Глава 11

Умение молчать было, с точки зрения Константина, одной из самых привлекательных черт графини Корсаковой. Говорить она тоже умела: резко, ласково, язвительно, нежно, зло, радостно… как угодно. Но по-настоящему хорошей собеседницей — и, кстати, служащей тоже; и подругой — ее делало именно умение молчать.

Она никогда не уставала от молчания. Однажды он спросил — почему? — и она ответила, что в ее жизни нечасто выдавалась возможность помолчать. Надо было общаться с однокашниками. Отвечать на занятиях и экзаменах. Поддерживать связь с координационным центром полиции на Бельтайне. Объяснять задачу и отдавать приказы. Командовать в бою. Отчитываться перед начальством. Вынимать из подчиненных душу, приводить ее в порядок и ставить на место. Втолковывать идиотам, что они идиоты, и пытаться добиться от них хоть какого-то проку, не переходя к физическим методам воздействия. Что же касается детей… о, тут уж о молчании можно забыть раз и навсегда! Ценность молчания (как и одиночества) весьма часто недооценивают, усмехнулась она тогда, и почти демонстративно замолчала.

Вот и сейчас Мария молча вылавливала из тарелки кусочки, которые казались ей самыми вкусными, прихлебывала вино и вообще вела себя так, как будто все необходимое уже сказано.

В какой-то степени так оно и было: Константин даже не понимал, насколько сильным было его беспокойство по поводу предстоящего «венчания», пока оно не утонуло бесследно в непробиваемой уверенности Марии. Это было очень важно — уверенность. Не вера, нерассуждающая в самой своей основе. Не доверие, в большинстве случаев замешанное на эмоциях. Спокойная уверенность, базирующаяся (в случае графини Корсаковой — наверняка) на сопоставлении и анализе фактов.

Смотреть на нее — элегантную, подчеркнуто-женственную, окутанную волнами шелка цвета океанской воды — было одно удовольствие. И, должно быть по ассоциации, Константин вдруг вспомнил информацию, которую, ехидно ухмыляясь, подсунул ему на днях генерал Зарецкий. Вспомнил и, видимо, не смог спрятать вызванные воспоминанием эмоции: Мария отложила вилку и уставилась на него, склонив голову к плечу и слегка приподняв брови.

— Слушаю тебя?

— Нет-нет, ничего, ешь, — смех уже не помещался в груди, булькал на подступах к горлу, но великий князь мужественно крепился.

— А все-таки?

— Ты точно все проглотила? Молодец. В общем… ты в курсе, что здесь, в Империи, феминистки числят тебя своим знаменем?

— Что-о?! — она все-таки поперхнулась, закашлялась, и Константину пришлось вскакивать, огибать стол и хлопать ладонью по спине.

— Ув… кха-кха-кха… увольте от таких… кха-кха… таких знаменосцев!

— Достаточно, госпожа!

Цинчжао мягким кувырком ушла на безопасное расстояние, вскочила на ноги и поклонилась.

— Сегодня утром у госпожи плохая координация. Ее тело здесь, а мысли так далеко, что совсем не контролируют его. Не стоит продолжать тренировку, госпожа может пораниться.

Среди подарков, которыми императрица-мать засыпала Мэри (большая их часть была с благодарностью отклонена) был один, устоять перед которым оказалось просто невозможно. Старинный, бог весть, сколько лет (столетий?) назад изготовленный, боевой веер казался изящной безделушкой, но ровно до тех пор, пока его не пускали в дело. Именно этому — использованию вычурного аксессуара в качестве смертоносного средства обороны и нападения — и учила ее Цинчжао все дни завершающегося сегодня визита.

К сожалению, последнее занятие явно не задалось. Наставница Мэри была права: нельзя, имея в руках недостаточно хорошо знакомое оружие, думать о посторонних вещах. Со вздохом разведя руками, графиня Корсакова вернула Цинчжао поклон и отправилась в душ. Ей было о чем подумать.

Мэри терпеть не могла раздвоенности, но именно это ощущение черпала сегодня ложкой настолько полной, что почти захлебывалась.

Женщина упивалась выпущенной на свободу страстью и, если уж на то пошло — победой. Впервые наследник российского престола сделал предложение руки и сердца; и сделал его ей.

