«Кто не был – тот будет, кто был – не забудет»

Март 1953 года. На второй день всенародного траура мой дом был заблокирован работниками милиции и подразделениями внутренних войск, перекрывшими все подступы к Колонному залу Дома союзов, где лежал прах великого вождя.

Жители микрорайона могли свободно передвигаться по улице Москвина до Петровки, на Пушкинской – до Столешникова и по Козицкому переулку – до второго входа в Елисеевский магазин.

Все остальные улицы были перекрыты армейскими машинами и плотной цепью солдат и милиционеров.

Я сидел дома и перечитывал «Падение Парижа» Ильи Эренбурга, книгу достаточно модную в те дни борьбы за чистоту социалистического реализма.

Радио слушать было невозможно. Траурная музыка наводила чудовищное уныние. В перерывах признанные поэты читали скорбные стихи, посвященные великой утрате.

Правда, через несколько лет они станут двумя руками открещиваться от собственных сочинений, но все это будет после знаменитого съезда партии, на котором развенчали великого вождя.

К вечеру я решил пойти в Елисеевский для закупки фуража. Мороз был за двадцать градусов, да и ветер мало напоминал мартовский. У дома на Вахрушинке я встретил местного авторитетного вора Костю Лешего. Он в расстегнутом пальто волок из магазина полную авоську водки. Был весел, пьян и радушен.

– С праздником тебя, корешок мой дорогой! – Костя широко, как ворота, распахнул объятия. – С праздником и радостью великой.

Он обнял меня.

Прохожие, надевшие на эти дни печальные лица, с ужасом смотрели на нас.

– Пошли, корешок, пошли, отметим.

Костя потащил меня в лабиринт дворов.

Вахрушинка в центре Москвы была одной из самых криминогенных зон. Еще до революции в подвалах и на верхних этажах домов купца Вахрушина селился отпетый московский народ. А при власти большевиков Вахрушинку ставили в один ряд с Марьиной Рощей, Тишинкой и Таганкой.

Паренек с Вахрушинки был авторитетом в блатном мире Москвы.

Сквозным подъездом Костя довел меня до своего корпуса, и мы поднялись на второй этаж.

За столом сидел весь цвет вахрушинского блата. Народ мне знакомый.

– Ну, давай, корешок, выпьем за праздник. Надел усатый деревянный бушлат – значит, амнистия скоро. Братан мой и твой кореш Женька вернется, Золотой и Леня Лось придут. Много настоящих урок со шконок соскочит. Давай.

И мы выпили за праздник ожидаемой амнистии.

Указ Президиума Верховного Совета СССР об амнистии был принят 27 марта 1953 года. Из тюрем, лагерей и спецпоселений освобождалось 1 миллион 181 тысяча 264 человека. Новая власть отпускала на волю всех «социально близких», то бишь уголовников.

Политические оставались достраивать дороги, возводить города на вечной мерзлоте, добывать уголь, уран и сланец.

Амнистия – дело серьезное. Просто так не выдернешь из строя почти миллион двести урок и бытовиков и не откроешь ворота зоны.

В каждом лагпункте заседала специальная комиссия, она скоренько рассматривала зэковские формуляры и выносила свое решение.

Вполне естественно, что лагерное начальство всеми силами освобождалось от вредных блатняков и воров, диктующих зоне свои законы. Короче, комиссия, оформление документов, выдача проездных требований и денег – и бывший зэк, прижимая к сердцу справку об освобождении, устремлялся с чистой совестью на волю.

Судя по милицейской статистике, тридцать процентов амнистированных урок в течение первых же дней свободы попадали обратно на нары.

Губили их станционные буфеты и отсутствие денег. Но это была уголовная мелочь. Серьезные люди имели серьезные планы, а реализовать их можно было только в больших городах.

В начале пятидесятых с Украины в Москву вернулся Никита Сергеевич Хрущев, чтобы вновь возглавить партийную организацию столицы. Криминогенная обстановка в Москве в те годы была весьма сложной. Война окончилась всего несколько лет назад. В 1947 году прошла денежная реформа, в один день спалившая все воровские денежные заначки.

