Небесный монгол

Сыну Федору

Юноша стоял перед монахом.

– Ты хочешь странствий души, ее духовного наслаждения вплоть до нирваны?

Монах задумался. Над ним куполом сиял яркий, небесного цвета день…

– Ты знаешь, что ты должен сделать для этого?

– Нет, я поднялся на Тибет, я прошел по плато мимо трех холмов, чтобы ты мне объяснил… Я живу в небольшой деревне у подножья. Я не знаю, кто я такой и откуда, как и многие в нашей деревне не знают, кто они и откуда пришли…

– Это неважно. В конце концов, никто не знает, кто он такой и откуда пришло его племя. Мы все дети неба, но живем на земле. Это нас объединяет… Если ты хочешь знать, кто ты такой, ты должен познать самого себя и пройти испытания, после которых будешь посвящен. И после этого у тебя не будет вопросов о твоем происхождении и о происхождении твоего племени… Ты будешь посвящен, но это будет твоя тайна соприкосновения с Буддой, его благословением. Никто тебе не будет верить, если ты расскажешь, но ты-то будешь знать. У тебя будет преимущество перед многими, но ты не должен воспользоваться им, иначе… Итак, ты готов?

– Да, – ответил юноша, даже не представляя себе, что ему предстоит пройти.

– Первое, – продолжил монах, – переплыть шесть морей и шесть океанов. Второе – пройти шесть пустынь. Третье – подняться на самую высокую вершину в мире. Четвертое – пройти испытание властью. Пятое – дойти до края света. Шестое – пройти испытание богатством. Если ты выдержишь все это, то я увижу тебя через десять лет на дорожке к моему дому. А если не увижу – значит, ты остался там, на равнине, навсегда… А сейчас иди, не теряй ни минуты…

Юноша, которого звали Бахыт, пошел по верхнему плато Тибета, отыскивая едва видимые тропинки, ведшие вниз по горным склонам этого загадочного пространства. Ему на пути попадались огромные бабочки-махаоны, сидевшие на траве, слегка пульсируя черно-синими крыльями и даже не думавшие взлетать от шороха шагов Бахыта.

– Да, мир нетронут, мир думает о себе, осознает существование и, как и я, пытается понять, что стоит за тем, что возникает перед тобой…

Время словно засасывало Бахыта в свое нутро, и ему в самой середке времени становилось удобно. Он просто не сопротивлялся ему, медленно постигая кривые линии от звезд к созвездиям, уходящим за край темно синего неба… Наступала ночь, и он шел, ориентируясь на пенье сверчков, поскольку заметил, что сверчки возле его деревни пели тоньше и не с такими паузами, как здесь…

Наконец он пришел домой, но тут же двинулся дальше, к морю. Дороги он не знал. Тогда он выловил небольшую рыбку в реке и пустил ее в банку с водой, подумав, что каждая рыба, даже речная, если ее оторвать от воды, будет тянуться к большой воде, к ее большим течениям и волнам, и поэтому будет вытягиваться по направлению к морю. Так, держа перед собою банку с рыбкой, время от времени меняя воду и подкармливая пленницу, он шел к берегу моря.

Вскоре, за горами он услышал какой-то повторяющийся шум, затем ветер запах солью и донесся резкий крик неслыханных им доселе птиц. Рыбка в банке заколотила хвостом и стала чуть ли не выпрыгивать из нее. И Бахыт понял, что пришел к морю…

Войдя в воду и проплыв немного, он, собираясь плыть через шесть морей и океанов, вдруг понял, что все моря и океаны связаны между собой проливами, речками и даже дождями. Иначе почему его рыбка из банки тут же, как он ее вы пустил, уплыла неведомо куда с радостью в родную безбрежную стихию. И если он вошел в одно море, то разве не вошел в шесть морей и океанов?

