Глава 16

Волосы категорически не хотели приглаживаться. Проблема, как ее понимала Мэри, состояла в том, что седые волосы жестче обычных. Другая структура. И заработанная в рейде чересполосица была в плане укладки куда хуже полной седины.

Как ни мало было у нее свободного времени в последний месяц, уж пару-то часов на приведение головы из убогого вида в божеский она как-нибудь нашла бы. Однако восстанавливать естественный русый цвет до церемонии награждения ей решительно отсоветовал рекомендованный Кривошеевым штабист. «Ваша женственность, графиня, не вызывает сомнений и делает вас весьма привлекательной, — сказал он, — но сейчас следует продемонстрировать мужество». А к точке зрения специалиста прислушаться, несомненно, стоило.

Михаил Лукич Еремеев произвел на графиню Корсакову самое благоприятное впечатление. Уже не слишком молодой, а для звания кавторанга откровенно старый, Еремеев был исключительным профи во всем, что касалось штабных хитросплетений. Номинальная карьера его интересовала мало. «Дяде Мише» было достаточно того, что, несмотря на невеликий чин, под адмиралтейским ковром он был одним из самых осведомленных и влиятельных бульдогов.

Отчаявшись придать прическе подобающую гладкость, Мэри отложила гребень. В ту же секунду (под дверью он подслушивал, что ли?) в комнату, постучавшись, вошел Иван Кузьмич с ее парадным кителем. Подошел сзади, помог вдеть руки в рукава, натянул на плечи. Остановился сбоку, держа наготове жесткую щетку.

— Тяжелый, — повела плечами Мэри.

— Сегодня еще тяжелее станет, — позволил себе улыбнуться отставной десантник, быстро проводя щеткой по спине и рукавам.

Поправляя воротник, Мэри неопределенно хмыкнула. Чего конкретно ей следовало ожидать от сегодняшнего визита во дворец, она не знала. С остальными членами экипажа «Москвы» проблем не возникло. При помощи Еремеева из ситуации было выжато все возможное, никаких «на и отвяжись». А вот что достанется каперангу Корсаковой…

Впрочем, это не так уж важно. Не за ордена служим. Тем более что, с точки зрения Мэри, главную свою награду она уже получила. Еще на «Минине».

Пока граф Бахметьев после ее отповеди судорожно глотал ртом воздух, став удивительно похожим на вынутую из воды рыбу, Кривошеев вызвал старшего смены связи. И когда молоденький лейтенант замер, повинуясь жесту, в двух шагах от командующего, адмирал произнес, глядя прямо в глаза вскочившей Мэри:

— Крейсер «Москва». Экипажу и командиру. Адмирал выражает благодарность! Ваши действия достойны подражания!

И — связисту:

— Срочно. Открыто. Циркулярно — всем кораблям Экспедиционного флота.

Еремеев объяснил ей потом, что Кирилл Геннадьевич весьма ощутимо рисковал, выражая свою благодарность задолго до окончания расследования. Но и поступить по-другому не мог. Действия экипажа крейсера и его временного командира спасли Старику репутацию. Потеря корабля вне боевых действий плоха сама по себе, а уж если при этом погиб наследник престола… и все-таки риск был. Однако — обошлось.

Собственно на «Москве» следствие завершилось довольно быстро. Отчет был представлен примерно через неделю после того, как дотащившийся до Бельтайна крейсер встал в док базы «Гринленд». Спецы разводили руками, по Адмиралтейству поползли восторженные шепотки: по всему выходило, что команда сделала практически невозможное. Особенно впечатлились проверяющие сбросом поврежденных отсеков в подпространстве. Теории теориями, а на практике такой способ был применен впервые. Михаил Лукич даже прозрачно намекнул, что этому эпизоду предстоит войти в учебные пособия и инструкции.

Относительно действий Рудина и их подоплеки разбирательство все еще продолжалось, но Мэри это интересовало не слишком: главное, что к ней и ее экипажу претензий не было. Хотя уговорить себя, что пятьдесят два покойника таковыми стали не по ее вине, временному командиру «Москвы» пока не удавалось.

Что же касалось попытки мятежа, то здесь все было куда серьезнее, однако каперанга Корсакову напрямую опять-таки не затрагивало. Хотя личному помощнику великого князя и приходилось прокачивать через себя огромный объем информации. Но тут уж ничего не попишешь: работа такая.

