К середине дня бой немного утих. Мы заняли примерно половину села, вторая половина на правом берегу крошечной речки оставалась в руках немцев. Наш батальон усилили танковой ротой из другого батальона. Мы повторили атаку, пытаясь прорвать оборону, но встречный огонь был слишком сильный. Два танка догорали по берегам речушки. Машину командира второй роты, капитана Марченко, подбили, когда он пытался перемахнуть речку. Капитан оказался почти в таком же положении, как я летом сорок второго, когда перебило гусеницу и мой танк завяз в илистом дне речки.

Разница была в том, что дно этой речушки было каменистым, а значит, имелся шанс вытянуть танк. Кроме того, мы не давали фрицам вести огонь прямой наводкой, отогнав немецкий танк, пытавшийся добить «тридцатьчетверку» капитана. Немцы дали пару залпов из шестиствольных минометов, но разброс мин был слишком велик. «Тридцатьчетверку» взялись долбить из гаубиц. Выручили «илы», которые дважды налетали и хорошо обработали западный край села бомбами и ракетами. Но все видели, что танк командира роты долго не продержится. Гаубичные снаряды взрывались, обнажая дно речушки, поднимали вверх фонтаны песка, камней. Подогнали бронированный тягач на базе танка Т-34 без башни. Ремонтники сумели зацепить двойным тросом машину и потащили «тридцатьчетверку» к берегу.

Капитан Марченко носил прозвище Штабной — память о его пребывании в штабе бригады. Но за последние дни он стал среди танкистов своим. В наступлении неплохо воевал и вот вляпался в положение, которому не позавидуешь. Гаубичный снаряд оборвал оба троса, еще два взорвались рядом с тягачом. Тягач задымил, крутнулся, пытаясь уйти из-под огня, но загорелась солярка. Трое ремонтников гуськом уползали прочь. Двое доползли до нас, третий остался лежать, подсеченный пулеметной очередью.

Крошечный, ничего не значащий эпизод в огромной битве. Горящий тягач, труп рядом с ним и обреченный танк на нейтральной, простреливаемой насквозь полосе. Марченко не мог бросить танк с исправным вооружением, одновременно понимая, что жизни ему отпущено немного. Он стрелял, выпуская снаряды наугад, зная, что они летят в сторону врага. Потом из переднего люка выскочил стрелок-радист, под пулями добежал до наших позиций. Худощавый паренек, оглохший от близких взрывов, рассказал, что экипаж живой и просит лебедку.

— Товарищ капитан говорит, мотор сильный, мы сами себя вытащим.

Появился, как нарочно, начальник разведки бригады Бутов. Сначала стал разбираться, почему радист покинул танк. Тот, заикаясь и дергая головой, повторял про лебедку. Бутов пригрозил парню трибуналом, но у того от напряжения потекла кровь из носа. Фельдшер, оттеснив капитана, положил паренька на дно траншеи и запрокинул голову, промокал кровь комком ваты.

— Нос ему заткни, — проявил медицинские познания Бутов. — Кровь сразу остановится.

— Он захлебнется кровью, — огрызнулся фельдшер. — Если помочь хотите, эвакуируйте раненых.

Начальник разведки, которого прислали, как толкача, стал допытываться у комбата Колобова, почему прекратили наступление.

— Где комбат-два, Дядин?

— Сейчас вызовем.

Пока ждали Дядина, у которого осталось всего штук восемь танков, Колобов позвал Таранца. Не обращая внимания на начальника разведки, попросил:

— Антон, капитана Марченко сейчас угробят! Я сосредоточу огонь, а ты организуй тросы и два танка.

— Их «фердинанд» побьет, — подумав, ответил ротный. — Но если прикажете… надо наступать. Марченко все равно не спасти. Гляньте, огонь какой!

Бутов приготовился отдать руководящую команду, самую грамотную и умную, но гаубичный снаряд рванул прямо под гусеницами подбитой «тридцатьчетверки». Когда опал столб воды, все увидели, что ствол пушки искривлен.

— Марча! — кричал с берега Таранец. — Уходи!

Но ротный, видимо, поджигал изнутри танк. Он выскочил вместе с механиком и заряжающим. Из люков тянулись струйки дыма. Десятки людей, наблюдающие за тем, что происходит, орали, торопя экипаж. Три человека из подбитого танка бежали вместе, поддерживая раненого механика. Всю группу накрыл гаубичный снаряд. Мы увидели глубокую воронку на берегу речки, наполовину заполненную водой, и чье-то тело с оторванными ногами. Еще три снаряда, положенные кучно, вспахали берег, раскидали останки. «Тридцатьчетверка» разгоралась, как поленница дров, облитая соляркой.

— Вот так… и хоронить нечего, — проговорил Колобов.

А вскоре прибежал командир роты из батальона Дядина и, приложив руку к козырьку, доложил Бутову, что товарища комбата убил в голову снайпер.

— Торопился к вам, товарищ капитан. Пуля прямо в шлем попала. Навылет.

Впервые за время общения с высокомерным командиром разведки я увидел не только растерянность, но и плохо прикрытый страх. За те полчаса, что он пробыл на переднем крае, у него на глазах убило, разорвало на части командира роты и двоих человек из экипажа. Сгорел и взорвался их танк, а снайпер убил командира второго батальона. Бутов приумерил пыл. Командира третьего батальона Малышева, находившегося далеко на правом фланге, вызывать не стал. Что-то обсуждали вдвоем с Колобовым и замполитом батальона. Атаку временно отложили из-за нехватки боеприпасов и ремонта поврежденных танков. Комбриг, видимо, согласился со своим помощником. Во второй половине ночи наметили наступление пехоты, а танковую атаку с десантом планировалось провести на рассвете. Бутова оставили на позициях руководить атакой. Он обошел позиции. Мы попрятали танки за сгоревшими домами (в сгоревшие стрелять вряд ли будут), в глубоких воронках, подкопав въезды, среди деревьев. Начальника разведки сопровождал все тот же старший лейтенант, которому мы не налили на поминках спирта, и двое автоматчиков.

Мы ели гречку с тушенкой, приняли граммов по двести и ждали, когда ремонтники закончат починку моего танка. Пока же весь взвод состоял из одного экипажа, полутора десятков десантников во главе с младшим лейтенантом, хорошим парнем из Калуги. Каким бы тяжелым и кровавым ни был день, человек не может жить в постоянном напряжении. Мы отвлеклись от настоящего, забыли про погибших и обсуждали такую важную тему, как жены и невесты. В общем, плели языками про женщин.

Именно в этот момент подошел капитан Бутов и поинтересовался, нормально ли кормят. Танкистов всегда кормили хорошо, и я, вытянувшись, доложил, что нормально. По уставу во время «приема пищи» (так именовались наши обеды-ужины) можно было и не вставать при появлении начальства. Сработала привычка. Встали и все остальные, без шлемов, расстегнутые, кое-кто с ложкой и ломтем хлеба в руке. Бутов оглядывал нас, раздумывая, сделать замечание или сказать что-то доброе. Каша остывала, и я прервал молчание.

— Разрешите продолжить ужин, товарищ капитан.

— Продолжайте. Боеприпасы получили?

Доедать гречку и одновременно отвечать на вопросы я не мог. Приказал всем ужинать, а сам, стоя, доложил, что боеприпасы обещали привезти, как стемнеет.

— Это и есть весь твой взвод? Одна машина?

Я не стал уточнять, что второй танк ремонтируют. Неизвестно, как с ним еще будет. Подтвердил, что в строю остался один танк.

— Снарядов много?

— Штук пятнадцать осталось.

— Подкалиберные есть?

