Жизнь идет
За несколько десятилетий я получал немало просьб прочитать лекцию, провести ту или иную дискуссию, выступить на какую-либо тему, и в большинстве случаев мне удавалось отвертеться. Однако по временам тема оказывалась настолько привлекательной, какое-то движение до того близким моему сердцу, а ежедневник мой столь удивительно и непривычно пустым, что я чувствовал себя просто обязанным извергнуть затребованный поток слов. Так, несколько лет назад я выступил в лекционном зале Королевского географического общества. Приведу здесь подчищенное вступление к моей речи, дабы последовательно изложить некоторые мои мысли об Америке – стране, к которой я проникался все большей привязанностью и которую старался навещать как можно чаще.
Спасибо. Большое спасибо. Боже милостивый. Ну и ну. Вот мы и здесь. Собрались в том самом зале, где Генри Мортон Стэнли когда-то поведал восхищенному миру о своей исключительно важной встрече с доктором Ливингстоном. Членом этого общества был Чарлз Дарвин, и он тоже читал здесь лекции. В этом зале выступал сэр Ричард Бартон и спикал, если так можно выразиться, Джон Хеннинг Спик. Шеклтон и Хиллари показывали здесь завороженной публике шрамы, оставленные обморожением в укромных местах их тел. В течение ста восьмидесяти, без малого, лет сюда приходили, чтобы рассказать о своих открытиях, путешественники, авантюристы и мореплаватели. Если бы только школьные учителя географии, самый презираемый и осмеиваемый класс педагогов, если бы только они уделяли меньше времени рифтовым долинам, геодезическим пунктам и основным предметам индонезийского экспорта и больше тому, что их география позволила создать великолепное Королевское общество, владеющее самым притягательным залом страны. На самом деле, если вспомнить все как следует, одна из причин, по которой я любил этот предмет, состояла в том, что в географическом классе моей приготовительной школы лежали кипы и кипы поблескивавших желтых журналов «Нэшнл Джиографик», которые мы могли свободно листать. В них, среди лоснистых страниц с рекламой сигарет «Честерфилд», седанов «Кадиллак» и виски «Димпл» я впервые увидел, на что может быть похожей Америка, – ну, еще телевизор немного помог. Впрочем, существовала и другая причина, по которой мы набожно просматривали эти журналы…
Прежде чем общество «Нэшнл Джиогрэфик» стало в наибольшей степени известным благодаря своим слабоумным и вгоняющим зрителя в краску стыда цифровым телеканалам, его охватывавшие и антропологическую тематику журналы были – в ту предшествовавшую интернету, «Каналу-4» и распространению печатной порнографии эпоху – единственными изданиями, в которых любознательный мальчуган мог увидеть цветные фотографии голых людей. За одно только это оно заслуживает благодарности нескольких поколений. Правда, фотографии эти создавали ложное впечатление, что у многих народов мира кое-какие выступающие части тела в точности похожи на тыкву-горлянку, ну да уж ладно…
«Нэшнл Джиогрэфик» снимало также и фильмы, и мои учителя географии показывали оные на уроках с помощью старенького проектора «Белл-энд-Хауэлл», что позволяло им держать нас в тишине и спокойствии, пока сами они смывались из класса ради сладкого свидания с сестрой-хозяйкой либо бутылкой виски – тут все зависело от учителя. «Фрай, вы остаетесь за старшего» – никогда не говорили они, уходя. Но до чего же странные фильмы нам предлагались. Я вроде бы помню, что темами их были обычно лесозаготовки в Орегоне, продолжительность жизни бобра или волнующие картины, которые можно увидеть в Национальных парках Вайоминга и Монтаны. Очень синие небеса, обилие елей, сосен и лиственниц, мельтешение клетчатых рубашек. Скорость подачи пленки у горячего и пыльного старичка «Белл-энд-Хауэлл» была неустойчивой, поэтому музыка фонограммы то подвывала, то повизгивала, зато дикторы с их назидательно богатой и раскатистой американской риторикой приводили меня в экстаз. Как удивительно обходились они с языком, какие поэтические трюки, устаревшие лет сто назад, использовали. Моим любимым была игра с приставкой be-. Слово, начинавшееся с этой приставки, таковой лишалось, например, beneath обращалось в neath и так далее. Но, отодрав от этого слова be-, ее не выбрасывали. Нет-нет. Ее подвергали повторному использованию, приделывая к словам, к которым ей и близко подходить не полагалось. Что и создавало нелепо помпезные благозвучия такого, примерно, рода: Neath the bedappled verdure of the mighty sequoia sinks the bewestering sun и так далее. А как можно назвать вот такой риторический троп, также встречавшийся весьма часто? Начинался он с обычной be-дребедени: «Neath becoppered skies bewends…», но за этим следовало: «…серебристая лента времени, называемая рекой Колорадо». Жутковатый и бессмысленный лабиринт метонимий и метафор, коими изъяснялось «Нэшнл Джиогрэфик» во всем его билеколепии, оказал на меня огромное влияние, поскольку тем, чем стала для других рок-н-ролльная музыка, для меня был язык…
Вот так понемногу бидвигался вперед, бинудничая, огромаднейший человечище по имени Стивен Фрай. Несмотря на мою страсть ко всему американскому и мою одержимость языком, литературой, историей и культурой этой страны, я впервые посетил ее лишь на третьем десятке лет. Я тогда адаптировал и переписал либретто британского мюзикла «Я и моя девочка», о котором уже упоминал passim, и было решено, что ему стоит, возможно, попытать счастья на Бродвее. Вот я и полетел вместе с постановщиком Майком Оккрентом и исполнителем главной роли Робертом Линдсеем рейсом «ПанАм» из Лондона в аэропорт Кеннеди. Впервые увидев контур Манхэттена, я испытал чувства Данте, впервые увидевшего Беатриче, Кортеса, впервые увидевшего Тихий океан, и, смею сказать, Саймона Коуэлла, впервые услышавшего Сьюзан Бойл. Я влюбился в Нью-Йорк точно так же, как это проделали до меня П. Г. Вудхауз, У. Х. Оден, Оскар Уайльд и многие другие мои литературные боги. Но ведь мы приехали сюда лишь репетиций ради. Премьера мюзикла должна была состояться в Лос-Анджелесе, штат Калифорния. И стало быть, при первом моем приезде в Америку мне предстояло пожить и на Манхэттене, и в Беверли-Хиллз. Чаша моя переполнилась, как засорившийся водосток.