Свет гигантских люстр отражался от золотистых досок паркета, дробился в оконных стеклах, играл на орденах и аксельбантах, заставлял звезды на погонах прихотливо вспыхивать и переливаться. Казалось, в «Андреевском» зале дворца собралась целая толпа.

На деле же здесь были только офицеры «Москвы», ожидавшие выхода императора, и кучка придворных, не желавших упустить возможность засветиться на столь торжественном мероприятии. Ну да куда уж без них… хотя, как не без удовольствия отметила Мэри, граф Бахметьев отсутствовал. Разведка в лице Терехова донесла, что министру Двора были «высказаны соображения», и Бахметьев уволился по собственному желанию, не дожидаясь, пока вытолкают взашей. Судя по всему, проинформированный Савельевым Константин разозлился не на шутку.

Нижние чины награждались сегодня в Адмиралтействе: здоровье императора, существенно улучшившееся с возвращением старшего сына, не позволяло тем не менее лично отметить всех. Разумеется, все без исключения члены экипажа получили подписанные Георгием Михайловичем благодарственные письма, но сейчас в зале присутствовал только командный состав. Потом-то они соберутся все вместе и завалятся в «Подкованный ботинок», снятый по такому случаю целиком, пока же экипаж разделился.

Мэри мельком подумала, что из всех офицеров, присутствующих в зале на данный момент, только она бывала здесь раньше. Остальные стояли каждый на предписанном месте и изо всех сил старались не вертеть головами. Получалось так себе.

— Его императорское величество Георгий Четвертый Михайлович! Его императорское высочество великий князь Константин Георгиевич! — провозгласил хорошо поставленный голос фон Фальц-Фейна, и она сосредоточилась на происходящем.

Вслед за императором и наследником (пока еще наследником, коронация состоится в конце лета) в зал вошел Кривошеев. Больше всего командующий напоминал сейчас отца, безмерно гордого достижениями детей. А потом началось награждение.

Все шло так, как и должно было идти. Офицеры «Москвы» по очереди, начиная с младших по званию, подходили к императору и получали из его рук ордена. Определенно помолодевший Георгий Михайлович для каждого находил несколько теплых слов, и Мэри чувствовала, как ее губы растягиваются в такую же, как у Кривошеева, горделивую улыбку.

Награды, полученные «по максимуму», наверняка послужат заметным подспорьем в грядущем чинопроизводстве. Это тоже было обговорено с Еремеевым. Дайте срок, ребята, все только начинается!

Бедретдинов… Кобзарев…

— Капитан первого ранга Корсакова!

«Ушаков». Что ж, вполне предсказуемо. Рукопожатие императора, негромкое «спасибо». И вдруг…

— Преклоните колено!

Мэри выполнила приказ, не вполне понимая, что должно воспоследовать. Или Лусия («Никаких „ваших величеств“ в отсутствие посторонних!») выполнила-таки свою шутливую угрозу сделать ее кавалерственной дамой? С нее станется, пожалуй… но в таком случае, где она сама? И потом, «Екатерина» — орден сугубо гражданский, при всей его значимости здесь и сейчас не время и не место…

Глаза графини Корсаковой были, как положено, опущены долу, поэтому о происходящем она могла судить лишь по вырвавшемуся у присутствующих вздоху, изумленному и восторженному одновременно. Потом на плечи Мэри легла сверкающая золотом и эмалью тяжесть, и она не поверила своим глазам. Но ушам поверить пришлось, потому что над ее склоненной головой голос императора громко и раздельно произнес:

— За Веру и Верность!

Тишина окутывает тебя звенящим от напряжения коконом. О, разумеется, ты все слышишь. И понимаешь, что к тебе обращаются. И отвечаешь. Даже, кажется, впопад. Ты улыбаешься, пожимаешь руки, принимаешь поздравления… но треклятая тишина прочно удерживает занятые позиции, даже и не думая отступать.

Того, что произошло, просто не может быть. «Может!» — смеется тишина. Она совершенно уверена в своей власти над тобой, в том, что ничто не сможет поколебать эту власть. И ты подчиняешься.

