Глава 9
Мой взвод насчитывал около 110 человек. После двух суток марша остановились на окраине небольшого городка. Здесь получили основную часть оружия. Как и в прошлый раз, большинство бойцов вооружили винтовками. На взвод выделили три ручных пулемета и штук восемь автоматов. Боеприпасов и гранат — сколько унесете. Затем повели на позиции.
Глянув на объект, который нам предстояло атаковать, я лишь вздохнул. В штрафной роте мне явно «везло». Первый раз наступали по открытой отмели и подтаявшему льду под огнем пулеметов с обрыва. Теперь перед нами торчали ломаными зубцами остатки кирпичного забора. За ними виднелись полуразрушенные корпуса. Закопченные, серые от въевшегося цемента. На железнодорожных путях — металлические платформы, вагоны для перевозки цемента.
Это был завод бетонных изделий. Вернее, развалины завода. Немцы превратили его в сильный опорный пункт. Части, наступавшие на флангах, уже продвинулись вперед. Но скопище разбитых корпусов, груды балок, остатки забора и подъездные пути с металлическими вагонами позволяли немцам без особых усилий оборудовать бетонные норы для пулеметов, легких орудий и минометов.
Завод был под носом. Мы располагались метрах в трехстах и ближе к остаткам забора, где находилась передовая линия немецкой обороны: доты, узкие норы, траншеи, перекрытые плитами. Прямо перед нами виднелась открытая бетонированная площадь, несколько сгоревших танков Т-34 и трупы советских солдат, вздувшиеся под горячим майским солнцем и влажной жары после недавних дождей.
Жутковатое было зрелище. Разбухшая плоть туго растягивала, а кое-где рвала сопревшие гимнастерки и шаровары. Запах мертвечины висел в неподвижном воздухе. Жужжание скопища мух было слышно даже отсюда.
Я наблюдал за немецкими траншеями из КП лейтенанта, командира стрелковой роты. В роте у него оставалось не больше двадцати человек, а выглядел он каким-то снулым или контуженым. Но рассуждал толково, неторопливо, объясняя обстановку.
— Сколько же здесь людей положили! — вырвалось у меня.
— Новичок, что ли? Первый раз видишь?
— Пошел к черту! Поставят новичка взводом штрафников командовать.
— За какие же тебя грехи в смертники определили? — вяло усмехнулся лейтенант.
— Доверие оказали.
— Ну-ну… мне тоже. Неделю взводом командовал, а затем в одной атаке сразу два взводных и командир роты накрылись. Нацепили вторую звездочку и ротным определили. Не успеешь оглянуться, комбатом стану. Если не подохну раньше… Здесь уже целый полк уложили. Теперь нас доколачивают. Спасибо, штрафбат прислали.
— Мы не штрафбат, а рота, — поправил я лейтенанта.
— Значит, у вас во взводе по сто человек? Воевать можно.
— Можно. Только если в лоб бросят, через день и от нас ничего не останется.
Лейтенант обвел рукой позиции и пояснил:
— Куда ни сунься, везде лоб. В этом месте хоть вплотную удалось подойти, а справа, где остатки растворных узлов, пулеметы ближе чем на семьсот шагов не подпускают.
Завод вяло обстреливали. Из-за спины вылетели несколько мин и взорвались где-то в корпусах. Еще один, другой залп, и минометы замолчали. Наверное, боеприпасы, выделенные для этого объекта, давно израсходовали. Так же, как и лишились танковой поддержки. «Тридцатьчетверки», видимо, пытались ворваться в широкий пролом в заборе и выломанные ворота. Но их подбили и сожгли на полпути. На таком расстоянии броню легко возьмут даже 50-миллиметровки с их подкалиберными и кумулятивными снарядами.
— Зачем танки вообще на укрепления пускали? — вырвалось у меня. — Им здесь гибель.
— Хотели на полном ходу прорваться. Неслись будь здоров, а их и пушками, и реактивными ружьями начали долбить. Пару штук поврежденных за дымовой завесой вытащили, а эти четыре сгорели напрочь.
Мы закурили, и лейтенант тоскливо заметил:
— Все бы отдал, чтобы хоть на денек в деревню свою вернуться. Мать, братишек младших глянуть. Наверное, не суждено. Все в этих развалинах останемся.
Я заметил на гимнастерке лейтенанта три нашивки за ранения. Наград не было ни одной. В тот период их не так и много до передовой доходило. Больше в штабах оседало. Я невольно вспомнил писарей своего штаба, жравших жареную картошку с салом. У меня оставалась банка тушенки от НЗ, и я предложил лейтенанту перекусить.
— От этой вони да тоски ничего в рот не лезет. Лучше б водкой угостил.
— Нет у меня водки.
Лейтенант вызывал раздражение своим унынием. Но я промолчал. Судя по всему, он повоевал достаточно, а от такой безнадежной обстановки поневоле взвоешь. Надо ли класть столько людей, чтобы взять эти развалины?
Николай Егорович Тимарь после разговора с командиром полка объяснил ситуацию. Развалины завода торчат, как бородавка. И хотя наступление на этом участке в целом завершилось, срезать бородавку придется любой ценой. Слишком выгодное место, откуда простреливаются и фланги, и тылы наших войск.
Никто не ждал, что три сотни штрафников возьмут завод, возле которого уже безуспешно топтался на месте второй по счету полк с артиллерией, минометами, даже имевший танковую поддержку.
— Наша задача, — объяснял Николай Егорович, — обычная. Вы ее знаете. Прорвать участок обороны, закрепиться, а следом пойдет пехота. Весь полк.
Мы сами были, по сути, пехотной частью, но никогда не называли себя пехотой. Штрафные роты или батальоны именовали иногда «штурмовыми». Так оно и было. Топтаться здесь нам не дадут. Хорошо, если с марша через час в атаку не бросят, а дадут передышку. Случалось, и час на передышку не давали. Нальют по двойной порции водки — и вперед.