— Нет. Все израсходовали. Да и бронебойных всего четыре штуки.

Капитан обрадовал меня, что привезут усиленные подкалиберные снаряды нового образца.

— Разные там «тигры» насквозь прошивают.

Выражение «разные там «тигры» мне не понравилось. Прямо скажем, что летом сорок третьего все наши танки сильно уступали «тиграм». Но предпочитали об этом помалкивать, во избежание неприятностей. Да и к чему пустая болтовня? «Тигры» — мощные машины, но мы уже знали их слабые места, малую подвижность и били их. За счет маневренности «тридцатьчетверок», высокой скорости. Правда, каждая победа давалась, как правило, не дешево. Ценой двух-трех, а то и больше танков. Бутов еще раз расхвалил новые снаряды и сказал, что драться с «тиграми» будет легче. Вот тут уж я не выдержал.

— И так легко, — ляпнул я, раздраженный да еще выпивший. — Они нас за полтора километра достают, а мы их за пятьсот метров. — Тут же понял, что лишнее болтать ни к чему, и поправился: — Мы их с флангов обходим и в борт бьем. Только брызги летят.

Экипаж и десантники невольно хихикнули. Потом сделали постные лица и уткнулись в котелки. Однако есть не торопились. Нетерпеливо ждали, когда закончится затянувшаяся беседа. Оставался еще спирт, доедать кашу насухую не хотелось.

— Так и надо, — снова подбодрил нас начальник разведки. — С флангов, в борт, и никакой «тигр» не страшен.

— Так точно, товарищ капитан. Чего нам их бояться, — несло меня. — Пусть они наших пушек боятся.

Ни «тигры», ни «фердинанды», с их длинноствольными 88-миллиметровыми орудиями, хорошими прицелами и дальномерами, наших пушек как раз не слишком боялись. Как бы то ни было, а потери фрицы несли. Бутов понимал, что я ерничаю, но не нашелся, что ответить. Не опровергать же мои слова, что немцы нас боятся! Он наконец ушел. Старшина-десантник, протягивая мне кружку, облегченно вздохнул:

— Я думал, вы никогда эту стратегию не кончите.

Я выпил свою порцию и сказал, что с таким знатоком, как Бутов, приятно и полезно поговорить. Кто-то засмеялся, на него шикнули. Второй день наступления шел наперекосяк, даже начальство на передний край пожаловало. Лично проследить за действиями бригады. В такой нервозной обстановке лучше помалкивать. Мои шуточки могли дорого обойтись. Лейтенант Красной Армии вместо того, чтобы боевой дух подчиненных поднимать, про толстую броню «тигров» рассуждает. «Не рассуждать, а бить!» — таков был лозунг. В принципе, правильный, но оборачивался он чаще всего другой стороной — не рассуждая, идти напролом!

Пригнали мой отремонтированный танк. Загрузились боеприпасами, опять по 100 снарядов вместо положенных семидесяти семи. Получили по десять подкалиберных снарядов. Вроде немного другие на вид, чем раньше. Может, и правда, усиленные. Штука эффективная, но, к сожалению, метров до 600-700. На дальнее расстояние лучше обычными тяжелыми болванками бить.

Возник небольшой, но характерный для войны эпизод. Меня отозвал в сторону Таранец. Дело в том, что на один танк приходилось два командира. Младший лейтенант Миша Худяков и старшина Павел Фогель. Машина Фогеля сгорела, его полагалось направить в резерв штаба бригады для получения нового танка. Но завтра снова предстояло наступление. Во взводе оставалось всего две машины, и мне нужен был более опытный командир. Я знал, что для Миши Худякова возможная отправка в тыл будет болезненным ударом по самолюбию. Воевал он неплохо, сжег немецкий Т-4 с усиленной броней, который непросто взять.

Так и не придя ни к какому выводу, Таранец позвал Фогеля. На предложение взять под команду танк, а Худякова отправить в резерв, он без всякого выражения козырнул и спросил, когда принимать машину. Ротный и я поняли его состояние. У Павла Фогеля, воевавшего с сорок первого года, не было желания идти вместо кого-то в бой. Он вдоволь наслужился еще с довоенных времен, чудом выжил в пехоте, судьба пощадила его сегодня, но вряд ли такое возможно несколько раз подряд. У Павла остались жена, ребенок, которых он не видел с весны сорок первого. Он был дисциплинированным и опытным командиром, но даже день-два передышки значили сейчас много.

— Ладно, Паша, — сказал Таранец. — Не будем обижать Мишку. Обкатку он прошел, пусть повоюет. А ты отправляйся в распоряжение штаба.

И снова Фогель козырнул почти равнодушно. Но мы оба почувствовали — его настроение изменилось. Он изо всех сил пытался скрыть радость, что война дала ему короткую передышку, а если повезет, оставят на недельку-другую связным или пошлют получать новые танки на завод. Кто воевал, те знают, что такое даже один день вдали от переднего края. Это еще один гарантированный день жизни. Фогель ушел, а Михаил снова принял свою машину.

В бой ввели новые подразделения. День мы безуспешно атаковали западный край деревни. Большие потери несла пехота. На моих глазах пошел в атаку батальон. Бойцов поддерживали легкие полковые пушки и «максимы». Немцы вели сильный минометный огонь. Из укреплений и траншей били не меньше полутора десятков пулеметов, в том числе крупнокалиберные.

Мины и пули калибра 13 миллиметров выбивали расчеты пушек и «максимов», не давая поддерживать наступление. Бойцы падали один за другим, многие ложились и пытались ползти назад. Их поднимали снова. Кончилось тем, что на улицах, пустырях, среди дымящихся обломков строений остались сотни две погибших. Несколько взводов, вернее, остатки, зацепились за линию обороны. Там не меньше часа длилась стрельба, и доносились взрывы гранат. Почти все бойцы погибли. Фрицы понесли тоже немалые потери. Опасаясь ночной атаки, из немецких траншей всю ночь взлетали осветительные ракеты, а уцелевшие пулеметы били на любой шорох, добивая раненых на нейтралке.

На рассвете с двух сторон пошли в наступление танки и самоходки с десантом. Мне дали во взвод легкий Т-60. «Фердинанд», закопанный в землю, подбил два танка, идущие впереди. Таранцу приказали зайти с тыла, уничтожить «фердинанд» и остальную артиллерию. Мы сделали порядочный крюк. Шли на скорости, но Мишу Худякова это не спасло. Второй «фердинанд» ударил машину младшего лейтенанта в лоб.

Говорят, многие люди предчувствуют свою гибель. Девятнадцатилетний младший лейтенант Миша Худяков был с утра весел, шутил. Он, наверное, даже не почувствовал, что с ним произошло. Снаряд калибра 88 миллиметров врезался в башню. Танк сразу взорвался. Башню отбросило прочь, а из круглого отверстия, плескаясь, бил в небо столб огня и дыма.

«Фердинанд» разбили самоходные установки СУ-122. Выползая поочередно, они посылали тяжелые фугасные снаряды и снова скатывались в укрытие перезарядиться. Взрывом свернуло пушку «фердинанда». Когда из укрытия появилась шестидесятитонная туша самоходки, пытаясь уползти, ее засыпали градом снарядов. Машина запылала. Первосортный бензин, сделанный из румынской нефти, горел хорошо. А через несколько минут туша, гордо именуемая немцами «танк-истребитель», взорвалась. Фрицы начали отступать. Второй «истребитель» подожгли ребята из батальона капитана Малышева.