Ты направляешься в «Подкованный ботинок» — почему нет? Правда, похоже на то, что ты прибудешь туда последней: слишком многие хотят тебя поздравить, продемонстрировать близость или хотя бы знакомство перед профессионально управляемыми камерами дворцовой пресс-службы. Пусть их. От тебя не убудет.

Ты сидишь на просторном заднем диване и рассеянно смотришь в окно. Как много в Новограде уличных экранов, кто бы мог подумать! И с каждого из них смотришь ты. Ты — и император. Ты — и Константин. Ты — и Кривошеев. Ты — и отдающий тебе честь экипаж «Москвы». Ты, ты, ты…

Машина приземляется. Репортеры, зеваки, служащие ресторана — те из них, кто смог бросить текущие дела ради возможности поглазеть на свежеиспеченного андреевского кавалера.

Но команда начеку. Рори, сверкающий новеньким орденом, непринужденным движением плеча оттирает от машины излишне назойливого журналиста. От входа почти бежит Кобзарев, рядом с ним — Ильдар Бедретдинов. Техники и канониры образуют живой коридор. Семен Старовойтов, только на днях выпущенный из госпиталя, не слишком твердо держится на ногах, но полон решимости принять посильное участие… куда же он лезет, а? Забыл, как плакала его Татьяна? Или это она тебе плакала, а ему — улыбалась?

Что ж, теперь твоя очередь улыбаться.

Без комментариев. Без комментариев. Без… что-о?! Ты не вполне уверена, что правильно расслышала вопрос, но ответ О'Нила красноречив и краток: кулак с иную голову величиной к носу — и спрашивающий растворяется в толпе.

Большой зал. Метрдотель и шеф-повар встречают тебя у дверей. Ты обмениваешься рукопожатиями с обоими, соглашаешься на частную съемку, снисходительно машешь рукой в ответ на заверения, что никуда дальше семейного архива запись не пойдет. Кажется, здесь нет ни одного человека, который не был бы польщен твоим присутствием. Нет, один есть. И это — ты.

Перегородки убраны: ты же и распорядилась на днях. Столы ломятся. Тонкий ледок на графинах с водкой, благородный коралл лососины, окорок «со слезой», дрожь холодца, вазочки с икрой — ты видишь каждую икринку и ловишь себя на подсчете. Мир удручающе подробен. Это не иначе тишина постаралась, мать ее за ногу. А есть ли ноги у тишины?

За Отечество. За павших. За удачу. За корабли. За старты. За финиши. За тебя. И снова за тебя. И снова. Ты пьешь, ты зовешь хмель, ты исходишь беззвучным криком, а он все не приходит. Шляется где-то, бродяга. Или это тишина не пускает его к тебе?

Суета на дальнем конце главного стола, за которым сидят офицеры. По рукам передается что-то продолговатое, явно тяжелое, накрытое полотнищем цвета «флотский голубой». Проворные официанты расчищают место, и ты с мимолетным унылым сожалением провожаешь взглядом тарелку, к содержимому которой почти не притронулась.

Кобзарев встает. Вслед за ним встают все, от сидящих в отдалении стюардов до побледневшего Старовойтова. Его лоб покрыт бисеринками пота. Одна капля… две… три…

Арсений Павлович что-то говорит, но почему-то ты его не слышишь. Или слышишь — но не понимаешь. Тишина сплоховала? Или ты?

Отточенное движение, тонкая ткань отбрасывается в сторону и подхватывается на лету выросшим как из-под земли метрдотелем. И ты видишь «Москву». Не изувеченную и обожженную взрывами, не избитую астероидным потоком — такую, какой ее задумали и построили на мамонтовских верфях. Корпус и подставка испещрены гравировкой. Это подписи. Подписи всех, кто вернулся вместе с тобой из невозможного далека, открытого твоим пращуром. Всех, кто стоит сейчас здесь, у богатых столов мирного и привычного «Подкованного ботинка».

Ты закрываешь глаза рукой. Правой. С левой, давным-давно вылеченной, что-то случилось, и она онемела. Но ты не можешь стоять так до бесконечности. Не можешь позволить себе демонстрировать слабость. Испытывать — можешь, демонстрировать — нет. Ты опускаешь руку. Кладешь ее на модель крейсера.

И кокон тишины лопается.