В театральной части Бродвея есть знаменитая закусочная под названием «Карнеги Дели». Вы можете помнить ее по фильму Вуди Аллена «Бродвей Денни Роуз». В первый мой полный американский день я зашел туда и заказал сэндвич с пастрами. Великое дело, скажете вы. Именно так. Великое. Громадное. Тем, кто не имел удовольствия сталкиваться с настоящим нью-йоркским пастрами-сэндвичем, объясню, что размером и плотностью он сильно напоминает мяч, которым играют в регби. Два тонких ломтика ржаного хлеба, а между ними – слои, слои и слои теплой, жирной, упоительно вкусной маринованной говядины. Ну и еще огурчики маринованные в придачу. Так, сохраните этот образ перед вашим внутренним взором. Я лицом к лицу с огромным сэндвичем с пастрами. Молодцы. Теперь мы шустро перескакиваем в ЛА. Я трачу все мои суточные на единственный уик-энд в отеле «Бель-Эр», роскоши коего я и вообразить, а тем более ожидать не мог. С другого конца зала, в котором я завтракаю, мне подмигивает Роберт Редфорд. Я едва не наступаю на собачку, принадлежащую Ширли Маклейн. Чаша моя переполняется еще пуще и походит теперь не столько на чашу, сколько на фонтан Треви.
Возвращаемся в Нью-Йорк. Рад сообщить, что первое представление «Я и моя девочка» стало таким, на какое я мог только надеяться. «Нью-Йорк таймс» восторженно бесновалась, мы стали хитом. В конечном счете я получил премию «Драма Деск» и номинацию на «Тони»; Роберт Линдсей тоже получил последнюю за свою блестящую игру – а затем и саму «Тони», и полную шляпу других наград. Раз за разом я обещал себе, что когда-нибудь поселюсь в Нью-Йорке, в городе, мостовые которого питают вас электричеством, как рельсы поезд подземки. В те дни я жил на квартире, принадлежавшей моему другу Дугласу Адамсу. Возвращаясь домой, я многословно рассказывал сидевшей рядом со мной в самолете женщине о том, до чего мне понравилась Америка и как я когда-нибудь буду жить в Нью-Йорке.
– Постойте, голубчик, – сказала она (весьма походившая на тетушку Мейм Розалинды Рассел), – вы же говорите, что побывали только в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе.
Верно, признал я.
– Ну так вы никакой Америки пока и не видели.
Полагаю, восприятие части чего-либо как полного подобия целого и вправду можно счесть ложным выводом из разряда pars pro toto или говорящей о лености ума синекдохой, однако я не понял по-настоящему слов этой женщины, пока не бипомыслил, как выразилось бы «Нэшнл Джиогрэфик», о колоссальном континенте мясистости, коим был сэндвич «Карнеги Дели». Как может кто-либо утверждать, что он съел этот пастрами-сэндвич, если на самом деле ему довелось отгрызть по кусочку от двух тонких ломтиков ржаного хлеба, верхнего и нижнего, оставив целый континент пастрами почти не тронутым? Как может кто-либо утверждать, что он познал Америку, если ему всего-то и удалось, что полакомиться с краешку Нью-Йорком и Лос-Анджелесом?
Одна из задач, коими я был… э-э… озадачен, приехав в Лос-Анджелес году в 1990-м, не то 1991-м, состояла в том, чтобы получить в Лас-Вегасе некий сценарий и привезти его в Лондон. Большая студия с большим бюджетом могла позволить себе отправить факсом из Лас-Вегаса в Лондон 120-страничный сценарий, однако продюсерской компании «Ренессанс Филмз», основанной Кеннетом Брана на пару со Стивеном Ивенсом, подавшимся в продюсеры джентльменом из Сити, такое было не по карману. Электронная же почта с ее «довесками» еще оставалась в ту пору лишь искрой в глазах будущего. Если вам требовалось переправить какой-то документ, вы прибегали к услугам курьера. Курьеров же предоставляли DHL и FedEx – на худой конец, мог сойти и Стивен Фрай.
Не могу припомнить, что привело меня в Лос-Анджелес в 1991-м, да и 1991-й ли это был, но точно знаю, что предшествующей зимой я пригласил Эмму Томпсон и ее нового мужа Кена Брана провести неделю в моем норфолкском доме. Им довелось увидеть, как я рублю дрова. Мы беседовали о том о сем, и, как это водится у Кена, в голове его зародилась – или окончательно утвердилась – идея фильма.
Впрочем, поразмыслив, я пришел к выводу, что, возможно, напутал и с этим. Вполне вероятно, что гостями моими были Мартин Бергман и его жена, американская комедийная актриса Рита Раднер, потому как сценарий, о котором идет у нас речь, они-то и написали. О, память, забывчивая королева.
Ладно, ладно. Суть дела в том, что Кен знал: я отправляюсь в Лос-Анджелес, и попросил меня заглянуть в Лас-Вегас и забрать последний вариант сценария. Я никакого варианта не читал, но согласился сняться в фильме – по причине моего инстинктивного доверия к Кену и его сверхъестественной способности уговорить кого и на что угодно.
Фильм должен был называться «Друзья Питера», сценарий я прочитал в самолете, которым возвращался из Лос-Анджелеса, – и, пока читал, меня охватывал быстро нараставший ужас. Все очень забавно, думал я, но ведь это же про нас. Про Хью, про меня, Эмму, Тонни Слаттери, про семи-восьмилетней давности поколение «Огней рампы». Кен, после огромного успеха его киноверсии стратфордского «Генриха V», надумал снять британский вариант «Большого разочарования».
При каждой нашей новой затее Хью и я – быть может, по причине вечного чувства вины, навеянного привилегированным, как мы считали, детством и отрочеством, – инстинктивно перебирали в уме отзывы, которые нам предстояло услышать от критиков. У нас имелся свой образ враждебно настроенного обозревателя из журнала «Тайм-аут». Его наморщенный нос, надменное всхрапыванье, медленно опускающиеся уголки губ – все это являлось нашему воображению задолго до того, как являлось на свет; мы с опережением залезали в его и всех прочих критиков головы и сочиняли там то, что им предстояло написать. Подождите немного, мы к этому еще вернемся.