— В полку людей по двадцать человек в роте осталось, — сказал я. — Половина контуженых, оглохших. Крепко они ударят.
Зачем ляпнул, сам не знаю. Все равно придется атаковать. Наверное, мне передалось настроение лейтенанта. Если полк нас не поддержит, то вся рота останется среди развалин. Капитан внимательно глянул на меня, знал, что об этом думают и остальные офицеры.
— Полк получил подкрепление. Не слишком большое, но роты усилят. И вот еще что… — Тимарь почесал гладко выбритый подбородок с осколочным шрамом у нижней губы. — Левченко, Буканов, Фалин, слышите меня? На рожон в первых рядах не лезть. Ваше дело — не дать атаке захлебнуться, чтобы люди не вздумали залечь.
— Понятно, не в первый раз, — вразнобой ответили мы.
— Такая ситуация, может, и в первый. Триста метров открытого пространства. Один выход — нестись вперед без оглядки. Вести огонь на ходу, патронов не жалеть.
— А я? — растерянно спросил замполит Зенович.
Вопрос был задан с такой обидой, что мы невольно засмеялись. Хотя Зеновичу оставили прежнюю должность замполита, за спиной, перемигиваясь, мы именовали его агитатором. Очень уж он любил рассуждать на всякие темы. Илья Аркадьевич это знал и без конца обижался.
— Для тебя специальное задание будет. А вы, ребята, уже поняли, что с таким составом мы впервые воюем. Блатные вас и сержантов вперед постараются вытолкнуть, а когда командный состав выбьют, их не сдвинешь. Держаться в арьергарде.
— В заднице, значит, — засмеялся Левченко.
— Да, в заднице! И ни секунды задержки. Бегом. Только бегом. Остановимся — конец всей роте.
Принесли ящики с гранатами, в том числе несколько ящиков со старыми РГД-33, снятыми с вооружения из-за сложностей в обращении. Их раздали в первую очередь сержантам и красноармейцам, имеющим опыт. Четырехсотграммовые удобные РГ-42 распределили штук по пять на брата.
Это была не совсем обычная атака. Зная, что уголовники во главе с Алданом наверняка будут укрываться за чужими спинами, Тимарь перетасовал их по разным взводам и отделениям. Всем им приказано было бежать в первых рядах атакующих. Капитан инструктировал коротко, зло, пресекая любые возражения:
— Бежать, не останавливаясь и не оглядываясь на потери. Потеряем темп, начнем метаться — погибнем. Сами видите, площадь голая, пулеметы ее как метлой подметают. Один паникер может погубить целый взвод. Таких расстреливать сразу.
Уголовники заметно растерялись. Они понимали, что вырваться из бегущей цепи не выйдет. Свои же приколют штыками. Некоторые пытались найти Алдана, чтобы посоветоваться. Но из отделений и взводов никого не выпускали. Рота, как сжатая пружина, готовилась к броску.
Когда поступит сигнал — не знали. Планировали с вечера, но пока никаких команд не поступало. Потом сообщили, что атака начнется на рассвете. Илья Аркадьевич Зенович поступил для поддержки моего взвода. Мы вместе изучали наш участок.
Триста метров до разрушенного забора — расстояние небольшое. Чтобы преодолеть его, требуется меньше минуты. Это теоретически. Но немецкий пулемет МГ-42 выпускает ленту за 12-15 секунд. Плюс автоматы, винтовки. А мины? Они будут взрываться на бетонной площадке, раскидывая осколки сплошным веером. Пяток удачных попаданий выбьет взвод наполовину.
Укрытия можно пересчитать по пальцам. Сгоревшая «тридцатьчетверка», сваленный бетонный столб, две глубокие воронки от авиабомб… и все. Если не считать трупы, за которые тоже иногда прячемся. Но пули немецких пулеметов пробивают их насквозь. Да и вообще, ситуация складывалась похуже, чем на Талице. Это даже не атака, а бросок на пулеметы.
Зенович внешне держится спокойно. Он в своей аккуратной гимнастерке, с кобурой, автоматом, запасными дисками. Через плечо — полевая сумка-планшет. Хорошая, кожаная, чем-то набитая.
— Илюха, ты чем планшет набил? — спросил я.
— Разное… документы, письма, патроны. Пакет индивидуальный.
— Сумку оставляй, она под ногами только путаться будет. Гранат сколько?
— Четыре штуки.
— Иди к старшине, оставь ему планшет и возьми еще штук пять РГ-42. Старые «тридцать третьи» не бери. Пока запал взведешь да встряхивать будешь, взорвешься к чертовой матери.
Замполит выше меня по должности, но сейчас не до чинов. В боевом отношении я опытнее Зеновича. Он это понимает, но все же бурчит:
— Чего ты меня за мальчишку считаешь? Как-нибудь справлюсь. Бросал я «тридцать третьи».
По глазам вижу, что замполит обманывает. Может, на полигоне и приходилось тренироваться раз-другой, а в бою вряд ли. Пришел Петя Фалин, от него попахивало водочкой. Может, поэтому Пчеловод выглядел веселее, чем мы. Сообщил, что бежать хоть и недалеко, но по открытому месту.
— А мы и не заметили, — ехидно ответил я. — Лучше бы водкой угостил.
— У меня спирт.
— Ну, пей тогда сам.
Пьем мы и самогон, и технический спирт, воняющий резиной. Фалин просто дурачится и с готовностью отстегивает флягу. Есть и закуска: банка рыбных консервов и луковица. Зенович деликатно отказывается, но я советую ему:
— Хлебни. Спать лучше будешь. Лучше утром перед атакой не пить.
Слегка разбавленный вонючий спирт пьем по очереди из одной кружки: Зенович, Фалин, Осин, новый командир отделения, разжалованный лейтенант, Федосеев Николай. Потом также по очереди съедаем по кусочку лука и мелкую рыбешку в томате. В ожидании кухни обсуждаем завтрашнюю атаку.