Есть женщины — и их довольно много — которые умеют плакать красиво. Безукоризненный, светящийся изнутри дорогой фарфор кожи… сверкающие бриллианты крохотных слезинок… широко распахнутые прекрасные глаза… приоткрытый, как у обиженного ребенка, четко очерченный нежный рот… золотистые кудри (почему-то всегда кудри и всегда золотистые), в прихотливом, тщательно выверенном беспорядке разметавшиеся по плечам…

Начинающие голографы любят такие модели и такие сюжеты. И называют их тоже красиво: «Царевна-Несмеяна», «Светлая грусть», иногда даже «Мадонна». Сами же модели прекрасно осознают силу своих слез и умеют пользоваться этой силой.

Увы, среди многочисленных достоинств Марии Александровны Корсаковой не числилось навыка делать из слез украшение и оружие. Она вообще плакала редко, за что ее неоднократно ругали и доктор Тищенко, и профессор Эренбург. Нельзя все носить в себе, говорили они. Инфаркты и инсульты чаще всего случаются у тех, кто не дает воли эмоциям. Но ни Звездный Корпус, ни последующая служба не поощряли проявления чувств. И, как следствие, красиво плакать она так и не научилась.

Белки глаз мгновенно покраснели почти до черноты. На щеках проступили уродливые багровые пятна, лаково блестящие там, где их прочертили дорожки слез. Нос распух и залоснился. Изгрызенные до крови в тщетной попытке сдержаться губы расползлись в бесформенную плюшку — из тех, что лепят в песочнице малыши. Выбившиеся из прически седые пряди обрамили исковерканное тяжелыми складками лицо, сделав его почти старческим, превратив женщину в карикатурную ведьму.

Но ноздри вдруг гордо раздулись, подбородок упрямо вздернулся, глаза сверкнули, а рот, такой слабый только что, сложился в победную улыбку. И рука, крепкая, совсем неженственная рука, уверенно легла на модель корабля.

«Снимок года» по версии агентства «Galactic Reuters» назывался «Commodore».

Мэри все-таки решила выбраться в салон «Лада» и вернуть, наконец, волосам их природный цвет. Причем мотивация необходимости этого действия (ну, если быть честной хотя бы с собой) не нравилась ей категорически.

Разумеется, сразу по возвращении на нее свалилась масса дел, только успевай поворачиваться. Но не заметить повышенный интерес женской половины высшего света к Константину — это кем надо быть? Интерес сей, правду сказать, присутствовал всегда. Теперь же, когда было официально объявлено о предстоящей коронации, он возрос многократно.

И вот тут-то графиня Корсакова вдруг обнаружила, что она не уверена в себе как в женщине. Совсем не уверена. Не то чтобы она согласилась на сделанное в Бэйцзине предложение. Однако каким бы ни был выбор, он, по мнению Мэри, должен был исходить от нее.

Но сейчас вокруг Константина вились десятки молодых красивых дам. Очень молодых и очень красивых. И по крайней мере по внешним параметрам Мария Корсакова объективно проигрывала им. Проиграть в красоте никакого труда не составляло: фактура не та. Совсем для красоты не приспособленная фактура. Но вот с молодостью что-то сделать было можно и нужно.

Так что — в «Ладу». Бегом. Слава богу, необходимости в мужественности уже не было. Или это только так казалось, потому что у дверей салона ее уже ждали. Оператор с камерой, симпатичная репортерша… ой!

Волосы журналистки были очень похожи на волосы Мэри: те же седые пряди поверх — в случае этой красавицы — богатой яркой черноты.

— Ваше сиятельство! Пожалуйста, буквально несколько слов «Светскому вестнику»! Поговаривают, что вы намерены восстановить цвет волос, так ли это?

— Это так.

— Мария Александровна, а стоит ли? Ваша седина — символ победы и, кроме того, модный тренд!..

Ах, чтоб тебя!

Мэри повернулась к камере и сделала недвусмысленный жест: внимание на меня! Оператор повиновался, а вот девица, уловившая исходящую от графини Корсаковой угрозу, заметно занервничала.

Правильно, красотуля. Мне есть что сказать, и не факт, что тебе это понравится. Вернее, точно не понравится. Факт.

— Милые дамы! Только что я услышала новость поистине сенсационную: оказывается, то, как поседели мои волосы, стало символом победы и модным трендом. Что ж… поговорим же о победе и моде. И о той цене, которую приходится за них платить.