Мы наконец взяли этот поселок и вышли к западной окраине. Оставленные для прикрытия штук шесть 75-миллиметровок не могли остановить катящийся вал. Подчиняясь дисциплине, немцы вели огонь едва не в упор, сумели подбить два наших танка и были расстреляны, раздавлены. Из пулеметов добивали убегавших артиллеристов. За селом, медленно пятясь, огрызались редкими выстрелами два Т-4. Прямо на нас вылетели десяток грузовиков и несколько тягачей. Впервые мы могли расплатиться за трехдневные ожесточенные бои, в которых погибли сотни пехотинцев и половина танков бригады. Били по грузовикам, по гусеничным тягачам, облепленным людьми в серо-голубых куртках. Неплохо сработал Т-60 с 20-миллиметровой автоматической пушкой. Трассирующие снаряды разбивали моторы грузовиков, простегивали насквозь деревянные кузова, набитые артиллеристами и пехотой. Те, кто убегал, надеясь укрыться в прибрежном леске, почти все были убиты.

Десятка два немцев, подняв руки, быстро сбились в кучу. Они понимали, что в горячке боя одиночек перебьют и раздавят. А сдавшуюся в плен группу, может, и не тронут. Я впервые видел, чтобы двадцать с лишним немцев стояли с поднятыми руками. И дело даже не в их храбрости. Фрицы редко сдавались в плен, будучи уверены, что их все равно ждет смерть. Играла свою роль пропаганда Геббельса, да и немцы оставили слишком много смертей, упоенные удачами сорок первого и сорок второго годов. Они понимали, что после всего, что натворили, рассчитывать на пощаду трудно.

Этих мы не тронули, но трех-четырех солдат, торопившихся издалека присоединиться к сдавшейся кучке, постреляли десантники. Антон Таранец выскочил из люка, спрыгнул вниз и позвал меня. Несколько минут молча разглядывал пленных. Старший из них, капитан, спросил, можно ли опустить руки.

— Оружие есть? У кого имеется, бросайте.

Я перевел. На траву полетели штыки, запасные магазины, патроны россыпью. Крепкий рослый ефрейтор бросил кинжал. Другой немец осторожно положил две гранаты и, оправдываясь, сказал, что совсем про них забыл. Антон Таранец зло и неприязненно рассматривал здоровяка ефрейтора, потом приказал принести кинжал и обыскать пленного. Бегло проглядел солдатскую книжку, еще какие-то бумажки, несколько фотографий. Лицо моего друга багровело. Я подумал, что это снимки казни наших людей (раньше я видел подобные фотографии только в газетах), и невольно заглянул через плечо. Антон сунул мне стопку довольно качественных снимков.

Кучка обнявшихся солдат возле памятника «Тысячелетие России» в Новгороде. Еще фотографии возле Софийского храма. Группой, во главе с офицером, по двое, поодиночке. Улыбающееся лицо ефрейтора. Были и другие снимки. Два разбитых, сгоревших танка Т-26. Возле одного лежал убитый танкист, ноги второго виднелись из-под корпуса. Таранец выдернул фотографии у меня из руки и спросил у ефрейтора:

— Артиллерист? Эти танки ты подбил?

Немец, побледнев, быстро заговорил, что он пехотинец. Инфантерия. Он не стрелял по танкам. У него была лишь винтовка.

— А танкистов добивал? Вот этим ножом! — Таранец вертел в руке кинжал с длинным обоюдоострым лезвием и орлом на рукоятке. — Это ведь не штык, а эсэсовский стилет. К винтовке его не примкнешь, хлеб тоже не порежешь. Пленных добивал?

— Выдали. Для боя.

— Чего ты брешешь, рожа фашистская! А чего возле убитых танкистов стоял?

— Случайно. Так получилось, — ефрейтор добавил еще какие-то слова, которые я не понял.

— И в Россию случайно забрел. Наших людей вешать и мордовать. Танкистов раненых резать.

Я понял, что Таранец завелся не на шутку. Я подозвал Федотыча, но опоздал. Старший лейтенант, не целясь, с пояса, выстрелил три раза подряд из трофейного «парабеллума» в здоровяка ефрейтора. Остальные немцы отшатнулись. Федотыч и я схватили ротного за руки, но он, отпихнув нас, сунул пистолет в карман комбинезона.

— Уберите лапы. Я вам девка, что ли? Леха, спроси у гауптмана, эсэсовцы среди пленных есть?

Я спросил, и капитан, кривя дрожащие от напряжения губы, стараясь не показать страха, ответил, что все они из войск вермахта. Эсэсовцев среди них нет. За свои слова он отвечает. И вообще, эсэсовцы в плен не сдаются. Гауптман был молод, лет двадцати пяти. Наверное, только этим можно было объяснить необдуманную фразу насчет смелых эсэсовцев, не сдающихся в плен. Если бы я перевел дословно, Антон, еще не остывший, мог пристрелить и гауптмана. Но я сгладил ответ, сказав, что часть не эсэсовская, и напомнил ротному, что среди фрицев есть раненые. Пусть перевязываются, а нам пора.

Я рассказываю подробно об этом эпизоде, желая показать сложность отношений к врагам. Глупо изображать вышедших из боя командиров и бойцов добряками или великодушно улыбающимися победителями. Мы много насмотрелись, и скажу, что этим двум десяткам немцев повезло. Они успели вовремя сбиться в кучу и поднять руки. Такой садистской жестокости, как у фашистов, в наших ребятах не было. Часто бывала безжалостность, вызванная ненавистью и чувством мести. Но мы никогда бы не додумались утопить пленных живьем в проруби, как это сделали фашисты в феврале при отступлении на реке Ворскла. В общем, на войне слово «жестокость» имеет много смыслов. Она присутствует всегда. Но скатиться до садизма — уже другое. Тут надо чувствовать себя сверхчеловеком, а нас принимать за быдло. Кстати, это слово возродится в языке «новых русских» в девяностых годах, спустя полвека после войны, и широко используется сейчас. По их классификации, я тоже быдло. Правда, старое, не годное для работы на них. А ордена и медали, которые мы получали вместе с ранениями в той войне, они коллекционируют, скупая у нищих стариков или вдов. Модно сейчас советские ордена коллекционировать.

Наступление на нашем участке фронта протекало тяжело. За пять дней мы прошли километров двадцать. Брали и оставляли высоты, поселки. Кроме мощных укреплений, приходилось вступать в бой с новыми немецкими частями, которые срочно перебрасывали против нас с других направлений. Семнадцатого июля мы были вынуждены остановиться, не сумев прорвать особенно сильный участок обороны. Огонь орудий был настолько сильный, что, казалось, рев не смолкает ни на минуту.

Кроме противотанковых пушек вели огонь тяжелые дальнобойные орудия, калибра двести с лишним миллиметров. Огромные снаряды весом более ста килограммов прилетали с большого расстояния и падали сверху, словно авиабомбы. Разброс их был велик, они оказывали скорее моральное воздействие. Тишина, отдаленный треск пулеметов, и вдруг с неба валится «чемодан». Грохот, воронка шириной метров семь. Люди всматриваются в небо, но немецкой авиации не видно. Однажды эти пушки, наведенные самолетом-разведчиком «рамой», раздолбили дорогу, переправу через болотистую низину, уничтожили несколько грузовиков.

Воронки были настолько глубокие, да еще заполненные водой, что саперы трудились день и ночь, восстанавливая дорогу, строили дамбы. Колонны были вынуждены делать крюк километров пятнадцать. Во время обстрела прямым попаданием был разнесен на куски джип с тремя офицерами оперативного отдела корпуса. При них были карты, секретные документы. Некоторые видели, как джип словно растворился в воздухе в столбе мощного взрыва. Но особисты и комендантская рота более суток искали останки людей и железяки от машины. Поиски прекратили лишь после того, как обнаружили оторванную руку одного из офицеров и скрученные куски машины, по которым определили, что джип никуда не пропал, а был, действительно, разорван снарядом.

