Конец войны

В том, что новый 1945 год поставит финальную точку в Великой Отечественной войне, не было и не могло быть никаких сомнений. Красная армия наступала на всех участках фронта, и практически каждый день приносил нам радостные новости об очередных ее успехах, а с запада фрицев здорово теснили союзники. То, что зажатой между молотом и наковальней нацистской Германии оставались считаные месяцы, понимал даже самый далекий от военного дела человек.

Но сказать, что воевать нам стало легче, – значит сильно погрешить против истины. Во-первых, немцы, надо отдать им должное, даже с полным пониманием собственной обреченности дрались ничуть не хуже, чем раньше. Ну а боевое мастерство у них во все времена было на высоте, поэтому победа над таким сильным противником никак не могла обойтись малой кровью.

Во-вторых, признаюсь честно, чем меньше времени отделяло нас от Победы, тем тяжелее становилось нам заставлять себя вновь и вновь бросаться в смертельный поединок… На первый взгляд этот тезис может показаться слишком уж парадоксальным, но если повнимательнее разобраться, то нетрудно убедиться в его правдивости.

Как я уже писал ранее, в 44-м, а тем более в 43-м, мало кто из нас верил в то, что ему суждено своими глазами увидеть мирное небо. «Удалось увернуться от смерти сегодня – повезло, судьба подарила тебе еще несколько дней. Но ничего, у «старушки» с косой времени много. Не завтра, так послезавтра, не послезавтра, так через неделю… В общем, как ни крутись, она все равно свое возьмет», – примерно так рассуждали мы в те годы. Да и ситуация на фронтах еще не позволяла нам расслабляться, ведь военная удача вполне могла повернуться лицом к врагу…

Другое дело – 45-й. До Победы рукой подать, а там – уже изрядно подзабытая нами мирная жизнь, контуры которой явственно проступали сквозь дым и огонь ожесточенных сражений. И мы здорово изменились за эти месяцы. Солнечные лучи забрезжившей надежды неудержимо пробивались сквозь черные тучи фатализма и чувства собственной обреченности. Все больше и больше места в разговорах фронтовых товарищей стали занимать перспективы, открывавшиеся после окончания войны, и мало кто из нас мог удержаться от искушения помечтать о своем счастливом будущем…

Но все мы были реалистами, прекрасно понимая, что на войне каждый день жизни, так или иначе, взят у смерти взаймы, а она может пожаловать за долгом к любому из нас, когда ей будет угодно. А ведь так не хотелось погибнуть в двух шагах от столь желанной Победы! Поэтому в последние военные месяцы обычное для каждого солдата противоборство воинского долга и инстинкта самосохранения обострилось до предела…

Что касается непосредственно выполняемых нами боевых задач, то они, как обычно, были продиктованы текущей обстановкой, сложившейся на Балтике. В немецкие порты Данциг, Готенхафен и Хель, расположенные на западном берегу Данцигской бухты, практически непрерывным потоком шли транспорты с пополнением и грузами для группы армий «Висла», а также войск, прижатых к морю в районе Пиллау. Кроме того, эти же порты являлись перевалочной базой для снабжения Курляндской группировки через Либаву. Таким образом, основным районом нашей боевой работы стало южное побережье Балтийского моря от маяка Брюстерорт до Кольберга. Конвои следовали один за другим, и шанс не обнаружить объект, достойный атаки, уменьшился до минимума.

Конечно, свои коррективы в наши планы вносила и погода. Особенно свирепствовала она в январе, заставляя даже самые опытные экипажи возвращаться домой, не выполнив задания. Но без работы мы все равно не оставались, и поскольку метеоусловия в районе Либавы были довольно благоприятными, нам ставили задачи на осуществление там минных постановок.

Именно туда я отправился поздним вечером 26 января 45-го. По меркам крейсерских «марафонов» 43-го это был совсем непродолжительный полет – около сорока минут от Паневежиса до Либавы с выходом в Балтику в районе Паланги, столько же обратно. В худшем случае – не более двух часов. Схема привычная: подход к цели со стороны моря, привязка к береговым ориентирам и выход на боевой курс с последующим сбросом мин в устье судоходного канала.

Надо сказать, порт Либавы всегда славился своими зенитными орудиями, поэтому долго задерживаться над ним было смертельно опасно. Только почувствовал, что ушла вниз мина, тут же кладешь самолет на крыло и буквально падаешь вниз со скоростью чуть менее сорока метров в секунду. Главное – успеть вовремя выхватить самолет почти над самой водой и уйти, чуть ли не цепляясь винтами за волны. Этот маневр порой выполнялся настолько энергично, что стойка антенны довольно часто отгибалась в сторону, а то и просто отламывалась. Конечно, темное время суток заставляло нас действовать значительно осторожнее, но бывало, особенно в безоблачные ночи, разрывы зенитных снарядов зажимали наши «Бостоны» настолько плотным кольцом, что приходилось идти на крайний риск, чтобы вырваться из него. Конечно, такое могли выполнить только самые опытные пилоты…

В ту ночь на небе не было практически ни одного облачка, а те немногие, что встречались на моем пути, совершенно не мешали разглядеть конфигурацию береговой линии и «по-зрячему» выйти к порту. Правда, вражеские зенитчики своевременно отреагировали на мое появление, с первого же залпа охватив мою машину огненными вспышками. Не знаю, каким чудом, но мне все-таки удалось, сбросив свои «пятисотки» там, где требовалось, вырваться из этого слепящего хоровода практически невредимым.

«Пора домой, – подумал я, вытирая пот со лба. – Пока новую мину подвесят, немного передохну. И опять на Либаву…» Но что это?! Температура масла в обоих моторах практически на пределе… Правда, ломать голову над поиском причины этого явления не пришлось. Дело в том, что в условиях январских морозов масло довольно часто переохлаждалось и вследствие этого загустевало. Начались жалобы, и полковые инженеры решили частично прикрыть проходную площадь радиаторов, чтобы уменьшить расход проходящего через них воздуха, тем самым увеличив температуру масла. Технически эта задумка была реализована следующим образом: половину входного сечения воздухозаборников просто заделали деревянными заслонками. Но, видимо, слишком уж перестарались с моей машиной, или еще какая иная причина имелась – неважно. Главное – результат, то есть повышенная температура масла.

Лететь в таких условиях – вещь довольно неприятная. Вроде все нормально, но… Червячок сомнения не дает покоя. Чувствуешь себя как на боевом курсе еще перед первым залпом – в любой момент может произойти неладное, и ты ничего не сможешь сделать, чтобы предотвратить беду…

Хорошо, до Паланги, где базировалась наша 3-я эскадрилья, летавшая на «илах», оставалось совсем недалеко. Конечно, будь я помоложе хотя бы на год, пошел бы в Паневежис. Но приобретенный мной опыт научил меня не рисковать без нужды, да и, честно признаюсь, очень не хотелось второй раз лететь на Либаву, поэтому мы, запросив разрешение на посадку, приземлились в Паланге. Между прочим, никогда ранее ни один «Бостон» не садился ночью на этом небольшом аэродроме, длины полосы которого едва хватало для этого типа боевых машин.

Предоставив свой самолет заботам техников, я отошел в сторону, чтобы покурить. Стою себе, вдыхая табачный дым, вдруг чувствую, как кто-то легонько хлопает меня по плечу. Разворачиваюсь и вижу перед собой Цветкова, командира 3-й эскадрильи.

– Здорово, Миша! Какими судьбами?

– Привет, – отвечаю я, крепко пожимая протянутую руку, – да вот, масло перегревается. Решил заслонки снять.

– Слушай, – говорит Цветков, – я сейчас на Либаву лечу. Вернусь примерно через час. Подожди, если есть такая возможность. У меня настойка хорошая имеется. Посидим, выпьем немного…

– Хорошо, – согласился я, – время есть…

Прошло около сорока минут, и издалека послышался гул моторов низко летящего «Ильюши». Цветков вернулся даже раньше, чем обещал. Я немного отошел в направлении стоянки и стал наблюдать за его посадкой. Вскоре показался черный силуэт самолета, идущего со снижением в направлении начала полосы…

Наметанным взглядом бывшего инструктора слежу за его траекторией, и с каждым мгновением она нравится мне все меньше и меньше. Слишком уж быстро приближается к матушке-земле «Ильюша». «Рано убрал газ! – моментально понимаю я. – Если вовремя не исправить эту ошибку…» А самолет тем временем продолжает снижаться. Еще немного – и ткнется он в землю, не дойдя до полосы.

До боли сжалось сердце, нервы напряглись до предела. «Газ от себя! Уходи на второй круг!» – так и хочется крикнуть изо всех сил. Но увы, Цветков никак не может услышать меня, и все, что мне остается, – это наблюдать за развязкой этой драмы, уповая лишь на чудо… И оно не свершилось. Самолет, окончательно потеряв скорость, ударился о землю и, подскочив вверх метров на тридцать, рухнул носом вниз…

Первыми, как всегда в подобных случаях, к месту катастрофы подъехали медики. Я же, запыхавшись от быстрого бега, оказался там лишь в тот момент, когда из-под обломков полностью рассыпавшегося носового отсека извлекали окровавленного штурмана…

…К счастью, весь экипаж остался в живых, но без последствий для здоровья не обошлось. Меньше всех досталось стрелку-радисту, и после некоторого времени, проведенного в лазарете, он вернулся в строй. Цветков особых телесных повреждений не получил, но сразу же после этого случая стал жаловаться на ухудшение зрения. Его сняли с летной работы и перевели на должность коменданта аэродрома. Штурман же изрядно покалечился и был вынужден уйти из авиации…

…Конечно, забыл я обо всякой настойке и, поскольку к тому времени техники уже освободили маслорадиаторы от заслонок, запустил моторы и полетел домой. Хотя той ночью мне уже не пришлось во второй раз идти на Либаву, отдохнуть у меня тоже не получилось. Перед глазами постоянно стояла увиденная мной ужасная картина, а когда сознанию все-таки удалось переключиться на другие мысли, настало утро. Меня вызвали в штаб и приказали везти в Палангу начальника штаба дивизии и инженера полка…

Не прошло и недели после этого случая, как до нас довели приказ, согласно которому И. И. Борзова перевели на должность заместителя начальника 4-го военно-морского авиационного училища, еще в 44-м году перебазированного из Казахстана в Крым. Вместо Борзова 1-й Гвардейский возглавил В. М. Кузнецов.

Наш новый командир в морской авиации был далеко не новичком. Окончив Ейское летное училище в 35-м, Василий Михайлович долгое время служил на Тихоокеанском флоте и попал на фронт в конце 43-го в качестве командира только что сформированного в составе ВВС Балтийского флота 51-го минно-торпедного полка, который, закончив подготовку, приступил к выполнению заданий в июле 44-го.

Месяц спустя случился скандал, не имеющий ничего общего с боевой работой, в результате которого виновника, то есть Василия Михайловича, понизили в должности до заместителя командира и перевели в 1-й Гвардейский. Вместо него с формулировкой «для передачи боевого опыта» к нашим коллегам-торпедоносцам отправился Илья Неофитович Пономаренко, занимавший в нашем полку аналогичный пост.