Она помедлила, собираясь с мыслями и заставляя зрительниц проникнуться серьезностью происходящего.

— Не знаю, в какой момент мои волосы стали такими, какими вы их видите сейчас. Не знаю, и все. Мне было не до зеркал. Не исключено, что это случилось, когда взрывная волна ударила меня о переборку и придавила телом моего уже мертвого друга. Или же — когда нас вынесло черт знает где, и возможность вернуться была под большим вопросом. Возможно, я поседела в ту минуту, когда стало предельно очевидно, что плата за возвращение «Москвы» — моя голова. А может быть, это произошло, когда против нас был не только плотный астероидный поток, но и минные заграждения, и казалось — все было напрасно, и мы погибнем здесь, в двух шагах от дома.

Мэри помолчала и продолжила:

— Победа не бывает бесплатной. Цена моей — пятьдесят два человека, переправленных на крейсер «Князь Пожарский» в мешках для трупов. Поговорите о «цене победы» с женами, не дождавшимися мужей. С отцами, потерявшими сыновей. С осиротевшими детьми. Поговорите — если осмелитесь. Что же касается моды… я заплатила за свой, — она презрительно скривилась, — «модный тренд». Заплатила сполна. Смертью друзей и соратников. Болью в сломанных костях и контуженой голове. Ужасом, отчаянием, посланием детям, начинающимся со слов: «Если вы получили эту запись, значит, меня уже нет в живых». Я — заплатила. Всем перечисленным. А чем собираетесь платить вы? Неужели деньгами?!

Она резко развернулась на каблуках и, не оглядываясь, вошла в «Ладу».

Как и следовало ожидать, побездельничать у графини Корсаковой не вышло. И это было одновременно хорошо и плохо. Хорошо потому, что шумиха, поднявшаяся вокруг награждения Мэри орденом Святого Андрея Первозванного, изрядно ее достала, а ничто не отвлекает от раздражающего фактора лучше, чем работа. Плохо же было то, что Сашка ужасно расстроилась. Кроме того, туда, куда Мэри действительно хотела лететь, ее попросту не пустили.

Зеленая звезда больше не была безымянной, и прекрасно оснащенная экспедиция стартовала к Смарагдууже через неделю после торжественного награждения во дворце. По поводу приоритета волноваться не стоило: все это время Зона Сигма была прикрыта более чем плотно. Империя даже пошла на беспрецедентный шаг, официально наняв на Бельтайне соединение корветов: в Адмиралтействе здраво рассудили, что аборигенам и карты в руки.

Кобзарев, Бедретдинов, неимоверно гордый оказанным доверием Рори — все они были там. Как и Вениамин Скворцов, которому восстановили зрение и привели в порядок перебитые взрывом кости: сильный телепат был уж никак не лишним.

А вот Мэри пришлось взять на себя чисто представительские функции. Сначала был Бельтайн, где по сложившейся в последние годы традиции она вручала погоны и кортики выпускникам Звездного Корпуса. Потом — Бэйцзин, и средства массовой информации так и не сошлись в оценках того, частным был визит или все-таки официальным. Пресс-службы обоих дворов, словно сговорившись, комментарии давали самые расплывчатые.

Разумеется, обойти вниманием награждение Госпожи, Сохраняющей Преемственность, орденом «Красного Дракона», было невозможно. Но очень тихо произнесенная Лин Цзе формулировка «За предотвращение войны» так и осталась между ними двумя. Оно и к лучшему: пресса и так словно с цепи сорвалась.

На обратном пути Мэри присоединилась к Константину в ходе его визита на Куксу, где произвела колоссальное впечатление на главу объединения трапперов. Во всяком случае, перед вездесущими камерами громадный, похожий на медведя дядька клялся и божился, что впервые встретил бабу, способную его переорать.

Затем был Орлан. И очередной, приуроченный к прибытию будущего императора, митинг «зеленых» превратился в конструктивное совещание, затянувшееся на несколько дней. В итоге стороны чуть ли не впервые в истории пришли к соглашению, и только превозносимый до небес Константин знал, чего это стоило его личному помощнику, скромно держащемуся в тени.