Хотя чего ее обсуждать? На рассвете выползаем и сколько сможем ползем на брюхе. Учитывая, что осветительных ракет у фрицев всегда хватает, вряд ли проползем больше, чем полста метров. Остальное расстояние преодолевать только бегом.
— Комполка тварь еще та! — ругается Матвей. — Пожалел пару орудий для поддержки.
Все соглашаются, но Фалин, оказывается, пришел не только со спиртом, но и с деловым предложением. Он принес от саперов полную противогазную сумку с дымовыми шашками. Захваченный своим хитрым замыслом, он предлагает вызвать по два-три добровольца из каждого взвода, доползти ночью до укрытий (сгоревших танков, воронок) и за пяток минут перед атакой зажечь шашки.
— Ветра нет, — замечаю я. — Чтобы всю полосу наступления задымить, надо не меньше полусотни шашек А у тебя всего штук двенадцать. Да и где ты столько добровольцев найдешь, если даже Егорыч разрешит?
Слово «добровольцы» произношу с намеком, что таковые вряд ли найдутся. Можно, конечно, приказать. Но пускать вперед целое отделение просто нереально. Их заметят, осветят ракетами и перестреляют, а нас будут ждать с удвоенной готовностью.
Пока мы спорим, привозят ужин, а я иду к Тимарю посоветоваться насчет дымовых шашек. Оказывается, капитан уже про это думал, но без ветра толку не будет. Приказывает приготовить ручные пулеметы для поддержки атаки. Я принимаюсь ругать командира полка, но Тимарь отмахивается:
— Брось! Чего он со своей малой артиллерией сделает? Спасибо, хоть гранатами обеспечил. И за урками поглядывай. Не давай в щели прятаться.
Вроде неплохая идея насчет дымовых шашек откладывается из-за тихой погоды. Тимарь еще раз напоминает мне и Фалину не лезть на рожон. Мы возвращаемся к себе. Несмотря на усталость, долго не могу заснуть. За полночь небо заволакивает пеленой облаков, исчезает половинка луны. Темнота, не видно даже сгоревшего танка перед нами.
Немцы начинают проявлять признаки тревоги, и каждую минуту-две запускают на нашем участке осветительные ракеты. Настроения это не поднимает, а тут еще приползает Алдан и спрашивает, когда подвезут водку. Автоматов рядовым штрафникам не выдавали, но у Алдана за плечами ППШ, на поясе трофейный эсэсовский нож-кинжал. Пахан держит марку.
— Как привезут, так и получите, — отвечаю я. — И запомни, ситуация такая. Ввиду особой важности задания трусов и паникеров приказано расстреливать на месте.
— Ты меня не пугай, старшой, пуганый. Я к тебе пришел, может, напоследок, как с человеком поговорить. Вижу, не веришь ты мне.
— Не верю, — подтвердил я. — Мне тоже до первого боя не слишком верили.
— Может, и правильно, — соглашается Алдан и достает папиросы. Закуриваем, осторожно пряча огоньки.
Папиросы у Алдана получше, чем у офицеров роты. Впрочем, у меня папиросы давно кончились, пользуюсь махоркой. У Алдана хорошо просушенный «Казбек» в твердой пачке. Я понимаю, что авторитетному вору страшно, как и любому человеку. Ночь подходит к концу, скоро атака.
— У тебя семья-то есть? — спрашиваю я.
— На хрен семья? Ты, старлей, не понимаешь, что ли — у меня жизнь совсем другая. У тебя приказы-указы, а я человек вольный. Только зарулил, кажись, не туда.
— Не туда, — соглашаюсь я. — Сидел бы на нарах, а полез под пули. Теперь обратного хода нет.
— Есть, нет… еще посмотрим. Я выживу. Не за этим из лагерного дерьма выбрался.
Алдан подбирает с бруствера автомат и молча уходит. Поговорили, как меду напились. Конечно, пахан выживет, я не сомневаюсь. Подставит всю свою шайку, чужие спины, но сам под пули не полезет.
— Тьфу! — со злостью отплевываюсь я.
Рядом сопит мой ординарец Савельев. Ему всего восемнадцать, и сон у него по-мальчишески крепкий. Попал ко мне из связистов. Рассказывал, как посылали одного за другим бойцов восстанавливать под огнем телефонную связь. Увидел своего земляка, разорванного на части снарядом, и перемкнуло в голове от страха. Дня три по лесу шатался. Потерял шинель, винтовку и совершенно не помнил, где ночевал, что ел. Получил два месяца штрафной роты. Это его второй бой. Освободить после первого не получилось. Если выживу, напишу представление. Мальчишка неплохой.
Утром, еще в темноте, разливали по кружкам водку. По сто граммов не отмеряли. Старшина черпал из термоса граммов по двести и щедро оделял выстроившуюся очередь. Некоторые подходили по второму разу, тоже получали добавку. Запивали водой из фляжек, грызли кусочки сухарей, курили в рукав. Перед атакой завтрак не давали, чтобы кишки пустые были. Бойцы оживленно переговаривались, хорошо подогретые водкой.
— Возьмем на штык блядей!
— Главное, не тормозить. Фрицы рукопашку не любят.
Некоторые обнимались, прощались друг с другом, напоминали свои адреса. Все, как обычно, перед атакой.
Мы сумели проползти не пятьдесят, а целых семьдесят метров. Так мне показалось. Немцы что-то чуяли, но стрельба шла в основном левее, там, где наступали первый и второй взводы. Потом взялись за нас. Взвились ракеты, и бойцы, неохотно поднимаясь, побежали вперед. Понимая, насколько опасно сейчас промедление, сержанты торопили отстающих:
— Быстрее, чего телитесь!
— Вперед, побьют всех!