Это — мелкие эпизоды. Больше хлопот доставляли встречные контратаки, мощные укрепления, немецкая авиация. Я видел обстановку глазами командира танкового взвода. А в целом, уже опираясь на исторические документы, хочу в нескольких словах описать то, что происходило в те дни на участке наступления нашей шестьдесят третьей армии.

В книге «Курская битва», подготовленной Институтом военной истории Министерства обороны СССР, хоть и с оговорками, была дана реальная картина событий середины и второй половины июля сорок третьего года. Там говорилось: «Все усилия немецко-фашистского командования остановить наступление 3-й и 63-й армий Брянского фронта на Орел не увенчались успехом. Однако темп продвижения наступающих соединений был медленный. Противник продолжал перебрасывать на это направление крупные подразделения».

Девятнадцатого июля, через неделю после начала наступления Брянского фронта, в бой была брошена 3-я гвардейская танковая армия, что позволило прорвать оборону и продвинуться за сутки на 20 километров. Двадцатого июля был освобожден город Мценск.

Я видел своими глазами, что оставляли после себя немцы. Практически все деревни, даже мелкие хутора, были сожжены. Мы наступали севернее Мценска, но, по сообщениям, от города остались одни развалины, население было угнано. Мы сами не раз сталкивались с такой картиной. Берем поселок, вернее, его сожженные остатки. Ни души вокруг. Если останавливаемся, поджидая пехоту или подвоза боеприпасов, то из ближайшего леска, оврагов, кустов начинают появляться люди. В основном старики, женщины, дети. В обносках, многие босые. Плачут, что-то рассказывают, перебивая друг друга. Протягивают нам яблоки, вареную картошку. Мы делимся хлебом, консервами. Отдаем запасное белье, куски портяночного материала, мыло.

Двадцать пятого июля начались сильные бои на подступах к Орлу. Они и до этого были не менее ожесточенные, но сейчас планировался прямой бросок с целью освободить Орел. Наступление шло уже две недели. Не знаю, как мне удалось выжить. Судьба. Танк дважды ремонтировали. Снаряды щадили экипаж. То ударит рикошетом по корпусу, то порвет гусеницу, выбьет колесо. Однажды застряли на нейтралке. Федотыч кое-как загнал танк в старый орудийный капонир. Целиком танк в нем не поместился. Осталась торчать верхняя часть башни. Немцы вволю поупражнялись по ней. Гаубиц поблизости не было — это нас и спасло. Били из минометов и противотанковых 75-миллиметровок из укрытий. Командирскую башенку смяли и почти снесли. Пока имелись дымовые шашки, мы бросали их, имитируя, что танк горит. Все четверо были контужены. Из носа и ушей текла кровь. На наше счастье, начался налет штурмовиков на немецкие позиции. Пока там гремело и горело, я послал стрелка-радиста Степу Пичугина принести еще шашек и доложить, что мы живы и ждем подмоги. Степа в экипаже — самый молодой. Вздохнул, посопел, попрощался с каждым за руку. Я не выдержал:

— Степан, ты чего себя хоронишь? Немцу сейчас не до тебя. Ползи быстрее, только не поднимайся.

Степа прополз метров сто, потом не выдержал. Вскочил. Шагов семь успел сделать. Хорошо заметная трассирующая очередь прошла поперек спины. Как и не было Степы Пичугина из-под города Пензы, простого, хорошего парня. И нас бы добили. Но началась атака. Немцев оттеснили, а до вечера танк отремонтировали. Уже в сумерках сидели, ужинали. Подошел комбат Колобов. Начальника штаба батальона убили, он планировал на его место поставить Таранца, а меня — командиром роты. Антон был доволен. Досыта в атаку находился. Мне тоже приятно было, что на роту выдвигают. Хотя разницы между ротным и командиром взвода почти нет. Оба из боев не вылезают. Но все же приятно. Старшего лейтенанта, наверное, присвоят. Да и орденами ротных не обходят, когда батальон или бригаду награждают.

Помянули Степу Пичугина, которого сами похоронили. Не хотели, чтобы похоронщики его, как других бойцов, до белья раздевали. Закопали в комбинезоне, завернув в плащ-палатку. Без мучений парень умер, четыре пули насквозь пробили спину и грудь. Нового стрелка-радиста искать было некогда. Знали, что завтра наступление. Уговорили бойца из десантников. Парня посмышленее, чем-то на Степу похожего. Тот согласился, а с командиром взвода мы договорились, хорошо выпив вместе. Спали усталые. А утром вступили в бой на прежних должностях. Антон Таранец — ротным, а я командиром взвода. Долго нам еще придется в этом качестве воевать. Свою судьбу никто не знает.

На рассвете двадцать пятого июля форсировали речку Оптуху. Я тогда еще не знал, что танковая армия Рыбалко передана в связи с осложнением обстановки на другой участок. Наступали своими силами. С десантом на броне, в сопровождении самоходок СУ-122 и грузовиков с пехотой. С маху пробили брешь в обороне, оставив несколько танков, взорвавшихся на минах и подбитых артиллерией. Мой взвод состоял из двух «тридцатьчетверок». Старшина Фогель оставался при штабе бригады, а я вместе с новой машиной получил нового командира, младшего лейтенанта, которого не успел запомнить даже по имени. Такая жизнь на войне, особенно в наступлении. Люди быстро уходят. Многие — навсегда.

Мы влетели в бой между станциями Становой Колодезь и Стишь. С пологого холма и рощи у подножия стреляли противотанковые пушки и минометы. Сразу подбили «тридцатьчетверку» и легкий Т-70. Грузовики остались позади, а подкрепленный отремонтированными танками батальон пошел с двух флангов в атаку. У нас было тринадцать танков, из них три — легкие Т-70. Таранец шел метрах в семидесяти впереди меня.

Нас не надо было учить, как двигаться под огнем. Неслись на хорошей скорости, делая зигзаги и непрерывно стреляя на ходу. Снаряд попал в моторную часть «тридцатьчетверки» моего взвода. Она сразу остановилась и задымила. Начал выскакивать экипаж. Я еще успел подумать, хорошо, что в моторную часть. Люди уцелеют. Но немцы думали иначе. Крупнокалиберный пулемет свалил одного, второго танкиста. У меня не было возможности оглядываться назад.

— Федотыч, дорожка!

Ударил дважды с короткой остановки по ближнему орудию, 75-миллиметровой гадюке, скрытой в орудийном окопе. Попал, нет — непонятно. Завеса пыли и дыма. Взорвался Т-34 командира третьего взвода. Сдетонировал боезапас. Сорвало башню, выкинуло через круглое отверстие кучу обломков, мятых гильз, горящего тряпья и что-то похожее на останки человеческих тел.

— Федотыч, газу!

Старый механик-водитель летел и так на полной скорости, успевая делать зигзаги. Снова «дорожка», то бишь короткая остановка. До пушки оставалось метров сто семьдесят. Попал точно. На этот раз летели чужие обломки и чужие останки тел. Аккуратно обложенное мешками с песком гнездо крупнокалиберного пулемета раздавили с маху. Зашли с тыла к следующему орудию. Тягач, ломая деревья, ушел из-под выстрела в низину. Таранец, опережая нас, раздавил пушку и расстрелял из пулеметов грузовик-тягач. Четвертую пушку тоже добили и остановились.

