорошо на гладкой, покрытой гарью земле. Крик фашиста захлебнулся в натужном реве машины на левом фланге. «Пантера» крутилась на одном месте. Первый парный залп оказался результативным. Чей-то — Лебедева или Панкратова — бронебойный снаряд повредил левый трак, и ходовая немецкого танка оказалась выведенной из строя.
Третья «семидесятка», затаившаяся на левом фланге, выстрелила с большой паузой, но сделала это намеренно, по той из «пантер», башня которой первой начала двигаться, наводя орудие по обнаружившим себя «семидесяткам».
Снаряд пришелся по диагонали, через весь сектор вражеского наступления, по левому борту крайней справа машины. Снаряд разорвался на вражеской броне, оставив глубокую вмятину в бронированной бочине.
Спустя миг тяжелое орудие «пантеры» выплюнуло сгусток пламени, сопровожденный таким громовым раскатом, что Гвоздеву показалось, что у него начисто вынесло барабанные перепонки. Вражеский снаряд просвистел над машиной Лебедева, которая в этот момент как раз перемещалась в глубину, на запасную позицию.
Бронебойный из своей штатной «сорокапятки» младший лейтенант Ремезов послал в цель очень вовремя и выбрал ее безошибочно, в самый ответственный момент помешав прицелиться фашистскому стрелку-наводчику.
XIV
«Пантера» с подбитым гусеничным траком повернулась на девяносто градусов и застыла корпусом. Экипаж вражеской машины стал спешно разворачивать башню в сторону оборонительного рубежа, который к этому времени стало заволакивать дымом.
Древесные завалы, устроенные осколочно-фугасными снарядами 75-миллиметровых орудий «пантер», занялись огнем. Смолистая древесина под солнечным зноем разгоралась стремительно, заполняя дымной завесой лесные прогалины и опушку. Дым висел в воздухе, но не стелился по самой земле, давая штрафникам лазейку для дыхания, но затрудняя врагу прицеливание.
Одна из вековых сосен рухнула прямо позади танка младшего лейтенанта Ремезова. Произведя выстрел, тот скомандовал механику-водителю задний ход, но машина уперлась кормой в мощный ствол, который заклинило между соседних деревьев, словно закрытый шлагбаум.
Дерево пружинило, отчего танк, попав в неожиданно возникшую преграду, начал пробуксовывать, увязая гусеницами во все более углублявшихся колеях песчаного грунта. Машина натужно надсаживала моторы, и ствол с треском поддавался, но слишком медленно. Счет времени шел на драгоценные секунды. Видя, что они теряются, младший лейтенант Ремезов предпринял отчаянный маневр, скомандовав полный вперед.
Вопреки ожиданиям врага и своих же товарищей, «семидесятка», взревев двигателями, выскочила прямо в лоб, на наступавшие немецкие танки. Преодолевая бруствер, она подскочила, задрав кверху переднюю часть корпуса и ствол, затем ухнулась вниз, соскользнув, словно катер по высокой волне, и тут же взяла резко влево, пытаясь уйти из фронтального сектора прицеливания «пантер».
В тот самый момент, когда экипаж «семидесятки» в отчаянном рывке преодолевал переднюю сторону периметра защитного «кармана», в сторону Т-70 с противоположного правого фланга ухнула та самая «пантера», которой Ремезов сбил прицел своим точным выстрелом.
XV
Бронебойный снаряд угодил в то самое место, где пару секунд назад находился экипаж, бодаясь своей кормой с сосновым завалом. Мощная взрывная волна взметнула кверху огромные стволы деревьев, швырнув их дальше в глубь заполненного дымом леса с такой страшной силой, что несколько сосен, оказавшихся на их пути, переломились пополам, обрушившись вниз своими игольчатыми верхушками.
«Семидесятка» младшего лейтенанта Ремезова, выжимая все лошадиные силы из своих карбюраторных моторов, уходила влево. В этот момент младший лейтенант изо всех сил своего выносливого молодого организма вращал левой рукой рукоять зубчатого механизма поворота башни, а правой регулировал угол наклона орудия.
Спаренный с орудием пулемет наводился параллельно, и Ремезов открыл из него огонь сразу, как только в амбразуре прицеливания мелькнули черные точки залегших в выгоревшем поле немецких автоматчиков. Башенная броня гудела от ливневого града автоматных и пулеметных пуль, который нескончаемым звоном обрушился на «семидесятку».
Крайняя на левом фланге «пантера», двигавшаяся прямо в лоб, произвела по экипажу Ремезова запоздалый выстрел, который с ревом прошел не более чем в метре позади стремительно уходящей влево машины. Курсовой пулемет вражеского танка успевал быстрее. Из щели в литой наклонной плите, прикрывавшей переднюю часть корпуса немецкого танка, без остановки изрыгалось пламя, осыпая правый бок «семидесятки» длинными пулеметными очередями.
Дерзкий рывок экипажа танка младшего лейтенанта Ремезова оказался для врага настолько непредсказуемым и вызывающим, что приковал к себе внимание и прицелы практически всех немецких машин.
Две «пантеры», находившиеся на самых края линии немецкой атаки, тут же среагировали на траекторию движения русского танка, скорее инстинктивно, чем следуя логике боя. Стволы фашистских машин устремились вслед за ним. Но башни «пантер» поворачивались медленнее, чем двигалась ремезовская «семидесятка».
Стремясь уйти от возможного попадания вражеского снаряда, экипаж повел танк по диагонали, в обход левого края фашистского фланга. Маневр своих товарищей поддержали остальные. Машина старшего лейтенанта Панкратова после первого выстрела сразу же откатилась назад, сместившись в сторону, где был устроен запасной «карман». Это место заволокло дымом, и командиру дозора пришлось нелегко, разбираясь в смотровые амбразуры с тем, что происходит на поле боя.
Когда дым развеялся, Панкратов увидел впереди, как раз перед своей позицией, застывшую поперек вражескую машину, которая вертела башней в сторону быстро перемещавшейся «семидесятки» Ремезова. Панкратов тоже не рассуждал, руки и все тело делали свое дело, выдавая доведенные до автоматизма движения. Подкалиберный достать из ящика, стоявшего тут же, возле правого, ножного спуска орудийной стрельбы. Открыть казенную часть затвора, дослать снаряд в канал, закрыть затвор. Четыре секунды… Навести орудие в выставленный на обозрение бок фашистской «кошки». Четыреста метров, не больше… Вот и кресты, для удобства прицеливания… Огонь…
XVI
Машина вздрагивает, как живая. Почему «как»? Сейчас они — одно целое. Панкратов чувствует, что его руки срослись с ручными приводами поворота башни и угла наведения орудия-пулемета, а ноги вросли в спуски для стрельбы.
Гул выстрела и горячая волна пороховых газов вмиг заполняют тесное пространство башни и грудную клетку старшего лейтенанта. Дым извне просачивается внутрь танка, уменьшая и без того малое количество кислорода. Старший лейтенант чувствует, как сердце колотится часто-часто, у самого горла, дрожит, точь-в-точь как броня его «семидесятки» после орудийного выстрела.
— Давай, Макарыч! Меняем диспозицию!.. — кричит он своему механику, но ощущает, что Макарыч уже воспринял приказ от своего командира ровно за миг до того, как он успел его озвучить.