Думаю, мы не одолели бы оставшиеся двести с лишним метров, но командир пехотного полка дал через наши головы пять-шесть минометных залпов. Штук сорок мин калибра 82 миллиметра — мелочь, но позиции были пристреляны, и мины легли довольно точно. Пусть и не нанесли большого урона, но сорок взрывов подряд оглушили немецких стрелков и внесли какое-то смятение.
— А-а-а!
Когда быстро бежишь, легче выть, чем выкрикивать «Ура!» и «За Родину!». Жуткий, тоскливый и одновременно злобный вой, подхваченный множеством глоток. Никто почему-то не стрелял, хотя нам всегда твердили, что в атаке надо стрелять непрерывно.
Наверное, это случилось потому, что я не стрелял, а, глядя на командира взвода, не торопились открывать огонь и остальные. Главное — добежать! Зону немецких минометных разрывов проскочили с ходу, но прямо в лицо неслись пулеметные и автоматные трассы. Грохот, шум, я отчетливо слышал шлепки пуль о человеческие тела. Даже крики раненых, как мне казалось, звучали не так громко и жутко, как эти смертельные шлепки.
Люди валились один за другим. Просвистела одна, другая очередь, высекая сноп искр из бетонированной поверхности. Темная глыба танка, все еще воняющая горелым. Свернуть и броситься под защиту брони. Двое бросились. Остальные продолжали бег. Я вышиб пинком спрятавшегося солдата. Второй выскочил сам. Нажал на спуск, и сразу, как по команде, застучали винтовочные выстрелы и очереди немногих автоматов.
Бежавший впереди боец упал, я споткнулся об него. Ударился сильно коленом, и это меня спасло. Трасса прошла чуть выше, свалила еще одного бойца. Кто-то крутнулся, то ли собираясь бежать назад, то ли получив рану, и тоже упал. Я выбирался из образовавшейся кучки ворочавшихся, стонавших от боли людей.
Впереди уже взрывались гранаты. Неужели добрались? На этот раз я бежал позади, рядом со мной тоже хромал низкорослый боец с винтовкой. Я сменил диск, а боец старательно выпустил три пули подряд.
— Беги! Чего топчешься! — крикнул ему.
Передышку на несколько минут сделали в яме-укрытии, возле сплющенного железнодорожного вагона. Еще недавно из ямы стрелял станковый пулемет, но мы не жалели гранат. МГ-42 вырвало из креплений и отбросило в сторону. Станок-треножник перекосило, рядом лежал расчет: двое немцев в касках и изорванных осколками маскировочных куртках. Матвей Осин туго перетягивал окровавленную ладонь. Ему пытались помочь, он отталкивал бойцов:
— Сам справлюсь. Самокрутку лучше сверните.
Повсюду шла стрельба. Уже заметно рассвело. Хорошо просматривался двор завода, сплошь заваленный бетонным крошевом. Сильный огонь шел из снесенного наполовину двухэтажного здания.
— Где урки? — спросил я у сержанта Велихова, оставленного в роте после первого боя. Велихову не подписали освобождение, посчитав, что он «не искупил кровью». Мы опять воюем вместе.
— Вон, под вагоном лежат. Отдыхают.
— Нашли время валяться. Поднимай их сейчас же!
Их было человек двенадцать во главе с Алданом. Умудрились уцелеть под таким огнем. Схитрили. И Хунхуз с Тихим тоже здесь. Снова сбились в кучу. Но отсиживаться этой вшивоте я не дам.
— Всем встать! Обойти дом с правого фланга. Я — с левого.
— Мы все тут раненые, — тянул ко мне перемотанную грязным бинтом руку Хунхуз.
— Мужики, вы порядки знаете, — сказал я. — Всех раненых через комиссию пропускать будут. Кто случайно себе в руку или ногу пулю закатил, не надейтесь отмазаться. Там даже трибунал устраивать не будут, на месте шлепнут.
— Я виноват, что в упор немец стрелял?
— Закрой поддувало, Хунхуз. Устал я от тебя. Шагай в санбат.
Не обращая на него внимания, разъяснял задачу остальным штрафникам. Некоторые урки перешептывались, явно не зная, что делать. Кое-кто готовил оружие для боя. Хунхуз заявил:
— Я за Советскую власть и покалеченный в бой пойду.
В этот момент у меня не выдержали нервы. Почти безнадежная атака, в которой мне повезло, но это только начало. Мы не прорвали немецкую оборону, и главный бой еще впереди, в лабиринте развалин. Пока завод не очистим, штрафникам обратного хода нет. И тут еще этот самострел и остальная, жмущаяся к земле гопота.
— Убирайся! Ранили — шагай в санбат.
Получилось так, что я менял круглый диск к ПШ на более надежный, рожковый. Загнав магазин, отвел затвор. Щелчок заставил Хунхуза отшатнуться. Он был уверен, что за самострел я его расстреляю на месте. Такое право в бою у меня имелось, и уголовник это хорошо знал.
Но я лишь проверял затвор. Стрелять в своих, пусть даже таких, как Хунхуз, я не собирался. Хорошо знал, с кем придется идти в бой. Не сдержишься раз-другой, а в третий — получишь пулю в спину. Не обращая внимания на уголовников, я отдавал команды оставшимся в живых бойцам и сержантам.
— Вячеслав Пантелеич, — посоветовал мне Осин. — Прежде чем двухэтажку брать, надо фрицев из растворного узла выбить. У них там два пулемета и обзор сверху на все стороны.
Матвей был прав. Бетонный узел, раздолбанный снарядами, возвышался над остальными развалинами. Это была башня высотой метров пятнадцать, с толстыми стенами. Узкие окна, металлическая лестница и транспортер — резиновая лента в деревянной коробке-туннеле, идущая под углом градусов тридцать к башне.