У заряжающего Лени Кибалки круглые, ошалелые от напряжения глаза. Федотыч заглушил мотор. Объяснил, что все кипит, и, запрокинув голову, глотал воду из пятилитрового бачка. Вчетвером выпили весь бачок. Потом закурили. В роте осталось четыре танка. В который уже раз? Обычно воюем до одного-двух танков, потом переформировка. А сейчас за неполных три недели уже несколько раз присылали отремонтированные танки, но бригаду из боя не выводили. Вот он, Орел, совсем рядом. Как тот локоть, который близок, но не укусишь. Немцы держат позиции крепко. Знают, что потеряют Орел и Белгород — посыплется фронт.

В одном-другом месте наши добивали очаги обороны. Антон Таранец и я, единственный уцелевший командир взвода, ждали команды от Колобова. Ротный уже намекнул, что после переправы и боя осталось мало снарядов. Но комбат знал, сколько снарядов мы выпустили. Прикинул, что полуторный запас еще далеко не иссяк. Воевать есть чем, хотя обещал, что привезут дополнительные боеприпасы и горючее.

Из-под перевернутой пушки выполз, волоча ноги, немецкий артиллерист в майке-безрукавке и пропитанных кровью штанах. Кто-то из бойцов сходил, глянул и, вернувшись, сообщил:

— Готов фриц. Ниже пояса все переломано. Добить?

— Не надо, пусть сам умирает, — отозвался Антон.

Торопливо перекусили консервами и сухарями. Понемногу скапливалась пехота. Подошли остальные танки батальона. Пехоты было много. По привычке она старалась держаться ближе к танкам. Но если десяток танков можно было укрыть среди деревьев, то пятьсот-шестьсот пехотинцев явно демаскировали нас. Командир стрелкового полка, молодой майор, приказал отвести роты в сторону и замаскироваться. Ждали приказа. Высоко прошли девять штук тяжелых бомбардировщиков «дорнье» в сопровождении истребителей. Нас они не заметили или имели другую цель. Покуривая, подсчитывали, сколько километров от станции Стишь до Орла. Кто-то рассудительно заметил, что станция в руках у немцев, да и в районе Станового Колодезя идет стрельба. О штурме Орла еще рано говорить.

Пришел приказ выбить немцев из разъезда перед станцией Стишь. Нас обругали за медлительность, хотя всего час назад имелся другой приказ — стоять на месте. Сообщили, что на полустанке скопилось несколько отступающих эшелонов. Задача стрелкового полка и нашего батальона — захватить по возможности больше исправной техники и вагонов с военным имуществом. На вопрос, какая защита полустанка, ответили уклончиво и снова поторопили. Я понимал эту спешку. Восемьдесят километров до Орла мы пробивали две недели, а тут всего ничего осталось. Один хороший удар — и мы в городе.

Колобов послал в разведку легкий танк Т-70 и мотоцикл. Не дожидаясь результатов, двинулись вперед. Нас раздраженно понукали из штаба корпуса. Чего топчетесь? Через полчаса встретили возвращавшийся Т-70. Командир танка, обозленный на все старшина, сказал, что на полустанке понатыкано зенитных орудий. Мотоцикл разбили, экипаж погиб, а танк повредили осколками. Он тыкал пальцами во вмятины на борту. Колобову надоело слушать выкрики старшины.

— Хватит трещать! Обстреляли его — вот невидаль! Давай рассказывай, как там дорога.

Старшина козырнул и, успокаиваясь, толково и быстро доложил результаты разведки. Мы немедленно двинулись в сторону полустанка. На переезде успели разглядеть замаскированную пушку, расстреляли ее, но один из танков влетел на мину. Разбило ходовую часть. Наступления по-тихому уже не получалось, и мы, разделившись на две группы, рванули с десантом на броне вперед. Наша рота шла прямо по полю, опасаясь мин. За деревьями разглядели замаскированную батарею полевых орудий старого образца. Помогла пехота. Выгрузили из «студебеккера» несколько минометов и открыли огонь. Мин не жалели. Мы проскочили под прикрытием железнодорожной насыпи, раздавили две легкие зенитки, которые все же успели вывести из строя Т-70 старшины-разведчика.

Обещанных эшелонов на полустанке не оказалось, но десятка четыре вагонов и открытых платформ ждали эвакуации. На нескольких платформах стояли поврежденные танки и самоходные орудия, которые везли на ремонт. Стреляли по ним почти в упор, особенно в два «тигра». Бензин из машин немцы, в основном, слили, но танки горели хорошо. Кое-где ухали оставленные в спешке снаряды.

Из-за насыпи по нам ударили из гранатомета. Как я разглядел, из знакомого мне Р-39, которым мы пытались взорвать дот. Невзрачное короткое ружье, на треноге, могло пробить кумулятивной гранатой нашу броню на расстоянии ста метров. Мы не стали рисковать и всадили в гранатометчиков целый диск, а затем осколочный снаряд. Вторая и третья рота били по вагонам с другой стороны. Пехота охватывала полустанок широким полукольцом. Между вагонами бежали, пригнувшись, несколько немцев. Кругом стреляли, и они не знали, в какой стороне искать спасения. «Тридцатьчетверка» встретила их пулеметным огнем, кого-то успели свалить, остальные нырнули под платформы.

Забыв о приказе сохранять трофеи, ударили в цивильный европейский вагон, блестевший зеленым лаком. Выбило товарную дверь. На шпалы посыпались тюки. Это были связки меха и кожи. Дальше! На открытой платформе маялись возле счетверенной зенитной установки несколько солдат. Ну, держитесь, сволочи! Снаряд, выпущенный сгоряча, прошел мимо. Расчет смахнули из пулеметов. Вторым снарядом разнесли установку, раскидав стволы и коробки с патронными лентами в стороны.

Потом нас едва не угробили братья-славяне из второй роты. Врезали снарядом по цистерне с бензином. Она оказалась полупустая и рванула не хуже бомбы. На нас обрушился огненный дождь. Федотыч пошел напролом, раздавил двух горевших убегающих немцев, свернул разводную стрелку и выскочил на широкий пятачок. Пламя, шипя, сжирало краску, боевое отделение наполнилось дымом. Сбили огонь трофейными огнетушителями, которые возили с прошлого боя.

Пехотинцы взламывали запоры вагонов, тащили ящики с бутылками и харчами. Леня Кибалка и новый стрелок-радист тоже принесли несколько ящиков. Не найдя среди трофеев курева, Федотыч сам нырнул в вагон. Принес две большие картонные коробки сигарет и корзину с бутылками. Я обругал механика, так как ему строжайше запрещалось покидать машину, и отправил стрелка-радиста еще за трофеями. Во время наступления нас снабжали плохо. Машины привозили боеприпасы, горючее, спирт, но для харчей места порой не оставалось. Сейчас мы торопились затариться едой. Когда еще представится такой случай! Тем более возле вагонов уже ставили охрану. Не успевшие поживиться бойцы из пехоты переругивались с часовыми, выпрашивая бутылки и курево.

Полустанок мы взяли сравнительно с небольшими потерями. Торопливо жевали все подряд, запивая водой. Десантники тайком пили водку и вино. Экипажам танков давно внушили, что хлебать спиртное перед боем — верная смерть. Подошли самоходчики, гаубичный дивизион. Мы с гордостью сидели на броне, покуривая сигареты с золотым ободком из блестящих красивых пачек. Делились с теми, кто просил. В первую очередь с десантниками и самоходчиками.

Приехал командир бригады, похвалил комбата Колобова, на ходу кивнул Таранцу и сказал, чтобы мы не рассиживались. И так плетемся еле-еле. Насчет «плетемся» сказано было не совсем справедливо. Мы почти две недели не вылезали из боев, и наши потери комбриг хорошо знал. Наверное, манера такая у большого начальства. Кроме того, мы хорошо знали, что командир бригады «засиделся» в подполковниках. На третью звезду он мог рассчитывать лишь после взятия Орла. Скажу сразу, что нам не пригодились трофеи, которыми мы набили танк и разместили в деревянных ящиках на корме. Как говорится: человек предполагает, а бог располагает.