Пришлось Кузнецову привыкать к новой обстановке и новым людям, что ему вполне удалось. Вместе со штурманом Виктором Бударагиным, оставшимся после гибели Евграфова без экипажа, он потопил несколько вражеских транспортов, за что и получил свою заслуженную Золотую звезду в мае 45-го.

Сравнивать Кузнецова с Борзовым – занятие весьма неблагодарное. Очень уж отличались друг от друга эти два человека. Даже внешне. Борзов худой был, а Кузнецов – наоборот, выглядел как спортсмен с плаката. Средний рост, широкие плечи, грудь колесом, мощные бицепсы, никакого намека на брюшко… Словом, настоящий атлет.

Зато Борзов волевой был, энергичный, уверенный в себе. Разнос с пристрастием мог устроить любому из нас, невзирая на звания и заслуги. Правда, это отнюдь не мешало ему оставаться довольно простым мужиком, старавшимся вникать в проблемы и заботы своих подчиненных.

Кузнецов же такой внутренней силой похвастать не мог и был немного замкнутым, я бы даже сказал, надменным. Зато в присутствии представительниц прекрасного пола он тут же превращался в обаятельного балагура и обходительного кавалера. Закоренелый холостяк, Василий Михайлович любил женщин, и они отвечали ему взаимностью.

Имелись у обоих командиров и некоторые вредные привычки. Сказать, что Борзов курил, – значит не сказать ничего. Редко когда расставался Иван Иванович с сигаретой. Закончилась одна, он тут же прикуривал от нее следующую. Кузнецов вообще не прикасался к табачным изделиям, не перенося их ни в каком виде, а вот меры в спиртном не знал. Если уж пил, что, правда, происходило нечасто, то, как говорится, до упора. За столом никогда долго не задерживался, грамм триста на грудь принял, и спать…

И Борзов, и Кузнецов были отличными пилотами, но в силу своего бескомпромиссного характера Иван Иванович летал намного более агрессивно, не боясь никаких нововведений в тактике и технике торпедных ударов. Именно он ввел в практику «свободной охоты» поиск цели на лунной дорожке, личным примером доказав всем нам возможность этого сложного и опасного приема. Кузнецов действовал гораздо осторожнее и, будучи командиром полка, если и водил на боевое задание группы, то старался переложить руководство ими на кого-нибудь из командиров эскадрилий, стараясь во время полета держаться поближе к истребителям прикрытия…

Как водится, перед отбытием к новому месту службы Борзов устроил прощальный банкет, но мне не довелось принять в нем участия. Незадолго перед этим между Иваном Ивановичем и мной произошел небольшой инцидент, причина которого за прошедшие с тех пор годы безвозвратно потерялась на задворках моей памяти. Он тогда здорово психанул и со зла отправил меня на полковой КДП (командно-диспетчерский пункт) руководить посадкой возвращавшихся с боевых заданий самолетов, причем именно на время организованной им пирушки.

Делать нечего, сижу возле радиостанции, жду. Вдруг звонок – командир приглашает на ужин. Но я же не могу покинуть свой пост – никого из офицеров, способных заменить меня на КДП, поблизости нет. Все уже сидят в столовой. А скоро начнут наши возвращаться, да еще и кто-то из штаба дивизии прилететь должен. Так я и не пошел на это мероприятие…

…В следующий раз я встретился с Иваном Ивановичем уже после войны. Случилось так, что мы столкнулись друг с другом в одном из рижских ресторанов. Сели, выпили, вспомнили былые времена, погибших и живых товарищей… В общем, уладили предыдущее досадное недоразумение…

…С уходом Борзова его верный товарищ Дима Котов остался без постоянного экипажа. В качестве штурмана полка летать с новым командиром должен был именно он, но за предшествовавшие описываемым событиям месяцы Кузнецов настолько сроднился с Витей Бударагиным, что не пожелал ничего менять в своем текущем положении. Правда, это никого не удивило. Во-первых, все мы, авиаторы, очень привязываемся к своему экипажу, по мере возможностей стараясь сохранить его первоначальный состав, а во-вторых, ни для кого не являлась секретом некоторая напряженность в личных отношениях между Василием Михайловичем и Котовым.

Уместно рассказать и о дальнейшей судьбе борзовской красной «семерки», единственного оставшегося в живых «Бостона» из тех самых двадцати пяти, принятых 1-м Гвардейским летом 43-го. Поначалу планировалось, что она перейдет «в наследство» Кузнецову. Но как раз в это самое время я только-только получил совершенно новенький «Бостон», в носовом отделении которого помещалась отлично оборудованная штурманская кабина с «родным» заводским остеклением, и Василий Михайлович на правах командира полка забрал себе этот самолет, как «не бывший в употреблении». Мне же досталась борзовская машина, и она, надо отдать ей должное, верой и правдой служила моему экипажу до самого конца войны. Конечно, переносить на нее свой прежний номер, как это обычно делалось в нашем полку, я не стал из уважения к Ивану Ивановичу и, чтобы избежать путаницы во время групповых полетов, сменил свой воздушный позывной с «двойки» на «семерку»…

Тем временем появилась реальная возможность сделать нашу боевую работу более эффективной. Дело в том, что базирование в Паневежисе, несмотря на определенные удобства, не в полной мере отвечало требованиям ведения боевых действий минно-торпедной авиации. Ведь чтобы добраться от аэродрома до береговой черты, требовалось немногим менее полутора часов, что сильно осложняло вылеты по данным воздушной разведки. Еще бы, пока я выйду в район, в котором была обнаружена цель, ситуация может претерпеть значительные изменения.

Конфигурация линии фронта довольно долгое время не позволяла сделать нашу работу более удобной, и поэтому нам не оставалось ничего иного, как дожидаться лучших времен. Лишь после 28 января 45-го, когда наши войска взяли Мемель (Клайпеду), появилась возможность оборудовать аэродромы почти у самого балтийского побережья. В середине февраля 51-й полк перебрался в Палангу, а наш 1-й Гвардейский – в Грабштейн, небольшой населенный пункт южнее Мемеля.

Правда, поначалу нам пришлось столкнуться с серьезными проблемами. Зима 45-го выдалась довольно теплой, и наш новый аэродром, представлявший собой обычную полевую площадку, «раскис», сделав невозможными групповые полеты. Хорошо, имелись в дивизии американские металлические сборные комплекты, позволявшие оборудовать взлетно-посадочную полосу практически на любом ровном месте. Конечно, земля высыхала не так быстро, как хотелось, поэтому некоторое время приходилось взлетать, рассекая колесами воду. Ну ничего, привыкли.

Самолеты же за неимением леса разместились просто под открытым небом. Никаких капониров мы не делали, даже маскировочными сетками машины не накрывали. Расставили поэскадрильно, и все. Налетов немецкой авиации мы тогда уже не боялись – слишком мало ее осталось у противника, чтобы тот мог позволить себе атаковать наш аэродром. Надо сказать, этот на первый взгляд довольно беспечный расчет полностью оправдался – на новом месте базирования нас ни разу не побеспокоили с воздуха.

А вот 51-му полку, располагавшемуся гораздо ближе к линии фронта, пришлось поволноваться из-за немцев, неоднократно появлявшихся вблизи их аэродрома. Правда, противник атаковал совсем другие цели, но наши авиаторы не могли чувствовать себя в безопасности даже у себя дома, что не могло не сказаться на настроении личного состава. В конце концов, в начале марта 51-й полк перевели к нам, в Грабштейн.

Сам же населенный пункт, давший название нашему аэродрому, представлял собой несколько компактно расположенных хуторов, в которых жили немецкие крестьяне. Красивые каменные домики с шиферными крышами, аккуратно выстроившиеся по обеим сторонам заасфальтированной улицы… Одни побольше и побогаче, сразу видно, что зажиточной семье принадлежали, другие – поменьше и поскромнее, знать, народу попроще… Но выглядят все просто идеально, словно игрушечные. К каждому из них ведет выложенная камнем дорожка, окна приветливо сверкают вымытыми до блеска стеклами… Красота, да и только!

А зайдешь в любой дворик – все чисто, опрятно. Даже после самого продолжительного дождя здесь можно пройтись от домика к сараю, совершенно не замаравшись. Дело в том, что внутри двора также были проложены дорожки, соединяющие жилые постройки с хозяйственными помещениями. Нам же, выходцам из русских деревень, привыкшим весной и осенью топать по колено в грязи, признаюсь честно, такие организация и упорядоченность быта внушали восторг и уважение.

Не меньше удивления вызывал тот факт, что все домики, по крайней мере те, в которых мне довелось побывать лично, были электрифицированы. Небольшой одно– или двухцилиндровый движочек стоял, между прочим, в отдельном помещении, простой совсем, бескарбюраторный, и генератор соответствующий, дававший свет и в комнатах, и во дворах. Даже воду из колодцев электрические насосы качали. В иных дворах имелись и трубопроводы, подававшие ее даже в помещения для скота…

Но самих обитателей Грабштейна нам увидеть не довелось. Все они без исключения, бросив нажитое годами добро, убежали вместе с отступавшими немецкими войсками. Даже скотину оставили. Коровы, овцы, свиньи – всей этой «бесхозной» живностью тут же занялись наши снабженцы. Большую часть отправили в тыл, как объяснили нам, на разведение, а остальной скот перешел в ведение нашего полкового повара, который не замедлил воспользоваться столь крупным везением для того, чтобы максимально улучшить наше меню.

Расквартировались же мы со всеми возможными удобствами. Каждая эскадрилья выбрала себе по хутору и принялась заселять брошенные хозяевами дома. Максимально комфортно разместился, как водится, летный состав. Летчики, штурманы и стрелки-радисты моей 2-й эскадрильи заняли огромный двухэтажный дом общей площадью около двухсот квадратных метров. Наиболее расторопным достались хозяйские койки, припасенные для членов многочисленного семейства, остальным же пришлось довольствоваться сделанными на скорую руку деревянными конструкциями, покрытыми соломой и брезентом. Я же, пользуясь правами командира, вдвоем с Гурьяновым, моим заместителем, расположился в уютной комнате на втором этаже, прихватив себе удобные кровати с пружинными матрацами.

Техники разместились с гораздо меньшим комфортом. Слишком уж много их было – около ста двадцати человек на эскадрилью, ведь за одним только самолетом закреплено трое человек – техник и двое мотористов. А есть еще специалисты по приборам, вооружению, обслуживающие всю эскадрилью. Жилых домов им, увы, не хватило, вот и пришлось селиться в больших сараях и других хозяйственных постройках, благо стараниями предусмотрительных немцев все они имели системы отопления.

С точки зрения расположения жилья относительно аэродрома трудно было бы найти какой-либо более удачный вариант, ведь их разделяли всего-навсего пятьсот метров, и главное – почти все это расстояние можно было пройти по асфальтированной дороге. Конечно, находясь в Грабштейне, мы пользовались услугами нашего автобуса лишь после возвращения из тяжелых вылетов, полностью выжимавших из нас все силы.