Пока не выбьем немцев из растворного узла, толку не будет. Это я понял сразу. И единственный путь к пулеметам и снайперам наверху пролегал через коробку транспортера. Получилось так, что все три взвода вели бой каждый на своем участке. Это была моя территория, рассчитывать не на кого.
Я собрал группу из десяти-двенадцати человек. Остальному взводу приказал вести огонь, отвлекая от нас внимание. Самое простое было бы взорвать чертов узел, но для этого понадобилось бы слишком много взрывчатки. Где ее возьмешь в такой суматохе?
Ползли по деревянному туннелю шириной метра полтора с брезентовой крышей и выбитыми окошками. Под ногами толстая резиновая лента транспортера, а вокруг бесчисленные пробоины от осколков и пуль. Не хотелось думать, что я сам загоняю себя и людей в ловушку. Ну, а если и так? Другого выхода не оставалось.
Бетонный узел, как крепостная башня, обстреливал ползавода. Где-то впереди непрерывно стучали два пулемета и хлопали редкие винтовочные выстрелы снайперов. Передо мной на корточках пробирался Матвей, за ним — я, следом остальная команда. Переползли через развороченную пробоину. Сюда угодил снаряд трехдюймовки, вырвал куски толстых досок, перебил резиновую ленту.
Туннель перекосило, но упасть не дали бетонные подпорки. Деревянные вряд ли бы выдержали. Внизу, в стороне от башни, двое немцев пристраивали легкий пулемет «дрейзе» с характерным магазином сбоку. Видимо, в ожидании атаки фрицы усиливали фланги.
Если бы пулеметчики услышали нас или догадались поднять головы, эти метры стали бы для группы последними. Но вокруг шла сильная стрельба, расчету некогда было задирать головы. Они углубляли нору и раскладывали запасные магазины.
Стрельба слышалась уже совсем рядом. Я дал знак Матвею пропустить меня вперед и прополз еще немного. Снова пробоина, правда, поменьше, наверное, от «сорокапятки». Осколок стекла впился в колено. Я едва не вскрикнул. Послышались голоса. Буквально в нескольких метрах гулко замолотил в узком бетонном пространстве скорострельный МГ-42.
Возле разбитой двухэтажки тоже шла сильная стрельба. Пули летели во всех направлениях, в том числе в сторону нашего туннеля. Одни застревали среди катков и в толстой резине. Другие с затихающим свистом уходили в небо. И все же стрельба снизу, несмотря на риск получить свою родную пулю, мешала немцам вести наблюдение и прислушиваться к каким-то шорохам в туннеле.
Был ли я таким отчаянным и смелым, что лез в заведомую ловушку? Заглянул бы сюда случайно любой немец, и пришел бы конец всем нам за считанные минуты. Не в смелости было дело. Безвыходность. Завод, как опорный пункт, предстояло отбивать, несмотря ни на какие потери. А не уничтожив фрицев, стрелявших из железобетонной тумбы, мы не могли продвинуться вперед.
Я мог лишь догадываться, как располагаются помещения внутри узла, где находятся пулеметные расчеты и стрелковые точки. Взвод солдат немцы сюда не потащат. Не так много у них людей. Но человек пятнадцать с двумя-тремя пулеметами там находились наверняка. Их предстояло выбивать гранатами. И как можно быстрее. Минутная передышка в стрельбе — и нас обязательно услышат. Или почувствуют. Есть такая штука в бою, когда противника не видишь, не слышишь, а чувствуешь.
Быстро решили, что гранаты будем бросать по очереди — я и Матвей Осин. Остальные будут передавать нам свои запасы. Я осторожно выдернул кольцо «лимонки» и вдруг увидел немецкого солдата. Он шел, держа винтовку с оптическим прицелом. Щелкнула отпущенная скоба гранаты, зажигая пороховой запал. Через четыре секунды будет взрыв. Я сжимал гранату в руке, мы со снайпером оцепенело смотрели друг на друга.
Будь на месте снайпера обычный автоматчик, он бы успел развернуть свой короткий МП и врезать очередь. С трех метров не промахнешься. Но снайперская винтовка, способная уложить свою жертву на километр, не лучшее оружие в тесном коридоре.
Я наконец бросил «лимонку», а снайпер развернул ствол в мою сторону. Успел он выстрелить или нет, не знаю. Граната, рванувшая совсем рядом, оглушила меня. Но пальцы заученными движениями уже выдергивали кольцо РГ-42. Я бросил подряд три или четыре гранаты, задохнулся дымом и откатился в сторону.
Пока откашливался, как сквозь вату, доносились приглушенные взрывы «эргэшек», которые размеренно кидал Матвей Осин. Внутри что-то горело, все было заполнено дымом. Бойцы прыгали с метрового уступа друг за другом. Теперь была их очередь. Внутри рванули еще две-три гранаты, потом послышались крики, отстучала и захлебнулась автоматная очередь, ударили несколько винтовочных выстрелов.
Мы с Матвеем тоже спрыгнули вниз. Снайпер лежал бесформенной грудой, изорванный осколками нескольких гранат. МГ-42 стоял на покосившейся треноге, рядом пытался подняться тяжелораненый пулеметчик. Матвей ударил его сапогом. Один из наших бойцов сидел, привалившись к стене, зажимая ладонями живот, изо рта текла кровь.
В помещении, где размещался пульт и рубильники, бойцы прикладами дрались с тремя или четырьмя немцами. Стрелять было нельзя, могли попасть в своего. Я кинулся дальше, где тоже слышался шум. Мелкий боец по прозвищу Стрючок, по-деревенски жилистый, сумел сбить немца с ног и молотил его по каске и лицу гранатой.
— Взорвешься!
Стрючок обернулся, а немец, окровавленный, с расплющенным носом, вдруг цепко схватил его за горло. Я выстрелил в каску. Немецкая каска добротная, не чета нашей жестянке, но автоматные пули пробивали ее насквозь, вместе с головой. Стрючок, обожженный струей пламени, бившей из отверстий кожуха, вскрикнув, отпрыгнул в сторону.