Примерно через сорок минут мы двинулись к станции Стишь. Бой завязался буквально через пару километров. Стреляли противотанковые пушки и закопанные в землю «фердинанды». Особенно опасными были эти слоны с толстой броней, мощными пушками и отличной оптикой. Мы несли потери. Под минометным огнем залегла пехота. Били шестиствольные минометы, оставляя в небе темные полосы от трехпудовых реактивных мин.

Снова пошли зигзагами, стараясь обойти самоходки с фланга. Почти удалось, хотя на поле горели несколько танков и самоходок СУ-122. Мы удачно влепили осколочным снарядом в капонир с противотанковой пушкой. Прошли полосу низкорослого кустарника, который нас немного защищал. Когда на скорости двигались через открытую поляну, по танку ударило с такой силой, что нас с Леней Кибалкой сбросило вниз. Словно врезались в бетонную стену. Самое удивительное, что мотор продолжал реветь, потом вдруг заглох.

Леня Кибалка выскочил первым, я полез тоже. Заряжающий подхватил меня и вытащил на броню. Мы скатились на траву. Снаряд попал наискось во второе колесо сбоку, выбил его, смял и расколол следующее. Приподнялся люк механика-водителя. Федотыч мгновенно выпрыгнул, отбежал прочь. Он тоже успел спастись, а через пару секунд второй снаряд пробил броню рядом с открытым люком — и наша «тридцатьчетверка» задымила. Стрелок-радист, имени которого я так и не запомнил, остался внутри.

Третий снаряд, как молотом, сорвал с погона башню и сдвинул ее назад. Мы торопливо расползались. Когда ахнул боезапас, башня, кувыркнувшись, упала на землю. Вверх взлетели обломки, ящики с трофеями, загорелась солярка. Отбежав подальше, сумели собраться втроем. Федотыч с лицом, залитым кровью, Леня Кибалка в разорванном комбинезоне, и я, несостоявшийся командир роты. Мы добрели, поддерживая друг друга, до рощицы неподалеку, но смерть не хотела нас отпускать. Немцы шли в контратаку.

Т-4, пятнистый, массивный и почему-то необычайно больших размеров, шел стороной. Увидев нас, повернул башню. Три русских танкиста — тоже цель. Немцы нас не щадили и в бою не брали в плен. Впрочем, как и мы их. Панцер не пожалел даже бронебойного снаряда, припасенного для танков. Болванка жутко провыла совсем рядом, врезалась в землю и закувыркалась, снося мелкие деревца. Экономя снаряды, по нам открыли огонь из пулемета. Лупили с азартом, наверное, твердо намереваясь загнать нас в землю. Отвлекаться на посторонние цели, да еще с таким азартом, в танковом бою опасно. Немцы на короткое время об этом забыли. «Тридцатьчетверка» всадила им в борт снаряд, танк задымил, а четверо немцев выскочили из люков. Пятый, видимо, был убит.

До них было метров семьдесят, они бежали к нашей рощице, единственному укрытию поблизости. У фрицев имелись пистолеты и автомат. Они держали оружие в руках. Менее пострадавшие, чем мы, они бы нас перебили. Если бы не «тридцатьчетверка» Таранца. Пулеметы его танка свалили двоих немецких танкистов, и мы видели, как пули пробивают тела насквозь, вырывая клочья из курток. Один пополз прочь, а четвертый бежал прямо на нас. В черном комбинезоне, светловолосый, коротко стриженный, он дал по нам очередь из автомата. Меня ударило по правой руке. Немец свернул в сторону, продолжая стрелять, почти не целясь.

Я вытащил из кармана «ТТ», с трудом передернул ствол. Федотыч выпускал пулю за пулей из своего старого «нагана». Открыл огонь и я.

Мы попадали в цель, но немецкий танкист, словно заговоренный, продолжал бежать, огибая нас. Свалился шагах в десяти. Затвор моего «ТТ», лязгнув, встал в заднее положение. Я расстрелял всю обойму. Четвертый немец, скользя ужом в густой траве, исчез в кустарнике. Федотыч запоздало выпустил две последние пули из «нагана», а я почувствовал, что правая рука немеет.

Нам досталось всем. В основном осколков. Но получили и несколько пуль из автомата. Мне пробило в двух местах мякоть правой руки. Лене Кибалке угодило в бок. Раны не были слишком опасные, но крови вытекло много. Нас кое-как перевязали, по приказу комбата выделили мотоцикл и отправили в медсанбат.

В медсанбате мы узнали, что через три дня нашу обескровленную бригаду отвели в тыл. Позже, сразу в один день, пятого августа 1943 года, были освобождены Орел и Белгород. Вечером в медсанбате мы услышали по радио, что в Москве был произведен первый в истории Отечественной войны артиллерийский салют в честь освобождения Орла и Белгорода. Юрий Левитан перечислял названия фронтов: Брянский, Западный, Центральный, Степной, Воронежский. В честь праздника нас накормили хорошим ужином и налили по сто граммов водки. Конечно, ста граммов не хватило, нашли где-то еще и выпили как следует.

Те, кто помоложе и воевавшие недавно, жалели, что не дошли до Орла. Ходили слухи, что всем, кто принимал участие в штурме, обещаны награды, повышение в звании. Я был не против медали или ордена, но никакого сожаления, что не дошел до Орла, не испытывал. На войне у каждого своя судьба. Мне повезло в очередной раз. Я отделался ранениями, успев выпрыгнуть из подбитого, четвертого по счету, танка. Остался бы я жив, отвоевав еще день или два, неизвестно. Так что пусть лучше будет, как есть.

Нам приносили газеты с торжественными статьями, приказами о награждениях. В здании школы, где лежали, были расклеены листовки. Большими буквами извещалось: ОРЕЛ, БЕЛГОРОД — НАШИ! Я дословно запомнил слова: «Наши подразделения после короткого и решительного штурма вошли в город Орел». Наверное, в то время так и надо было писать. Не говорить же, что восемьдесят километров мы прошли за 24 дня, а штурм города хоть и был решительный, но отнюдь не такой короткий. Жертвы при штурме были большие. Фактически освобождение Орла и Белгорода означало провал немецкой операции «Цитадель», на которую немецкое командование возлагало большие надежды. Поэтому и бои в период Курской битвы были одними из самых ожесточенных.

Ни в одном сражении войны немцы не задействовали раньше столько новой техники. Танки «тигр» и «пантера», мощная самоходка «фердинанд», новые противотанковые пушки калибра 88 миллиметров. Кроме подкалиберных снарядов в Курской битве активно использовались кумулятивные (бронепрожигающие) снаряды, а также бронебойные снаряды с так называемым донным взрывателем. Болванки, проламывая броню наших танков, взрывались внутри машин. Поначалу мы не могли понять, почему порой после попадания наши танки сразу взрывались от детонации. Небольшое количество взрывчатки в этих снарядах вызывало взрыв боезапаса. И все же мы выиграли эту битву, и наступление после взятия Орла, Белгорода и ряда других городов продолжалось непрерывно.

Федотыча выписали уже через неделю. Мы с Леней Кибалкой получили более серьезные ранения, хотя их отнесли к разряду «легких». Кости не перебиты, внутренности целые — значит, по медицинским понятиям, рана легкая. Остатки нашей бригады стояли неподалеку. За те три недели, что мы с Леней пробыли в санбате, к нам дважды приезжал Антон Таранец, ребята из роты.