Отсутствие местных жителей хоть и придавало самой местности несколько унылый и заброшенный вид, заметно облегчало работу особиста, в ведении которого находилось обеспечение безопасности личного состава полка. Но предаваться беспечности было никак нельзя – по некоторым данным, в районе аэродрома наблюдались отдельные группировки немцев, пытавшиеся пробраться к своим. Так что пришлось нам с первого же дня организовать круглосуточную охрану занятых нами помещений. Каждый вечер на дежурство заступала пара стрелков и стрелков-радистов, вооруженная автоматами. Мы же, ложась спать, клали рядом с собой заряженные пистолеты.

Однажды ночью меня разбудила автоматная очередь. Моментально вскакиваю с кровати, натягиваю штаны и, схватив оружие, сбегаю по лестнице на первый этаж. Остальные летчики и штурманы, как и я, поднятые с кроватей, быстро занимают оборонительные позиции возле окон. Каждый знает свое место, и поэтому все это происходит без излишних суеты и шума.

– Ваня, – спрашиваю Двойнишникова, дежурившего в ту ночь, – что случилось? Немцы?

– Там, за деревьями, мелькнула тень, – отвечает он, – вот я и дал по ней очередь для острастки…

Излишняя осторожность все-таки лучше излишней беспечности, поэтому в ту ночь никто так и не сомкнул глаз, ожидая нападения врага, но он так и не появился. Был ли это немецкий разведчик или бродячее животное, так и осталось неизвестным.

А вообще в районе нашего расположения часто звучали выстрелы, но это никак не было связано с боевыми действиями. Просто пальба по мишеням являлась нашим излюбленным развлечением, к которому я приобщился с первых же дней пребывания в полку. Ставили в ряд пустые бутылки или консервные банки, и давай по ним из пистолетов стрелять… Конечно, похвалялись друг перед другом, кто с более дальнего расстояния попадет в цель с первой пули. Тут же, при свидетелях, заключались пари, и через несколько минут победитель получал заслуженные поздравления, а проигравший – не менее заслуженные насмешки. Борзов небезосновательно считал стрельбу полезной для развития глазомера у летчиков и даже сам был не прочь поучаствовать в ней.

Но здесь, в Грабштейне, это нехитрое развлечение стало намного интереснее. Дело в том, что наши товарищи, роясь на чердаках занимаемых нами домов в поисках чего-нибудь, хоть издали похожего на матрац, обнаружили там аккуратно завернутые в газеты портреты Гитлера, Геринга, Геббельса и других идеологов национал-социализма.

– Сжечь всю эту нечисть к чертовой матери, – раздались гневные выкрики, перемежаемые нецензурной бранью.

И скорее всего, мы бы поступили именно так, но тут кто-то из собравшихся предложил более интересную идею:

– Нет, ребята. Давайте лучше по ним постреляем. А то по банкам уже немного приелось…

Сказано – сделано. И вот я стою перед расставленными в шеренгу портретами. Выбрав в качестве мишени бесноватого фюрера, навожу на него пистолет. Целюсь в основание носа, прямо между глазами. «Война скоро кончится, – проносится в голове, – и совсем не так, как ты, мерзавец, предполагал». Задержав дыхание, нажимаю на спусковой крючок…

Март и апрель 45-го стали для балтийских авиаторов самым напряженным периодом Великой Отечественной. Во-первых, значительно увеличилось суммарное количество боевых вылетов, выполненных экипажами обоих минно-торпедных полков. Порой в один день приходилось дважды уходить на задание: в светлое время суток – с торпедой, в темное – с минами в район Либавы или, подвесив к торпедным держателям бомбы, – на Кенигсберг. Во-вторых, как я уже говорил, время «свободной охоты» безвозвратно ушло в прошлое, и теперь вылеты производились в основном по данным разведки, что почти всегда приводило к встрече с противником.

Конечно, такая нагрузка не могла не отразиться на нашем моральном и физическом состоянии. Люди становились более молчаливыми и замкнутыми, а некогда любимые всеми развлечения утрачивали свою привлекательность. Раньше, бывало, выходишь из столовой, а на стене уже боевой листок висит с поздравлениями по поводу только что одержанной победы. Обязательно остановишься, чтобы посмотреть. Рядом – карикатуры. Допустил кто-то серьезный «прокол», например, грубую посадку совершил или блуданул серьезно, обязательно нарисуют с перекошенной физиономией, выставив сие художество на всеобщее обозрение: знай, мол, Родина, своих «героев». Теперь же топаешь в казарму, опустив глаза вниз. И нет тебе никакого дела ни до боевых листков, ни до карикатур. Лишь бы до кровати добраться и отоспаться перед ночным полетом…

Между прочим, именно в это время у меня седина появилась. Может, она и раньше была, но я ее как-то не замечал. А тут стою перед зеркалом, бреюсь. Смотрю – а виски-то белые… «Да нет, – думаю, – не может быть! Показалось!»

– Коля, – позвал я своего штурмана, сидевшего неподалеку, – посмотри-ка, что это у меня…

– Седеешь, командир, – ответил он. А ведь мне совсем недавно исполнилось двадцать три года…

Разгрузить бы людей хоть немного… Но увы, не получается. Молодежь ночью на задание никак не пошлешь – навыки пилотирования не позволяют. Они ведь только и умеют, что взлетать да садиться. Одним словом, летчики чистого неба. Вот и приходилось гонять «стариков» по два раза в сутки. Хоть и недалеко лететь – всего два часа туда и обратно, но все равно устаешь до предела. А на следующий день – опять на задание. Дошло до того, что у меня, например, появилась дрожь в руках. Сидишь, допустим, в столовой, а ложка вдруг ни с того ни с сего начинает в пальцах плясать. Правда, вскоре успокаиваешься, но все равно приятного мало…

Неудивительно, что события тех двух месяцев запомнились мне только в общих чертах. Взлет, выход к цели, атака, возвращение домой, посадка, сон, ночной полет, сон… Вскоре все повторяется вновь… Поэтому ниже я расскажу лишь о том немногом, что намертво врезалось в мою память…

До Победы – немногим меньше двух месяцев, но они стоили нам огромных потерь. Молодые ребята, едва ставшие на крыло, летчики и штурманы, совсем недавно переведенные с Тихоокеанского флота, вчерашние инструктора, под занавес войны всеми правдами и неправдами вырвавшиеся на фронт… Жестокая фронтовая судьба не щадила никого. Тончайшие нити человеческих жизней обрывались одна за другой, оставляя в сердцах живых кровоточащие раны…

Василий Меркулов был крепким коренастым мужиком, в каждом движении которого сквозила недюжинная физическая сила. Именно про таких говорят – настоящий богатырь. На первый взгляд его серьезное и немного флегматичное выражение лица могло показаться незнакомому с ним человеку слишком суровым, но это весьма обманчивое впечатление. При ближайшем рассмотрении становилось понятно, что Вася – очень добродушный и веселый человек, как, впрочем, и большинство силачей.

Родившийся в 1912 году в крестьянской семье, Меркулов пришел в авиацию в более зрелом возрасте, чем многие из нас, и, окончив летное училище в двадцать пять лет, получил направление на Северный флот. Во время войны его перевели к нам на Балтику. С первых же дней своего пребывания в 1-м Гвардейском Василий зарекомендовал себя умелым воздушным бойцом, став одним из лучших летчиков полка. Своими боевыми заслугами он заслужил Золотую звезду, но описанная ранее история с автобусом вычеркнула его из списка награжденных. Из всей нашей компании, где на каждого приходилась равная доля вины, Вася пострадал больше всех. Тем не менее он совершенно не озлобился и внешне не утратил своего обычного оптимизма, но о том, что творилось в его душе, можно было лишь догадываться…

Вообще же Меркулов был компанейским мужиком, принимавшим участие практически во всех наших развлечениях. Мог и в картишки перекинуться, и по банкам из пистолета пострелять, но больше всего ему нравилось париться в бане. В этом деле Василию практически не было равных, и никто не мог продержаться там столько же, сколько он.

Помню, в Паневежисе мы свели знакомство с одной хозяйкой, жившей на хуторе недалеко от аэродрома. Принесем ей бензина или денег заплатим, она нам баньку приготовит, а как выйдем оттуда, еще и ведро домашнего пива принесет, вкусного такого, хорошего.

Вася посидит немного, чтобы дать нам возможность попариться, затем как начнет водой на каменную печку плескать… Пар глаза застилает, дышать тяжело… А он еще жару поддаст, на полку заберется и веником себя хлещет. Мы все уже ушли оттуда, а он все еще лежит, парится. Потом выскочит на улицу – и прямо в снег… Закаленный был мужик…

Спиртным Вася особо не увлекался. Выпить, конечно, мог, но только с компанией. Причем доза алкоголя, которая любого из нас довела бы до состояния полной невменяемости, не могла причинить Васе никаких неприятностей. Зная это, он иногда мог подшутить над нами. Однажды взял стакан спирта и выпил его залпом, даже не глотая, просто залил его в рот, как в воронку. И хоть бы что ему, сидит, улыбается. Затем обвел нас насмешливым взглядом: «А вам слабо, пацаны?!» Я, приняв вызов, полстакана себе налил и – захлебнулся… Смеху, конечно, было…

Штурман Алексей Рензаев, назначенный в экипаж Меркулова, был полной противоположностью своего командира. Слишком серьезный, даже немного мрачноватый, Алексей держался несколько поодаль от остальных товарищей, редко принимая участие в общих развлечениях. Правда, его особо и не звали – Рензаев был очень острым на язык и никогда не упускал возможности зло высмеять кого-нибудь. С другой стороны, он и самого себя мог раскритиковать в пух и прах, что порой имело место на разборах полетов. Даже победная атака собственного экипажа вполне могла удостоиться его язвительных комментариев…

19 марта 45-го. В тот день я не участвовал в полетах, но несколько моих экипажей с утра вышли на боевое задание в составе группы, руководимой Меркуловым. Обнаружив конвой, они атаковали его, но, увы, безрезультатно. Плотный зенитный огонь вынудил сбросить торпеды с более дальних дистанций, благодаря чему атакованные суда сумели увернуться. Огорченные неудачей экипажи молча собирались возле КП…

– Да ты же торпеду слишком далеко швырнул! – резко прервал доклад Меркулова Рензаев, буквально на днях получивший Золотую звезду. – Струсил! Так и скажи!

Это обвинение грянуло как гром среди ясного неба, заставив собравшихся потерять дар речи. Все знали Меркулова как храброго бойца и были глубоко возмущены такими словами…

– Хорошо, – медленно проговорил Василий, немигающим взглядом впившись в лицо своего штурмана, – я, трус, покажу тебе, Герою, как надо атаковать! – И, повернувшись к Кузнецову, сказал: – Товарищ командир, скоро полетит еще одна группа. Ее поведу я.