Машина срывается с места, круто завернув влево, вычерчивает среди сосен зигзагообразную траекторию. В этот момент позади танка взмывает столб огня и дыма, и Панкратов затылком чувствует, как обдает огненным смерчем корму его танка.
Уже на новой позиции Панкратов понимает, что ставшая боком «пантера», по которой он произвел выстрел, дымит. Черные клубы пузатой гирляндой разматываются вверх, к небу, и прямо из брони танка прорастают красные языки пламени. В следующий момент дым из леса заволакивает обзор, окружая «семидесятку» плотной грязно-серой завесой.
Вся левая сторона опушки погружается в дым. Экипажи фашистских машин вконец озлоблены действиями наглых и юрких русских. Крайняя слева «пантера» разворачивается на месте, устремляясь вслед за танком Ремезова.
Вторая слева машина горит все сильнее. Люк на башне откидывается, и оттуда выбирается обугленно-черная фигурка, потом еще одна. Следом выползает вытянутый, как огромная продолговатая капля, густо-смольный язык копоти. Из нее, как из кокона, вываливается третий танкист. Он катится с башни на корпус, потом на землю и истошно, выворотно кашляет.
Приземляется немецкий танкист на левую, повернутую к опушке сторону, и в момент касания поля его настигает пуля, выпущенная Фоминым. Черная фигурка конвульсивно дергается и ползет еще с полметра вдоль высоких танковых катков своей машины. Он уже не кашляет, а хрипит, и вдруг, остановившись, затихает.
XVII
Дымящуюся машину используют как заслон залегшие за ней пехотинцы. Слева и справа от подбитого танка раздается сухой треск автоматов. Вот из-под задней гусеницы застучала пулеметная очередь. Значит, танкисты, эвакуируясь, умудрились вытащить из горящей машины один из танковых пулеметов. Его очереди сковывают Фомина, не дают ему не только сменить огневую позицию, но и поднять голову.
Прохор использует в качестве стрелковой точки один из танковых «карманов». Он выдвинут на некоторое расстояние перед опушкой. Отсюда прицельный выстрел произвести намного проще. А вот убраться после этого выстрела на порядок сложнее. Вражеские пули выкосили всю растительность в радиусе десятка метров, и теперь подчистую срыт не только бруствер, но и земля вокруг него словно тщательно перемолота сапкой.
Артюхов тут же замечает затруднительное положение, в котором оказался его товарищ.
— Фома!.. Я прикрою!.. — кричит в сторону Прохора Тюха и тут же переводит огонь по вражеским гусеницам, пытаясь сбить захлебывающуюся от избытка патронов вражескую очередь.
На мгновение факелок под гусеницей гаснет. Этого времени Фоме достаточно. Он пружинисто выпрыгивает из «кармана» и, нырнув щучкой, мягко приземляется руками, потом лопатками и спиной и скатывается под прикрытие деревьев. По пути его больно колют сучья и иглы срезанных пулями ветвей, но он не замечает боли.
Одна из действующих по центру «пантер» приближается к опушке. Башня ее поворачивается, выцеливая танк лейтенанта Лебедева. Дуновение ветра с реки разгоняет дым на краю лесного выступа, открывая укрывшуюся среди деревьев машину. Пока наводчик направляет на нее ствол 75-миллиметрового орудия, курсовой пулемет методично обстреливает кромку лесополосы прямо перед собой.
XVIII
Артюхов, перемогая боль в ноге, открыл огонь по залегшим впереди эсэсовцам. Во время стрельбы его захватил такой азарт, что на какой-то миг он потерял ощущение боли. Он успел увидеть, как Фома вышел из-под обстрела. Да, он сумел прикрыть товарища! В пылу стрельбы Тюха не сразу заметил, что весь диск уже израсходован и он зря выжимает из своего «дегтяря» несуществующие патроны. Он снял пустую «тарелку».
В этот момент в его правую ключицу ударила пулеметная пуля, выпущенная из «курсовика» накатывающего танка. Удар был настолько сильным, что Артюхова отшвырнуло на спину, раненым плечом кверху. Он потерял сознание, но лишь на долю секунды, потому что от боли сразу пришел в себя. Ему показалось, что ему оторвало всю правую половину тела. Истошный крик вырвался из самого нутра пулеметчика помимо его воли.
Гвоздев находился метрах в двадцати по правую руку от Артюхова. Сначала он услышал нечеловеческий вопль, а потом сквозь хитросплетение дымящихся стволов и ветвей увидел корчащегося, истекающего кровью Тюху. Прямо на него, лязгая большими, высокими гусеничными траками, надвигалась вражеская машина.
Демьян, одной рукой сжимая ППШ, а другой — гранату РГД, бросился в сторону раненого. Не замечая языков огня на стволе дерева, он перемахнул через поваленную сосну и стал пробираться среди спутанных, жалящих иглами ветвей. Ветки сдерживали его, отнимая драгоценные мгновения.
Вырвавшись из бурелома, он увидел, как ревущая громадина накрывает своей многотонной тушей залитого кровью, зашедшегося в немом крике бойца.
— Тюха!.. Тюха-а!.. — истошно кричал Демьян.
Не помня себя, он метнул гранату в бронированное чудовище, которое только что раздавило его товарища. Дымный хлопок взметнулся на борту танка, не причинив ему никакого вреда. Зато взрывная волна отбросила целую жменю осколков обратно в сторону Гвоздева. Они со свистом разлетелись повсюду, каким-то чудом не задев его.
XIX
Гибель Артюхова, которую Демьян увидел, словно в замедленном прокручивании киноленты, всколыхнула в нем волну неудержимой ярости. Эта волна, нарастая, толкала его вперед.
С истошным криком он побежал прямо на танк, всаживая в его левый борт непрерывную очередь из своего автомата, в то самое место, где были намалеваны крест и белый череп. Фашистский экипаж танка разворачивался на месте, прямо над огневой точкой Артюхова, с изуверским остервенением чертя жуткую окружность над раздавленным штрафником.
Пули отскакивали от высоких катков, от бортовой брони, от сплющенного восьмигранника башни. Движимый тем же порывом ярости, Демьян на бегу вскочил на торчащий наискось ствол сосны и, ведомый каким-то высшим наитием, по инерции, едва не упав, сделав два шага, запрыгнул на борт беснующейся «пантеры».
— Гады! Га-ады! — вопил Гвоздев, кричал что-то еще и, словно одержимый, колотил прикладом по люку командирской башенки.
Из щели на башне с хлопком изрыгнулось пламя. Горячая струя порохового газа ударила Гвоздеву в лицо, опалив его. Изнутри стреляли, скорее всего из пистолета.
Его едва не скинуло наземь от резкого рывка машины, и от этого он немного пришел в себя. Кинув тело вперед и ухватившись за какую-то металлическую скобу, приваренную к боку башни, он приставил дульный тормоз своего автомата к «глазу» отверстия для стрельбы спаренного пулемета. Оно зияло справа, возле самой ствольной маски. Он дал короткую очередь, а потом вернулся к щели, черневшей прямо возле него, на левой щеке башенного «восьмигранника».