Через некоторое время Бахыт, оказавшись в пустыне, оглянулся назад и, увидев покинутые им леса и зеленые от травы поляны, почувствовал, что если он пройдет через шесть пустынь внутри самого себя и внутри своей души, то это и будет тем испытанием, о котором говорил монах. И Бахыт замолчал на три года и уединился в своей деревне, поселившись в забытом всеми чаире, питаясь грушами, сливами и одичавшими яблоками…

После этого он решил, что пора одолеть самую высокую вершину в мире. Тогда он поднялся на самый обыкновенный холм и подождал, пока земля не обернется единожды вокруг себя. И вот, когда наступила темень и земля удалилась от солнца на расстояние своей ширины, он понял, что стоял на самой высокой точке земли, ибо в какой-то момент вращения все было под Бахытом, а он стоял над всем миром…

Наконец, войдя в город Бакнапур, что в Непале, он встретил толпу людей, пребывавших в горе и печали.

– Правь нашим городом и нами! Холера и чума косят наших людей тысячами, нас мучают голод и холод. Мы станем твоими рабами, только спаси нас и детей наших…

Бахыт попросил принести серебряный кувшин с водой и большое шелковое покрывало. Затем попросил обильно намочить его водой из серебряного кувшина.

– А теперь пустите его по ветру, пусть оно полетает над вашим городом.

Несколько дней шелковое покрывало летало над городом и собирало своей влагой все дурные испарения, шедшие от мертвых и больных. Наконец оно упало от тяжести, и Бахыт велел сжечь его, а пепел закопать глубоко в землю и всем поколениям рассказывать о том, какое было горе, и показывать место, где упрятан пепел, чтобы никто даже случайно не выпустил на волю крупицы смерти… С тех пор в Бакнапуре не было ни чумы, ни холеры…

– Так оставайся же править нами и городом нашим.

– Нет, я еще не прошел всех испытаний, – произнес Бахыт и удалился.

Однажды, смотря вдаль и думая о себе, Бахыт понял, что самое быстрое в мире – это мысль. Только он подумал о крае света, как оказался у пропасти. Перед ним бурлили вода, огонь, останки человеческих тел и животных, дома, разрушенные землетрясениями. Пар стоял над всем этим. Здесь шла переплавка отжившего мира. Сюда никто не стремился и здесь никто не говорил: «Да я за тобой хоть на край света».

Бахыт помыслил о возвращении домой – и тут же вернулся в свою деревню.

Богатства у Бахыта никогда не было. Он и не хотел быть богатым. Он понял, что сам и есть собственное богатство. И берег его. Приходил на берег озера или смотрелся в кадку с водой, видел свои глаза и уши, нос и губы, и радовался – это все мое, единственное. За какие деньги купишь все это? Разве можно купить жизнь или выкупить жизнь у смерти? Не быть богатым и не хотеть богатства – это и быть богатым. Так думал Бахыт, пока не нашел клад. Это был большой кувшин с золотыми монетами. Он растерялся, но в тот же момент увидел записку:

«Здесь целое состояние, нашедший, помни! Эти деньги собраны бедными для помощи бедным в черные дни. Если возьмешь – ничего не будет дурного, богато проживешь всю жизнь и, кроме тебя, никто не будет знать об этом. Только ты один».

Бахыт так и понял это испытание: знать про себя самое страшное и жить с этим, да еще тайно передать своим детям. Он ушел без клада, закопав его поглубже.

Десять лет пролетело. Бахыт укрепился, стал быстрым и ловким мужчиной. Родители не нарадовались на него и собрали в дорогу. Куда? Сын скрывал, что будет подниматься на Тибет. Высота закладывает не только уши, но и память. Если я скажу, куда ушел, то могу забыть путь назад, – со словами уходит изображение.

И он начал восхождение. Дышалось хорошо, и он вспоминал свой визит к тибетскому монаху десять лет назад. Вокруг ничего не изменилось, словно не только время, но и пространство, и вещный мир вокруг изъяли себя друг из друга. Он все время ощущал свои шаги в полной пустоте: так было легко идти. Ни зверь ему не встретился, ни человек; ни костей зверя, ни костей человека… Такого раньше не было с ним. Он вспоминал ужасы, которые сопровождали его тогда по пути наверх. Правда, все они были нереальные, словно декорации, но ведь были же. Только красота махаона стояла у него перед глазами, пульсирующая, как ночное небо, при абсолютном безразличии к нему. Тогда домой он шел весну, лето и пол-осени… Сейчас же – словно кто-то вел его. И вот наконец он увидел дорожку к дому монаха и уже стал разглядывать того, кто сидел под деревянным навесом в кресле. Подойдя поближе, Бахыт увидел, что это был другой монах.