– Но сегодня ты уже…

– Товарищ командир, – перебил Меркулов, – на задание пойду я…

На этот раз целью стал конвой в составе шести транспортов, охраняемых девятью сторожевыми кораблями и тремя сторожевыми катерами. Отличная видимость дала немцам возможность, издали заметив наших товарищей, загодя подготовиться к их встрече…

Отдав приказ ведомым атаковать головные транспорт и сторожевик, Меркулов выбрал самый большой транспорт, находившийся в середине конвоя, и начал сближение. Немцы поставили на пути самолета завесу плотного зенитного огня, сквозь которую стал продираться Вася… Вдруг за левым мотором его «Бостона» потянулся зловещий шлейф черного дыма, из-под которого вскоре показалось и пламя. С каждой секундой оно разгоралось все сильнее и сильнее, вплотную подбираясь к кабине пилота… Подбили…

А самолет тем временем продолжает лететь прежним курсом. У всех ведомых, находившихся поблизости, перехватило дыхание: «Значит, командир еще жив!» Но сколько ему еще осталось, ведь, судя по всему, сбить пламя Меркулову не удастся. Да он и не делает для этого ни малейшей попытки… Невероятно тяжело наблюдать последние секунды жизни боевого товарища, будучи не в силах помочь ему…

До транспорта остается около восьмисот метров. В этот момент из огненного факела горящего самолета вываливается серебристая сигара торпеды. Она, нырнув под воду, берет курс на вражеский транспорт. К нему же продолжает нестись и охваченная пламенем машина Меркулова, постепенно теряя высоту. Стало понятно, что пилот решил идти на таран… Чтобы наверняка…

В гибель опытного экипажа, особенно почти перед самым концом войны, никак не хотелось верить. «Что же все-таки произошло? Где же ошибся один из лучших балтийских торпедоносцев?» – каждый из нас не раз задавал себе подобные вопросы, делясь своими мыслями с товарищами.

– Ребята! – вдруг вспомнил кто-то. – Я сам видел, как он перед этим полетом стакан спирта выпил…

Может, это и стало главной причиной трагедии, алкоголь ведь, как известно, снижает реакцию. А может, просто не повезло. На войне от смерти никто не застрахован… Но как бы то ни было, я абсолютно убежден: роковой удар, погубивший Василия, нанесли не вражеские зенитчики, а незаслуженное оскорбление, брошенное сгоряча своим собственным штурманом. Слово – великая сила… Оно ведь может подарить надежду обреченному на смерть, пробудив в нем силы для дальнейшей борьбы… А может и нанести смертельную рану…

Точно так же навсегда останется тайной вопрос, вызывающий наиболее ожесточенные дискуссии историков, – совершил ли экипаж Меркулова так называемый огненный таран или нет? Даже рассказы непосредственных участников этого боя, наблюдавших последние мгновения жизни своего командира, существенно отличаются. Одни утверждали, что Василий все-таки врезался в этот злосчастный транспорт, тем самым потопив его. Другие не менее уверенно заявляли, что краснозвездный «Бостон» рухнул в воду в сотне метров от цели, отправленной на дно метко сброшенной им же торпедой.

Но так или иначе, экипаж совершил подвиг, заслуживавший самой высокой награды. Увы, в этом отношении справедливость торжествует далеко не всегда, и Меркулову так и не присвоили звание Героя Советского Союза… Даже посмертно…

Точно так же произошло и с экипажем Виктора Носова из 51-го минно-торпедного полка, совершившим огненный таран за месяц до гибели Меркулова. Молодые ребята, совсем недавно прибывшие на фронт, в своем последнем полете исполняли обязанности топ-мачтовиков. Их самолет был подбит почти перед самой атакой, и пилот, не сбрасывая бомб, направил свою горящую машину прямо на вражеский транспорт, отправив его на дно…

Насколько я помню, это подтвердили все очевидцы, но… Где-то в высоких штабах что-то не срослось, и Золотую звезду экипаж так и не получил. Справедливость была восстановлена лишь в 1998-м, когда Виктору Носову и его товарищам, а также Василию Меркулову присвоили звание Героя России…

История Великой Отечественной знает множество огненных таранов, которые сегодня, увы, принято считать пропагандистской выдумкой. «Как же так? – думают некоторые люди. – Не попытаться спасти себя и своих товарищей? Своей собственной рукой направить горящую машину навстречу смерти? Это же самоубийство! Я бы не смог пойти на такое, а поскольку все люди одинаковы, значит, не смогли и они. Рухнул подбитый самолет на врага, а то и просто где-нибудь поблизости. А таран потом придумали… Задним числом…» Наверное, подобные случаи могли иметь место. Это невозможно отрицать. Точно так же, как и невозможно отрицать действительно совершенные огненные тараны, а их история нашей авиации знала достаточно.

Как рассуждал и о чем думал тот или иной экипаж в последние мгновения своей жизни, узнать невозможно. Да и вообще те считаные доли секунды, отпущенные судьбой для принятия окончательного решения, вряд ли располагали к долгим рассуждениям. Поэтому предлагаю читателям свою версию: скорее всего, опытный пилот, составлявший со своей машиной единое целое, почувствовал, что ей нанесены смертельные ранения. Иначе, думается мне, он попытался бы дотянуть до своих или, по крайней мере, отойти подальше от врага, чтобы воспользоваться парашютами. Жить-то, как ни крути, все равно хочется. А вот если шансов на спасение нет, остается лишь одно – подороже продать свою жизнь…

Для морской авиации это еще более верно, ведь чтобы добраться до спасительной суши, необходимо преодолеть достаточно большое расстояние, если, конечно, повезет сбить пламя. Иначе остается выбирать – сгореть заживо или замерзнуть в ледяной воде. Такая вот ужасная альтернатива. Вполне вероятно, именно поэтому и шли торпедоносцы на огненный таран…

Внимательный читатель вспомнит, что перед решающим для меня полетом, восстановившим мое доброе имя, мы твердо решили: если не попадем торпедой, будем таранить врага своим самолетом. Но это был случай из ряда вон выходящий. Здесь речь шла о чести экипажа. А без нее никак! Лучше честно умереть, чем жить с позором – таков непреложный закон фронтовой жизни… К счастью, мне не пришлось проверить на практике свою готовность выполнить задуманное…

Другой вопрос, какие повреждения может нанести вражескому кораблю врезавшийся в него самолет… Вот здесь все совсем не так просто, как выглядит в газетных статьях. Потопить таким способом большой боевой корабль в свете полученных мной в послевоенное время знаний о его устройстве представляется маловероятным. Пожар на палубе, конечно, будет, ведь даже с учетом расхода топлива по пути к цели в баках торпедоносца останется еще около пятисот галлонов высокооктанового бензина. А вот борт пробить вряд ли удастся…

Транспорт в этом отношении попроще, и шансы отправить его на дно таранным ударом значительно выше. Обшивка одинарная, да и не рассчитана она на такое. Но и тут возможны варианты. Насколько огнеопасен груз, находящийся внутри, удастся ли экипажу вовремя потушить огонь… В общем, у большого транспорта есть все шансы побороться за живучесть…

Но все это никоим образом не умаляет подвига авиаторов, совершивших огненный таран. Именно благодаря таким сильным духом ребятам, способным на самопожертвование, наша страна и победила в той ужасной войне…

Со времени моего первого крейсерского полета тактика минно-торпедной авиации претерпела довольно значительные изменения, эволюционировав от индивидуальных атак отдельных экипажей до групповых ударов несколькими звеньями, состоящими из четырех самолетов. Правда, в последнем случае все наши «Бостоны» заходили на цель с одной стороны, что существенно упрощало жизнь врагу, облегчая ему выполнение маневра. Это, в свою очередь, не давало нам успокаиваться на достигнутом, заставляя изобретать новые тактические приемы…

Утром 22 марта воздушная разведка доложила о большом конвое из восьми транспортов, шедших двухкильватерным строем в сопровождении трех сторожевых кораблей и двух тральщиков. В штабе дивизии приняли решение атаковать его силами двух полков, причем впервые на Балтике торпедно-бомбовые удары должны были наноситься одновременно с обоих бортов.

– Твои две четверки, – ставит мне задачу командир полка, – заходят с юго-востока. Звено Башаева из 51-го полка – с севера. До вылета еще час, так что внимательно проработай со своим штурманом маршрут, так, чтобы ударить по врагу точно в назначенное время. Сможешь сделать это – избежишь лишних потерь. Сам понимаешь…

Внимательно вглядываюсь в лица летчиков и штурманов моей группы, собравшихся на предполетный инструктаж. Многие из них едва достигли двадцати и имеют на своем счету не более десяти боевых заданий. Они буквально поедают меня глазами, стараясь не упустить ни одного моего слова.

Лейтенант Солдатенко. Хотя этот летчик совсем недавно прибыл в полк, назвать его молодым можно лишь весьма условно – он примерно моего возраста. Серьезный такой парень, рассудительный. Свой путь в авиации Солдатенко начал в качестве техника самолета, но затем сумел добиться перевода в летное училище. В смысле теоретической подготовки и особенно знания устройства крылатой машины, а также ее систем и механизмов он был на голову выше всех своих однокашников, что, впрочем, совершенно неудивительно. Техники – они ребята грамотные, приученные относиться к самолету с должным уважением.

Даже беглого знакомства мне с лихвой хватило, чтобы проникнуться к Солдатенко искренней симпатией, которая переросла в настоящее уважение после первого же провозного полета на «спарке». Я сам был инструктором и прекрасно знал, какими навыками пилотирования обладают ребята, имевшие на своем счету немногим более тридцати учебных часов на боевой машине… Но этот парень… Редко кому, по крайней мере из тех, с кем мне доводилось тогда встречаться, удавалось выжать из этого довольно скромного даже по тем временам налета столь многое. «Он – прирожденный пилот, – таковым оказался вердикт, вынесенный мной после того, как «спарка» заняла свое законное место на аэродроме, – и если ему повезет уцелеть в первых боевых вылетах, он еще покажет себя…»

Обычно молодежь начинала воевать в качестве топ-мачтовиков, неся при этом огромные потери. Честно скажу, у нас, торпедоносцев, шансов уцелеть было значительно больше – расстояние до атакованного судна при наличии определенных навыков все-таки позволяло хоть немного, но отвернуть в сторону. Они же, топ-мачтовики, гарантированно проходили над палубой, что значительно увеличивало их шансы быть сбитыми.

Выпускать только что прибывшие молодые экипажи с торпедами? Да, потери бы, скорее всего, уменьшились… Да вот только эффективность атак упала бы до неприемлемо низкой величины. Никак не смогли бы не имеющие должной подготовки ребята в предельно сжатой во времени обстановке боя правильно прицелиться и в нужный момент сбросить свои стальные «сигары». Дать им больше времени для подготовки не позволяла предельная напряженность боевой работы. И ладно держались бы люди подольше… А так – один экипаж не вернулся, другой… Глядишь – и летать некому. Вот и приходилось посылать пацанов буквально на убой…

А вот Солдатенко летал намного лучше остальных, поэтому я и решил взять его своим ведомым, отдав приказ подвесить к его самолету торпеду. Кузнецов против моей инициативы не возразил.