Весной 1988-го я сыграл в «Уотфорде» и затем в вест-эндском театре «Феникс» роль философа Хэмфри в пьесе Саймона Грея «Общая цель». В то время я снимался в телевизионной версии «Специальных изысканий», переименованных в «С вами Дэвид Лендер». Проводить целый день на съемках, а затем едва-едва поспевать в театр, а затем беспутствовать с рок-звездами, бильярдистами и прочим набранным с бору по сосенке легендарным отребьем общества в ночном клубе «Лаймлайт», – с этим я как-то справлялся, хоть моему доктору и приходилось два раза в неделю забегать в артистическую «Феникса», дабы вколоть мне порцию Б12 и тем поддержать мои силы на должном уровне. Не помню, чтобы я просил его об этом, и потому полагаю, что идея принадлежала продюсеру спектакля, боявшемуся, по обыкновению всех продюсеров, как бы мой движок не остался без топлива. А когда представления пьесы закончились, мы с Хью уселись писать тексты для комедийного сериала, которое решили назвать – после долгих мучительных дебатов – «Шоу Фрая и Лори».
В самом начале весны 1989-го мы приступили к съемкам первого сезона этого «тусклого реликта, давно погребенного под обломками никчемного оксбриджского старья», как, по нашим представлениям, должен был облаять его «Тайм-аут». Летом того же года мы отсняли «Черная Гадюка рвется в бой» («прискорбный упадок формы после упоительной “Черной Гадюки Третьего”», как, несомненно, пробурчит «Тайм-аут»), а сразу затем Хью и я занялись первым сезоном «Дживса и Вустера», опять-таки представляя себе приговор «Тайм-аут»: «В то время как весь мир рвется вперед, к новым рубежам, Фрай и Лори вяло барахтаются в снобистском, младенческом прошлом». Произошло это после нашей встречи с джентльменом по имени Брайан Истман. Прежде он занимался организацией концертов Королевского филармонического оркестра и музыкальными мероприятиями Британского совета, а ныне владел компанией, которая прославилась прежде всего сделанным для Ай-ти-ви сериалом «Пуаро». Брайану хотелось вывести на экран вудхаузовских Берти и Дживса, а Хью и я представлялись ему пригодными для исполнения этих ролей. Странным, по крайней мере для нас, было то, что выбирать, кого мы будем играть, он предоставил нам самим. Мы полагали очевидным, что Хью – прирожденный Берти, а я более гожусь в Дживсы. Хью изложил это так: Берти – труба, Дживс – виолончель.
На самом деле наши сомнения в себе и страх провала были так велики, что мы, по сути, не верили в возможность осуществления этой затеи и могли с легкостью отвергнуть предложение Брайана, если бы не боялись, что эти роли достанутся другим актерам. Наш пессимизм проистекал на сей раз не из свойственного нам вялого неверия в свои силы, но также из огромного уважения и любви к тому, что сотворил Вудхауз. Его романы и рассказы состоят, как и у всякого писателя, из сюжета, характера и языка. Что делает Вудхауза на две головы выше любого комического (да почти и любого, независимо от жанра) писателя двадцатого века, так это его язык. В конце концов мы решили, что если нам удастся справиться с характерами и сюжетами Вудхауза и хотя бы отчасти передать эту бесценную прозу, то мы сможем увлечь немалое число людей чтением его книг, обеспечив их удовольствием и пожизненным, и бесконечным. Сценарий написал Клайв Экстон, более всего известный фильмом «Риллингтон-стрит, 10», в котором сурово и мрачно рассказывалось об убийствах, совершенных Кристи. Впрочем, затем он перебрался в мир совсем иных убийств, совершенных Кристи, став одним из главных сценаристов сериала «Пуаро».
«Шоу Фрая и Лори» иногда представлялось нам предприятием безнадежным. Мы сочиняли тексты, а после сидели, глядя в стену и думая о том, что ничего смешного у нас не получается, и в каждый съемочный вечер разыгрывали десяток скетчей перед публикой, а затем сразу же принимались волноваться по поводу следующей недели. Однако я работал с Хью, лучшим другом, какого когда-либо знал, и хотя рождение скетча, как и любые роды, неотделимо от боли и ругани, но то было также время плодотворности, смеха, свободы и дружбы, узнать которое я почитал бы за великую удачу, даже если бы прожил сотню жизней. Порою твиттер предлагает мне ссылку на YouTub», и я из любопытства заглядываю туда лишь для того, чтобы обнаружить старенький скетч из «Фрая и Лори», почти совершенно мною забытый. И простите меня, но иногда я хохочу и испытываю гордость. Естественно, бывает, что я, как и все мы, морщусь и смущенно поеживаюсь при виде той или иной ужимки, однако и вправду считаю какую-то часть написанного и сыгранного нами… как бы это сказать… первостатейной…
Сразу вслед за «Фраем и Лори» мы снялись в «Черная Гадюка рвется в бой». Как я уже говорил, публика, приходившая на съемки в студию Би-би-си, почти наверняка видела по телевизору «Черную Гадюку II» и «Черную Гадюку Третьего», вследствие чего новые персонажи и декорации ее отчасти отталкивали. На репетициях мы подолгу слонялись из угла в угол, курили, пили кофе, перебрасывались идеями и некоторые из таковых, разумеется, отвергали. Мы были молоды, шумны, а кроме того, снимали комедию, которой предстояло, хоть мы и понятия о том не имели, выдержать испытание временем. Персонажи и события, созданные воображением сценаристов Ричарда Кёртиса и Бена Элтона, собственные наши, как я скромно полагаю, добавления, невероятная одаренность Роуэна, Хью, (сэра) Тони Робинсона, Тима Макиннерни и покойного, оплаканного очень многими Рика Мейолла – все это, казалось, соединилось и встало по местам. Продюсер Джон Ллойд держал нас, что называется, в узде, однако в паре случаев мы производили столь решительные изменения сюжетной линии, что приходилось дня за два до съемок заказывать художнику фильма совершенно новые декорации, и именно Джон всякий раз мужественно брал вину на себя. Мое первейшее достижение состоит, возможно, не в создании образа сумасшедшего генерала Мелчетта, а в сделанном мной после первого прочтения сценария предложении заменить фамилию персонажа, которого предстояло сыграть Тиму Макиннерни, – отказаться от предложенной «Перкинс» или «Картрайт» и придумать что-то, способное объяснить злобу, подозрительность и враждебность, с какими он относится ко всем, кто его окружает. Я предположил, что, может быть, сгодится «Дарлинг», и Роуэн с Тимом приняли мою идею с безропотностью, на какую способны лишь актеры их класса.