– Заходи, Бахыт, – сказал сидящий. – Я тебя жду, мой отец рассказал о тебе.

– А что с отцом? – спросил Бахыт.

– Все в порядке, он растворился, рассыпался на мельчайшие частицы и живет во всем мире. Я разговариваю с ним каждый день. У нас на Тибете, как ты знаешь, смерти нет, есть только долгое отсутствие. Только сейчас, когда ушел отец, я чувствую это сильнее. Итак… Ты явился – значит ты прошел все испытания?

– Как узнать, прошел ли я их успешно, добился ли я посвящения и благословения Будды?

– Сейчас мы это узнаем. Пошли к пруду, там чистая вода, будет хорошее отражение… Когда они подошли к пруду, монах сказал:

– Обнажись по пояс и встань так, чтобы нижняя часть спины справа отразилась в воде…

Бахыт встал, как велел монах, и посмотрел вниз на воду. Чуть ниже поясницы справа он увидел небесного цвета пятно.

– Что это значит? – спросил он у монаха.

– Это отметина Будды, он благословил тебя. Теперь ты небесный монгол. И в каком бы народе ты ни жил – и у детей твоих, и у детей твоих детей будет это небесное пятно. Они тоже будут посвященными. И пошло это от тебя. Тебе много дано и ты можешь многого достичь, но остерегайся услад земных и соблазнов, чтобы не познать горечь и муку… И сохрани это в тайне, иначе эта связь прервется. То же самое будет с твоим потомством. Племя твое – монголы, и ты монгол. Ты пришел из деревни у подножия Тибета? Это прародина монголов. Они разбрелись во все края из этих мест, но ты особенный… Отныне ты – небесный монгол. Знай, что у тибетцев бирюза – воплощение жизненной силы… Ты заметил, как поднимался сюда?

– Да, практически за один день! Мне было легко, вокруг – как-то прозрачно, особенно когда я шел мимо одного из холмов на плато.

– На этом холме живет Будда. Он дал тебе знать о себе таким образом… Даже если потомки твои растворятся в других племенах, то при рождении мальчика или девочки все равно у них чуть ниже спины справа будет пятно бирюзового цвета: признак того, что родился человек из древнейшего рода небесных монголов.

Как известно, в середине четырнадцатого века в Крым пришли татаро-монголы. А совсем недавно в одной семье крымчака родился мальчик с небесным пятном чуть ниже спины справа. Родители и родственники долго думали и гадали, что же это значит, но потом как-то забыли, замотались и больше об этом не вспоминали. Молчал и мальчик…

Из Джонки карасубазарского толмача, лето 1825 года

Я, Аджи Измерли, сын Яшаха Измерли, писал:

В середине июля 1820 года я получил письмо от хозяина гостиного двора, самого близкого к порту Пантикапей, с просьбой быть у него через месяц для сопровождения до Юрзуфа трех господ, прибывающих военным бригом «Менгрелия» из Тамани. Господа путешествуют из Петербурга в Тавриду, изъясняются на русском, французском, им нужны татарский, еврейский языки, говоры караимские и крымчацкие, другие «тафре» языки для устного перевода при продвижении в среде крымцов.

И был я к назначенному времени в гостином дворе, где мне была отведена комната с чашкой кофе утром, обедом днем и ужином к вечеру. Хозяин был очень любезен, сразу дал мне русских денег, кои у нас в цене. Через три дня и три ночи, 18 августа, мы поехали на его тарантасе в порт. После полудня на горизонте показался парусный бриг, и вскоре он уже начал швартоваться. Сначала снесли вещи, а потом сошли господа. Пожилой сразу представился – «генерал Николай Раевский», а двое молодых, крепко скроенных, но невысокого роста сказали, что они его солдаты, и почему-то засмеялись. Особенно весел был один – с бакенбардами, в белой шелковой, почти прозрачной рубашке, в черных тонких брюках и мягких летних ботинках… Он был ладного атлетического телосложения, на вид лет двадцати, ноги, однако, были немного коротковаты, и поэтому туловище казалось большим, а сам он был невысок на вид. Солдаты с брига погрузили вещи на тарантас, и хозяин отправил по адресу гостиного двора возчика с вещами, мы же все впятером взяли лошадей и поехали верхом осматривать Пантикапей. Господин с бакенбардами все рвался увидеть развалины стен крепости Пантикапей и был разочарован бедностью сохранившейся истории, кроме, конечно, храма царя Митридата.