Демьян держал ППШ на весу, одной левой рукой, и, когда нажал на курок, почувствовал, как тот запрыгал у него в ладони и как самый край ноздреватого ствола автомата скачет, выбивая азбуку Морзе по кромке тесных границ щели. В этом дробном азбучном перестуке читалось одно: «Умрите, сволочи!»
XX
Звонкие удары пуль защелкали, высекая искры вокруг него. Он повернул голову и увидел, как по следам гусеничных траков к опушке бегут черные автоматчики. «Шмайсеры» возле их животов то и дело вспыхивали красными факелочками. Они вели прицельный огонь, и этой целью был он.
Пружина, которая распрямлялась в нем, еще не достигла своей крайней точки. Демьян, оттолкнувшись с одного шага, спрыгнул с борта на землю. Во время приземления неловко подвернулась левая нога, и старая рана рванула острой, пронзительной болью.
Но боль эта, как просвистевшая в миллиметре пуля, прошла мимо сознания Демьяна. Он с каким-то звериным рычанием ринулся прямо на наступавших. Друг от друга их отделяли несколько десятков метров. Трое или четверо, может быть, пятеро… Демьян не считал. Выжженное поле и грязно-зеленые, в разводах силуэты, ощерившиеся автоматным огнем, прыгали у него в глазах, заливаемых потом, сливались в одну расплывчатую болотистую лужу, которая дрожала в мареве, как расплавленный свинец.
Пули, словно плотный осиный рой, облепили его смертным гулом. Вот одна раскаленная обожгла выше уха, и Демьян инстинктивно дернул рукой к ужаленному месту, но только на долю секунды, а потом снова схватился за патронный диск своего ППШ.
Автомат упруго бился в его ладонях, и «черные» с какими-то лающими криками, воплями падали, валились вниз, будто сбитые с ног невидимой, но очень мощной разящей силой.
Немец вдруг надвинулся совсем близко. Словно вырос из земли, наряженный с ног до головы в обгорелые лопухи. А лицо его торчало из затертой, покрытой бурым налетом пыли и пятнами грязи униформы контрастно бледным. Каска его была завалена на затылок, и посреди залитого потом лица, под налипшими на лоб мокрыми волосами, прямо на Гвоздева глядели два выпученных глаза.
XXI
Сосредоточенность и смертельный ужас сквозили в этих навыкате глазах. Гримаса крика исказила физиономию фашиста, и автомат, который он держал сбоку, возле поясного ремня, ожил, задергался, посылая горстями пули в Демьяна. Он стрелял практически в упор, но страх, плескавшийся в его зрачках, лишал сил его руки.
Ствол «шмайсера» шарахнулся, выписав очередью «восьмерки», которые причудливо обогнули бежавшего навстречу эсэсовцу штрафника.
Ответная очередь из ППШ, пружинисто, будто сплетенный из жил бич, ударила эсэсовцу по груди, хлестнула самым концом вверх, раскромсав подбородок и выше. Голова под зеленой каской с брызгами лопнула, будто спелый арбуз, и обезображенный труп свалился, запутавшись в собственных ногах.
— Клац… клац… — беспомощно отозвался спусковой механизм автомата Демьяна на судорожные вжимания курка указательным пальцем.
Гвоздев, не выпуская автомата из рук, перескочил через упавшего немца. Слева на него прыгнул фашист. Несколько шагов, которые отделяли их, немец преодолел молча, но, бросаясь на Гвоздева, издал дикий крик. Демьян в последний момент увидел сверкнувшую в его правой руке отточенную лопасть саперной лопатки.
Гвоздев инстинктивно выставил перед собой автомат, держа его за ствол правой рукой. Лезвие лопатки ударилось о курковую скобу, высекло сноп искр и, соскользнув, уперлось в дисковый магазин. Действуя автоматом как зацепом, Демьян с силой рванул ППШ на себя. Лопатка выскользнула из ладони фашиста, и в тот же момент они сшиблись.
Демьян, уклоняясь от замаха, невольно наклонился в сторону, и немец, навалившись тяжестью своего тела, по инерции движения опрокинул штрафника на землю. Он выпустил из рук «шмайсер», который во время нанесения удара лопаткой сжимал в левой руке. Обеими освободившимися руками фашист схватил Демьяна за горло.
Пальцы у него были сильные и жесткие, как деревяшки. Фашист, оказавшись сверху, выпрямился и всем корпусом, через распрямившиеся руки надавил пальцами на горло Демьяну. У него померкло в глазах. Ладонь ощущала горячий металл еще не остывшего ноздреватого ствола автомата. Из последних сил он выбросил правую руку, ткнув кованой щекой приклада немцу в подбородок.
XXII
Удар получился несильным, но фашист вынужден был разжать пальцы левой руки, которой он попытался перехватить болтавшийся в воздухе ППШ. Демьян дернул шеей, одновременно отпустил автомат и ударил кулаком освободившейся правой руки в сгиб правой руки фашиста. Голова его клюнула вниз, и Демьян со всей силы надавил большими пальцами рук глазницы фашиста.
Немец истошно закричал, дернувшись назад, отчего каска надвинулась вперед, закрыв лицо. Демьян ударил кулаком в торчавшую из-под каски челюсть немца и, собравшись с силами, сбросил его набок.
Правая рука нашарила ППШ на земле. Демьян плашмя опустил автомат на подбородок фашиста, потом, приподнявшись, еще раз — с силой, наотмашь. Удар пришелся по кадыку. Немец захрипел, кровавая пена запузырилась у него на губах.
Гвоздев подошвами ботинок оттолкнул от себя корчившегося гитлеровца. Несколько пуль просвистели рядом, подняв фонтанчики пыли. Эсэсовец подбегал наискосок, вдоль опушки. Демьян рванулся к фашисту, которого только что пнул, и укрылся за ним. Он чувствовал, как тело немца дрожит мелкой дрожью, руки и ноги трясутся в предсмертной агонии.
Немец, бежавший вдоль опушки, успел дать в сторону Гвоздева короткую очередь и, вдруг споткнувшись, покатился по земле. Пули, выпущенные его «шмайсером», пошевелили тело, за которым укрылся Демьян. Умирающий гитлеровец принял в себя порцию смерти, предназначавшуюся штрафнику. Из груди его вырвался тихий стон, и он затих.
Демьян, оглянувшись, в метре от себя увидел валявшийся среди черно-бурых разводов обгоревшей стерни автомат немца. Выбросив в сторону «шмайсера» тело и правую руку, он пальцами дотянулся до истертого брезентового ремня и подтянул за него оружие к себе.
XXIII
С немецким пистолетом-пулеметом МП-40, или, как его именовали штрафники, — «шмайсером», Гвоздев был хорошо знаком. После ожесточенных боев начала июля многие штрафбатовцы обзавелись трофейными амуницией и вооружением, и, хотя во взводе старшего лейтенанта Коптюка, к примеру, в подавляющем большинстве на вооружении стояли винтовки Мосина, многие не ленились таскать в качестве дополнительной стрелковой единицы «шмайсеры» через плечо, да еще один-два, а то и три-четыре запасных магазина к ним в вещмешке.