«Дживс и Вустер», работа над которым началась более-менее сразу после окончания «Черной Гадюки», доставлял нам удовольствие чистой воды. Мы с Хью привыкли к съемкам одной камерой (в противоположность принятым в то время многокамерным съемкам телевизионных комедий) так же легко, как утки привыкают к хлебным коркам. Нас окружали замечательные коллеги-актеры и живая, веселая съемочная группа, состоявшая из людей добродушных и изобретательных. Почти все они были причастны к созданию лучших из когда-либо снятых в Британии фильмов – от «Доктора Но» до «Доктора Стрейнджлава».
За время съемок в трех сериалах я ухитрился также написать четыре, не то пять сценариев двадцатиминутных фильмов для компании Джона Клиза «Видео-Арт». Специальностью ее были учебные фильмы для различных сфер бизнеса и промышленности. Основу их составляли идеи, почерпнутые из психологии присяжным психологом Джона Клиза Робином Скиннером, – они вместе написали книгу «Семьи и как в них выживать». Названия у фильмов были самые волнующие, что-то вроде: «Как спланировать совещание», «Как проводить собеседование», «Как составить удачную заявку о поступлении на работу». Про себя я называл этот проект «Как зарабатывать деньги, неся чушь столь очевидную, что у тебя от нее кровь носом идет». Если бизнесмены нуждались в советах наподобие:
• составьте список мер,
• старайтесь строго придерживаться его,
так нечего было и удивляться, что экономика Британии совершала круговые движения в унитазе. Однако делать эти фильмы было забавно, а то обстоятельство, что я работал с Джоном Клизом, великим героем моего отрочества, все еще заставляло меня изумленно протирать глаза. Я писал роли для себя, Хью и Доуна Френча. В фильмах снимались также Ронни Корбетт и Джулиан Холлоуэй.
Именно в то время, после «Фрая и Лори», «Черной Гадюки» и «Дживса и Вустера», я принял просто-напросто лучшее за всю мою жизнь решение. Оно спасло мое здоровье, карьеру и (по крайней мере на время) рассудок.
Пока я жил по абсолютно зверскому расписанию (хоть мне оно и казалось естественным), моя сестра Джо закончила в Лондоне курсы гримеров кино и телевидения, и как-то раз мы с ней отправились ужинать в популярный ковент-гарденский ресторан «Орсо».
В голове моей вертелась одна мыслишка, и в конце концов, когда мы занялись panna cotta alia fragole, я попробовал высказать ее:
– Джо, я понимаю, всегда существует возможность, что тебе подвернется работа гримерши в каком-нибудь фильме или еще где. И понимаю, что Ричарда могут перевести за границу, но не думаешь ли ты, что тебе могло бы прийтись по душе?..
– Да?
– То есть если сочтешь это неуместным, то просто плесни в меня вином, но как бы ты отнеслась к…
– Ну же…
– Понимаешь, в последние годы я получаю все больше и больше писем от поклонников, больше и больше просьб появиться где-то, выступить на банкете или проделать бог знает что еще. У меня просто руки опускаются…
– Еще бы…
– Расписание до того плотно, что я сам перестаю понимать, что делаю, поэтому мне нужен… ну, в общем…
– Секретарь?
– Собственно говоря, это называется «личным ассистентом». Но, поскольку ты моя личная сестра, я бы назвал это «личной асСестрицей».
– О господи, я так надеялась, что ты меня об этом попросишь. Уж и сама собиралась предложить тебе это же самое. Мне понравится. Больше всего на свете.
В результате последние двадцать шесть лет Джо проработала моей ЛА. И она – лучшая ЛА из когда-либо существовавших на свете. Я-то, разумеется, говорю так по причине родственной привязанности, однако вот вам история, которая доказывает мою правоту.
Во время съемок одного из фильмов для «Видео-Арта» Джона Клиза – где-то в Западном Лондоне – Джо приехала на площадку, чтобы обсудить со мной распорядок следующей недели. В то время мы не имели возможности синхронизировать наши еженедельники через сеть, никаких КПК и смартфонов еще и в помине не было. Она провела со мной обеденный перерыв, посмотрела вместе с Джоном отснятый эпизод, в котором играл Ронни Корбетт, и укатила.
Минут через десять ко мне приволокся Джон.
– Знаешь, я чувствую себя полным козлом.
– Что такое?
– Всю мою трудовую жизнь я искал идеального помощника, но нашел его, вернее ее, ты, ублюдок. Естественно, пока ты сегодня снимался, я сказал ей: «Сколько бы он вам ни платил, даю вдвое больше».
– Ага. И что она ответила?
– Она очень мило улыбнулась и сказала: «Вы очень добры, мистер Клиз, но, вообще-то, он – мой родной брат». Не помню, когда я в последний раз ощущал себя таким кретином.
– Ну, ты же не обязан знать…
Конечно, услышать такие хвалы моей сестре мне было очень приятно. Совершенно типичным для Джо образом она ничего мне о случившемся не сказала. И неделю-другую спустя я заговорил с ней сам.
– Знаешь, Джон поведал мне, как он пытался сманить тебя.
– А! Да, это было смешно…
– Ты могла бы и сама мне сказать, и я удвоил бы твою плату…
Что, как я думаю, как надеюсь, я и сделал.
Не будет преувеличением сказать, что без мягкого, но решительного контроля Джо над моей жизнью меня сейчас и в живых-то уже не было бы. Я поддразниваю ее, называя Мартиной Борман, моей еженедельной нацисткой, однако я не смог бы сделать и десятой доли мной сделанного без ее понимания того, как устроены еженедельники, расписания киносъемок, телевизионные администраторы, аэропорты, водители автомобилей и, прежде всего, ее капризный, странноватый и невыносимый босс, он же братец. Или как все это расстроено.
Однажды, уже в следующем году, – наверное, это был 1990-й, но прошу на меня не ссылаться – я отправился на встречу с неким Роджером Питерсом, обосновавшимся в великолепном люксе 523 отеля «Савой». Он оказался американцем средних лет. И дал мне понять, что является наследником и последним любовником американского композитора Сэмюэля Барбера. Я-то всегда полагал, что Барбер умер с горя после того, как его давний партнер и друг, музыкант Джанкарло Менотти, променял старика на молодую фотомодель, но, по-видимому, старик нашел утешение в лице Роджера Питерса.