К самому вечеру все вернулись в гостиный двор после дневной жары и увидели, что военный бриг светится красными парусами на закатном солнце у причала. После обильного ужина все разбрелись по своим прохладным комнатам. Утром мы отплыли в Юрзуф. Они все сидели на скамейках, держась за веревки. Тот, с бакенбардами, лежал у них за спиной лицом к берегу и переговаривался с друзьями, и что-то в его повадках и движениях выдавало известного, избалованного славой и игрой страстей человека. Кто же он такой?

– Да, Сашка, если бы не письма Карамзина, Тургенева вкупе с Чаадаевским к Императору, не плыть бы тебе с нами сейчас среди таких красот, а то, может, и в крепости какой сидел бы, – сказал младший, по вероятности, сын пожилого, уж больно был похож на него фигурой и походкой.

– Да, у нас все так – если бы да кабы, определенность только в наказании, можете быть уверены, хоть какое, а точно будет.

– И это ты называешь наказанием? – возразил генерал.

– Дело не в том, где я сейчас, а в самой сути – сошли он меня хоть в Париж, а все равно наказание. И за что – за слово…

– Ну брат, слово – еще какое оружие, посильней пороха и ядер, – сказал генерал.

– Николай Николаевич, у нас и ядра с порохом назовут свободомыслящими, если надо сослать…

– Ну-ну, ты уж совсем разошелся. И это называется со слать! Посмотри, какая прелесть, это тебе Таврида, а не Псковщина какая-нибудь, смотри, вся история перед тобой от Страбона с Геродотом проплывает. Сарматы, скифы, греки, генуэзцы, хазары… Какая тебе заграница? Увидишь Тавриду – весь мир оглядишь.

– Сударь, – обратились бакенбарды ко мне, – как вас зовут?

– Я Аджи, Аджи Измерли.

– Меня Александром, будем по-простому, зовите Сашей. Из каких краев будете?

– Из Карасубазара, а вообще турецкого рода, из города Измир, но вера иудейская.

– Эк тебя занесло, турка да в иудейскую веру, – засмеялся Саша.

– Не меня – предков, я люблю свою веру, не ты ее, она тебя выбирает.

– И талмуд признаешь?

– И талмуд…

Все молча приняли к сведению, и я понял, что они это знали. Бриг был военным, но об этом говорили только несколько маленьких пушек по бортам и военная команда, одетая поморскому, в синие рубахи с кожаными поясами. Бриг шел по волнам довольно быстро, было очень солнечно и жарко, два раза мы останавливались, чтобы искупаться вдалеке от берега. Все, кроме меня, хорошо плавали. Наконец, на второй день мы пришли в Юрзуф и сразу начали перебираться на берег в дом генерала Раевского, стоявший недалеко от моря среди кипарисов, виноградников и платанов. Тут же начали обговаривать план путешествия. Раевский сказал, что бриг вернется в Пантикапей и будет ждать, а мы все верхом на лошадях с татарскими проводниками и охранниками по едем через Ливадию на мыс Ай-Тадор, посмотреть Георгиевский монастырь, а оттуда через Бельбекскую долину на Ахтиар и Херсонес, затем в Бахчисарай, к ханскому дворцу – увидеть знаменитый фонтан, высеченный из мрамора скульптором Омером. Оттуда в Ак-Мечеть и затем через Карасубазар на Сурож, Кафу и Пантикапей… Ночевать будем в горах, в палатках, либо на постоялых дворах…

Отдохнув неделю в доме Раевского, накупавшись и наевшись вдоволь зеленого и черного винограда, мы чуть свет двинулись верхом в Ливадию. Был конец августа, бледные звезды еще кое-как держались в небе, а на востоке уже всходило солнце. Господа все время говорили на французском, и видно было, что Саша был гостем. Он больше всех расспрашивал то младшего Раевского, то старшего, но иногда те не могли ответить, и тогда Саша спрашивал у татар через меня.