А потом Мэри вернулась в Империю и почти переселилась во дворец, заезжая домой только чтобы поспать и переодеться. Ей даже пришлось смириться с тем, что на работу и с работы она теперь летала исключительно пассажиркой: времени не хватало ни на что вообще, и в дороге тоже приходилось заниматься бесконечными делами.

Выходных было мало, и планировать на них что-либо не представлялось возможным. Сашка куксилась, закончивший учебный год Борис мрачно помалкивал. Дед, бабушки и свекор со свекровью всемерно старались занять внуков-правнуков, но и им самим и, увы, детям в полной мере доставалось повышенное внимание к Мэри прессы и зевак. И когда у Егора закончились сборы, вопрос встал ребром. Отпуск, даже самый короткий, графиня Корсакова позволить себе не могла. Как тут не вздохнуть о варварском, но таком удобном для работающих родителей укладе Линий Бельтайна!

В конце концов с Мэри связался князь Цинцадзе, отчитал, как проштрафившегося кадета, и неделю спустя все трое младших Корсаковых в сопровождении Майкла Хиггинса отправились на Авлабар. Ираклий Давидович клятвенно заверил крестную внучку, что чем заняться найдется и ни один волос не упадет. В последнем пункте сомневаться не приходилось: владения отставного главы СБ были крепостью. На всякий случай. Мало ли что?

В общем, за детей можно было не волноваться, и Мэри всецело посвятила себя подготовке к грядущей передаче власти от Георгия Михайловича к Константину Георгиевичу. Именно этим, а точнее — наведением последнего лоска на предстоящую церемонию коронации — она и занималась в тот вечер, когда настроение ей испортила сначала беседа с князем Демидовым, а потом сообщение Терехова об исчезновении великого князя.

Правду сказать, на Константина она злилась куда сильнее, чем на главу Государственного Совета. Ну что за ребячество! Один, без охраны, всего через полгода после неудавшегося мятежа! Впрочем, она его понимала. Возможно, как никто. И когда он произнес слово «мальчишник», только усмехнулась.

Константин украдкой покосился на хронометр. Где же горячее? Соответствующий сенсор был нажат не менее пяти минут назад… безобразие!

Словно в ответ на мысленный посыл дверь в ложу приоткрылась ровно настолько, чтобы пропустить официанта, роль которого исполнял сейчас не кто-нибудь, а проводивший сюда великого князя метрдотель. Похоже, дядечка решил тряхнуть стариной: с сервировочным столиком, салфеткой и накрытыми колпаками тарелками и блюдами он управлялся виртуозно, демонстрируя немалый опыт. Точно рассчитанную элегантность движений портили лишь чуть-чуть слишком низкие поклоны и избыток восторженной почтительности в глазах.

— Он нас узнал. Тебя-то уж точно, — негромко проговорила разом насторожившаяся Мария, когда Багрянцев исчез. От почти незаметной улыбки, не сходившей с ее губ последние полчаса, не осталось и следа.

— И чем же это плохо? — пожал плечами Константин, нацеливаясь на одуряюще пахнущую рыбу.

— Еще больше сплетен и слухов. Как будто мало их.

Аппетит пропал, как будто и не было его. Отложив вилку, великий князь внимательно посмотрел на свою помрачневшую, нахохлившуюся сотрапезницу, и еще раз пожал плечами:

— Во-первых, не думаю, что сплетен прибавится. И именно потому, что он нас узнал и решил обслужить лично, не допуская болтунов. Во-вторых… Марусь, а какая, собственно, разница? Днем раньше заговорят, днем позже…

Осанка Марии еще больше изменилась, и теперь великолепное вечернее платье казалось экзотическим мундиром. Лицо стало напряженным. В глазах не осталось никакого выражения, словно кто-то набросил на «зеркало души» плотное покрывало. Неизвестно откуда взялось это сравнение, но Константину оно категорически не понравилось — чай, никого не хороним — и он заговорил чуть быстрее и громче:

— Наверное, следовало подождать до будущей недели, когда истекает годичный срок твоего траура, но я устал от всех этих оглядок, игр в прятки с лейб-конвоем и поцелуев украдкой. Мы ведь не школьники уже. И я хочу в самое ближайшее время во всеуслышание объявить о том, что выбрал себе жену, а державе — императрицу.