– Считаешь, что справится, – согласился он, выслушав меня, – бери его с собой…

Неподалеку друг от друга сидят двое летчиков-топ-мачтовиков. Фамилию одного из них я, к сожалению, никак не могу вспомнить… Второй – младший лейтенант Васин. Этот невысокий крепкий парнишка обладал очень цепким характером, благодаря которому буквально на лету осваивал все премудрости боевой работы. Он пришел в полк в конце 44-го и к моменту описываемых событий успел принять участие в групповых атаках, порой возвращаясь домой на изрядно потрепанном самолете. Надо сказать, фронтовая судьба оказалась благосклонной к Васину, позволив ему дожить до конца войны, совершив около тридцати боевых вылетов, примерно треть из которых – в качестве топ-мачтовика.

Для укомплектования второй четверки нашего полка пришлось позаимствовать экипажи 1-й эскадрильи. По-моему, оба торпедоносца. Из состава этого звена мне запомнилась только фамилия одного молодого пилота, начавшего свой боевой путь вместе с Васиным, – младшего лейтенанта Ковалева…

Инструктаж окончен, и все летчики и штурманы стали расходиться к своим машинам. Я подозвал к себе Солдатенко и еще раз напомнил ему:

– Смотри за мной в оба! Куда я – туда и ты! Во время атаки идешь в ста метрах сзади меня. Я торпеду сбросил – и ты сразу же бросай! Не мешкай. Цель у нас одна на двоих будет, так что чья торпеда в нее попадет – неважно. Запишем на двоих. Будь внимательным. Оторвешься – схарчат к чертовой матери и имени не спросят!

– Понял, командир, – спокойно ответил он…

Иду к своему самолету. Ласковое весеннее солнце мягким теплом касается моих щек, свежий ветер легонько поигрывает моими волосами… Немного задерживаюсь, чтобы торопливо прикурить сигарету. Неожиданно вспомнился довольно смешной, хотя и несколько похабный анекдот, услышанный мной на днях, которым я никак не могу не поделиться с товарищами. Их смех поневоле заражает и меня, заставляя улыбнуться.

А вот и моя «семерка». Иван Пичугин докладывает о ее готовности к полету, но я слушаю его немного рассеянно. «Здравствуй, мой крылатый товарищ», – мысленно обращаюсь я к машине и, повинуясь внезапно нахлынувшему порыву, прикладываю ладонь к направленной вниз лопасти правого винта, как будто пожимаю руку старому другу. Несколько мгновений мы безмолвно смотрим друг на друга…

– Командир, – внезапно вклинился в мои переживания взволнованный голос Пичугина, – что-то случилось?

– Да нет, – отвечаю, – все нормально. Просто винт потрогал. – Я никому не рассказывал, что отношусь к самолету, как к живому существу. Это – наше с ним личное дело, касающееся лишь нас обоих.

Усаживаюсь в кресло и потуже затягиваю привязные ремни, после чего начинаю радиоперекличку, по очереди вызывая каждого из своих ведомых. «К полету готов!» – следует серия однотипных докладов. Убедившись в хорошей работе связи, запускаю моторы. Их громкий раскатистый рев, как обычно, успокаивает меня, полностью погрузив в заученную до автоматизма последовательность взлетных действий…

– «Семерка», вас вижу, – выходит на связь командир истребителей прикрытия 21-го полка, – начинаем работать.

– Понял. Идем к цели… – аккуратно, чтобы не рассыпать строй группы, поворачиваю штурвал…

– Слушай, командир, – эти слова, прозвучавшие в самом начале полета, неизменно предвещают очередную байку из бесконечного арсенала Иванова. И точно: – Мне вот недавно такую историю рассказали, не поверишь…

В который раз благодарю судьбу за то, что рядом со мной именно такой человек. Конечно, за его внешней веселостью скрываются не менее тяжелые переживания, чем у меня или любого другого солдата той ужасной войны, и я прекрасно понимаю, что это балагурство – совсем не от собственного прекрасного настроения. Просто своеобразная реакция на приближающуюся смертельную опасность. Рассмешил товарищей по экипажу, увлек их своем пением – и самому на душе полегчало. Да и нам, кстати, не меньше…

– Командир, – внезапно прерывает Коля очередную песню, – выходим в район поиска. Наш конвой должен быть где-то спереди-справа.

Искрятся мириадами солнечных зайчиков серые морские волны. Глаза до боли впиваются в линию горизонта, внимательно прощупывая ее буквально миллиметр за миллиметром. И вот наконец обнаруживается цепочка темных продолговатых линий. Это и есть наша цель. Сразу же увожу своих подопечных влево. Группа Башаева уходит вправо. Теперь все наши действия должны быть четкими и согласованными. Лишь тогда мы сможем сойтись точно над целью.

Прошло еще совсем немного времени, и мы уже летим параллельно конвою на расстоянии около восьми километров от него. Спереди и сзади – корабли охранения, их тяжело спутать с эскортируемыми ими судами. Посередине восемь продолговатых узких полосок – это транспорты. Они идут двумя кильватерными линиями, смещенными друг относительно друга по диагонали, наподобие шашек. Так им гораздо удобнее вести согласованный зенитный огонь.

– Первое звено! – вызываю по радио трех своих ведомых. – Головной транспорт наш! Второе звено выбирает цель самостоятельно! Атакуем!

Поворачиваю направо и начинаю пологое снижение. Пара моих топ-мачтовиков на полном газу проскакивает вперед. Мы же так и продолжаем идти на малой скорости. Разгоняться свыше трехсот двадцати километров в час нам никак нельзя – нарушение режима сброса торпеды совершенно недопустимо.

Сразу же перевожу моторы на обогащенную смесь, чтобы побыстрее разогнать машину после сброса торпеды, и включаю противопожарную систему, заполняющую свободное пространство бензобаков и обдувающую цилиндры двигателей инертным газом. Если получу от врага соответствующее «вознаграждение», есть определенный шанс предотвратить пожар. Система эта не перекрывалась и после активации работала до полного израсходования газа. Насколько я помню, его хватало минут на двадцать, как раз на то, чтобы выполнить атаку и подальше уйти от врага. Между прочим, хорошая штука. Вполне вероятно, именно она спасла мою жизнь в мае 44-го, когда в мой левый мотор угодил зенитный снаряд.

Почти одновременно вспыхивают первые, слава богу, довольно разрозненные облачка крупнокалиберных снарядов. «Слишком уж редкие они, чтобы до меня дотянуться», – пытаюсь успокоить сам себя. Но я уже далеко не первый раз хожу в атаку и знаю, что это – всего лишь начало.

– Пять километров до цели! – напоминает Иванов.

Вот сейчас расчеты зенитных автоматов заканчивают последние приготовления. Вот сейчас… Сейчас… Словно проснувшийся после векового молчания вулкан, заговорит их смертоносное оружие. Тревожное ожидание неизбежного стальными тисками сдавливает сердце. Широко открытые глаза, на мгновение оторвавшись от выбранной впереди «моего» транспорта точки упреждения, быстро пробегают по небесному пространству. «Неужели они нас еще не заметили?!» – просыпается слабая надежда. Конечно, днем, да еще и при хорошей погоде, такое разгильдяйство немецких наблюдателей совершенно невероятно, но… как же хочется порой хоть на мгновение поверить в невозможное…

Внезапно (несмотря ни на какие ожидания, это всегда происходит внезапно) небо буквально вспыхивает зловещим фейерверком. Самолет практически моментально оказался в окружении дымных шапок разрывов, слегка подбрасывавших его из стороны в сторону, осыпая градом осколков. Отовсюду замелькали огненные кометы трасс, сплетаясь над моей головой в причудливые сети… Это заработали автоматы – главный враг торпедоносцев. Страшно подумать, сколько наших товарищей отправили они на морское дно…

В это же время крупнокалиберные орудия продолжают вести заградительный огонь. Но теперь они бьют по морской поверхности, ставя на ней водяные столбы высотой около двадцати метров. А если на палубе транспорта находятся немецкие танки или обычные полевые пушки, то они также долбят по нам…

Кажется, море и небо, две всесильные стихии, временами неразличимо сливавшиеся воедино, сговорились любой ценой уничтожить нарушившую их покой ничтожно маленькую песчинку – мой самолет. В этой головокружительной круговерти порой вообще перестаешь понимать, жив ты или нет. «Бросай ее к чертям! – бьется в истерике жажда жизни. – Уходи в сторону!! Спасайся!!!» Лишь предельным усилием воли удается сфокусироваться на стремительно увеличивающемся в размерах темном силуэте вражеского транспорта, легкими скользящими маневрами пытаясь обойти самые опасные «созвездия» разрывов. «Слишком плотный огонь, – предельно ясно осознаю я, – перескакивать через палубу нельзя! Наверняка снимут! Значит, пройду за кормой. Другого выхода нет!»

А транспорт словно никуда и не торопится, не выказывая совершенно никаких признаков движения. Даже пенных бурунов за кормой совсем не видно. Правильно ли я взял упреждение… или нет? Скоро узнаем. Большой палец правой руки нервно подрагивает на кнопке сброса. Как же хочется побыстрее надавить на нее изо всех сил! Рано! Рано еще! Нельзя давать врагу ни малейшего шанса, а там – будь что будет…

Наконец время пришло. Всем телом чувствую, как воспрянула духом машина, избавившаяся от тяжелого груза, а вместе с ней – и я. Теперь ничто не связывает меня в маневре! Еще не успела приводниться торпеда, как правая нога почти до упора ушла вперед, а левая рука заученным движением дала левому мотору полный газ, создавая скольжение в правую сторону. При этом практически одновременно поворачиваю штурвал налево (иначе машина, перевернувшись через правое крыло, рухнет вниз) и немного отдаю его от себя, чтобы как можно ниже прижаться к воде…

Самолет, скрипя всеми своими костями и суставами, проскакивает за кормой атакованного транспорта, опустившись ниже его палубы. Выравниваю направление полета. И вовремя… Там, где в следующие мгновения должен был оказаться мой «Бостон», пронеслась огненная трасса… Успел. Тут же резко бросаю самолет влево… Так зигзагом и уходишь от цели… При этом любая, даже мало-мальски ничтожная ошибка может оказаться фатальной. Самолет-то ведь летит не выше десяти метров над морем, чуть ли не цепляясь винтами за воду…

– Ваня, – вызываю Федоренко сразу же после того, как машина выскочила из опасной зоны, – Солдатенко на месте?

Несколько секунд, в течение которых мой стрелок-радист оглядывает заднюю полусферу, кажутся для меня вечностью.

– Здесь он, командир, – прозвучал вскоре радостный голос Ивана, – метрах в ста за нами…

Это краткое сообщение стало, наверное, самым радостным событием этого дня…

…Однажды, уже после войны, ко мне подошел молодой летчик.

– Товарищ командир, – попросил он, – покажите, пожалуйста, как вы выходили из боя после сброса торпед.

Сначала я отшучивался от него: «Подрастешь, мол, потом покажу!» Но парень проявил завидную настойчивость, заставившую меня уступить. И вот во время учебно-тренировочного полета на «спарке» я опустился на тридцать метров и начал «демонстрацию». А руки-то несколько поотвыкли от таких маневров, да и нервы тоже… В общем, бросил машину в сторону, как многократно делал это во время войны… И сам испугался своих действий… А ведь всего пару лет назад… В общем, еле удержал машину в руках…

– Видел? – спросил я после посадки.