– Кто на этой земле был первым?

– Мы, – ответили татары.

– Нет, еще до вас?

Татары промолчали.

– Сашка, – сказал на русском генерал, – не все ли равно тебе, вот ты и есть первый человек на этой земле, – и рассмеялся. – А вообще считается, что аланы, готы и тавры… грузины, немцы и греки… Минотавра помнишь? Так вот он здесь и гулял, – сказал генерал и опять рассмеялся…

Саша не унимался.

– Ну а что означает Таврида или тот же Крым?

Тут уже я толковал ему, что слово «керим» означает «ров» по-тюркски, далее «е» заглохло, а «и» стало гласным «ы»…

– Интересно, почему же оно заглохло, «е»?

– У тюрков нет звонких согласных, они глуховаты, отсюда и Крым, а ров – это перешеек между большой и оторванной землей, как еще называют Крым.

– Кстати, – вступил в разговор молодой Раевский, – Александр, мы еще в лицее с тобой учили греческий, что такое «тафре»? Конечно, Саша, тоже ров, а от «тафре» образовалось слово «Таврида»… Ров есть ров и на греческом, и на татарском…

– Так кто же был первым на этой земле? Греки, наверное…

– Не, татары, – пошутил я, и все рассмеялись.

За день мы проехали на лошадях вдоль берега до мыса Ай-Тодор, поставили палатки, и татары начали готовить баранье мясо с овощами. Перед едой все купались в море. Позже, счастливые и загорелые, мы заедали все это катыком. А я все думал: «Ну кто же этот господин? Такой молодой и не зависимый, такой образованный и стесняющийся своего незнания… Офицер, а с генералом спорит…» Так я и уснул под гул ночных тварей, земных и небесных.

Утром, побродив в окрестностях монастыря и войдя внутрь, православные гости уединились.

Потом все двинулись на Ахтиар и Херсонес. Бельбекская долина тянулась вдоль ровно текущей реки Бельбек, над поверхностью которой вились бабочки, мотыльки и стрекозы.

Тополя стояли вдоль самой воды, обмотанные остатками июньского пуха… Путешественники ехали все больше молча в ожидании античного Херсонеса. Но и Херсонес не вызвал большого удивления, так же, как и Георгиевский монастырь, особенно у Александра…

– Что это, осколки бывшей жизни, так отчего они так мелки? – Осмотрев мраморный портик бывшего храма, он, обратившись ко мне, сказал как-то мимо меня: – Вот, Аджи, даже бессмертный мрамор растворяется в море, словно сахарные куски… Пошли дальше.

Татары в дороге кормили пилавом, шашлыками, баклажанами с творогом. Было много персиков, винограда, слив и мускатных груш. Запивали это красным молодым вином. Делалось все быстро и чистоплотно. На поляне под деревьями стелили они большой ковер, и все путники, кроме охраны, трапезничали вместе. Разморенные вином, кроме татар, те не пили вина как магометане, все спали часа по два, а затем двигались дальше.

В Бахчисарае ханский дворец был пройден довольно быстро и тоже не вызвал восторга у путешественников, особенно новые постройки, а у самого Фонтана слез они стояли молча и с недоумением смотрели на невысокий мраморный памятник любви, по которому из одной чаши в другую медленно стекали капли воды из проржавленных трубочек. И только внизу, на сплетении вырезанных из камня змей, было больше воды, откуда она снова утекала в безбрежность… Саша положил розу на верхнюю часть фонтана, и мы долго стояли молча. Раевский постарался, чтобы в этот момент с нами не было никого из других приезжих…

– Теперь Ак-Мечеть, Ак-Мечеть! – как-то весело воскликнул знатный гость, я его уже так называл. И в тот момент, когда мы выходили на двор из ханского дворца, двое право славных, вероятно, из русских столиц, вдруг воскликнули, увидев моего спутника:

– Так это же Пушкин, поэт Александр Пушкин, пойдем поприветствуем его за «Руслана и Людмилу», – и они по дошли к нам, вернее к нему.