Несмотря на то что привесок это был серьезный и на марше он хорошо ощущался, бойцы такой вьючный режим добровольно терпели и сносили молча, не раз наглядно убедившись, что в бою эта дополнительная стрелковая единица здорово выручает. Огневая мощь взвода возрастала почти наполовину.
И взводный, и вышестоящие офицеры в штабе роты и батальона, осознавая столь явный и действенный эффект, всячески практику освоения трофейного оружия у переменников поддерживали. Коптюк даже попытался ввести добавку сверх пайки в виде лишних полста граммов сахара, положенную тем, у кого имеется в наличии трофейный автомат или пулемет. Но нововведение продержалось всего пару дней и забуксовало на уровне помначпрода Мурзенко, который не только заартачился и отказался обеспечивать эти дополнения к порции, но и довел вопрос до зампотылу майора Кулькова и заместителя командира батальона по вооружению, причем в таком свете, что в роту Телятьева пришел строгий приказ прекратить самодеятельность насчет продуктовых порций и плюс к тому провести ревизию и поставить на строгий учет у зама по вооружению все обретенное в боях трофейное оружие, и впредь поступать соответственно.
XXIV
Развития приказ по учету во взводе не получил. Из-под Понырей батальон вывели обескровленным, с убылью почти вполовину — по ранению и безвозвратно. Заму по вооружению требовалось оперативно разобраться с перераспределением среди новобранцев образовавшихся после боев излишков того арсенала, который остался после потерь в живой силе. Так что оказалось не до трофеев. На учет поставили только трофейные немецкие МГ, часть из них сразу экспроприировав в пулеметный взвод штрафбата.
В остальном тех, кто выжил и запасся немецкими образцами вооружений, не трогали, оставив переменникам их добычу в целости и сохранности. Что-то вроде поощрения от лица командования вместо ожидавшейся многими подачи списков на искупление, «за проявленные в боях стойкость и героизм».
То ли в штабах решили, что «героизм» бойцам переменного состава не положен, то ли ситуация не позволяла начать переформирование боевого подразделения в самый разгар сражений, но когда батальон маршем направили в район Прохоровки, многие «старики» среди прочего нехитрого солдатского скарба тащили на себе и трофейные фашистские пистолеты-пулеметы, оборонительные «лимонки» и гранаты-«колотушки» с длинными рукоятками, немецкие саперные лопатки, а также пользовавшиеся особой популярностью среди бойцов немецкие ножи с лезвием из прочной, закаленной стали, «кровостоком» и защитой для пальцев на удобной рукоятке.
Гвоздев, к удивлению своих боевых товарищей, из всех вражеских трофеев, которые имел полное право и возможность заполучить, однажды взял и носил с собой только саперную лопатку со складывавшейся лопастью. Она вполне устраивала бойца своей функциональностью и удобством при ношении.
Сослуживцы его каким-то необъяснимым образом умудрялись при первом же счастливом случае обзавестись тем же перочинным ножиком, или портсигаром, или часами. А у Демьяна и тяги не было снять с убитого или отобрать у пленного какую-нибудь вещь. Каждый раз при мысли об этом он испытывал чувство брезгливости. Словно ему нужно было взять вещь от заразного, больного смертельно опасной болезнью.
К тому же еще в пересыльном пункте слышал он байки о роке, который якобы преследует тех, кто берет вещь у убитого. Застрелил ты фашиста, снял с него наручные часы, а завтра тебя — бац! — и отправили на тот свет.
XXV
Вот Зарайский такие разговоры считал дедушкиными сказками и полным бредом. Хорошо подвешенным языком он аргументированно доказывал, что им, бойцам Рабоче-крестьянской Красной Армии, живущим и сражающимся в великую эпоху материализма и отстаивающим идеалы великого сталинского учения и марксизма-ленинизма, стыдно даже прислушиваться к разным суевериям и досужим домыслам, а уж тем более в них верить.
Свою доблестную тираду Зарайский сопровождал демонстративным поглядыванием на большие наручные часы на левой руке, которые он выменял в игру «меняемся не глядя» на складной нож у бывшего командира третьего отделения Слесаренко, который снял их с вражеского унтер-офицера, предварительно застрелив того в упор при сближении во встречном бою.
Гвоздев, не собираясь спорить с Сараем, всего лишь замечал, что тот самый Слесарь, у которого он выменял часы, — отчаянный сорвиголова, которого, по его собственным словам, «пуля не брала», на следующий день после обмена получил смертельное осколочное ранение во время планового минометного обстрела немцами позиций штрафников.
Зарайский на это только махнул рукой, многозначительно обобщив все формулой: «Судьба! От нее не уйдешь…» Тогда Бурунов, участвовавший в разговоре, высказал предположение, что, возможно, если следовать логике Гвоздева, большей смертной силой обладал складной нож, который поначалу в качестве трофея заимел Зарайский, а потом вовремя от него избавился, сплавив его Слесаренко.
У Зарайского тогда мысли Бурунова вызвали крайне негативную реакцию.
— Это что же?.. Значит, я Слесаря под вражеские мины подвел?.. Да я сам под тем обстрелом был!.. А ты где был, мокрота?! Да я сейчас тебя на осколки разорву!..
XXVI
Сейчас, когда Гвоздев потянулся за пистолетом-пулеметом убитого им фашиста, на все эти рассуждения попросту не было времени. Вернее, время было, но совершенно другого качества. Оно вмещало в себя какие-то никчемные, но подробные до мельчайших деталей картины и ситуации из прошлого, путано мельтешащее хитросплетение из мыслей, эмоций и чувств, в хаотичном движении своем обнаруживающее некую высшую закономерность, прессуемое до неимоверной густоты, втиснутой тисками близкой смерти в секунды, доли мгновений.
Демьян подтянул к себе автомат и перехватил его правой рукой, нащупав накалившийся на солнце горячий курок, потом горячий рожок длинного магазина, и сразу, кинув боком ствол «шмайсера» на пятнистую куртку убитого, как на бруствер, дал очередь в сторону немца, упавшего возле опушки леса. Ответа не последовало, и Гвоздев осторожно выглянул из-за своего укрытия.
Из кустарника к неподвижно лежащему в защитного цвета каске и униформе подползал боец. Лицо его было настолько испачкано пылью и копотью, что узнать его с расстояния не представлялось возможным.
— Товарищ командир!.. — закричал, озираясь, боец. — Товарищ командир!
Он призывно помахал раз, потом другой Гвоздеву. Не может быть, неужели Демьяну послышалось…
— Ряба! Ты, что ли?.. — крикнул Гвоздев.
Боец что-то радостно прокричал в ответ. Но слов его Гвоздев не расслышал, потому что из леса покатилась нарастающая волна автоматной и винтовочной стрельбы. Ухнули один за другим несколько взрывов, судя по мощности, — гранаты.
XXVII
В какофонии стрельбы прорезывалась отборная матерная ругань, которая усиливалась эхом соснового леса и звучала для Гвоздева небывалой, чудесной музыкой.
Рябчиков подобрался к застреленному немцу и пополз дальше, в сторону Гвоздева. Следом за ним на опушку выскочил Потапов. Оглядевшись кругом, он снова исчез в кустарнике, причем так быстро, что Демьян не успел окликнуть его.