Роджеру, как выяснилось, принадлежали права на экранизацию «Сенной лихорадки» Ноэла Кауарда, и его интересовало, не соглашусь ли я написать сценарий. Я вежливо отказался, поскольку знал, что: а) «Сенная лихорадка» была любимой пьесой Кауарда, и он оставил на ее счет особые указания – «чтобы никакому мудаку не разрешили выеживаться над ней»; и б) действие пьесы происходит в одном месте и практически в одно время, почти в полном соответствии с «единствами» Аристотеля, и это делает ее перенос на экран задачей особенно вшивой. Другое дело, что Реджиналд Роуз и Сидни Люмет с «12 рассерженными мужчинами» справились, и преотлично…
Он вроде бы сильно не обиделся, мы с ним выпили, поболтали, обменялись сплетнями. Думаю, он обращался со своей просьбой едва ли не к каждому, кто когда-либо держал в руке перо или постукивал по клавишам, начав, как водится, со Стоппарда, Беннета и Пинтера, и, утомленный неделями отказов, доскребся наконец до донышка своего сусека. И не надо обвинять меня в ложной скромности, я всего-навсего реалист.
Номер у него был роскошный, с умопомрачительным видом на Темзу. Мысль о том, что можно постоянно жить в таком великолепии, наполнила меня совершенно непростительной смесью зависти и амбициозности. Когда-нибудь, думал я, когда-нибудь…
Календарь, как сказал где-то Вивиан Стэншолл, сбрасывает страницы и ветер уносит их, и вот уже начался 1992-й, и я прогуливаюсь, созерцая витрины, по Пиккадилли.
– Здравствуйте, Стивен!
Должен сказать, что я страдаю умеренной, но способной кого угодно довести до белого каления формой прозопагнозии. Нет, она ничем не напоминает присущее кое-кому абсолютное отсутствие памяти на лица. У меня есть знакомый, который членов собственной семьи не узнает, пока те не назовутся. Со мной дело обстоит не так ужасно, и тем не менее я часто произвожу впечатление грубияна. Поэтому, если мы с вами знакомы и я, повстречав вас на улице, просто прошел мимо, не думайте, что я невзлюбил вас и хочу вычеркнуть из моей жизни, – просто я ни малейшего понятия не имею, кто вы такой. Назовитесь, и все будет прекрасно. Большинство людей устроено наоборот – лица они запоминают, а имена – ни-ни.
По счастью, этот незнакомец назвался без моих подсказок:
– Роджер Питерс!
– Ну конечно, – сказал я. – Что новенького?
– Да вот, понимаете, – начал он, подстраиваясь под мою походку, – вы именно тот, кто мне нужен. Не знаете ли вы кого-нибудь, кого угодно…
О господи, мысленно застонал я, сейчас он опять заведет шарманку насчет «Сенной лихорадки»…
– …кого угодно, кто согласился бы прожить четыре-пять недель в моем номере в «Савое»? Мне нужно съездить по семейным делам в Америку, а выволакивать все барахло из номера не хочется. Отелю-то я все едино за год плачу, поэтому нужен просто-напросто человек, который присмотрел бы за номером. Вам никто в голову не приходит?
– Ну-у… – неуверенно начал я, – есть один такой, он мог бы вам подойти. Роста он примерно такого… – я поднял ладонь до своей макушки, – ширины примерно такой… – я похлопал себя по бокам. – У него сломанный нос, и прямо-таки сию минуту он разговаривает с вами.
– Фантастика! Я уезжаю в среду. Может, заглянете ко мне завтра после полудня, я познакомлю вас со старшим по этажу и покажу, где что.
Вот так и получилось, что отель «Савой» почти на месяц стал моим домом. Одиннадцать дней этого времени пришлись на съемки «Друзей Питера». Сценарий, который я по-курьерски доставил в Лондон, был отчищен, отшлифован и отполирован до легкого блеска, однако Хью и меня, к вечному нашему стыду, вся эта затея пугала до колик. Время от времени Кен замечал в коридорах, залах и гостиных Ротэм-Парка (величавого, стоящего неподалеку от Барнета дома, в котором уже были разыграны некоторые сцены «Дживса и Вустера» и в котором я годы спустя снимался в «Госфорд-Парке» Роберта Олтмена) наши презренные, вдрызг расстроенные физиономии и, наконец, спросил:
– Все в порядке, дорогие мои?
– Они нас в порошок сотрут, – простонал я.
– Кто? О ком это ты?
– «Претенциозное повествование о замкнутой компании оксбриджских изнеженных и ничтожных, бесхарактерных дрочил, которые донимают друг друга своими так называемыми “проблемами”, собравшись на отмеченный излишествами уик-энд в загородном доме…» Ты представляешь, что сделает с нами «Тайм-аут»?
(Я и сам понятия не имел, что «Тайм-аут» все еще оставался символом и фокальной точкой нашей неуверенности в себе.)
– «Тайм-аут»? Да кому он, на хрен, интересен? Его и читают-то всего человек двенадцать. Нет, серьезно, возлюбленные мои, вам ли тревожиться о том, что они себе думают?
Мы обожали Кеннета Брана и сейчас обожаем, по многим причинам, однако великолепная способность не отвлекаться от дела, отягощая себя тоскливыми помыслами о том, как отнесется к твоей работе тот или иной рецензент, стоит едва ли не первой в списке его достоинств. Бесстрашие и отвага – вот залог успеха для всякого актера и режиссера, связавшегося со съемками фильма. Если вы, пытаясь сосредоточиться на своем деле, позволяете какому-нибудь газетчику или хотя бы призраку обобщенной, враждебной публики маячить у вас за спиной, неодобрительно цыкая и шипя сквозь зубы, считайте, что вы уже провалились.
Кен, разумеется, никак не связывает свое место в мире с чувством вины. Он рос в Северной Ирландии без каких-либо надежд на преуспеяние. Любовь к театру у него врожденная и абсолютная; все деньги, какие ему удавалось заработать, он тратил на паром и автобус, которыми добирался до Стратфорда-на-Эйвоне, где, начиная с отрочества, просматривал каждый сезон театра, – просматривает и поныне. Отнюдь не случайно, что в первый съемочный день «Друзей Питера» он появился на площадке уже переполненным необходимыми знаниями, отвагой и верой в себя. Не случайно, готов поспорить, и то, что мы с Хью явились туда почти больными от опасений, стыда и дурных предчувствий. Счастливая судьба, которая привела нас из частных школ (в моем случае к ней добавились другие школы и тюрьма) через Кембридж и «Огни рампы» в «Черную Гадюку», «Дживса и Вустера» и наше собственное комедийное шоу, внушила нам не уверенность в себе, а ощущение полной нашей ничтожности. Только не думайте, пожалуйста, что мы напрашиваемся на сочувствие или, боже сохрани, на восхищение. Я говорю о том, что творилось в наших помутненных рассудках, а уж вы можете относиться к этому как вам заблагорассудится. Возможно, если у вас хватает воображения, вам удастся увидеть себя в подобных обстоятельствах питающими подобные же чувства. Возможно, мы были просто-напросто редкостными обормотами.