– Видел, товарищ командир, – ответил он.

– Только сам так не пробуй делать. Упадешь…

…Теперь остается лишь вновь собрать свою группу и повести ее домой. Задача, между прочим, не такая простая, как может показаться на первый взгляд. Ведь в горячке боя каждому экипажу приходится выкручиваться самостоятельно, поэтому говорить о согласованном выходе группы из атаки не приходится. Выскочил впопыхах, а потом начинаешь осматриваться по сторонам. Увидел кого-то – хорошо. Пристроился к нему и уже вместе ищешь остальных. Кто ведущий, кто ведомый – неважно. Потом разберемся. Главное, чтобы все нашлись.

К сожалению, в тот день мы недосчитались одной машины. Сразу же на душе стало как-то неуютно и тоскливо. Тягостное ощущение случившейся беды свинцовой тяжестью легло на сердце. Конечно, всегда остается надежда на то, что экипаж просто слишком далеко оторвался от остальных и ему удастся, пройдя незамеченным вражескими истребителями, вернуться домой. Именно в этом каждый из нас пытается убедить себя всю обратную дорогу. Но увы… При разборе полета выяснилось, что экипаж младшего лейтенанта Ковалева погиб, сбитый корабельными зенитками…

Наконец мы дома. Поставив свои самолеты на места, постепенно собираемся возле полкового КП. Вылет оказался для нас очень успешным – потоплены два транспорта и сторожевой корабль. Но радостных возгласов и сбивчивого, через край наполненного эмоциями обмена впечатлениями совсем не слышно. Сказывается горечь понесенной потери и накопленная за все предыдущие дни усталость.

А вот и Солдатенко со своим штурманом. Сегодня они отлично справились с заданием, ставшим для них настоящим боевым крещением.

– Ну что, – спрашиваю я у Солдатенко, – рассказывай, что видел!

– Нечего, товарищ командир, – спокойно говорит он, – только ваш самолет. Я вот только не понял, вы же говорили, что бить будут – мало не покажется… А ведь они почти и не стреляли…

– Не стреляли?! – со всех сторон раздались удивленные возгласы.

– Потом к самолету своему подойдешь, дырки на нем посчитаешь, – улыбнувшись, отвечаю своему ведомому. – А так – молодец! Все правильно сделал.

Между прочим, подобные случаи нередко встречаются в практике боевых действий. «Ухватился» изо всех сил молодой пилот за хвост своего ведущего, а все остальное вообще не замечает. И это – абсолютно нормально. Ведь главные задачи первого боевого вылета – удержаться за командиром, выполнить атаку и, самое важное, остаться в живых – он успешно выполнил. А все остальное придет с опытом. Обязательно придет…

Не прошло и нескольких часов после нашего возвращения, как меня и Иванова срочно вызвали в штаб дивизии. Поскольку такое происходило нечасто, мы с Колей всю дорогу перебирали всевозможные варианты, пытаясь выяснить, что же хотят от нас в столь высокой инстанции, но так и не смогли однозначно прийти к какому-то единому мнению.

– Наверное, на разведку пошлют, – предположил я.

– Да не должны, – резонно возразил Коля, – мы же только вернулись…

Заходим в штабное помещение и сразу же по всей форме докладываем о своем прибытии. Командир дивизии М. А. Курочкин приглашает нас подойти поближе к большому столу с разложенной на нем картой, вокруг которой сидят несколько старших по званию офицеров. И только в этот момент я замечаю стоящих рядом ведущего группы 51-го полка Башаева и его штурмана.

– Я вот для чего вызвал вас, – начал комдив. – Судя по докладам, ваши экипажи атаковали один и тот же транспорт. И оба его потопили. Так что давайте разбираться, кому победу записывать. Шишков, что скажешь? – спокойно спросил он.

Тут я вспомнил, что, уходя от конвоя, близко разминулся с «Бостоном», направлявшимся мне навстречу: «Вот, значит, кто это был!»

– Товарищ командир дивизии, – отвечаю без малейших колебаний, – точно установить, чья торпеда попала в цель, невозможно. Поэтому я не буду возражать, если этот транспорт запишут 51-му полку.

После меня то же самое почти слово в слово, с разницей лишь в номере воинской части, повторил и Башаев.

– Ваше мнение мне понятно, – возразил Курочкин, – но наобум святых такие вопросы не решаются. Давайте-ка посмотрим в записи штурманов. Там же точно должно быть зафиксировано время сброса обеих торпед. Вот и решим вопрос.

Оказалось, мой экипаж опередил Башаева не более чем на полторы минуты.

– У меня время точное, – уверенно заявил Иванов, – по Москве проверял…

В итоге этот транспорт все-таки отдали нам…

Вряд ли я сильно погрешу против истины, если скажу, что самыми опасными противниками торпедоносцев были боевые корабли. Маневренные, хорошо оснащенные зенитными автоматами, они, прикрывая свои конвои, всегда встречали нас плотным заградительным огнем, заставляя наши самолеты буквально проходить сквозь него. Правда, задача атаковать непосредственно корабли охранения нам никогда не ставилась, нашей главной целью являлись сопровождаемые ими транспортные суда. Поэтому, если позволяла ситуация, мы старались сблизиться с неприятелем, держась как можно дальше от его эскорта, состоявшего в основном из сторожевиков, тральщиков и эсминцев, наличие и количество которых не являлось величиной постоянной и в похожих ситуациях могло отличаться весьма существенно. А вот такие «морские чудовища», как тяжелые крейсера, нам вообще никогда не встречались. Но однажды…

– Получен приказ утопить «Лютцов» и «Принц Ойген». Наша пехота к морю вышла, а эти крейсера по ней долбят всеми калибрами, – вызвав меня на КП, сообщил Кузнецов. – Вокруг каждого из них – целая свита эсминцев и сторожевиков. И они тоже бьют по пехоте из всего, что у них есть… – Здесь командир немного помолчал, а затем продолжил: – По данным разведки, оба крейсера сейчас находятся в Данцигской бухте. Штаб авиации флота решил нанести по ним удар. Вначале пойдут «пешки», за ними 51-й полк и мы. Для выполнения задачи приказано задействовать все готовые к полетам «Бостоны». Экипажи 1-го Гвардейского поведешь ты…

Эта новость буквально сбила меня с ног. Мысли и чувства, словно сухие осенние листья, захваченные ветром, тут же завертелись в хаотичной круговерти извечной борьбы человеческих страстей. «Собьют к чертям и имени не спросят…» «Но я же солдат… И должен выполнять приказ…» «Вот и все… Отлетался…» «Чему бывать – того не миновать! Мне и так слишком долго везло!» «А ведь до Победы совсем немного!» «Я ничем не лучше своих погибших друзей! Коли Соловьева… Коли Шарыгина… Феди Шипова… Да и любого пехотинца! Все они хотели жить не меньше моего…»

Последний довод здорово качнул весы в сторону смирения с неизбежностью, и вскоре способность здраво рассуждать снова вернулась ко мне, заставив посмотреть на ситуацию несколько с другой стороны: «Ведь приказано атаковать всем полком, значит, вся ответственность полностью на плечах ведущего. Кузнецов понимает это и хочет переложить ее на меня! Понятно, что крейсера эти мы все равно не потопим, просто через заградительный огонь не прорвемся… Ну ладно, погибну я, мертвому все равно… А если вернусь? Кто вел полк? Шишков! Вот на меня всех собак и повесят. А Кузнецов, значит, в стороне останется… Борзов, тот сам бы повел всех, он крутой мужик…»

– Товарищ командир, – решительно произнес я, – прошу не назначать меня ведущим группы. – И в ответ на вопросительный взгляд Василия Михайловича продолжил: – Вы не хуже меня знаете, что потопить крейсера наличными силами не удастся, поэтому скажу прямо – я козлом отпущения быть не хочу. – Услышав эти слова, Кузнецов на мгновение отвел взгляд в сторону. Это молчаливое признание правоты моих предыдущих умозаключений не могло остаться незамеченным. – Я готов лететь рядовым пилотом и нести ответственность лишь за экипажи своей эскадрильи, но исполнять обязанности командира полка… не считаю возможным…

Удар оказался, как говорится, не в бровь, а в глаз. Кузнецов сразу же вспылил и, конечно же, пытался настоять на своем, но в его словах и поведении не чувствовалось силы и непоколебимой уверенности. Понимал, видимо, что не прав. Я же продолжал держаться прежней тактики.

В качестве арбитра, поставившего точку в этом споре, выступил наш комдив М. А. Курочкин.

– Кузнецов, ты полком командуешь – тебе его и вести в бой! – таким был окончательный и не подлежащий обжалованию вердикт старшего по званию и по должности офицера. Пришлось Василию Михайловичу подчиниться.

Правда, и мне довелось пережить в тот день немало неприятных минут. Дело в том, что Кузнецов оставил меня на земле, не включив в список ударной группы. Может, обиделся сильно, а может… В общем, гадать о причинах бесполезно, тем более что сам командир мотивы своего решения не объяснил, а мои возражения пропустил мимо ушей…

Один за другим взмывают в небо «Бостоны». Вот они, сделав несколько кругов над аэродромом, собрались в строй и под присмотром истребителей сопровождения поворачивают к морю. Еще немного времени, и мерный рокот могучих моторов окончательно растворяется в естественной тишине окружающей природы.

Боевые товарищи ушли на задание… А я остался дома… Подобная ситуация никогда не в радость, но сегодня – особенно. Вроде бы и не виноват, что так вышло. Но с другой стороны… Да уж… Положение, скажем прямо, совсем непростое, требующее времени на обдумывание. Сунул в зубы сигарету и хожу взад-вперед вдоль опустевшей полосы, еще и еще раз мысленно возвращаясь к произошедшему инциденту.

«Может, зря я на принцип пошел? – терзает душу сомнение. – Может, не нужно было с Кузнецовым спорить?»

«Но комдив принял мою сторону, причем без колебаний, – тут же находится не менее веский контраргумент, – и вообще, я ведь совсем не хотел от задания уклониться!»

«Это правда. А ребята могут подумать совсем по-другому…»

Время шло, а я все продолжал мерить шагами окрестности аэродрома, выкуривая одну сигарету за другой… Но легче никак не становилось. Скорее, наоборот – тяжкий груз неразрешимых сомнений с каждой минутой нарастал словно снежный ком. Даже «сто грамм» – испытанное «лекарство» – особого облегчения не принесли…

– Миша, собирайся скорее! Летим в Каунас! – вывел меня из этого неприятного состояния Коля Иванов. – Абалмасов в тумане от наших оторвался. Делать нечего, повернул назад, но домой добраться так и не смог. Блуданул парень. Хорошо, в район Каунаса вышел. Там и сел, на аэродроме…

Так уж заведено было у нас в полку: «потерялся» молодой экипаж – значит, надо лететь за ним, прихватив с собой кого-то из опытных штурманов, чтобы тот вернул домой «блудных сыновей». Обычный рутинный полет, но вряд ли нужно объяснять, что в тот день он оказался очень кстати. Что лучше неба способно отвлечь летчика от всех бед и забот!