Значит, Ряба добрался… Не только добрался, но и подмогу привел, убедил командиров, что им тут несладко приходится…
— Будь там!.. — крикнул Гвоздев и, вскочив на ноги, с двумя автоматами — своим ППШ и немецким — подбежал к Рябчикову.
— Сколько вас? — спросил он, с ходу плюхаясь возле бойца.
— Нас это… — бормотал Ряба, не в силах избавиться от счастливого выражения на лице. — Человек десять нас… Пятеро разведчиков, из взвода Александрова, два пэтээровца и минометчика два — от Лазерко. Потапыч — старший…
Все это Рябчиков выпалил одним духом. Вид у него был крайне усталый, лицо, особенно брови, гимнастерку покрывал белый налет соли. При этом радостная улыбка не сходила с губ.
— А у вас тут танки, товарищ командир! — восхищенно добавил Рябчиков.
— У нас тут что хочешь, Ряба, — так же, не сдерживая нарастающей в душе радости, ответил Гвоздев, хлопая бойца по плечу.
Он вытащил запасной магазин от автомата из подсумка на ремне лежавшего возле них немца.
— Ладно, Ряба, после поговорим… Молодец ты, Ряба, молодец… А сейчас наших надо отыскать… — на ходу сказал Гвоздев.
Они продрались сквозь ветви кустарника. Срезанные осколками и пулями, они торчали штурпаками, цепляясь за гимнастерки. Пелена дыма заволакивала почернелые сплетения деревьев. От былой стройности сосновых рядов не осталось и следа. Клубы дыма, рассеиваясь, обнажали нагромождения поломанных, поваленных стволов. С силуэтами деревьев почти сливались тут и там видневшиеся фигуры лежащих.
— Проверь, Ряба! Может, кто наши… — коротко ткнул рукой Гвоздев в трупы.
Осмотрели троих, и это все были эсэсовцы.
— Черт, не видно ничего… — пробормотал Демьян, выбираясь из очередной воронки, которая обнажала корни, похожие на щупальца чудовища. — Друг дружку в два счета перестрелять можно.
Он огляделся кругом и прислушался. Подобно дыму, обезображенный лес наполнял рев двигателей, стрельба, крики. Скорее всего немецкие танки и автоматчики сумели прорвать оборону дозорной танковой группы и штрафников. Но что началось потом, понять было трудно. Возможно, в лесу они напоролись на подмогу, которую привел Потапов. Если у немцев дрогнут нервишки, они начнут отступать
— Вот что, Ряба… — решил Гвоздев. — Дуй обратно на опушку. Кого наших увидишь, предупреждай, а если эсэсовцев — знаешь, что с ними делать.
XXVIII
Рябчиков бросился исполнять приказание, а Демьян, крадучись пробираясь под стволами, огибая сучья и корни, направился вдоль опушки. Где-то здесь должна была быть огневая точка Артюхова, то место, где бывший летчик принял смерть под гусеницами «пантеры». Демьян нашел его не сразу, определив по прогалине, которую в молодой сосновой поросли оставил проехавший вражеский танк.
Прелая земля была взрыта и перемолота гусеницами и темнела какими-то вкраплениями, в которых едва угадывались останки бойца. Перекореженные останки пулемета были вдавлены в землю. Возле них кровавой массой вперемешку с материей гимнастерки лежало то, что было Артюховым.
Среди разбросанных как попало, перемешанных с черной землей багряных комьев и обрывков выгоревшей на солнце ткани виднелся металлический остов лопнувшего и рассыпавшегося деревянного приклада. Рядом с расплющенным и вывернутым стволом валялся кусок поясного ремня, чуть поодаль — ботинок с размотанным куском обмотки и торчащим изнутри чем-то жутким, темным.
Демьян инстинктивно закрыл глаза и, едва сдерживаясь от приступов подкатившей вдруг дурноты, заспешил прочь от страшного места. Вернуться и похоронить Тюху, собрать по крупицам, но позже, после того, как разделаются с эсэсовцами.
Он уже направился в задымленную лесную чащу, но со стороны опушки долетел винтовочный выстрел, потом еще один. Не иначе, открыл стрельбу Ряба. Поправив на спине закинутый черед плечо ППШ на ремне с опустошенным магазином, Демьян взял трофейный «шмайсер» в обе руки на изготовку и побежал на выручку Рябчикову.
Еще подбегая к тому месту, где прямо в кустарнике залег переменник, Гвоздев заметил, что на правом фланге по полю движется «пантера». Задняя ее часть была окутана дымом, из которого, мелькая, прорезывались языки пламени. Машина медленно пятилась задним ходом, и одновременно башенный пулемет вел стрельбу длинными очередями в сторону леса.
XXIX
Ряба стрелял из винтовки в ту сторону, но не по танку, как вначале показалось Демьяну. Когда он подбежал к Рябе и плюхнулся возле бойца, то увидел нескольких немцев, которых раньше закрывали крайние деревья. Они бежали группой, человек семь, от леса вслед за танком.
Впереди двое, закинув автоматы за спины, ухватив под мышки, тащили третьего. Его ноги волочились по земле. Бежавшие следом то и дело разворачивались и, припав на одно колено или оставаясь в полный рост, давали в сторону леса торопливые очереди.
Демьян, с ходу едва прицелившись в группу с раненым, нажал на спусковой крючок. Автомат вздрогнул, и эта дрожь в доли секунды будто передалась фашисту, волочившему раненого с левой стороны. Он будто уперся в невидимую стену. Немца отшатнуло назад, и он упал на спину, увлекая за собой остальных.
Единственный из тройки, устоявший на ногах, попытался поднять повалившихся — одного, потом второго. Когда у него ничего не вышло, он что-то истошно закричал, но крик его перекрыл гулкий стук танкового пулемета, который без пауз продолжал посылать в сторону леса длинные очереди прямо поверх голов отступавших автоматчиков.
Еще одна «пантера» удалялась по полю слева, от леса в сторону колхоза. Возле опушки, по траектории ее движения, горела «семидесятка». Гвоздев заметил ее только сейчас, сразу сообразив, что это танк Ремезова. Значит, не успели танкисты завершить свой отчаянный маневр по полю. Отвлекли на себя внимание фашистов, выручили товарищей, а сами поплатились. А может, спаслись, успели выбраться или горят сейчас в своей машине, ставшей для них бронированным гробом?
XXX
«Пантера» на левом фланге отступала в одиночку, без автоматчиков, и ее экипаж вел огонь из курсового и башенного пулеметов куда-то в сторону подбитой «семидесятки».
Оттуда, из-под самых гусениц в сторону «пантеры» отвечал пулемет. Судя по характерному стуку, бил «дегтярев». Кто вел стрельбу, видно не было, но у Гвоздева появилась надежда, что это кто-то из танкистов. Значит, не только успели выбраться сами, но сняли и вытащили спаренного «дегтяря».
Сквозь шум стрельбы послышались голоса. Кричали по-русски, но до Гвоздева долетали только обрывки слов и слоги. Один из пулеметов «пантеры» умолк, и тут же со стороны подбитого Т-70 в сторону немецкой машины полетела граната. Кувыркающийся в воздухе цилиндр с рукояткой был хорошо виден издали. Только в следующую секунду Демьян увидел фигуру бросившего.