То, что полнометражный игровой фильм удалось снять за одиннадцать дней, было следствием трудовой дисциплины Кена и его команды, единства времени и места, встроенного Мартином и Ритой в сценарий, ну и, конечно, скудости бюджета.
Между тем удовольствие, которое я получал от автомобиля, забиравшего меня поутру из «Савоя» и доставлявшего туда повечеру, было едва ли не самым волнующим из всего, что я испытал до той поры. «Посредники» в цилиндрах, нередко и неверно именуемые швейцарами, были со мной неизменно учтивы, а в скором времени я перезнакомился и с остальным гостиничным персоналом. Кстати, если вам захочется узнать, каких глубин падения может достигнуть человек, сведите знакомство с исполнительным директором какого-нибудь большого отеля – любого. И вы никогда уже не станете прежним. Благоразумие не позволяет мне вдаваться в подробности – ознакомиться с ними вам придется самостоятельно. Хотя такая рекомендация отчасти смахивает на предложение поискать в urbandictionary.com слово munting. В общем, я с себя всякую ответственность снимаю.
В остальном же радости владения люксом были почти упоительными. Нигде нет на свете более мягких и пушистых купальных халатов, нигде не найдете вы душевой головки более напористой и щедрой. Правда, один мелкий и совершенно нелепый источник недовольства там имелся и действовал мне на нервы – повседневная одинаковость всего и вся. Пепельница на столике гостиной неизменно оказывалась в точности на том же самом месте. Кресла неизменно стояли в точности под теми же самыми углами друг к другу. В конце концов я упомянул об этом в разговоре со старшим по этажу.
– При каждом возвращении со съемок или с прогулки, – сказал я, – мой номер чист, все в нем прибрано, однако, вы только не сочтите это придиркой, все и всегда занимает одно и то же место. Безделушки на каминной полке и…
– Ни слова больше, сэр. Начиная с завтрашнего дня мы будем готовить для вас сюрпризы.
Что и было проделано. Каждый раз что-нибудь хоть немного да изменялось, веселя меня и, хочется думать, горничную и прочий персонал. Скажем, увлекательная Охота за Пепельницей вносила в мою отельную жизнь струю самую живительную.
В один из оказавшихся свободным вечеров я пошел посмотреть постановку «Тартюфа», в которой играл мой добрый друг Джонни Сешнс. В спектакле участвовала также Далси Грей, чей муж, Майкл Денисон, сыграл Олджернона в «Как важно быть серьезным» Энтони Асвита, это он произносил фразу: «Надеюсь, Сесили, я не оскорблю вас, если скажу честно и прямо, что в моих глазах вы зримое воплощение предельного совершенства?» – ту самую восхитительную череду слов, что заставляла меня, мальчишку, ежиться, корчиться и извиваться от наслаждения.
Майкл и Далси, великолепная, всеми любимая театральная чета, имела обыкновение устраивать летние приемы в «Шарделосе», стоявшем в Олд-Амершаме – роскошном, восемнадцатого столетия доме с благородными интерьерами работы Роберта Адама и ландшафтным парком, заложенным в 1796 году Хамфри Рептоном. Когда-то дом низвели до положения заурядного приюта для престарелых, он медленно разрушался, но в 1970-х был спасен, восстановлен и разделен между новыми владельцами. Далси и Майклу принадлежали лучшие, глядевшие на огромную лужайку комнаты первого этажа; когда я приехал на прием, там уже было не протолкнуться от людей из киношного и театрального мира Британии. Я и глазом моргнуть не успел, как разговорился с Дорин, вдовой великого Джека Хокинса, одного из моих любимых киноактеров. Но кого же я увидел при этом на другом конце комнаты? Верить ли мне глазам своим? Самого любимого из всех, Джона Миллса. Несколько взволнованных, неловких перебежек, легкое покашливание – и вот я уже сижу рядом с ним на диване. Он – в точности как я ожидал – подмигивает мне, этот живой, несказанно обаятельный и замечательно одаренный человек. Его супруга, Мэри Хэйли Белл, автор романа «Свистни по ветру», смеется лающим смехом – в точности как я ожидал.
Ноэл Кауард написал песенку «Бешеные псы и англичане» именно для Джона Миллса. В середине 1930-х он был певцом, танцором и эстрадным артистом на все руки, работавшим в труппе с неудачным названием «Чудаки». Возвращавшийся из Австралии Кауард остановился в Сингапуре и увидел афишу, обещавшую малоправдоподобное двойное представление (ну не за один же, в самом деле, вечер?) – «Гамлета» и мюзикл «Мистер Синдерс». Гибкий, быстрый и бойкий Миллс играл в последнем. После спектакля Кауард зашел за кулисы и предложил Миллсу навестить его в Лондоне, пообещав молодому актеру найти для него роль.
Джонни Миллс был гением дружбы. Его беззаветное, лишенное всякого себялюбия очарование дало очень многое Кауарду (которого Миллс первым окрестил «Мастером»), Лоуренсу Оливье, Рексу Харрисону, Ричарду Аттенборо, Брайану Форбсу и многим другим.
Сидя с ним на диване «Шарделоса», я наверняка засыпал Миллса вопросами о его киношной карьере. «Человек октября», «В котором мы служим», «Дочь Райана», «Тигровая бухта», «Швейцарская семья Робинзонов» и, прежде всего, «Трудный путь в Александрию», «Большие надежды» и «39 ступеней» – все они основательно на меня повлияли.
Когда я замолк, чтобы перевести дыхание, Джонни спросил, чем я занимаюсь. Я сказал, что снимаюсь сейчас в фильме Кеннета Брана.
– О, правда? – сказал Джонни. – В таком случае, не окажете ли вы мне услугу?
– Любую.
– Не могли бы вы сказать Кеннету, что я, друживший с Ларри Оливье, точно знаю, как сильно понравился бы Ларри «Генрих V» и с каким отвращением отнесся бы он к гнусным сопоставлениям критиков. Скажете?