Конечно же, я не стал расспрашивать вернувшихся с задания товарищей о его подробностях. Настроение совсем не то было… Лишь из обрывков услышанных мной разговоров стало понятно, что из-за плотного тумана им не удалось даже сблизиться с целью. Едва различимые на непроглядном сером фоне разрывы снарядов – вот и все, что смогли увидеть члены экипажей топ-мачтовиков и торпедоносцев. Сбросил торпеду лишь один Гурьянов, и то, как говорится, наугад.

…После войны, во время учебы на высших офицерских курсах, я узнал, что для гарантированного потопления тяжелого крейсера необходимо попадание как минимум пяти торпед. Линкору же, чтобы благополучно отправиться на дно, их требовалось не менее десяти… Такая вот арифметика. Правда, тогда, в начале 45-го, все эти данные еще никому не были известны. Их получили уже гораздо позже, в результате обобщения и анализа боевых действий, разворачивавшихся на всех театрах Второй мировой…

А на следующее утро, 9 апреля, я вновь повел на боевое задание группу торпедоносцев и топ-мачтовиков. Но этот день запомнился мне отнюдь не подробностями самой атаки… Начиналось все как обычно: взлет, сбор и построение группы в строй и выход в Балтийское море. Погода в общем благоприятствовала нам – солнечное небо, слегка затянутое легкой сизой дымкой, да небольшие вкрапления похожих на клочки ваты маленьких облачков… Словом, вряд ли удастся врагу уйти незамеченным.

Несмотря на события минувшего дня, настроение у меня было довольно неплохим, и пока позволяла обстановка, я переговаривался по радио с Иваном Голосовым, командиром эскадрильи 14-го Гвардейского истребительного полка, самолеты которого прикрывали нас в то утро.

Не прошло и часа после взлета, как мы вошли в зону возможной встречи с неприятелем. Слева – маяк Брюстерорт, за которым начинается Данцигская бухта. И хотя конвой, указанный нам разведчиками, находится значительно западнее, я принимаю другое решение.

– Коля, – говорю штурману, – давай-ка мы к Пиллау свернем. Если там найдется что-нибудь, атакуем. И истребители с нами все время будут, и до дома ближе…

Подобные вольности довольно часто практиковались в балтийской минно-торпедной авиации, что, в общем, совершенно неудивительно. Ведь с точки зрения боевых действий совершенно безразлично, какой именно транспорт, загруженный вражеской техникой, отправится на дно. Крейсер – это другое дело. Приказано атаковать именно его – значит, никуда не денешься. В остальных случаях «свободная охота» всегда допускалась…

В районе Пиллау погода несколько ухудшилась. Довольно редкие облачка, встречавшиеся нами ранее, здесь начали сгущаться, увеличиваясь в размерах.

В пределах видимости, как назло, все чисто. Никаких признаков «жизни». Спускаться южнее опасно – слишком высоки шансы напороться на портовые зенитки.

– Ваня, – вызываю Голосова, находившегося как раз впереди-выше меня, – здесь никого нет. Поворачиваем обратно.

В это самое мгновение его самолет полностью окутал черный дым, из которого тут же посыпались вниз бесформенные осколки. Прямое попадание зенитного снаряда… Так, просто и страшно, как и все на войне, погиб Иван Голосов, опытный пилот, на счету которого числились немногим менее восьмисот боевых вылетов и около десяти сбитых немцев… Да и просто хороший парень… До сих пор не могу забыть эту картину…

Пологим правым разворотом со снижением вывожу группу из опасной зоны, и вскоре разрывы остаются позади. Дальше каждый идет своим ходом: осиротевшие истребители – домой, а мы – на запад, искать цель для атаки. Настроение, конечно, препаршивое, боевой дух практически на нуле… Перед глазами еще и еще раз мелькают хаотично падающие обломки «ястребка», а к горлу подкатывается тяжелый ком. Еще немного, и потекут слезы. Удержать их становится все трудней и трудней… Но я же командир! Мне никак нельзя раскисать! Стукнул затылком о бронеспинку сиденья, как во времена длительных крейсерских полетов… Немного отпустило…

Несмотря на довольно яркий солнечный свет, горизонт едва заметен. Чем дальше от самолета, тем сильнее растворяются в дымке морская и небесная стихии, практически полностью сливаясь вдали. Глаза, утомленные длительным поиском цели, немного утратили остроту зрения… Вдруг впереди проступили едва различимые очертания нескольких кораблей, идущих в кильватерном строю. До них не более восьми километров, и вот удача – чтобы выйти на боевой курс, остается лишь немного довернуть влево. Едва успеваю сориентировать на врага свою группу, после чего даю команду: «Атакуем!»

Наш стремительный удар оказался для немцев полной неожиданностью. Мы зашли со стороны солнца, поэтому зенитчики прозевали нас, а когда опомнились, было уже поздно. Первые, довольно вялые по сравнению с обычными, залпы появились лишь тогда, когда мы уже находились километрах в четырех от конвоя. Следующие за ними тоже оказались не намного интенсивнее. Такая пассивность со стороны врага здорово помогла нам прицелиться, и после выхода из атаки мы успели заметить два высоких дымовых столба, вздымавшихся в небо от бортов двух транспортов…

– Я подбит!!! – раздается в наушниках отчаянный крик. – Один мотор не работает! Второй еле тянет!!

Делаю резкий левый разворот. Глаза, словно два зенитных прожектора, ощупывают морскую поверхность. Вскоре в поле зрения попадает одинокий силуэт «Бостона». Так и есть, за одним из движков тянется тяжелый дымный шлейф, машина неумолимо теряет высоту. Экипажу Больдюсова, совсем молодого парнишки, не пробывшего в полку и месяца, остается надеяться лишь на чудо…

Отдав остальным экипажам приказ возвращаться домой, продолжаю кружить вокруг обреченного самолета. Сердце бешено гонит кровь к вискам, дрожащие руки с трудом удерживают штурвал. Еще несколько минут, и трое молодых парней окажутся в ледяной воде… А я, их командир, хоть и нахожусь рядом, но ничем не могу им помочь. Горло так прихватило, что и вздохнуть тяжело, не то что слово сказать… А что тут говорить… Ужас, пережитый мной тогда, к сожалению, никак не удается забыть до сих пор…

Тем временем экипаж приводнившегося «Бостона» уже забирался в трехместную спасательную лодку «ЛАС-3». В отличие от выдававшегося каждому прорезиненного жилета, надувавшегося, так сказать, своими силами, она была оснащена капсулами с литиевым порошком, при попадании в воду быстро наполнявшим ее газом, образовавшимся в результате химической реакции. «Ребята, кажется, не ранены, – подумал я, – может, еще им удастся спастись… Если ветер поможет…»

– Ваня, – вызываю стрелка-радиста, – я сейчас еще разок над ними пройдусь. А ты сбрось им нашу лодку. Мало ли что, вдруг пригодится…

– Хорошо, командир. Только ты пониже опустись.

Федоренко оказался хорошим бомбардиром, и сброшенная им лодка приземлилась совсем недалеко от тонувшего самолета. Больше ничем помочь ребятам мы не могли и, сделав над ними прощальный круг, с тяжелыми сердцами повернули домой…

Редко когда путь от стоянки самолета до полкового КП был настолько угнетающим. Настроение словно после похорон. За всю дорогу никто так и не промолвил ни единого слова, полностью отрешившись от окружающего мира. Все мысли без остатка прикованы к небольшой надувной лодке с тремя нашими товарищами, полностью предоставленными морской стихии…

– Сейчас же сообщу в штаб авиации флота, – сказал Кузнецов сразу же после нашего доклада, – в их распоряжении есть «Каталина». Она сядет на воду и подберет ребят. Вопрос в другом – сможешь ли ты отыскать их на море? Ты ведь говорил, от них до берега километров пятьдесят…

– Смогу, командир! – ответил вместо меня Иванов. В его голосе за версту чувствовалась стопроцентная уверенность. – Обязательно…

И надо сказать, Коля сдержал свое слово, выведя нас так, что дрейфовавший по морской поверхности экипаж нашелся довольно быстро. Конечно, во многом помогла и погода, подарившая нам яркое солнце и практически полный штиль, удобный для посадки спасателей на море. Вскоре, подобрав наших ребят, «Каталина» начала разбег. Я же, умерив мощь своих моторов, дал ей возможность набрать скорость и пристроиться ко мне…

– Командир! – внезапно закричал Федоренко. – Они опять садятся!

Пытаюсь докричаться до «Каталины» по радио – никакого ответа. Прохожу над вновь приводнившейся машиной… Вижу замершие без движения лопасти винтов… Что за чертовщина?!! Делаю еще несколько кругов, продолжая попытки связаться с экипажем летающей лодки. Вдруг, так же неожиданно, она запускает моторы и вновь начинает разгон… Как выяснилось немного позже, произошла почти та же самая история, что и у меня, – борттехник «Каталины» забыл переключиться на основные топливные баки, и двигатели, израсходовав остатки бензина, остановились…

Назад я летел в прекрасном настроении. И куда только делись недавняя усталость и опустошенность?! Как будто и не было их вовсе. Периодически посматриваю направо, чтобы убедиться, что «Каталина», несущая на своем борту спасенный экипаж, все так же находится на своем месте.

Надо ли говорить о том, как тепло и радостно встречали нас дома… Весть о чудесном спасении экипажа сбитого над морем самолета, единственном, по крайней мере, на мою память, таком случае на Балтике, заставила собраться на аэродроме всех, кто только мог. Столь много восторженных поздравлений мне еще не доставалось ни разу. Штурманы, пилоты, стрелки-радисты – все старались подойти и пожать нам руки, и я прекрасно понимал их чувства. «Если вдруг собьют над целью, – наверное, думал каждый из них, – может, и мне повезет. Найдут и спасут, как этих молодых ребят…» Жаль только, что экипаж «Каталины», поднявшей на борт наших товарищей, находился в тот момент совсем в другом месте. Они ведь заслужили благодарность не меньше нашего…

В дальнейших боевых действиях Больдюсов и его друзья участия не принимали. Их сразу же отправили в санаторий, где они и встретили Победу. Насколько я помню, к летной работе никто из них не вернулся – почти двухчасовое пребывание в холодной морской воде пагубно сказалось на здоровье экипажа. По-моему, у Больдюсова отказали обе ноги, и он был вынужден навсегда расстаться с авиацией, штурмана перевели в штаб, а стрелок-радист по излечении демобилизовался и вернулся домой.

День 24 апреля выдался для обоих минно-торпедных полков и их наземных служб очень напряженным. Ранним утром разведка обнаружила в районе маяка Риксхэфт довольно приличный конвой. Для его уничтожения было выделено три группы в составе четырех самолетов каждая. Две – от 51-го полка, одна – от нашего. Взлетали они с довольно большим временным интервалом, по-моему, около полутора часов, возвращаясь назад изрядно потрепанными.