Александру стало неловко, он побледнел, вздрогнул и резко сказал подошедшим:

– Ну что, поприветствовали? И давайте… До скорого… – и мы исчезли вдвоем.

Так вот он кто… Я только слышал о нем, но ничего не читал. Однако знал, что в Ак-Мечети в народной библиотеке есть русские журналы из Петербурга с его стихами, и что русские в восторге от его таланта и чуть ли не гениальности. Но ему же лет двадцать всего-то, а каков, а?

– Ну что, Аджи, – прервал мои мысли Пушкин, – куда после Ак-Мечети? В Акме и смотреть нечего, промчимся на лошадях, пропылим…

– Губернский город, – начал я, – Екатерина…

– Да знаю я, все это знаю… И храмины, и присутственные места… плохое подобие столицы… и франты на манер наших невских девок охмуряют… Но все же придется задержаться на денек, к Баранову, местному губернатору зовут, надо уважить.

– А потом прямиком в Карасубазар и через него на Сурож, а там и до Пантикапея рукой подать, домой вы рветесь, вижу…

Мы медленно двинулись в сторону Кафы. Проехав верхом всей нашей большой компанией чуть больше сорока верст, мы увидели вдалеке дымы небольшого, кучно построенного города, над которым возвышалась белая скала. Это был Карасубазар.

– На этой скале в 1799 году Суворов подписал мир с турками, – обратился я к Пушкину, но тот резко ответил:

– Да знаю, знаю я, это же наша история… Аджи, ты порази меня чем-то своим.

– Своим? Тогда поехали на Ташхан, такого ашуга послушаем… – вы будете потрясены.

– Ну да? Столько прошел по Тавриде и не потрясался, а тут в Карасубазаре… – И мы поскакали дальше.

На Ташхане, как всегда, было полно народу. Там жарили шашлыки, торговали кожами и фесками, пахло жареным кофием и корицей, ходили татары в зеленых кафтанах, агланчики разносили холодную воду и щербет. Здесь же цыгане торговали лошадь бородатому армянину, слышались свирели и глухие удары бубнов, и посреди всего этого звучал нудноватый, со срывами, долгий, словно бы плачущий голос ашуга. Ему подыгрывал на трех струнах сидевший на камне музыкант. У ашуга развевались полуседые волосы, пел он отчаянно. Слова были тюркские, и Пушкин, застыв, тут же начал тормошить меня.

– Вот давай теперь, переводи… переводи… не понимаю, но чувством слышу, как хорошо. Я переводил и переводил, а Пушкин слушал и слушал.

– Султан… с ними Черномор… мимо острова… Золотая головка, серебряная спинка ребенка… Пушкин слушал, слушал, а потом сказал:

– Все, Аджи, останови его, пойдем погуляем… вернее, я один… на речку… Как она называется?

– Карасу, Черная речка.

Я видел, как Александр Пушкин пошел на мост, встал, опершись на деревянные перила, и уставился вниз на воду Карасу… И думал, думал… Может быть и о петербургской Черной речке. Мистика и здесь, и там. Дома – черная речка, не вырвешься… Видно, все, на что смотришь черными глазами, начинает казаться темным… Придумываю…

Посмотрел еще глубже, увидев еще более темное течение, и отшатнулся, глянул на солнце. Оно сверкало так, что он мгновенно забыл о глубине Карасу и тут же вернулся на Ташхан, где ашуг продолжал петь.

Переночевав в Карасубазаре, Раевские и Пушкин попрощались со мной и, заплатив мне очень хорошее вознаграждение, поехали на тарантасах до Сурожа, а оттуда двинулись через Кафу на Пантикапей, где в порту у причала стоял военный бриг «Менгрелия», чтобы переплыть пролив до Тамани, но уже только с одним человеком – Александром Пушкиным.