Мне рассказывали муровские опера, что на блатхате в Томилине зимой, десять лет спустя после денежной реформы, они нашли в подвале в рогожных мешках старые дензнаки на общую сумму миллион шестьсот тысяч рублей.

Большая часть из них – в банковских упаковках. Деньги должны были сдать на Гознак, но въедливый опер майор Чванов решил сверить номера ассигнаций с ориентировками, поступавшими в МУР после крупных ограблений инкассаторов и банковских спецмашин. Так, спустя много лет вышли на бандита Сергея Севостьянова по кличке Савося, продолжавшего бомбить сберкассы в Московской и Калининской областях.

Только не подумайте, что у каждого урки хранились в заначке такие суммы. Но все-таки денежная реформа лишила их «трудовых накоплений», а блатники – народ простой: взял «перо» и пошел по вечерней прохладе добывать лаве на пропитание и гулянку.

Итак, новый московский лидер Никита Хрущев принял дела и отправился знакомиться с жизнью коммунистов в крупных партийных организациях.

После партактива на Белорусской железной дороге к первому секретарю подошли рабочие-деповцы и пожаловались, что боятся идти в ночную смену, так как нет прохода от урок.

В Москве тогда процветал гоп-стоп, уличный разбой. Людей раздевали в проходных дворах, в собственных подъездах и прямо на улицах. Награбленное свозили перекупщикам, а те отдавали вещи подпольным скорнякам и портным.

Милиция ищет на рынке драповое пальто с черным каракулевым воротником, а спекулянт продает драповую куртку с котиковым воротником.

Дело было поставлено практически на поток.

Костюмы пятьдесят второго размера ушивались до пятидесятого, шубы перекраивались и спокойно сдавались в комиссионные магазины.

Надо сказать, что в пятидесятых годах одежда была главным дефицитом.

Хрущев приехал в горком, вызвал начальника Московского УМГБ Головкова, начальника московской милиции комиссара Полукарова, начальника МУРа комиссара Кошелева и устроил им чудовищный разнос.

– Люди должны ходить по ночам по городу безбоязненно. Срок – три месяца.

Блатная Москва вздрогнула. Два раза в месяц начали проводиться общегородские операции, по-простому – облавы.

В московских ресторанах появлялись вежливые молодые люди, проверяли документы и всех подозрительных отправляли на Петровку, задерживали скупщиков краденого, громили воровские малины.

Были ликвидированы самые крупные и опасные банды: Пашки Америки, Довганя, Харитонова и Масленникова.

Высылка на сто первый километр считалась подарком судьбы. Дела лепились стремительно, и суд выписывал уголовникам путевки в солнечную лесотундру.

Надо сказать, что Никита Сергеевич выполнил обещание, данное рабочим-деповцам: уличные разбои в Москве прекратились. Да и квартирные кражи тоже пошли на убыль.

По городу можно было безбоязненно ходить в любое время.

И вдруг амнистия.

Амнистию эту называют бериевской. Многие пишут о том, что лубянский маршал преследовал две цели: популярность в народе и дестабилизацию обстановки в стране.

Указ об амнистии всегда санкционирует руководитель страны. А 27 марта 1953 года первым человеком в партии и правительстве был Георгий Максимилианович Маленков, так что амнистию вполне можно было бы называть маленковской.

Безусловно, аппарат Маленкова, скоропалительно готовивший такое опасное мероприятие, не мог не просчитать последствия этой безумной акции.

Многотысячная армия уголовников, вырвавшись на волю, займется любимым и привычным делом – грабежами и убийствами. Тем более что каждая кардинальная перемена власти в нашей стране в первую очередь отражалась на государственных институтах, призванных обеспечивать правопорядок.

Как известно, в 1917 году бывший присяжный поверенный Александр Керенский, разгромив систему уголовного сыска и политохраны, объявил всеобщую амнистию.