Он сунул руку в нагрудный карман надетой под пуловер рубашки и выудил оттуда маленькую бархатную коробочку, которую в последние месяцы неизменно держал в пределах прямой досягаемости. Поддел большим пальцем крышку. Протянул Марии так, чтобы мягкий свет настенных светильников заиграл в квадратном прозрачном светло-синем камне, вспыхивавшем изнутри золотыми и медными искрами. Ювелирный дом Шелепина утверждал, что это лучший из всех сапфиров, найденных на Данте, и второго такого не существует в Галактике. «Слеза Беатриче»… ну-ну…

— Если бы я не знал, как ты относишься к театральности в частной обстановке и какой пиетет до сих пор испытываешь по отношению к официальной части моей личности, я бы преклонил колено. А так… так я просто, без всяких «подумываю предложить», официально прошу тебя стать моей женой.

До сих пор спокойно лежавшая на столе женская рука потянулась было к коробочке, и вдруг отдернулась, словно обжегшись. Глаза, что-то внимательно изучавшие на скатерти все время краткой речи Константина, поднялись и посмотрели на него в упор. Сухие, лихорадочно блестящие, ничего не видящие глаза.

— Нет.

Такого Константин не ожидал. И поначалу решил, что ему просто померещилось. Спьяну. Ага, сейчас: пара бокалов вина. Значит, дело не в слухе. И ему действительно отказали. Усилием воли подавив желание гаркнуть «Что-о?!», он положил коробочку с кольцом на стол и откинулся на спинку кресла.

— Я понимаю, что в подобной ситуации мужчина, спрашивающий о причинах, выглядит довольно жалко. Но все-таки?

Мария молчала, переплетя пальцы и глядя в сторону. Потом устало покачала головой и тихо и очень грустно ответила:

— Мы не можем пожениться, Костя.

— Отлично! — усмехнулся Константин.

— Прости? — Растерянность на ее лице была почти забавной, и если бы не серьезность ситуации, великий князь рассмеялся бы.

— Ты употребила слово «мы». Впервые, если мне не изменяет память. А теперь сделай одолжение, объясни мне, дураку, почему это МЫ не можем пожениться.

Мария вдохнула. Выдохнула. И заговорила. И чем дольше Константин слушал, тем сильнее было желание провести рукой по волосам на предмет проверить, не встали ли они дыбом.

— Знаешь, я надеялась, что теперь мое происхождение и пустопорожние сплетни не будут иметь большого значения. Ошиблась, похоже. Как выяснилось не далее как несколько часов назад, я могу быть капитаном первого ранга. Могу быть андреевским кавалером. Могу быть твоим личным помощником и даже некоторым образом поспособствовать спасению твоей жизни. Но когда речь заходит о браке, тут же выясняется, что я байстрючка с неподобающей репутацией и даже оставаться при дворе мне не следует, — подвела итог Мария.

— Стоп, — сказал Константин. — Стоп. Еще раз. Ты отказываешь мне не потому, что я плох для тебя, а потому, что, по мнению Демидова, ты плоха для меня?

— Я отказываю тебе потому, что глава Государственного Совета полон решимости поставить вопрос о том, достоин ли короны император, выбравший в жены такую, как я. Тебе не хуже моего известно, что весной за тебя голосовали далеко не все. Если Демидов осуществит свою угрозу — а настроен он весьма непреклонно, — неизвестно, как повернется дело. Ты нужен Империи, Костя, ей нужен именно ты, и я не вправе…

Великий князь накрыл кончиками пальцев губы женщины, заставляя ее замолчать.

— Не вправе, значит… я знал, что Демидов ловкач, но не знал, что настолько. Честь и верность долгу — единственные крючки, на которые тебя можно поймать. И он поймал. Он поймал, а ты — поймалась.

— Костя?!

— Все просто. Давай рассмотрим гипотетическую ситуацию. Предположим, мы объявляем о помолвке. В воскресенье, нечего тянуть. Как по заказу, в понедельник внеочередное заседание Государственного Совета, первое после коронации. И что же, по-твоему, произойдет?