Боец в шлемофоне и черном комбинезоне припал на колено за дымящейся броней «семидесятки», выглядывая из-за корпуса машины. Вот от опушки в его сторону побежали, пригнувшись, еще двое. Один держал в руках противотанковое ружье. По гримасе, застывшей на его лице, было видно, как тяжело ему тащить тяжелое ПТР. Бежавший следом держал за рукояти ящички для крупнокалиберных патронов для противотанкового ружья.
Бросок метнувшего гранату танкиста получился точным, но большого результата не достиг. РГД-33 звонко ударилась в наклонную бронированную плиту, прикрывающую корпус спереди, но не разорвалась. Время срабатывания взрывателя у эти гранат достигало трех-четырех секунд.
Цилиндр скатился по металлу на землю и только тут вспучился невысоким, но раздавшимся вширь фонтаном из пылевой взвеси и дыма. Комья земли и осколки обдали морду «пантеры». Красный факелок курсового пулемета, мигавший из отверстия в левой стороне плиты, на несколько секунд погас.
В этот момент расчет ПТР уже успел залечь на противоположной от танкиста с пулеметом стороне. Подбитая, чадящая дымом машина послужила для бойцов надежным укрытием. Раздался громкий хлопок, и тут же маленькое облачко образовалось в нижней части морды «пантеры», которое, рассеявшись, оставило на бронеплите небольшую вмятину. Крупнокалиберная пуля, выпущенная из противотанкового ружья, угодила в самую прочную деталь немецкого танка.
XXXI
Гвоздеву был хорошо виден результат выстрела. В лоб пытаться пробить «пантеру» из противотанкового ружья было бесполезно. По ходовой надо было бить или пытаться зайти сбоку. Вот борта у этой фашистской «кошки» были не в пример слабее, вполне по зубам бронебойному 14-миллиметровому патрону.
Пэтээровцы словно читали мысли Демьяна. Расчет уже успел перезарядить ружье. Второй хлопок перекрыл стук пулеметной очереди, которую танкист по диагонали посылал на правый фланг, накрывая группу отступавших фашистов. Они теперь уже не пытались отстреливаться, а бежали, не оборачиваясь, пытаясь обогнать пятившийся задом танк и спрятаться за его габаритами.
— А ну, Ряба, добавим им перцу под хвост… — проговорил Демьян, совмещая прицельную планку и мушку на конце ствола своего трофея с черными фигурками в поле.
Вдогонку бежавшим теперь вели огонь сразу с трех позиций, разнесенных по линии опушки. Наискось от дымящейся «семидесятки», почти через все поле строчил пулемет Дегтярева, работал затвором, посылая выстрел за выстрелом, Ряба из своей винтовки, и короткими очередями сухо кашлял пистолет-пулемет Гвоздева, а с правого фланга вели стрельбу сразу несколько винтовок и автоматов.
И хотя немцев уже отделяло от опушки метров триста, пули разили их одного за другим. Сначала скосило отставших. Они бежали в такой панике, что загораживали сектор стрельбы из пулеметов своему же танковому экипажу. Отступавшие в первых рядах успели обежать пятившийся в сторону колхоза танк, но тут их настигли пулеметные очереди, выпущенные с левого фланга.
XXXII
Беспокойство Демьяна вызывало отсутствие танков из дозора Панкратова. Был виден один только догорающий корпус танка экипажа Ремизова. «Пантера» на левом фланге только что всадила в него еще один снаряд. Фашистский экипаж словно вымещал бессильную злобу, расстреливая беспомощную, обездвиженную машину.
От мощного взрыва «семидесятку» подбросило правым, повернутым к полю боком, причем так высоко, что она едва не стала ребром, с тяжким гулом опустившись ходовой частью обратно на землю.
Взрыв заглушил шум стрельбы, которую вели укрывшиеся за «семидесяткой». Прошли секунды, но пулемет молчал. Не слышно было противотанкового ружья. Броня приняла на себя страшный удар 75-миллиметрового снаряда, но почему молчат укрывшиеся за танком бойцы? С левого фланга донеслось «та-та-та», но этот пулеметный кашель, казалось, раздавался со стороны опушки.
Демьяна опять захлестнула неудержимая лихорадка боя. Так всегда происходило с ним в те мгновения, когда он стрелял по врагу. Мысль о танкистах вдруг, мелькнув, озарила эту круговерть в сознании. А что с остальными? Что со старшим лейтенантом Панкратовым и его экипажем? Где танкисты Лебедев и Мурлыкин?
Из сосняка выбрались только две вражеских машины. А где третья? Осталась в лесу, и теперь ее догорающий остов чадит вовсю, разнося по лесу ядовитый горький дым? Не так-то просто сокрушить эту сволочную чуду-юду, изрыгающую смерть и огонь направо и налево.
В Демьяне вдруг всколыхнулись ощущения тех мгновений, которые он провел на броне «пантеры». Горячий, грохочущий, лязгающий металл, который ворочается и раскачивается во все стороны, будто непробиваемая шкура разъяренного чудовища, покрытая панцирными щитками-наростами, от которой в ноздри разит прогорклой вонью отработанного бензина. Какой безумец вздумал взобраться на эту чудовищную холку и топтать ее своими грязными ботинками?
XXXIII
А ведь Демьян даже не успел тогда испугаться. Скорее всего оттого, что просто не успел осознать, что с ним происходит. Организм все делал без него, а вернее, за него, не советуясь с сознанием. Хотя нет, ведь там еще был Артюхов. Бедный, несчастный Тюха, на которого хищно и жадно навалилась эта черная крестовая громадина. Да, именно так: он запрыгнул на броню от бессильного, но яростного отчаяния.
Он готов был вцепиться в нее голыми руками. Хорошо бы, если бы экипаж старшего лейтенанта Панкратова продырявил эту проклятую «пантеру», или расчет ПТР, прибывший с Потаповым, метким выстрелом пустил из ее баков горящее топливо. Как черную кровь — из брюха ненавистного чудища.
Или это все привиделось ему в багряном бреду? Этот кошмарный сон наяву длился уже несколько часов, и Гвоздев почувствовал, что уже не вполне различает грань между тем, что может привидеться и что происходит на самом деле.
К реальности его вернул фонтан взрыва, взметнувшийся посреди поля, в нескольких метрах от двигавшейся по левому краю громадины. Следом сразу прогремел второй взрыв, обдав вражескую машину землей и дымом. «Пантера» развернулась и стала удаляться в сторону колхоза. Оттуда накатывал гул канонады. Шум орудийных выстрелов и взрывов становился громче и ширился, как будто весь холмистый окоем слева за полем и впереди обрушивался куда-то в тартарары.
Несколько черных столбов дыма поднялись со стороны колхоза. Они стали расти в небо, уже там, на самой верхотуре медленно расползаясь в стороны.
Грязно-белое облачко всплеснулось вдалеке, на самом гребне череды невысоких холмов. Темно-зеленая точка укрупнялась, сползая по скату холма, а в это время на линии близкого горизонта появилась другая букашка, такого же темного цвета и тут же выпустила белое облачко.