Долгие годы Россия содрогалась от уголовного террора.

В 1953 году Берия начал реформу правоохранительных органов и спецслужб как раз во время самой крупной амнистии уголовников за все время советской власти.

Пришедшие к власти люди, называвшие себя демократами, во главе с Ельциным тоже несколько раз объявляли амнистии, правда, далеко не такие широкомасштабные, но, разгромив уголовный розыск и госбезопасность, оставили людей один на один с бандитами и, что еще более страшно, – с террористами.

Но вернемся в 1953 год. Так ли нужна была такая масштабная амнистия? Ну, помиловали бы бытовиков, несчастных колхозников, обвиненных в краже колосков с общественных полей, первосрочников, и хватит. Но нет, на свободу вышли миллион с лишним зэков, из которых половина была матерыми уголовниками.

Объединив все правоохранительные структуры под одной крышей – МВД, Берия вполне мог воспользоваться тяжелой криминогенной ситуацией, чтобы уничтожить не только уголовников, но и своих политических противников.

Хотя эта версия кажется неубедительной. Ведь Берия, если бы захотел, мог арестовать весь Президиум ЦК на даче Сталина, когда соратники съехались делить власть у еще не остывшего тела вождя.

Тем более что он прибыл на Ближнюю дачу со своей командой – братьями Кобуловыми, Гоглидзе, Деканозовым, Мешеком, а кроме того, у него был полковник Саркисов с охраной. Тогда он мог арестовать кого угодно и слепить дело об убийстве «отца народов», утром объявить об этом по радио – и оболваненный народ скушал бы и это.

Остается предположить, что готовили амнистию тупые чиновники, которые не сочли нужным даже посоветоваться с профессионалами из милиции и прокуратуры.

С какой целью провели эту амнистию, для меня остается загадкой до сих пор. Последствия ее Москва ощутила на себе уже в конце апреля 1953 года.

* * *

На садовой скамейке, неведомо как попавшей в дежурную часть отделения милиции в Сергиевском переулке на Сретенке, сидели три одинаково одетых, вернее, раздетых человека. На каждом были майка, трусы и носки.

Через час милиционеры привели еще четверых в таком же «прикиде».

История у всех была одинаковой. Шли по Сретенке, подошли трое, приставили нож, завели в подъезд и раздели. Время было обеденное, два часа пополудни, так что раздевали при ясном солнце, в дневное время. Такого в Москве еще не было. Людей раздевали средь бела дня. О том, что творилось на улицах Москвы ночью, лучше не вспоминать.

Но в городе была одна организация, готовая к любым неожиданностям, – МУР.

И зашустрили по Сретенке хорошо одетые, явно денежные мужчины. Шустрили, шустрили – никто их раздевать не захотел.

А тут в отделение на Сретенке позвонил начальник «полтинника», знаменитого 50-го отделения милиции, которое располагалось на Пушкинской улице, Иван Бугримов и сообщил, что у него в дежурке сидят в трусах четыре актера МХАТа, которых раздели в Столешниковом.

Оперативники со Сретенки быстро перебрались в Столешников.

Самый шикарный костюм из синей жатки был у опера Володи Корнеева, на него и клюнули у дома номер 6 рядом с аркой.

Подошли трое, показали нож, завели под арку.

– Раздевайся.

– А может, не надо? – тянул время Корнеев.

– Надо, фраер, ох как надо, а то печень вырежем.

Володя снял пиджак, пистолет был сзади за ремнем. Он протянул пиджак главарю.

– Бери.

Тот опустил нож и взял пиджак.

Корнеев выдернул ТТ.

– Руки в гору!

Один из грабителей дернулся, и Корнеев всадил ему пулю в бедро. В подворотню ворвались опера и скрутили налетчиков. Каково же было удивление сыщиков, когда они выяснили, что все четверо урок постоянно прописаны в Москве, более того, все до одного учатся в престижных институтах и родители у них весьма уважаемые люди.