Во второй приезд Таранец был уже в капитанских погонах. Кроме ордена Красной Звезды на гимнастерке сверкал позолотой новенький орден Отечественной войны. Награда за Орел. Антон временно исполнял обязанности командира второго батальона. Обещал забрать мой экипаж к себе. Сказал, что представил к ордену меня и Федотыча. На Леню Кибалку вроде есть приказ о награждении медалью «За боевые заслуги». Насчет меня и механика-водителя Ивана Федотовича Иванова пока не слышно.

Выздоравливающих переселили в палатки. Мы лежали вместе с Леней. В один из дней приехал замполит бригады, еще кто-то из начальства. Вручали награды прямо в санбате. Леня свою медаль сразу повесил на больничный халат. Замполит, получивший полковника и второй орден Красного Знамени, пожал мне руку и сказал, что я тоже представлен к ордену, с чем он меня поздравляет.

— Спасибо, товарищ полковник, — не совсем по уставу ответил я. — Уже слышал.

— Заслужил!

— Кто заслужил, те получили. Ладно, чего там.

Замполит был неплохой мужик, из сельского райкома партии. Война вознесла его до звания полковника, он руководил работой с личным составом большого подразделения и, говорят, планировался на выдвижение в корпус. При этом, в отличие от многих, он оставался по-деревенски непосредственным, когда разговаривал с людьми. Полковник отозвал меня покурить и с досадой объяснил, что со мной дали маху. После освобождения Орла наградные листы посыпались пачками. Ордена, которые утверждались в штабе армии или фронта, сильно подсократили. Давали в первую очередь тем, кто участвовал в освобождении Орла.

— Я ведь не участвовал…

Полковник не был таким уж простым и с досадой оборвал меня:

— Не ерепенься. Обидели его! Всех не наградишь. Просто надо было тебя на медаль представить. Решили бы на месте, а с орденом попозже. Кроме того, у тебя дружок хороший имеется. Начальник разведки Бутов. Ты к нему отказался в свое время перейти, вот он и вспоминает тебя каждый раз.

В общем, с замполитом мы попрощались тепло. В тот вечер я обмывал чужие медали и ордена, а через пару дней встретил Бутова. Он получил майорскую звезду на погоны и легкое ранение, но в санбате не лечился. Приезжал иногда на осмотр к врачу. Герой! Ранен, однако из строя не выбыл. Это я уже со злости говорю. Так и другие легкораненые командиры поступали, чтобы остаться в своей части. Я бы тоже вернулся пораньше. Но рука воспалилась, недели полторы не спадала опухоль. Резали, чистили, выдавливали всякую гадость. По крайней мере, повезло, что не прицепилась гангрена, а еще того хуже — столбняк. Прививки от столбняка всем делали сразу по прибытии. Лето, жара, белье и одежда потная, грязная. Особенно портянки. При мне двое ребят с ранениями в ноги подхватили столбняк. Когда их гнуть и корежить стало, врачи унесли зараженных в изолятор, чтобы мы их агонию не видели. Там бедолаги к ночи и померли.

С Бутовым нас как будто черт сводил. Один раз сумел в сторону отойти, второй раз лоб в лоб столкнулись. Он из джипа вылезал. С ним, кроме шофера, была симпатичная девка с эмблемами медработника. Видно, подругу прихватил прокатиться. Я опять в сторону пошел, даже сделал вид, что не услышал окрика:

— Лейтенант Волков, постойте!

Но все же остановился. Почти по уставу. Только перевязанная рука поперек груди висела. А у Бутова на отглаженной добротной гимнастерке ордена и медали. Штук пять. Молодой, перспективный майор явно гордился: орденами, персональным джипом, красивой подругой и «парабеллумом» в кожаной кобуре. Не «наган» же начальнику разведки таскать! А «парабеллум» в поиске добыл, в тылу врага. Герой! Я стоял перед ним в затертом халате (хорошо хоть не в нательном белье, как некоторые). Еще раз спросил меня про самочувствие. Можно подумать, сильно его это интересовало.

— Нормально. У вас-то как? — тянул меня бес за язык. — Видать, крепко вас, товарищ майор, зацепило. Не бережете себя. Всегда впереди.

Бутов смешался, даже покраснел. Вперед-то он как раз и не лез. С полминуты раздумывал, что ответить. А тут, как назло, люди вокруг и девка, которых не обманешь. Которые знали, кто, за какие заслуги ордена получает.

— Нормально, значит, — наконец нашел что ответить растерявшийся майор. — Если нормально, чего в санбате застрял? В разведку идти отказался, на передовую тоже не торопишься. Пока тут отлеживался, наши Орел взяли.

Ну, вот, и этот понес про то, как Орел брали! Я уже не мог сдержаться.

— Чего вы мне Орлом тычете! В геройском штурме участвовали? Пулю в грудь вместе с орденом словили?

— Может, и участвовал, — запальчиво ответил Бутов. — Зато ты, Волков, совсем не орел, а другая птица. Видать по всему, так и будешь до победы лейтенантом ходить без единой награды.

У меня перехватило глотку от злости и несправедливости. Я бы врезал высокомерному майору, если бы правая рука не висела на повязке. С левой хорошего удара не получится.

— Как дожить до победы, тебе можно смело загадывать, товарищ майор. Доживешь в штабе наверняка. А насчет меня вопрос посложнее. Глянь на обратном пути, что от моей «тридцатьчетверки» осталось. Она возле дороги стоит, мимо не проедешь. Стрелка-радиста от брони, наверное, еще не отскребли. А остальной экипаж по нескольку осколков и пуль словили.

До Бутова наконец дошло, что он, майор, начальник разведки бригады, скатывается в ненужную перепалку с «ванькой-взводным». Бутов зыркнул на меня, а подруга его засмеялась. Опять стычка с начальством да еще в присутствии красивой подружки или ППЖ. Хрен знает, кем она ему приходится. А девица настроение мне подняла. Спросила у майора:

— Это и есть тот самый Волков?

Значит, и в штабе бригады меня знают. И кажется, не с плохой стороны.

— Так точно, — почти по-свойски улыбнулся я девушке и вытянулся по стойке «смирно». — Лейтенант Волков Алексей Дмитриевич.

— Ладно, не облизывайся на чужих женщин, — отмахнулся Бутов, понимая, что для него лучше перевести все в шутку. — Иди, дави хоря. А то, наверное, не все бока еще отлежал.

Я повоевал достаточно, чтобы оставить без ответа подковырку штабного офицера, хоть и майора, получившего наравне с Таранцом орден Отечественной войны. Хотя Бутов в боевых действиях практически не участвовал.

— Я и шел спать. Вы меня сами окликнули. С новым орденом вас! Крепко повоевали. К семье вернетесь — весь в наградах.

Переборщил я. Не надо было при девушке про семью Бутова упоминать, хотя она наверняка знала. Просто с досады я повел себя не лучше майора. Ехидно… и паршиво. Стало противно. Я зашагал к своей палатке. А через день-два узнал, что имела в виду подруга Бутова, когда упоминала мою фамилию: Майор Шевченко из штаба корпуса, мой старый знакомый по рейду в немецкий тыл в сентябре сорок второго, имел разговор с командиром бригады. Удивился, что меня держат до сих пор командиром взвода. Комбриг, только что получивший полковника, благодушно ответил, что если парень достойный, можно найти должность повыше. Бутов не преминул напомнить, что я отказался от должности командира взвода разведки.

— Тогда был взвод, а по новым штатам — рота, — разозлился командир бригады. — Как выйдет из санбата, вызвать ко мне.