Отчетливый хлопок выстрелов, стремительно нарастая, свистом прошибал неумолкающее лязганье гусениц и рев моторов немецких танков и тут же обрывался разрывом.
— Это… что это… — растерянно проговорил Ряба, вглядываясь в происходящее на поле.
— Это наши танки, — единым духом выпалил Гвоздев и, подчиняясь чувству безотчетной радости, хлопнул бойца по локтю. — Похоже, танковый батальон. Откуда наши дозорные. Гляди, Ряба, и по колхозу бьют. Эх, поддержать надо братишек… А ну, Ряба, вперед! Вперед!..
XXXIV
Танки Т-70 и Т-34 вышли на поле, обойдя колхоз «Октябрьский» с левого фланга. Несколько выстрелов, произведенных экипажами еще на подходе, метров с пятисот, попали в цель. Особенно досталось «пантере», застрявшей на левом фланге. Машина осталась на ходу, но из задней части корпуса уже шел дым.
Один из снарядов, выпущенных наступавшей впереди остальных «тридцатьчетверкой», пришелся по башне второй немецкой машины. Экипажи «пантер» поначалу пытались организовать ответную стрельбу, но после попадания Т-34, развернув башни по ходу, принялись форсированно удаляться.
Вражеские танки поначалу смещались к колхозу, но затем что-то заставило их изменить траекторию движения. Обе машины взяли резко вправо, направившись в сторону реки. О причинах маневра фашистских танкистов Демьян и остальные узнали уже позже, когда заняли колхоз.
Передовые подразделения танковой колонны вышли к колхозу с юго-востока, кружным путем. С близлежащих холмов танкисты провели наблюдение и, оценив обстановку на пшеничном поле боя, приняли решение, не мешкая, выдвинуться на выручку остаткам своего дозора, обогнув «Октябрьский» с севера.
Основные силы танкового батальона, в том числе танки и несколько самоходных установок СУ-122 и СУ-152, взяли колхоз с юго-восточной стороны в «подкову» и с ходу, залпом отработали по фашистской технике, находящейся на колхозной площади.
XXXV
Снаряды «сушек» сразу подожгли стоявшую возле здания колхозного правления «пантеру», как выяснилось позже, — командирскую. Пока «самоходки» вели обстрел, в колхоз ворвался взвод «тридцатьчетверок». Две машины прошли через огороды, с юга, а две — по центральной улице, с восточной стороны.
Орудийным огнем танкисты уничтожили два вражеских бронетранспортера. Покрытые серо-голубыми пятнистыми разводами, они были припаркованы возле каменного одноэтажного здания правления колхоза. Фашисты даже не успели занять более-менее пригодные для обороны позиции.
В кабину одного из бронетранспортеров заскочил водитель, и он тронулся с места, задним ходом пытаясь развернуться посредине площади. В это время с высоты крыши кабины застучал установленный в кузове на станок пулемет. Без перерыва, разматывая пулеметную ленту и пуская длиннющую очередь вдоль улицы, вел огонь второй эсэсовец, без защитной куртки, в наспех накинутом, застегнутом на одну пуговицу серо-мышином кителе.
Головная «тридцатьчетверка», по броне которой стальным градом застучали пули, выпущенные из МГ-42, замедлила ход и тут же осанисто вздрогнула от орудийного выстрела. Кумулятивный снаряд вошел в кабину бронетранспортера прямо через лобовое стекло, прожег металлическое нутро насквозь и раскаленными брызгами воспламенил бензобаки.
Огненный смерч взметнул тяжелую машину в воздух с такой силой, что задняя часть с гусеничной ходовой задралась вертикально, а бампер уткнулся в убитый грунт площади. Выплеснутое взрывом из баков топливо окатило пулеметчика волной раскаленного огня.
Он вспыхнул и в доли секунды сгорел, обугленной головешкой скатившись по крыше кабины на землю в то время, как бронетранспортер, объятый пламенем, падал на бок.
Когда штрафники бегом по выжженной пшенице преодолели поле боя и, совершенно выбившись из сил, залегли за бревенчатым рядом деревянных колхозных строений, остовы перекореженных снарядами фашистских бронетранспортеров уже были совершенно черными от гари.
XXXVI
«Тридцатьчетверки», сходясь к центру, к колхозной площади, выкашивали мечущихся между избами вражеских автоматчиков. Один из мотоциклов, оставленный возле избы на улице, танк подмял левой гусеницей и раздавил, превратив в металлолом.
Немцы вели огонь, укрываясь за стенами здания правления и соседних изб. Они что-то кричали в дыму, отстреливались, пытаясь дать отпор наступающим с юга танкам.
Но тут штрафники открыли огонь с севера, со стороны хозпостроек. Едва переведя дух после стремительного броска по пшеничному полю, по команде Потапова они пошли в сторону площади, перебегая от избы к избе, тесня фашистов.
В ход пошли гранаты. Переменники, охваченные яростью и азартом наступления, напирали, не обращая внимания на усталость и жажду. Бойцы нутром воспринимали каждый орудийный выстрел, выпущенный по эсэсовцам «тридцатьчетверкой» или «семидесяткой», каждый снаряд, пущенный с окраины колхоза самоходными установками.
Эта мощная огневая поддержка наполняла измотанный организм приливом энергии, который казался неисчерпаемым. Кто-то, расстреляв боезапас, бросался на противника с прикладом или штыком наперевес, сходился в рукопашном бою, хватал автомат или винтовку поверженного противника и бежал дальше.
Среди немцев началась паника. Они стали отступать на запад, к реке, на бегу отстегивая и бросая амуницию, сумки и ранцы, и всякую прочую всячину, навьюченную и скрепленную ремешками на спинах. Кто-то, для скорости, расставался и с оружием.
Потапов уверенно вел бойцов к центру колхоза, от дома к дому, грамотно, с проверкой и зачисткой каждого строения, будь то покосившийся сарай или амбар на отшибе двора.
XXXVII
Демьян с Потапычем только успели перекинуться парой слов, еще когда они только вбегали на окраину «Октябрьского». Командир отделения Гвоздева похвалил и сказал, что обязательно, если выживут после атаки, будет ходатайствовать перед старшим лейтенантом Коптюком о поощрении группы и ее командира — Демьяна Гвоздева.
И хотя Гвоздеву, когда они только перебежали через поле, в какой-то миг показалось, что он сейчас просто упадет замертво от усталости, слова Потапыча словно открыли в нем второе дыхание. Да что там говорить: вдохнули вторую жизнь.
Должности-то они во взводе занимали одинаковые, но авторитет Потапова — в недавнем, до штрафбата, прошлом — боевого командира разведки, кавалера орденов, был для Демьяна и для остальных переменников непререкаемым. Он-то в командирах отделения без году неделя, назначен после нелепой и отчасти закономерной гибели Слесаренко, который словно смерти искал, дразнил ее своим бесстрашием, да и додразнился. А вот Потапов — этот кремень-человек — с первых дней в штрафбате стал правой рукой взводного, и по заслугам. Не зря же его Александров, командир отдельного штрафбатовского разведвзвода, до сих пор пытается переманить.
Вот и сейчас Потапыч возьми да и назначь его и остальных из группы в арьергард. Понимает, что Гвоздев «наелся» боя до такой степени, что если сейчас же не дать ему перекур, упадет без сил.