Подбила их на дело девица, старшая приемщица пушкинского ломбарда.

Молодые разбойники, наслушавшись страшных историй об амнистированных урках, решили немного подзаработать: днем они раздевали напуганных сограждан, костюмы сдавали в ломбард, где приемщица оценивала их по высшему пределу, а вечером замечательно гуляли в ресторане «Аврора».

Залетные урки работали также нагло. Они сидели в подъезде и ждали, когда кто-нибудь из жильцов выйдет из дому. Как только открывалась дверь, они брали человека «на плечо» и вместе с ним врывались в квартиру.

Переодевались, забирали деньги и ценности, вязали потерпевших бельевыми веревками и уходили.

В Большом Кондратьевском ограбили знаменитую на всю Тишинку приблатненную буфетчицу из пивной Катьку Патефон.

Трое зашли днем, закрыли двери, приставили ножи, забрали выручку, разгрузили Катьку на кольца и серьги, выпили на дорожку и ушли, прихватив с собой водку и папиросы.

А в Леонтьевском переулке, тогда еще именовавшемся улицей Станиславского, украли пиджак у министра пищевой промышленности Зотова.

Что он делал в квартире на первом этаже в доме номер 4, осталось тайной. Но именно там министр снял прекрасно сшитый у лучшего московского портного пиджак, повесил его на спинку стула. Когда через некоторое время он вернулся в комнату, то пиджака серого габардина не было.

Вместе с ним исчезло удостоверение Совета Министров СССР, тысяча шестьсот рублей сотенными бумажками и золотые дамские часы швейцарской фирмы «Лонжин» на золотом браслете.

Это жуткое дело досталось начальнику уголовного розыска 64-го отделения милиции капитану Пазнухову. Историю впоследствии изложил мне уже генерал-майор Коля Пазнухов.

В тот день он пошел в пельменную на улицу Герцена, чтобы спокойно пообедать, и именно там застигла его эта страшная весть.

В течение часа в отделение позвонили замминистра внутренних дел, потом начальник московской милиции комиссар Полукаров, и каждый из них обещал Пазнухову чудовищное наказание.

Потом его вызвал к себе начальник МУРа полковник Константин Гребнев:

– Слушай, Николай, дела у нас неважные. Пиджак у министра увели явно залетные по амнистии, наши сразу же подкинули бы документы. Давай действуй, не то все мы дерьма накушаемся. Я твоим ребятам выделю в помощь двух наших оперов.

Гребнев говорил спокойно и устало. За эти дни ребятам из МУРа досталось по полной программе.

У Пазнухова была одна твердая зацепка. Золотые дамские часики. По тем временам вещь особо редкая. Поэтому и начали отрабатывать версию «Лонжин».

За несколько часов поставили на уши всех перекупщиков золота и часов, отработали барыг у скупок золота на Сретенке, на Петровке и Арбате.

А к вечеру позвонил начальник розыска 50-го отделения и сообщил, что часики «засветились».

Пазнухов пришел в Столешников в часовую мастерскую, которую держал знаменитый в Москве специалист Яков Борисович Шекман.

Надо сказать, что при суровом сталинском режиме в Москве большинство часовых мастерских были частными.

– Мне их принес какой-то приблатненный в сером пиджаке с чужого плеча. Я знаю, чьи это часы, кто их купил и у кого. Более того, я их ремонтировал.

– Сколько он попросил? – спросил Пазнухов.

– Три куска.

– Не много.

– Так товар-то паленый. Он пообещал принести еще часы и золотые коронки.

– Во сколько он должен прийти?

– В семь часов.

Золотые коронки были ниточкой к банде ночных грабителей, которые не только раздевали людей, но и лагерным методом, при помощи ложки и молотка, выбивали золотые зубы.

Две недели сыщики разыскивали эту банду, о которой даже московские воры говорили как о беспредельщиках.

Мастерская Шекмана была во дворе и располагалась так неудачно, что практически невозможно было незаметно устроить засаду. Поэтому решили отпустить домой двух часовщиков, работавших у Якова Борисовича, а вместо них синие халаты надели сыщики.