— Выжгли! Глазоньки выжгли…
Да, так он и кричал: «Глазоньки!» Я быстро оглядел его и убедился, что обожжены только ухо и щека.
— Вставай, Стрючок. Ничего страшного, до свадьбы доживешь. Ну, быстрее!
Перешагнул через мертвое тело одного из бойцов, лежавшего с обломком винтовки. За поворотом стоял на сошках еще один пулемет. Трое бойцов, лихорадочно передергивая затворы, добивали сбившихся в кучку оглушенных, окровавленных немцев.
Фрицы что-то кричали. Слышал я еще плохо, но картина закрывающихся ладонями от пуль израненных немцев врезалась в память надолго. Жалость? Может, она и мелькала через много лет после войны, но тогда, в бою, этого слова никто не знал. Нас безжалостно расстреливали из пулеметов, уложив половину на площади перед заводом. Немцы сопротивлялись и здесь, а сейчас говорить о пощаде было поздно.
Рядом стрелял из своего автомата Осин. Через полминуты все было кончено. Я вспомнил про двоих пулеметчиков внизу, под туннелем, и заглянул через щель в полу. Оба лежали, успев пробежать десяток шагов. Кто-то из штрафников уже возился с пулеметом.
— Матвей, ты живой?
— Жив…
Помещение растворного узла напоминало бойню. Трупы, лужи и брызги крови на полу и на стенах. Я наступил на оторванную кисть руки и едва не упал. Меня шатало, а из правого уха текло что-то теплое. Кровь.
Мы потеряли двух бойцов убитыми, почти все остальные были ранены. Большинство — легко. Но вскоре умер получивший очередь в упор молодой парень-хохол. Мы отнесли его к двоим мертвым.
Капитан Тимарь вместе с комбатом пехотного полка поднялись ко мне. Убедились, что позиция очень выгодная. Матвей Осин стрелял из уцелевшего МГ. Вели огонь из автоматов трое-четверо бойцов, оттесняя немцев к западной части завода. Но держались фрицы крепко, цепляясь за каждое укрытие. Атаки наших штрафников и пехотинцев были пока безрезультатными. Комбат из молодых-ранних приказал поднять на площадку два станковых «максима».
— Отсюда мы им врежем!
Врезали. Пулеметчики открыли огонь, не жалея патронов. На немецких позициях началось шевеление, в нашу сторону полетели пули и снаряды зенитной 37-миллиметровки. Зенитку вскоре разбили минометами, да и мелкие ее снаряды стены не брали.
Началась немецкая атака вдоль железнодорожной линии. Тимарь приказал мне собрать уцелевших бойцов и отбить прорывающихся фрицев. На бетонном узле хозяйничал лейтенант, командир пулеметного взвода. Он втащил наверх еще один «максим», и немцев непрерывным огнем зажали в бетонные норы.
Но что-то мне подсказывало, что комбат слишком увлекся обстрелом. Не такое уж мощное это сооружение, да и торчит, как столб. С нашей стороны взять его было трудновато, мешали остатки зданий. Немцам будет легче. Три пулемета, бьющих сверху, они не оставят в покое. Прикатит самоходка с калибром 88 миллиметров и раздолбает узел.
Но моего мнения никто не спрашивал. Я собрал уцелевших из группы людей, прихватили трофейный МГ и спустились вниз. Остатки моего и второго взводов уже выбили немцев из двухэтажки и ждали нас. Обнялись с Петей Фалиным. Замполит Зенович, избегавший всяких вольностей, просто пожал руку и сказал, что я молодец.
Как быстро тают в атаке люди! Сколько нас осталось из двухсот с лишним человек во 2-м и 3-м взводах? Человек семьдесят, вряд ли больше. Многие бойцы сменили винтовки на трофейные автоматы, запаслись гранатами. Почти все хлебнули трофейного рома и настроены были воинственно. Не успели поговорить, обменяться мнениями, как посыпались мины со стороны немецких позиций.
Потом началась контратака. Пулеметы у нас были только ручные, но хорошо помогли «максимы» из бетонного узла. Мы отбили одну и вторую контратаку. Патроны к автоматам кончились быстро, люди собирали трехлинейки и остатки патронов к ним. Не густо! У меня оставался неполный магазин к ППШ и пистолет с запасной обоймой.
Замполит Зенович, возбужденный, улыбающийся (таким я его видел редко — чему улыбаться?), сбегал и притащил с двумя бойцами ящик патронов и ящик гранат. Подмигнув, сказал, что Тимарь обещал прислать обед и еще боеприпасов.
Взвод Фалина остался в двухэтажке, а мы с Зеновичем и остатками нашего взвода закрепились за насыпью и среди перевернутых платформ. Сверху нас прикрывали «максимы» пехотного полка, но с оружием и боеприпасами было не густо. Имелся трофейный МГ-42 и наш «Дегтярев», гранат тоже оставалось в обрез.
Настроение поднял сержант Коля Федосеев. Он привел свое отделение (человек двенадцать), которое я считал погибшим. Теперь взвод насчитывал сорок с лишним бойцов. Бывший лейтенант по дороге нашел небольшой склад, принес патронов для трофейного оружия, консервов и спирта. Спирт я приказал придержать. Во взводе и так было достаточно выпивших.
Снова собирали разбросанные автоматы и магазины к ним. В ближнем бою среди лабиринтов развалин они были более эффективны, чем винтовки. Федосеев рассказал, что везде лежит много погибших. И наших из роты, и бойцов из стрелкового полка. Явился старшина с двумя помощниками, нагруженные, как ишаки, боеприпасами и бачками с едой.
Настроение было хорошее. Пшенка с мясом, сало, селедка, трофейные консервы. Хунхуз, выпивший больше других, расхваливал себя и убеждал, что рану получил в бою. Я кивал, соглашался с ним. Пришел фельдшер Бульба, перевязал раненых.