Речь шла о том, что, хотя «Генрих V» Кена и пользовался несомненным успехом, выход фильма на экраны был встречен множеством ядовитых замечаний наподобие: «Что он о себе возомнил? Он все-таки не Лоуренс Оливье».
– Боюсь, этого я сделать не смогу, – ответил я.
– О, – в явном замешательстве произнес он.
– Я предпочел бы, чтобы вы ему сами это сказали. Если я устрою небольшой званый обед, вы с леди Миллс придете?
Он разулыбался, соглашаясь, мы обменялись телефонными номерами, дело было решено.
Задавать званый обед в люксе пятизвездного отеля – с этим не способно сравниться ничто. Да, конечно, я понимаю, как ужасно это звучит, но про обед вам все-таки расскажу.
Стало быть, происходит все так. Вы говорите работающим на вашем этаже Альфонсо и Эрнесто, что задумали в следующую пятницу пригласить к обеду шестерых гостей, и оба радостно кивают.
Когда наступает назначенный день, Эрнесто приходит к вам с меню и предложениями от шеф-повара и его команды, трудящейся шестью этажами ниже, в подвале. Вы отбираете блюда, которые представляются вам приемлемыми, а затем, часов около шести, Альфонсо, которому не хочется, чтобы вы путались у него под ногами, пока он будет заниматься цветами и созданием должной обстановки в номере, отправляет вас на прогулку. К вашему возвращению номер выглядит идеально. Глубокие кресла полукругом расставлены у окна, чтобы из них можно было любоваться сумеречной Темзой. В середине комнаты накрыт большой стол, к нему придвинут второй, поменьше, чтобы за ними смогли разместиться семеро. Я пригласил Хью и Джо Лори, Эмму Томпсон с Кеном и, конечно, сэра Джона и леди Миллс.
Белые крахмальные салфетки, хрусталь и серебро, поблескивающие в свете свечей. Две низкие вазы с идеальными пионами на столе, по гостиной расставлены вазы с розами и цветами, которые мне не удается определить. Низкие столики с орешками, оливками и корнишонами. На наше счастье, то время еще не знало несъедобной «Бомбейской смеси» и раздирающих нёбо сухих крендельков. Серебряное ведерко со слегка утопленной в лед бутылкой шампанского. Я наливаю себе успокоительной водки с тоником, закуриваю сигарету и пытаюсь убедить себя, что нисколько не волнуюсь. Во время прогулки я снял со счета достаточно наличных, чтобы оделить Эрнесто, Альфонсо, Жильберто и Алонсо щедрыми, но не выходящими за рамки приличия чаевыми.
Я уже договорился с Алонсо, что, едва появится первый гость, он придет, чтобы смешать коктейли и открыть бутылку шампанского. Если портье не предупредит его, я нажму на кнопку звонка у камина.
И теперь меня поражает мысль: а вдруг портье не знает Джона Миллса в лицо? Ужасно будет, если такой августейшей особе придется топать по коридорам не узнанной, не получающей знаков уважения, которого она заслуживает. И я звоню вниз.
– Добрый вечер, мистер Фрай.
Тогда меня еще немного смущало то обстоятельство, что стоит мне позвонить обслуге отеля, как она мгновенно меня узнает.
– Здравствуйте, да, это я. Стивен из пятьсот двенадцатого. Я просто хотел сказать, что устраиваю обед, и дело в том, что мои почетные гости – это сэр Джон и леди Миллс, и я надеюсь, вы…
– О, сэр, мы прекрасно знаем сэра Джона. Будьте спокойны, мы встретим его с превеликим энтузиазмом. С восторгом!
Хью, Джо, Кен и Эмма пришли вместе. Мы были тогда достаточно молоды, чтобы с волнением относиться к такому экстравагантно взрослому делу, как званый обед в заведении вроде «Савоя».
Алонсо смешал коктейли и, пока мы посмеивались и повизгивали, скромно стоял у столика с напитками.
Прозвучал зуммер, мы расправили плечи и придали нашим физиономиям выражение серьезное, но радушное.
Я открыл дверь – за ней стояли сэр Джон и Мэри. Он вошел и, помаргивая, огляделся по сторонам:
– О… о! Это же…
Я с испугом увидел, что он вот-вот заплачет.
– Все в порядке, сэр Джон?
Он взял меня за руку, крепко сжал ее:
– Это же номер Ноэла!
Отпустив мою руку, он прошелся по номеру.
– Каждый раз, приезжая на премьеру, Ноэл селился здесь. Боже мой!
Вечер удался на славу. Джонни и Кен быстро подружились. Анекдоты сыпались дождем, секреты во множестве предавались огласке. Работавший в вестибюле персонал уже произвел немалую сенсацию, выстроившись, чтобы приветствовать сэра Джона и леди Мэри, у знаменитых дверей отеля, как только к ним подъехал великолепный старый «Роллс-Ройс» Миллсов с его верным водителем, фактотумом и другом Джоном Новелли за рулем.
Так началась моя долгая дружба с Джоном и его семьей. Не столь уж и долгая по меркам Джона, умершего девяностотрехлетним в 2005-м, и леди Мэри, которая впала в слабоумие на много лет раньше и в том же году соединилась с Джоном в смерти.
Их продолжавшееся шестьдесят четыре года супружество – достижение редкостное. В 1996-м я столкнулся с Джонни в актерской раздевалке Ситджесского кинофестиваля. Он вгляделся в меня.
– А, Стивен! Знаете что? Со времени нашей свадьбы мы с Мэри впервые провели ночь врозь.
Поразительно. Я как-то спросил его, в чем секрет столь долгого брака.
– О, все очень просто, – ответил он. – Мы ведем себя, как только что познакомившиеся озорные подростки. Вот вам пример. Пару лет назад мы присутствовали на очень пышном обеде. Я нацарапал записку: «Черт, а ты мне нравишься. Что собираешься делать после обеда? Мы могли бы поехать ко мне, порезвиться, повеселиться…» – что-то в таком роде. Подозвал официанта. «Видите, за тем столиком сидит очаровательная блондинка? – Я указал на Мэри. – Не будете ли вы так добры передать ей эту записку?» А следом не без ужаса сообразил – зрение у меня уже тогда сдало, понимаете? – что записку-то он передает принцессе Диане. Она развернула мою бумажку, прочитала, взглянула в мою сторону – официант указал на меня, съежившегося в кресле. Улыбнулась, помахала ладошкой и послала мне воздушный поцелуй. О господи, каким же дураком я себя чувствовал.