Наглый парень лет двадцати двух, в сером габардиновом пиджаке, украденном у министра Зотова, появился в мастерской в начале восьмого.

Пришел не один, на улице его ожидали трое мужиков.

– Ну что, Борисыч, – начал он с порога, – лаве приготовил?

– За деньгами дело не станет, где товар? – спокойно ответил Яков Борисович.

Он вел себя так спокойно, будто всю жизнь скупал паленый товар у блатников.

Парень усмехнулся и сказал:

– Предъяви хрусты.

Яков Борисович открыл сейф и вытащил толстую пачку сотенных.

– А вот и мой товар.

Парень высыпал на стол штук двадцать часов, золотые кольца и серьги, сорванные с зубов коронки.

– Сколько хочешь за все?

– Десять кусков.

– Состоялось. Только мы должны часы проверить. Может, ты нам одни корпуса втюхиваешь. Фима! – крикнул Яков Борисович.

В комнату вошли Пазнухов и муровский опер.

– Сиди тихо, огрызок, – Пазнухов толкнул наглого парня стволом в шею, – а то башку снесу.

Он опустил занавесочку на окне.

Первое, что сделал Пазнухов, – стянул с вора министерский пиджак. В нем рядом со справкой об освобождении лежало сафьяновое удостоверение Совета Министров СССР за подписью Сталина.

А приблатненный оказался московским вором Юркой Солдатовым из Большого Кондратьевского переулка. Это был молодой представитель известной династии московских домушников. По квартирам «бегали» его дед и отец. Мать баловалась скупкой краденого.

Тем же вечером в сарае рядом с Юркиным домом взяли всю шайку. Все они были с одной зоны, после освобождения решили «подковаться» в Москве, а потом разбежаться по разным городам.

С амнистированными урками покончили в конце мая 1953 года.

Они обосновались в старых вагонах на Москве-Товарной. Там пили, делили добычу, оттуда ночью уходили на дело.

Утром вагоны окружили автоматчики, на железнодорожной насыпи поставили пулеметы Дегтярева.

Генерал-полковник, замминистра внутренних дел, подошел к вагону и постучал.

Дверь отъехала.

– Чего тебе, начальник?

– Давайте миром, стволы и ножи сбрасываете и сдаетесь.

– Мы, начальник, на зону больше не пойдем.

– У меня приказ открывать огонь на поражение.

– Не бери на понт, начальник.

Генерал отошел и махнул рукой.

Пулеметы ударили под крыши вагонов.

– Все, сдаемся!

Бандитов разоружали и отправляли в Таганку, где следователи открыли на них новые уголовные дела.

Амнистия не дестабилизировала положение в стране, уж слишком силен был карательный аппарат.

А мой кореш Женька, брат Кости Лешего, вернулся. Пришел домой, но не оправдал надежд Кости. Одной ходки на зону ему вполне хватило.

Он пошел в военкомат и написал заявление, что хочет уйти добровольцем в армию.

– Как же я тебя возьму? – сказал военком. – Ты же судимый.

– Судимость по амнистии снята.

– Это ты другим рассказывай. На Север, на флот пойдешь?

– Пойду.

Женька четко отслужил пять лет на Северном флоте. Потом в Игарке окончил речное училище. Ходил по заполярным рекам, затем вернулся в Москву и стал командиром речного трамвайчика.

Хорошо погуляли мы на его плавединице.

От прошлого у него осталась золотая фикса во рту да татуировка: «Кто не был – тот будет, кто был – не забудет».

И только совсем недавно я понял великую правду, синей тушью наколотую на груди моего товарища.

«Кто не был – тот будет…»

В те годы каждый, кем бы он ни был, мог в любой момент загреметь на этап.

Слава богу, что нынче нам ближе вторая часть этой татуировки: «…кто был – не забудет».

А может быть, я ошибаюсь?

Время покажет.