У Матвея Осина опухла правая ладонь, пробитая насквозь еще в начале боя. Я приказал ему шагать в санбат. Замполит Зенович, с которым я забывал советоваться, согласно кивнул головой. Я попросил фельдшера посмотреть рану Хунхуза. Размотав бинты и сменив повязку, коротко подвел итог:
— Самострел. И вон, парнишка сам себе руку подпортил.
Хунхуз, понимая, что пока не получит настоящую боевую рану, находится под угрозой расстрела, хлебнул тайком и уполз спать. Парнишка из взвода Фалина топтался возле меня. Руку он подпортил крепко, кровь сочилась несмотря на толстую повязку. Он был весь бледный, по лицу катились капли пота.
— Иди в свой взвод, — приказал я.
— Не смогу. Голова кружится.
— Хочешь жить — дойдешь. А мне ты здесь не нужен.
Парень сам себя загнал в безвыходное положение. У него, как и у Хунхуза, оставался единственный выход: воевать дальше, а там как бог рассудит.
Установилась временная тишина. Стрельба понемногу продолжалась, но обе стороны отдыхали. Мы будем наступать дальше, это ясно. А вот чего ждать от фрицев? Мы заняли три четверти территории завода и держали под обстрелом оставшийся пятачок. В таких случаях, опасаясь окружения, они потихоньку отступали. Наверное, выводят уцелевших солдат под прикрытием пулеметов. Поделился своими мыслями с Зеновичем. Замполит со мной согласился.
— А куда им деваться? Смываются потихоньку.
Но мы ошибались.
Сначала в нашу сторону открыли огонь минометы. Мы заползли кто куда. После нескольких залпов началась атака. Зенович лежал в нескольких шагах от меня и стрелял длинными очередями. Немцы мелькали быстрыми серо-голубыми пятнами, и поймать их на прицел было трудно. Я хотел посоветовать замполиту не тратить попусту патроны и сменить позицию. Когда стреляешь с одного места, тебя обязательно засекут.
По перевернутой металлической платформе забарабанили тяжелые пули. Стреляли из крупнокалиберного пулемета. Капитан Зенович так и не успел получить от меня дельный совет. Вскрикнул и обхватил ладонями лицо. Потом поднялся на колени и качнулся вперед-назад, словно молясь.
Я опрокинул его на бок, но никак не мог разжать пальцы. Кровь густо сочилась, затекая мне в рукав гимнастерки. По металлическому дну платформы снова заухало-загремело, пуля отколола кусок щепы от шпалы, еще одна звонко брякнула о рельс.
Наш замполит был мертв. Крупнокалиберная пуля ударила его под глаз, который выскочил из орбиты и повис мутным комком, из черепа за ухом выбило кусок кости. Кровь уже почти вся вытекла, остатки толчками выбивало ему на гимнастерку, погоны, новенький орден.
Познакомившись с капитаном Зеновичем, я долго не мог представить этого вежливого, всегда аккуратно одетого офицера в роли наставника штрафников. О них во время войны и после говорили разное. Изображая и разухабистой, готовой на смерть братией и глубоко осознавшими свою вину людьми, отважно дравшимися, чтобы искупить ее.
Главное я знал точно. Шансов погибнуть у штрафников было гораздо больше, чем в обычных частях. Я уже успел в этом убедиться. Привычная в обычных частях политработа: нравоучительные беседы, лозунги, сочиненные в газетах примеры чьего-то героизма и сказочные подвиги здесь не срабатывали.
И все же Илья Аркадьевич Зенович нашел общий язык со штрафниками. Он был с ними вместе в бою, и его оценили по-своему, по-солдатски.
— Гля, замполит — еврей, а за спинами не прячется.
И это не было подковыркой в адрес его лично или нации, которую он представлял. Капитан был просто один из наших и погиб, как и большинство, в бою.
Мы даже не успели перевязать его изуродованную голову и похоронить тело. Слишком быстро развивались события. Немцы, собрав кулак, наступали превосходящими силами. Цепь, не меньше двух взводов, бежала, ведя непрерывный огонь.
Из-за платформы высунулся солдат в каске, обтянутой маскировочной сеткой. Дал очередь и снова спрятался. Стрючок тоже ответил ему очередью, но едва уклонился от веера пуль с другой стороны.
Я держал палец на спусковом крючке, готовый открыть огонь, но атакующие не торопились подставлять себя. В нашу сторону полетели гранаты. Меня и Стрючка спасла воронка, куда мы нырнули одновременно. Рослый штрафник из моего взвода кинулся вслед за нами. Взрыв подбросил его, и он упал на нас, уже смертельно раненный. Зная, что вслед за гранатами выскочат атакующие, я лихорадочно выдергивал зацепившийся за что-то ППШ.
Рывком вырвал скобу, на которой крепился ремень, и открыл огонь не целясь. Две фигуры, в голубых куртках, шарахнулись прочь. Попал или нет — не знаю, выпустил весь магазин на 35 зарядов. Алдан, бормоча под нос ругательства, бросил две гранаты и тоже взялся за автомат. Он дал возможность нам со Стрючком столкнуть мертвое тело и перезарядить автоматы.
Кучка атакующих немцев бежала, прячась за вторым рядом смятых железнодорожных вагонов. Мы сумели их отбить и заставить залечь наступающую цепь. Сами вряд ли бы сумели — нам не давали высунуться. Снова помогли «максимы» с растворного узла.
Единственным помощником у меня оставался сержант Федосеев. Он пристроился с трофейным пулеметом среди груды шпал, скрученных рельсов. Ему помогал самострел, паренек, не сумевший добраться до своего взвода.
— Откуда их столько взялось? — прокричал бывший лейтенант.