Два происшедших за время нашей дружбы события наполнили меня особой радостью. Одно было таким: мне посчастливилось узнать, что на «Кристис» будет продаваться старый халат Ноэла Кауарда. Я отправился на аукцион, купил халат и подарил его Джонни на восьмидесятилетие. Он помнил Кауарда в этом халате, и обладание им доставило Джонни редкостное количество удовольствия, что, в свой черед, доставило редкостное количество удовольствия мне.
Второе произошло морозным зимним днем в величественном старом доме «Латон-Ху», бывшем когда-то сердцевиной усадьбы маркизов Бьютских, а затем принадлежавшем бриллиантовому магнату Джулиусу Вернеру, владельцу знаменитой коллекции изделий Фаберже, бо́льшую часть которой как раз из этого дома налетчики-мотоциклисты и похитили. Вскоре после того ограбления я снимал здесь сцены из «Золотой молодежи», экранизации второго романа Ивлина Во «Мерзкая плоть». И однажды на пробу попросил Джонни подумать о том, чтобы сыграть роль Старого Джентльмена на балу. Он согласился не сходя с места. Я объяснил, что в его сцене он замечает, как Майлз, непутевый молодой человек, которого играл Майкл Шин, достает из серебряной коробочки понюшку табаку, по-видимому, и отправляет ее в нос. Майлз предлагает Старому Джентльмену другую понюшку «табаку» – странно белого цвета. Бал продолжается, в разные его мгновения мы возвращаемся к двум этим персонажам и видим, как Майлз снова и снова угощает старика «табачком». Возможность впервые в жизни сыграть сцену с наркотиками сильно взволновала Джонни, и к работе он отнесся очень серьезно. Он был уже почти совершенно слеп, съемки велись в большом холодном доме, однако Джонни никаких поблажек для себя не просил. Впрочем, мы поставили для него в доме небольшую палатку с раскладушкой и пятиреберным электрическим обогревателем.
Несколько лет спустя Джонни лежал, умирая, в новом, стоявшем в Денем-Виллидж доме («Фронтоны» – по-моему, так он назывался), неподалеку от «Хиллс-Хаус», где они с Мэри прожили столь многие годы. Я приехал навестить его. У Джонни была легочная инфекция, говорить он почти не мог, я просто сидел у постели, держа его за руку. Я привез с собой iPod, в который загрузил столько номеров Ноэла Кауарда, сколько сумел найти. Джонни был одет в любимый его бархатный пиджак, на груди которого гордо поблескивали орден Британской империи и орден Командора Британской империи. Я положил iPod рядом с ним, вставил в уши Джонни маленькие наушники. И когда воркующий голос Кауарда запел «Мы увидимся снова», я увидел, как Джонни улыбнулся, а из уголков его глаз покатились слезы.
Но вернемся в отель «Савой». После званого обеда Миллс-Брана прошло несколько дней, сейчас шесть утра, я жду в вестибюле машину, которая отвезет меня в Ротем-парк на съемки «Друзей Питера», и тем временем болтаю с Артуро, одним из «посредников».
– Вам нравится Фрэнк Синатра, мистер Фрай?
– Мне? Еще бы!
– А, хорошо. Он сегодня поселится у нас.
– Шутите!
По пути в Хартфордшир я репетирую то, что скажу великому человеку, если столкнусь с ним. С Синеглазым стариком. С Председателем правления. С Голосом.
Съемки, как водится, тянулись, тянулись, тянулись, тянулись и тянулись. По-моему, в «Савой» я вернулся уже после полуночи. Дверь мне открыл Артуро:
– Длинный был день, мистер Фрай.
– Как, похоже, и ваш.
– Я только что заступил на дежурство, сэр. Но не пройдете ли со мной? Хочу вам кое-что показать.
Я, недоумевающий и слегка раздосадованный, ибо думать мог лишь о постели, поплелся за Артуро по коридору, который вел, и сейчас еще ведет, в Американский бар. Мы спустились туда по ступенькам, и Артуро указал мне на мужчину, сидевшего в ореоле света, склонившись над хрустальной стопочкой. Подсвеченный сигаретный дымок завивался над ним. Живая обложка альбома.
– Мистер Синатра, хочу представить вам мистера Фрая, нашего давнего постояльца.
Мужчина поднял на меня взгляд – это был Он, – указал на кресло напротив:
– Присаживайся, малыш.
«Малыш». Фрэнсис Альберт Синатра называл меня «малышом». Я вспомнил тот эпизод из «Трех мушкетеров» Ричарда Лестера, где Спайк Миллиган произносит сдавленным, почтительным голосом – после того, как Чарлтон Хестон стиснул его запястье и заговорщически пошептался с ним о его жене (Ракель Уэлч): «Сам кардинал пожал мне руку и назвал другом!»
Думаю, я провел наедине с Фрэнком минуты три, – затем бар наполнили его старые друзья, быстренько оттеснившие меня на периферию вечеринки. Но мне хватило и этого, в номер 512 я возвращался как человек, которому приснился рай.
Через несколько дней я снова увидел заступившего на дежурство Артуро, пожал ему руку и втиснул в его ладонь пятерку.
– Сколько ни проживу, Артуро, а той минуты не забуду. Какую услугу вы мне оказали! Никогда не смогу отблагодарить вас как следует.
– Мне это было только приятно, мистер Фрай.
– Он еще здесь?
– Съехал сегодня утром. Довольно смешно получилось.
– Да?
– Ну, перед тем как сесть в машину и поехать в аэропорт, он дал мне пачку денег. Очень толстую. Спасибо, Артуро, говорит, я отлично провел у вас время. «Ну и вам большое спасибо, мистер Синатра. Всегда рады видеть вас в “Савое”». А скажи-ка, говорит он, ведь это самые большие чаевые, какие ты получал? Я посмотрел на деньги. Толстенная пачка бумажек по двадцать и пятьдесят долларов. Ну, по правде сказать, сэр, не самые, говорю. Он так расстроился. Так расстроился. Ладно, говорит, скажи, кто дал тебе больше? «Так вы же и дали, сэр, когда были у нас в прошлый раз». Он захохотал во все горло и полез в машину.
– Когда он приедет снова, чаевых вы получите еще больше, – сказал я.
– О-о, мне это и в голову не приходило, – сказал Артуро.