— Как — что? — окрысилась Мария. — Князь Демидов встанет и задаст столь волнующий его вопрос…

— Правящему императору? Хотел бы я на это посмотреть… — ухмыльнулся Константин. Его распирал с трудом сдерживаемый смех, но собеседница напряженно сжала губы, и он тут же посерьезнел. — Извини. Видишь ли, я так давно тебя знаю и так долго с тобой работаю, что все время забываю о твоем происхождении. Конкретно — о том, что ты выросла при… м-м-м… демократии. А эта форма правления предполагает, хотя бы в теории, что у правителя по отношению к населению прав куда меньше, чем у населения — по отношению к правителю. И любой говорун может спросить первое лицо государства о том, чем не посмеет интересоваться у соседа. Но — допустим: князь встает и задает вопрос. Что дальше?

— А дальше, — Мария изо всех сил старалась говорить отстраненно, но горечь все-таки пробивалась сквозь подчеркнуто невозмутимый тон, — мое имя — и, кстати, твое! — начинают полоскать на всех углах. На свет божий опять вылезает история с гибелью Никиты; какая-нибудь дура всенепременно выступит по поводу того, что ни один из моих детей не похож на покойного мужа… и понеслась душа в рай, а ноги в инквизицию.

Великий князь сокрушенно покачал головой. Нет, ну надо же! Она действительно боится такого варианта… и все это время боялась. И носила в себе. Ну и выдержка, черт побери. А он-то хорош! Давно знает… долго работает… а такую простую вещь сообразить…

— Ты заблуждаешься. Как только Демидов договорит, немедленно встанет генерал Зарецкий. На секундочку — глава Службы безопасности. Встанет, и предельно вежливо поинтересуется (от имени своего тестя и от себя лично), что не так с происхождением его супруги, в девичестве Сазоновой, и его племянницы — в девичестве Сазоновой же. Причем заметь: все без исключения дворяне Империи будут солидарны с ним в этом интересе. Князь Демидов начнет судорожно подыскивать аргументы, но не преуспеет. Не потому даже, что этих аргументов не может быть по определению. Просто вслед за генералом Зарецким поднимется Александр Григорян, и от имени всех андреевских кавалеров — и от себя лично! — осведомится, чем не угодила князю их сестра по ордену. Демидов попытается переключиться на него, но тут вскочит адмирал Кривошеев, не далее как месяц назад вошедший в состав Совета. Вскочит, и — боюсь, не слишком корректно — спросит (от имени всех офицеров флота и от себя лично, ты понимаешь!), с каких это пор один из лучших на его памяти командиров корабля недостойна чего бы то ни было.

— Думаешь? — сощурилась Мария.

На щеках ее, как с удовольствием отметил Константин, заиграл легкий румянец, а губы тронула улыбка с заметным оттенком удовольствия.

— Знаю. Маруся, Демидова с его бреднями о чистоте крови и благородстве происхождения — он и на отца хотел наехать перед вторым браком, да нарвался сначала на меня, чем все и кончилось — ты можешь смело не принимать в расчет. Не посмеет. А посмеет — утонет. И прекрасно это понимает, не дурак же, в самом-то деле.

Великий князь помолчал. Ему очень хотелось взять Марию за руку, а еще лучше — вытащить из кресла, усадить на колени, прижать к себе… но он хотел, чтобы свое решение она приняла осознанно.

— И тут мы подходим к самому главному вопросу. Тому вопросу, ответ на который действительно имеет значение. Я приму твой отказ. Да, приму. Но только в одном-единственном случае: если ты, здесь и сейчас, ответишь на этот вопрос отрицательно. Простой вопрос. Маруся, ты меня любишь?

Растерялась. Вот черт…

— Я… я не знаю, Костя. Не уверена, что понимаю смысл этого слова применительно к мужчине и женщине. Мало читала, наверное. Русские классики на эту тему писали много, но я…

— Все просто, — повторил Константин. Неожиданно пришедшее ощущение близкой победы окрыляло его, и нужные слова нашлись сами собой. — Вот смотри. Мы с тобой молоды, нам обоим нет еще и пятидесяти. Если не покушение, не несчастный случай, не скоротечная неизлечимая болезнь — у нас впереди еще лет сто. Целый век, если разобраться. Как ты хочешь прожить этот век? Со мной или без меня?

— С тобой, — она не колебалась ни секунды.

— Значит, любишь. Так что?

Мария вдохнула. Выдохнула. И протянула ему правую руку с пальцами, раздвинутыми таким образом, чтобы безымянный был отдельно от остальных.