Ответа он и не ждал. Откуда бы ни собрались немцы, но выбивали они нас с занятой территории настойчиво. Все мы знали, что уйти с завода нам не позволят. Пригибаясь, подбежали несколько пехотинцев со знакомым мне уже лейтенантом. Заняли укрытия рядом с нами, приготовившись к отражению атаки. Мы успели перекинуться парой слов, потом раздался сильный взрыв.
Угодили в бетонную тумбу растворного узла. Полетели куски, оторванные доски. Следующий снаряд угодил в коридор, откуда вели огонь «максимы». Из дверей и окон с пятиметровой высоты спрыгивали уцелевшие пулеметчики. Кто-то успел скатиться по металлической лестнице. Они бежали к нам. Среди уцелевших я увидел лейтенанта, командира пулеметного взвода.
Снаряды равномерно долбили бетонный узел. Третий, четвертый, пятый… После очередного снаряда обвалился поддон и рухнул на площадку. Из месива бетонных глыб торчали ноги погибших, сплющенные стволы «максимов», еще что-то розовое бесформенное.
— Самоходки, — сказал задыхающийся от бега и напряжения лейтенант.
— Как они прошли? Здесь же сплошные развалины.
— Они из-за ограды бьют.
Оживились и наступающие. Снова полетели мины. Немцы упрямо вклинивались в нашу оборону группами по 10-20 человек. Огнеметная струя ударила в кирпичный проем неподалеку от меня. С криком выскочили двое бойцов, горевшие с ног до головы. Они падали, катались по земле, снова пытались куда-то бежать. Зрелище было страшное.
Мы отступали, оставляя с таким трудом занятые позиции. Пуля попала Хунхузу в плечо. Он устоял и, поглядев на меня, проговорил:
— Все, начальник. Искупил…
Договорить не успел. Очередь из пулемета свалила бывшего уголовника. Мы снова оказались за перевернутым железнодорожным вагоном. Рассыпавшись цепочкой, стреляли, прячась за железяки. Ранили Женьку Савельева, моего ординарца. Висела перебитая в кисти рука. Парень от шока ничего не соображал и кричал, что у него кончились патроны.
Патроны у Савельева в автомате оставались плюс полный запасной диск на поясе, но стрелять он уже не мог. Кровь тянулась клейкой густой нитью. Перетянули жгутом руку, и я показал направление:
— Женька, уходи. На карачках, на локтях. Только не поднимайся. Постой, секунду…
Вытащил из подсумка диск, который Савельеву был уже ни к чему. Стрючок и бывший полицай Терентьев стреляли из винтовок. Стрючок торопливо, почти не целясь. Терентьев плотно прижимал приклад к плечу и тщательно целился. Передергивая затвор, сползал вниз и, меняя позицию, снова выпускал пулю. Он попадал в цель чаще других и, по крайней мере, не давал немцам делать открытые перебежки.
У Терентьева трое детей. Как и у Матвея Осина. Они совершенно разные люди, но оба хотят выжить. Это читалось в сжатых, побелевших от напряжения губах бывшего полицая Терентьева. Он воевал умело и осторожно. Но сейчас, в горячке, когда по нам вели плотный огонь, не уберегся. Пуля разбила ему правую ключицу, из лопатки брызнули клочья.
— Стрючок, помоги!
Маленький боец не знал, как подступиться, неловко стал расстегивать гимнастерку. Его оттолкнул Бульба, быстро раздел Терентьева до пояса. Он был весь в крови.
— Помирать, Федор? — раздельно, по слогам, тяжело прошептал бывший полицай и теперь уже бывший штрафник
— Нет, не спеши. Кажись, легкое не порвало. Выживешь…
Бульба умело перевязал оба пулевых ранения. Приспособил на сломанной ключице дощечку, примотал ее и руку, соорудив подобие каркаса.
— Сам дойдешь? — спросил я.
— Дойду… или доползу. Не волнуйся, лейтенант. Не поминай лихом.
Стрючок полез помочь приятелю, но высунулся слишком высоко. Очередь хлестнула по брустверу, ударила маленького солдата в лицо. Он упал, потащив следом Терентьева.
— Пусти, — раненый с трудом оторвал от себя мертвого помощника.
Терентьев приподнялся и, оглядев Стрючка, сообщил:
— Убили Стрючка… наповал.
Я это видел и сам. После двух пуль в лицо редко кто выживает. Вспомнил имя Терентьева. Кажется, Прокофий.
— Прокофий, уползай, пока жив.
Терентьев кивнул, шатаясь, сделал один, другой шаг и скрылся за платформой. Дойдет… а если дойдет, война для него кончилась.
Последние минуты отложились в памяти плохо. Я послал на левый фланг Матвея Осина. Федосеев с остатками своего отделения и Алдан остались со мной. Стреляли короткими очередями. Патроны к автоматам кончались, подбирали винтовки и разбросанные патроны к ним. Я добивал последний диск одиночными выстрелами. Граната разорвалась рядом с Алданом. Он матерился и тоже стрелял.
— Живой? — окликнул его.
— Стараюсь…
Горели шпалы и солярка. Из-за густого черного дыма ничего видно не было. Где немцы? Встал, чтобы перебежать на другое место, и увидел гранату, лежавшую на бетонной площадке.
Она просто лежала, но я чутьем уловил неслышное в треске выстрелов шипение взрывателя. Успел шарахнуться прочь. Меня стегануло, как обрывком колючей проволоки. Уши забил грохот, выбило из рук автомат. Потом все поплыло, и я потерял сознание. Это меня спасло, потому что пробегавшие рядом немцы не стали тратить на меня патроны. Я был весь в крови.
А ночью вместе с Алданом куда-то долго ползли. Алдан, с перевязанным лицом, поблескивал уцелевшим глазом и толкал меня в бою
— Шевелись, старшой…
Я шевелился и, собрав силы, проползал очередной десяток метров. Хотелось жить…