Так что, долеживая последние дни в санбате и разрабатывая раненую руку, я долго не спал ночами. Рассуждал, что не мед будет в разведроте. И воюй, и начальству угождай. Где промах случается — разведчики виноваты.

Потом перечитал письма из дома. От матери, сестры, братишки. Хранил завернутые в провощенную бумагу. От Лены Батуриной, своей однокурсницы и «боевой подруги», получил путаное, полное извинений послание. Лена собралась выйти замуж, извинялась и говорила, что нашла свою судьбу. Я прочитал письмо Лене Кибалке. Тот рассудительно заметил, что дело житейское. Нехорошо, конечно, любовь предавать…

— Не было у нас никакой любви, — возразил я. — Одна болтовня да письма. Черт с ней, пусть женится. То бишь замуж выходит.

— Вот-вот, — закивал мой верный заряжающий. — И вообще. Пусть сначала замуж выйдет, а потом хвалится. У меня сеструха два раза замуж мылилась. В письмах женихов расхваливала. Одного на фронт забрали, другого подружка отбила.

Про разведку я Лене пока ничего не говорил. Должность в масштабах бригады заметная. Майорская. Старлея наверняка сразу получу. Правда, общаться каждый день с начальником разведки Бутовым очень не хотелось. Знал, нормальных отношений не будет. Не из-за моего самолюбия или давнишних обид. Просто слишком разные мы люди. Майор Бутов практически только одну сторону войны видел. Для него вылазка на передний край — уже событие. Почти подвиг. Хотя не все его коллеги такие. Некоторые из передовых частей не вылезают. Толковых разведданных, сидя в штабе, не добудешь. Пусть Леня пока ничего не знает. Нахвалюсь, как его сестренка, а меня снова командиром танкового взвода кинут.

Записная книжка при мне. Она опять попалась на глаза кому-то из политработников медсанбата. Открутился, но записи стал вести короче, маскируя их под байки или стихи. Листаю почти выцветшие страницы августа сорок третьего.

…Жестокость на войне. Кому-то не понравилось, как ротный Таранец расстрелял на глазах десятков людей пленного ефрейтора за фотографии на фоне убитых советских танкистов. Я разговаривал с одним из пленных. Он признался, что немецкие солдаты боятся сдаваться в плен. Особенно после приказа о полном уничтожении оставляемых советских городов и деревень, расстрелах заключенных и заложников, массовом угоне жителей на Запад. Когда немцы отступали из Мценска (ведь это Россия, незабвенный Лесков — «Леди Макбет Мценского уезда»!), специальная рота факельщиков обходила уже практически уничтоженный город, сжигала уцелевшие сараи, недогоревшие дома, подвалы, даже курятники. Людей на улицах отстреливали, как животных, не спрашивая документов, не задавая вопросов,

…Снова самострелы. Их много. Некоторые признавались, что стреляли в себя, теряя голову от страха. Другие — хладнокровно, с такими ухищрениями, что я бы никогда не додумался. Через тряпки с завернутым куском мыла, через каски, набитые травой. Такие опасались стрелять в руки, пускали пули в бок, бедро. Выездное заседание трибунала. Обвиняемые ведут себя по-разному. Чаще каются, просят дать возможность искупить вину. Изредка полнейшее равнодушие или истеричные выкрики: «Стреляйте, все равно на бойню погонят!» К расстрелу приговорили двоих-троих, остальных, с десяток, — к штрафной роте.

…Старший лейтенант не смог выбраться из окружения. Подженился. Весной сорок второго начальник полиции поставил условие: или в полицию, или в лагерь. Ушел в лес к партизанам. Рассказывал, как безжалостно и умело их преследовали специальные отряды полиции, свои же, русские. Друг друга не щадили. Пленных партизан вешали за челюсть на крюках или вниз головой на телеграфных столбах. Люди, мучаясь, умирали сутки-двое. К лету сорок третьего некоторые полицаи переходили на сторону партизан. Чтобы оправдаться, освобождали и приводили с собой арестованных заложников, членов партии, приносили оружие, медикаменты. Полицаев вроде принимали, но вскоре по-тихому стреляли или топили. Мстили за погибшую родню и друзей. Мало кого щадили. Самых молодых. Мальчишек лет по семнадцать. Да и то не всех. Когда пришли наши, старшего лейтенанта проверяли две недели в особом отделе. Помогла справка за подписью секретаря райкома. В начале войны командовал стрелковой ротой, в июле сорок третьего доверили только взвод. Был ранен во втором бою. Не скрывает радости, что все так складывается. Поверили, простили (за что?), и он снова командир.

…Немецкий «фердинанд» из засады расстреливал за два с половиной километра наши танки, идущие по рокаде (дорога, параллельная передовой). Вначале никто ничего не мог понять. Выстрелов из-за дальнего расстояния и гула моторов слышно не было. Сильная оптика, высокая точность наведения. Пробивал борта «тридцатьчетверок». Маскируясь, стрелял очень редко, и только по танкам. Долго не могли понять, откуда прилетают снаряды. Когда вычислили, привезли две дальнобойные пушки-шестидюймовки. Командир батареи рассчитал расстояние и, выпустив пять снарядов, поджег самоходку.

…Наши летчики — молодцы. Идут в атаку, невзирая на численное преимущество. Дерутся отчаянно, но гибнет их много. Немцы — опытные асы. О господстве нашей авиации в воздухе летом сорок третьего говорить не приходится.

…Разговаривал с сержантом, награжденным тремя медалями «За отвагу». Наводчик «сорокапятки». Четыре ленточки за ранения. Под Орлом мина уничтожила почти весь расчет и разбила пушку. Осколками срезало три пальца. Сержант считает, что его переведут в ездовые. Про свои пушки говорил так: «Мелкие, но злые». Перечислял подбитую технику. Запомнилось, что в последнем бою с пятисот метров успел расстрелять четыре пулеметных гнезда. Приезжал командир батареи, привез спирта, махорки, спрашивал, когда выпишется. Обещал орден и сразу забрать, как только подживут культяшки.

— Пойдешь?

— Пойду, — ответил сержант.

— А как же в ездовые?

— Не знаю. В батарее и дивизионе меня уважают. Не хочется бросать своих.

Его выписали через два дня. Что-то в сержанте после четырех ранений сломалось. На медкомиссии не притворялся, но и не старался показать, что здоров. Признали «годным к нестроевой». С первой же командой ушел в хозвзвод стрелкового полка. На прощание говорил так: «В истребительном полку меня без пальцев сразу к пушке поставят. Там глазомер нужен, не пальцы. А вот в пехоте с винтовкой не справлюсь. Буду возле лошадей».

…Делая записи — рискую. Политработники, особисты. Ну, особисты не такие дуболомы, как их позже изобразят в фильмах девяностых годов. Когда под видом правды-матки будут гнать несусветную чернуху, вплоть до страшилок о детях-диверсантах, завербованных немецкой разведкой. Возможно, подобное было. Но за все время войны мне ни разу не приходилось встречаться с такими фактами или слышать что-то достоверное о детях-шпионах. А насчет особистов? Будь они такими мордастыми дуболомами без мозгов, шпионы пешком бы в тылу ходили. Особист — натура сложная. Натасканные в спецшколах, прошедшие свою особую подготовку. С нашим особистом у меня были неплохие отношения. Но расшифруй он мои записи, мне пришлось бы туго. Может быть, пожалел? Не знаю. От них требуют результатов. Жестокость объясняется нежеланием многих попасть на передовую. Расстреливая людей, они тоже боялись смерти. Ее все боялись, кроме психов. И пехота, и танкисты, и особисты. Умирать не хотел никто.