Мы же, оставшиеся на земле, ожидали своей очереди. «День-то сегодня теплый и по-весеннему солнечный, на небе – ни облачка, – рассуждал я про себя, нервно прохаживаясь возле КП и дымя сигаретой, – значит, придется лететь на задание. А ведь немногим меньше месяца назад наши взяли Данциг, вытеснив остатки немецких войск на косу Хель. Казалось бы, деваться некуда, а они все сражаются… Черт их возьми!»

Внезапно совсем рядом раздается оглушительный хохот. Разворачиваюсь в его направлении… Так и есть – вокруг Иванова, как обычно, чтобы послушать его бесконечные байки, собралась небольшая толпа народа. Подхожу поближе к ним, надеясь веселой шуткой поднять свое настроение. Обычно это вполне удавалось, но в этот раз что-то не то – и смех товарищей кажется несколько неестественным, и анекдоты совсем не смешными… Может, так оно и есть, а может, мои натянутые до предела нервы не дают мне хоть немного расслабиться…

Надо сказать, в тот день предчувствие не обмануло меня. Ближе к полудню пришла информация об обнаружении воздушной разведкой направляющегося на запад конвоя. Находился он восточнее острова Эланд и, по-видимому, старался держаться поближе к шведским территориальным водам. «Из Либавы бегут фрицы! Ну что же, будем их атаковать!» – сразу понял я.

Экипажи, принимающие участие в выполнении боевой задачи, тут же собираются на КП. Начальник разведслужбы полка, не теряя времени, доводит до нас всю имеющуюся у него информацию. Затем наступает очередь метеорологов, от которых мы узнаем о погоде в районе цели и, главное, об ожидаемом атмосферном давлении, необходимом для правильного определения высоты полета.

Штурманы тут же достают свои карты и начинают прикидывать маршрут. В это же самое время техники заканчивают предполетную подготовку самолета, включающую в себя подвеску торпед и бомб, заправку топливных баков, проверку работы систем и механизмов.

– Охранение сильное, – еще раз акцентирует внимание Кузнецов, – три «сторожа» и столько же тральщиков. Так что будьте внимательнее…

Получив последние инструкции, экипажи расходятся к своим машинам. Обычно в такой ситуации я сам не прочь перекинуться несколькими словечками с товарищами или рассказать им услышанную недавно историю, но в последнее время настроение совсем не то. Топаю молча, опустив глаза вниз. Легкий ветерок приятно треплет волосы, но мне нет до него дела. Сунул в зубы очередную сигарету, затянулся…

И вновь под крылом играют солнечными бликами балтийские волны, поначалу заставляя немного прищурить глаза. Но проходит немного времени, и зрение постепенно адаптируется к этому обычному для ясной морской погоды явлению. Если бы не военная обстановка, можно было бы спокойно любоваться открывшейся мне красотой… Но сейчас все мысли полностью поглощены выполнением боевого задания.

– Все, ребята, – вышел на связь командир истребителей прикрытия, – мы пошли домой. Удачи вам!

– Счастливого возвращения!

И вот мы одни на бескрайних морских просторах. Правда, сейчас это совсем не страшно – наши машины уже удалились от береговой линии километров на сто. Так далеко в море немецкие истребители не углублялись, по крайней мере, я никогда не слышал о том, что кто-то из наших встретился с ними в этом районе.

Наконец вдали показалось несколько продолговатых серых силуэтов – вот и он, этот самый конвой. Почти одновременно со мной его заметил и штурман.

– Командир! – крикнул он. – Прямо по курсу…

А конвой-то солидный! Впереди тральщики и один СКР, за ними – несколько транспортов и барж (вначале наиболее крупные, потом помельче, так называемые «лапти»), сзади – еще пара «сторожей». В общем, мало не покажется…

– Вижу, Коля. На юго-запад топают. А мы как раз с левого борта. – Понимая, что дополнительного маневра для выхода на боевой курс сейчас не потребуется, даю команду: – Атакуем! Саша! – вызываю Гагиева, бывшего в тот день моим ведомым. – Берем головной транспорт! Он самый крупный!

– Понял, – тут же следует ответ.

Пологим снижением приближаемся к цели. Рассчитывать на внезапность не приходится – слишком уж хорошая для этого погода, поэтому, затаив дыхание, ожидаю первого залпа зениток. Руки, сжимающие штурвал, немного подрагивают. Столько раз это происходило со мной, что мог бы и привыкнуть… Но нет! Мандражирую, как будто иду в атаку впервые, а может, и еще сильнее.

Мгновенно возникшие впереди облачка разрывов заставляют меня рефлекторно вжаться в спинку сиденья. Немного слева, в трехстах метрах от моего самолета, поднялся высокий водяной столб. Потом еще два, затем еще один… Но это только начало – пока бьют лишь большим калибром. Немного даю вперед правую ногу, чтобы уйти чуть в сторону…

Пять километров до цели. Теперь заработали двадцатимиллиметровые зенитные автоматы. Кажется, живого места не осталось на еще совсем недавно безмятежном небе. Огненные вспышки справа! Слева! Впереди! Все чаще и чаще постукивают осколки по обшивке крылатой машины, но она все-таки идет вперед, буквально продираясь сквозь дымные следы разрывов зенитных снарядов. Перед глазами мелькают трассеры…

Не знаю, смог бы я выдержать напряжение этого поединка, если бы мне не удалось полностью сконцентрировать внимание на выбранной мной на морской поверхности точке упреждения, как раз немного впереди головного транспорта. Мои глаза впились в нее мертвой хваткой, остальное воспринималось лишь периферийным зрением.

Изо всех сил давлю на кнопку сброса и в следующее мгновение начинаю маневр выхода из атаки. Бросаться в сторону со скольжением уже поздно – слишком уж близко я подошел к цели. Остается одно – резко наклонив машину влево, тем самым максимально уменьшив площадь поражения, с глубоким креном проскочить над атакованным мной транспортом. Считаные доли секунды, в которые я пронесусь над палубой, станут решающим моментом моей жизни…

Внезапный сильный удар сотрясает самолет, подбросив его вверх. Кажущийся оглушительным треск рвущейся обшивки отзывается в сердце резкой болью: «Неужели все?!» Но пока что я еще жив, а значит, буду бороться до конца. Выравниваю самолет и, чувствуя, как он начал валиться на левое крыло, делаю соответствующие движения правой ногой и штурвалом. Затем, прижавшись к воде и по мере сил уклоняясь от пытавшихся схватить мой «Бостон» сверкающих трасс, выхожу из зоны обстрела.

Теперь можно более детально осмотреть повреждения. С правой стороны все нормально, а вот с левой – дымит разбитый двигатель, плоскость иссечена осколками. Но винт все же крутится исправно, а самолет полностью поддается управлению. От сердца немного отлегло.

Конечно, о том, чтобы найти своих ведомых, речи и не могло идти. Все они уже собрались в группу и сейчас спешат возвратиться домой. Ну что же, делать нечего – пойду один, не в первый раз. Осторожно поворачиваю на восток и топаю себе помаленьку, почти до упора прибрав обороты левого двигателя. Но он все равно дрожит, заставляя меня дрожать вместе с ним. В конце концов тряска усиливается настолько, что я решаю от греха подальше выключить раненый мотор. Хорошо, на этот раз редуктор уцелел, и винт, как ему и положено, встал во флюгер. Вибрация тут же исчезла. Оставалось лишь снять нагрузку с правой ноги, подрегулировав триммер руля поворота, и терпеливо ждать появления на горизонте береговой черты…

Остаток полета обошелся безо всяких дальнейших приключений, но и того, что уже произошло, с головой хватило, чтобы вымотать меня до предела. Правда, пока самолет находился в воздухе, я еще не в полной мере ощущал это. Стоило лишь только выключить мотор после приземления, вязкая полудрема моментально придавила меня к сиденью. Заставить себя выбраться из кабины мне удалось лишь огромным усилием воли.

– Командир! Живой! – радостно приветствует меня Иван Пичугин. В ответ на ясно читавшийся в моих глазах немой вопрос он поясняет: – Твои ведь уже минут двадцать как дома. Мы решили, что ты…

– А я все-таки вернулся…

Подхожу к левому мотору. Сквозь лохмотья капота, с внешней стороны безобразно разорванного многочисленными осколками, взору открывалась довольно неприглядная картина – нагромождение изуродованного до неузнаваемости металла, один цилиндр снесен практически полностью, из огромной дыры в нем торчит покалеченный поршень… «Сильно же тебе досталось, ничего не скажешь…» – с благодарностью подумал я. Ведь именно он, левый мотор, спас мою жизнь, прикрыв меня собой. Да и товарищи помогли, отвлекая на себя внимание вражеских зенитчиков. Ни один из них не ушел без осколочных ранений на обшивке самолетов. Практическим же результатом этой атаки стало потопление Гагиевым одного и повреждение топ-мачтовым ударом другого транспорта. Я взял слишком большое упреждение, и моя торпеда прошла перед носом вражеского судна, зато Сашка, шедший справа от меня, не промахнулся…

И вот я на КП. Докладываю командиру полка о выполнении боевого задания. Стою, стараясь держаться, как подобает офицеру, а ноги-то дрожат, голова гудит, словно колокол, да и голос звучит как-то уж совсем вяло, безжизненно…

– Слушай, Кузнецов, – внимательно глядя на меня, сказал вдруг командир нашей дивизии М. А. Курочкин, присутствовавший при этом, – ты же говорил, что у тебя «Ильюша» из 3-й эскадрильи в ремонте нуждается. Давай-ка мы Шишкова и пошлем отогнать его в Ленинград. Как думаешь?

– Можно, конечно, – ответил тот, – а как же эскадрилья?

– А заместитель на что? Гурьянов – летчик опытный. Справится.

Предложение Курочкина было настолько неожиданным, что я даже не сразу сообразил, о чем идет речь, но когда его слова все-таки дошли до моего сознания… признаюсь честно, настроение мое заметно улучшилось. Конечно, до полного восстановления физических и духовных сил требовалось еще несколько дней, и они, дни эти, благосклонная судьба подарила мне именно тогда, когда я, как никогда ранее, в них нуждался. Абсолютно убежден: спас меня тогда комдив от верной смерти в следующем же боевом вылете…

Пару дней спустя я уже сидел за штурвалом, держа курс в сторону Ленинграда. Своенравный «Ильюша» всю дорогу удерживал меня в напряжении, но что значит это в сравнении с опасностями и невзгодами, временно оставшимися позади… Тогда я еще не знал, что больше никогда не поведу свой «Бостон» в смертельную атаку, и поэтому считал, что вскоре вновь вернусь к боевым заданиям…

Правда, и этот полет не обошелся без приключений. Изношенный мотор перегоняемого мной самолета вдруг начал барахлить. Хорошо, находились мы тогда как раз возле Риги и довольно быстро нашли способный принять нас аэродром. Техник этого «Ильюши», летевший с нами, воспользовавшись помощью местных коллег по цеху, устранил неисправность, и на следующий день мы прибыли в Ленинград. Быстренько передав машину в надежные руки, я, не теряя времени, на всех парах помчался к жене…