Я совершенно не выношу современный джаз. В нем отсутствует мелодия, и, как мне всегда казалось, он представляет собой какофонию звуков, от которой у меня раскалывается голова.

И словно в насмешку над моими чувствами, мой 17-летний сын – фанат джаза. Он играет на саксофоне и изучает джаз в специализированном музыкальном интернате. Каждое лето он отправляется в летний джазовый лагерь. Он репетирует свои гаммы, пока губы не распухнут. Он засыпает под джаз, который звучит с его компьютера всю ночь.

Мне, в свою очередь, нравится фолк, который сын ненавидит. Как-то раз я слушал болгарский женский хор, так он заметил, что, судя по звучанию, «у них животы от месячных посводило».

Как видите, мы не слишком «разделяем вкусы друг друга».

Но этим летом сын попросил меня поехать с ним на летний джазовый семинар Луисвиллского университета, Кентукки. Он хотел, чтобы я взял свой аккордеон и поучился играть джаз, тогда у нас появилось бы что-то общее.

Я взял инструмент. Не без трепета. Я не только не люблю джаз, но и не знаю нотной грамоты. Я играю на слух и только в до-мажоре.

И как я справлюсь?

В лагере я обнаружил, что на семинар съехались 400 музыкантов, играющих на контрабасе, гитаре, барабанах, клавишных, саксофоне и тромбоне, и лишь один жалкий аккордеонист и исполнитель полек – я.

Это провал, пронеслось у меня в голове.

Но с другой стороны, это отличная возможность попробовать свои силы, рискнуть выйти из зоны комфорта и посмотреть, что из этого получится.

«Ну-ка, иди и удиви себя», – подумал я. И к своему полному изумлению, доказал, что выход из зоны комфорта может оказаться пусть и болезненным, но ценным опытом.

Семинар шел пять дней, ежедневно начинаясь в восемь утра и заканчиваясь за полночь концертами и совместными групповыми импровизациями (джем-сейшенами!).

Учиться чему-то совершенно новому означает подвергнуть себя таким переменам, которые навсегда похоронят под собой прошлое. Неудивительно, что этот опыт включает в себя прохождение пяти стадий принятия смерти, описанных Элизабет Кюблер-Росс. Первым пришло Отрицание. Какого черта я здесь? Я ведь не люблю джаз! Затем я перешел в фазу Гнева, сильно разозлившись на сына, поставившего меня в такое положение, в котором я наверняка по незнанию опозорюсь.

На следующий день, пройдя Отрицание и Гнев, я вошел в фазу Торга: если я просто посижу в классе и послушаю, возможно, смогу чему-то научиться.

Дальше пришла Депрессия: меня включили в джаз-группу. Все играли на своих инструментах, я же сидел мокрый как мышь и, как ребенок цепляется за плюшевого мишку, сжимал свой аккордеон. Я не мог ничего сыграть. Я был жалок.

Первое удовольствие от семинара я получил, войдя в фазу Принятия: ну да, я неумеха, и что?

«Сосредоточься на цели, – сказал я себе. – Ты здесь не для того, чтобы учиться играть. Ты приехал, чтобы научиться понимать джаз и укрепить отношения с сыном».

Как просто забыть о цели и уйти в сторону под действием происходящего, которое переполняет нас!

И что же я смог узнать? Я узнал, что джаз – это совершенно особый музыкальный язык.

Если вы услышите разговор на языке, которого не знаете (допустим, языке волоф, на котором говорят в Сенегале), то, подобно потоку случайных звуков, он будет лишен для вас смысла. Но не выучив его, вы не поймете, о чем речь.

Играть джаз в ансамбле – значит общаться посредством музыки. Как у любого языка, у джаза есть правила и структура. В джазе даже существуют «диалекты». Правила бибопа отличаются от правил свинга, кул– или фри-джаза. Язык тот же: исполнитель бибопа поймет, о чем играет кул-джазист, но каждый из «диалектов» имеет свой музыкальный строй.

Ты действительно владеешь языком, если можешь пересказать на нем шутку. Есть свой особый юмор и у джаза. Иногда во время «разговора» солирующие инструменты музыкально поддразнивают друг друга, и когда они прекращают игру, все смеются.