— Спину прикрывайте… И не спорь, Гвоздь… Тут я старшим… — мягко, но непреклонно отрезал Потапов. — А вот и остальные, тебе в подмогу…
К ним, перескочив через поваленный плетень, подбежали бойцы. Демьян поначалу их не признал. Все в надвинутых на лица касках, покрытые пылью и грязью.
— Держите ухо востро… — уже на ходу добавил Потапов. — Тут эсэсовцы, как тараканы, из каждой щели могут выскочить…
— Оно и понятно, Потапыч, они ж пруссаки. Хоть и пятнистые!.. — раздался веселый, до боли знакомый голос.
XXXVIII
Переменник сорвал каску, отирая лоб.
— Аркаша! — не сдержав радостных эмоций, воскликнул Гвоздев.
— Чертяка! Живой!.. Ну, вы тут устроили… — продолжал Аркаша.
С Зарайским прибежал Ряба. Все трое похлопали друг дружку по плечам, при этом стряхивая с гимнастерок толстенный налет пыли. Перешли на шаг и, следуя наказу Потапова, двинулись в сторону площади, по пути внимательно оглядываясь по сторонам и высматривая недобитых фашистов.
— Ряба воды тебе дал? — спросил Зарайский.
Рябчиков виновато спохватился.
— Забыл, товарищ командир, забыл…
— Забыл… — смешно передразнил Зарайский парнишку. — Эх ты, Ряба… Люди тут от жажды чуть не померли… Я вот лично у Потапыча выдул почти всю флягу. Так она, представь, еще чуть холодненькая была!
Он произнес это с таким наслаждением, что Гвоздев невольно сглотнул, протолкнув ком в сухой, как наждак, глотке.
— На вот, Дема, испей. Конечно, нагрелась уже, но все лучше, чем ничего…
Зарайский быстрым движением скинул с плеча вещмешок и вынул оттуда флягу.
— А мы уж подумали, что тебя — все… — проговорил он, деловито отвинчивая крышку и подавая ее Демьяну. — Фома вроде сказал, что сам видел, как тебя «пантера» переехала…
Гвоздев оторвал пересохшие губы от горячего горлышка фляги.
— А ты видел Фомина?.. — почему-то с тревогой спросил он.
Аркаша махнул рукой на правый фланг, туда, откуда по полю удалялась вражеская машина.
— Фома жив, — тут его радость как-то сразу пожухла, и потускневшим голосом он добавил: — Ранен только. Нога… Говорит, если бы не ты, Гвоздь, хана бы ему была. А вот Фаррах погиб…
— Фаррахов?! — воскликнул Рябчиков.
XXXIX
Гвоздев промолчал, а потом глухим голосом спросил:
— Как это случилось?
— Из танка его… — выдохнул Зарайский. — «Пантера» за танкистами нашими прилепилась в хвост.
Он кивнул головой на левый фланг, в сторону подбитой «семидесятки».
— Вы как раз в лес отошли… А Ремезов с Паньковым здорово немчуре башку закрутили. Чуть-чуть не успели в сосны нырнуть. Ну, эти им ходовую и своротили… И автоматчики прут, понимаешь. Думали наших живьем взять. А там Фаррахов на опушке. Пока танкисты выбирались из машины, так он дал эсэсовцам прикурить. Пехоту положил носом в поле, заставил землю грызть. А эта гадина накатывает на него… Ему бы с опушки вглубь уйти, а он лежит, ни с места, ждет, пока наши отползут. Бьет прямо в морду танковую, а они, само собой, в ответ… А потом вроде как пушечка маленькая сработала с башни в его сторону и над ним прямо: ба-бах! Разрыв вроде такой небольшой… А осколками его накрыло так, что живого места не было. Я уже после Фарраха в сосны оттащил…
— Артюхов тоже… — после секунды тягостной тишины проговорил Демьян. — Под гусеницы…
— Гады… — скорбно добавил Зарайский, но тут же ожил: — Зато как Потапыч с ребятами дал им… «Пантеру»-то в лесу… Это пэтээровцы наши зажгли. С левого борта, прямо в бочину, в упор — «ба-бах!». А потом гранатами — под гусеницу, по башне… Выкурить этих гадов не могли с полчаса… Вешнякова из расчета ПТР убили… Минометчика ранили, тяжело… Не помню фамилию… Из пулеметов, из щелей потайных, из пистолетов стреляли, ни за что не хотели сдаваться… Пока зажигательной смесью лючки им и щели не залили… Тут люк на командирской башенке откинулся сразу. Белый платок высунули, на антенне какой или еще на чем, так и не разобрал… «Сдавайся!» — орут. По-русски, понимаешь, орут, но так, как заучили. «Сдавайся!» А Потапов на корпус запрыгивает и первого за шкирку вытаскивает под дулом своего ППШ, потом второго… Механики потом вылезли через второй люк… Одного под мышки тащили, угорел, гад. Оружие тут же покидали, возле гусениц… Ну, выстроили их. Я был, Потапыч, номер второй из расчета пэтээровцев, у которого Вешнякова убили… Не помню, как фамилия его, а зовут Вася. Так вот Вася этот все никак не мог от гибели Вешнякова в себя прийти. Все порывался кровь им пустить. А Потапыч даже не успел ничего сделать. А может, и не планировал… Ты же его знаешь, у него свой счет с фашистами… А тут еще эсэсовцы черепушку намалевали на броне, на форме своей. Это значит: смерть вам несем. А как говорится, за что боролись, на то и напоролись… Этот, значит, Вася, пока Потапов последнего на землю стаскивал, вскидывает свою винтовку и старшего их, командира танка фашистского, и застрелил. «Паф!» ему в голову, тот на броню с башкой раскроенной и грохнулся. Остальные как заорут. Один на Потапова кинулся, другие — кто куда… Ну и положили мы их… Всех там положили… Магазинов вот набрал запасных от гадских их автоматов. Гранаты еще были. Это у Фомы… Его возле «пантеры» оставили. Он все хотел залезть внутрь, пулеметы снять… Сказал, попробует… Бери, вот, Гвоздь… У тебя тоже, смотрю, трофейный… А то мне «сидор» уже всю спину отбил…
Зарайский достал из вещмешка и протянул Демьяну зажатые в жменю магазины, густо смазанные и жирно блестевшие на солнце. Гвоздев взял их. Перед глазами его снова отчетливо всплыла картина гибели Артюхова.
— Так им и надо! Я бы так же сделал, — глухо сказал он. — За Тюху спросили с гадов… А Потапов молодец!
— Да, Потапыч — голова, — сразу повеселевшим голосом согласился Зарайский. — Первым делом потому, что нам передышку дал. А то думал, уже кончусь…
— Твоя правда, — подтвердил Гвоздев.
* * *
Бойцы, прочесав избу за избой, вышли на колхозную площадь. От брошенной фашистами искореженной бронетехники валил черный дым. С восточной стороны продолжала греметь канонада орудийных выстрелов. Это без устали работали самоходные установки. Выпущенные ими снаряды теперь рвались где-то за колхозом, может быть, уже за рекой, там, куда передовые силы атакующих танков теснили остатки эсэсовцев.