В противоположность моему всегдашнему убеждению, в джазе есть мелодия. С нее начинают исполнять произведение, а затем каждый из музыкантов по очереди импровизирует на основе аккордов прозвучавшей темы. В этом есть структура: текущая последовательность аккордов в мелодии при бесконечно возможных импровизациях, на которые способен каждый музыкант. Так, хотя они все играют ту же фразу, музыка каждый раз звучит иначе. Используя аналогию с языком, можно сказать, что это одна и та же история, каждый раз по-новому рассказанная разными людьми.

Таким образом, джаз является структурированной формой творчества. Каждый исполнитель в некотором смысле становится композитором, однако поскольку они играют вместе, должна быть структура, которая объединяет их игру.

Мне это напоминает методологию Адизеса для решения групповых проблем: каждый из участников следует своему особому стилю и может выбрать свой собственный уникальный способ поддержать работу группы, а Адизес поддерживает структуру дискуссии, чтобы обеспечить согласованность работы в команде.

Во время одного из выступлений на семинаре очень известный музыкант выдал нечто, что мне показалось ужасной игрой: серию высоких, резких звуков саксофона, звучавших скорее как крик, чем как музыка.

Это что вообще – игра? Хотел бы я знать, как он приобрел известность, не умея извлечь хоть сколько-нибудь пристойный звук из инструмента!

На следующий день за завтраком я рассказал другому саксофонисту о том, что думаю о вчерашнем исполнении и о своем замешательстве. Я всерьез собирался уйти в антракте.

Он посмотрел на меня как мусульманин, на глазах у которого я только что сжег Коран.

«О чем вы? Я слушал его со слезами на глазах! – воскликнул парень. – Это было невероятное исполнение! Такая честь услышать его!»

Тут я почувствовал себя человеком, который вдруг обнаружил, что у него разошлись брюки и он сверкает голым задом.

Вчера вечером тот музыкант играл фри-джаз, у которого нет правил. Исполнитель манипулирует инструментом, чтобы выразить свои чувства. Честно. Искренне. Открыто. Свободно. Всю свою боль, отчаяние, гнев и надежду. Человека разрывало от чувств, и он делился ими со слушателями посредством извлекаемых из саксофона звуков.

«О Боже», – сказал я себе. Я понял, что должен (так я и сделал) извиниться перед сыном. Своей музыкой он пытался сообщить мне о переживаемых им чувствах; критикуя его музыку, я критиковал, а возможно, и отвергал, его чувства.

Чему я научился?

Держать рот молчком, а уши – торчком. Поменьше говорить и побольше слушать. И ни о чем не судить с налета. Все, что здесь происходит, имеет смысл. Просто смотри и слушай. Меньше думай. Больше чувствуй.

И именно так играют хорошие джазисты.

На репетициях они играют гаммы, часами вверх и вниз перебирают аккорды. Но импровизируя, они не думают о том, что и как играть. Они просто дают музыке свободно изливаться.

Во время импровизации джазовые музыканты сами в некотором роде уподобляются инструментам, давая выход чему-то большему, чем они сами (не Богу ли?).

Это напоминает мне медитацию: ее цель – успокоить разум и дать возможность заговорить сердцу – сердцу, в котором обретается Бог.

Аналогично действует биоэнергетическое целительство, изучением которого я недавно занялся. Исцеляете не вы. Вы превращаетесь в проводник космической энергии, которая проходит сквозь вас и исцеляет вашего пациента. То же верно для Рейки.

Только подумайте, это относится к любой нашей творческой деятельности. Со мной происходит так, когда я пишу. Вот и сейчас – я не думаю о том, что сказать. Речь просто льется из меня, если не тормозить ее взвешенными логическими рассуждениями. Обдумывание блокирует энергию. Эго мешает течению творческого процесса.

Такой подход позволяет взглянуть на себя как на нечто большее. Мы уподобляемся саксофону, который не столько исполняет музыку, сколько является средством выражения чувств музыканта.

Только подумайте, сколько в этом смирения для нас. Не в нас величие. (Голда Меир однажды кому-то заметила: «Вы не настолько великий человек, чтобы так стесняться».) Вы можете возвыситься, смирившись и поняв, что через вас действует Бог – бесконечная космическая энергия, сознающая добро и зло.

Мы возвышаемся, осознав свою малость.