Личный помощник великого князя предвидела массу осложнений, которые ждали их обоих даже в том случае, если она сохранит за собой статус всего лишь любовницы. Шила в мешке не утаишь, а ей неоднократно давали понять, что графиня Корсакова даже в качестве фигуры ЗА троном не устраивает очень многих. А уж фигура НА троне…

Константин настроен весьма решительно, и вот — опять двоякость. Не будь он самым вероятным претендентом на престол, она сказала бы «да» еще ночью. С другой стороны, именно его положение дает ему возможность предложить ей работу, которая стоит приложения всех сил. Единственную в своем роде, ту самую, ради которой стоит жить… а может быть, к черту работу?

Ага, сейчас, с разбегу! Забыла, какой беспросветной была жизнь незадолго до того, как ты стала личным помощником великого князя? Забыла, как на праздновании Бельтайна в посольстве чуть не испортила «Свечу на ветру», задирая ритм, потому что пара виски легла на старые дрожжи и на ногах ты держалась весьма условно?!

Что делать? Отказать? Константин не заслужил отказа, и в любом случае отказывать надо было раньше, прямо там, на террасе, сейчас это будет откровенным сволочизмом. Согласиться? У фракции, возглавляемой Демидовым, вполне может хватить пороху поставить вопрос о том, достоин ли короны человек, сделавший столь явно неприемлемый с точки зрения очень многих выбор. А каков будет ответ на этот вопрос, неизвестно.

Дело же не в тебе, не в твоей службе, будь она трижды благословенна и трижды неладна. Рисковать благополучием страны, от которой не видела ничего, кроме добра… и как же Кот, всю жизнь готовившийся к тому, чтобы принять в свой срок управление Империей? Что станет с ним, если угроза Демидова осуществится? Хороша же ты будешь, если позволишь сломать все, чего он успел добиться, все, ради чего он работал как проклятый столько лет. Черт побери…

Оторвать бы женщине голову за то, что поддалась минутной слабости, вот только голова у женщины и личного помощника одна на двоих, и ею надо соображать. Соображать, а не вспоминать, как… все, хватит. Так и до шизофрении докатиться недолго.

— Госпожа ничего не ест, — укоризненно заметила Цинчжао.

— Я думаю. Кажется, я сделала то, чего мне делать ни в коем случае не следовало, и как теперь разгрести последствия — ума не приложу.

Вероятно, не стоило откровенничать с дамой, чье положение при персоне Лин Юань, как понимала Мэри, соответствовало чему-то среднему между ее собственной должностью и должностью Северцева. Но когда в качестве альтернативы собственное отражение в зеркале…

— Прошу меня простить, но я не понимаю, что беспокоит госпожу. Быть даже наложницей такого человека — огромная честь, а ведь речь идет о большем!

Мэри откинулась на спинку стула и снизу вверх пристально посмотрела на стоящую Цинчжао.

— Я не спрашиваю, почему ты считаешь произошедшее честью для меня — мы в Бэйцзине. Но мне до смерти интересно, откуда ты знаешь, о чем идет речь.

Расшитые золотом шелка одеяния зашуршали в тишине, когда девушка с достоинством поклонилась:

— Госпожа позаботилась о том, чтобы ни один сканер не мог подслушать ее разговор с господином. Но я была уверена, что фейерверк привлечет внимание госпожи, поэтому заблаговременно спряталась на навесе террасы. Надеюсь, госпожа не сердится: такова моя служба.

— И моя.

— Я знаю, госпожа. И позволю себе замечание, которое госпожа, надеюсь, не сочтет слишком уж дерзким. Мужчина и женщина, чье предназначение — быть вместе и дополнять друг друга, как Инь дополняет Ян, не всегда встречаются в реальном мире. И если уж они встретились, отказ от столь великого дара приведет к одним лишь бедам. Не может быть счастлива страна, правитель которой несчастен. А господин видит свое счастье в госпоже, иначе не сказал бы того, что было сказано. Пусть госпожа подумает об этом, если уж ей так необходимо думать вместо того, чтобы спокойно позавтракать.

Сказать, что Мэри не выспалась, было никак нельзя, поскольку за прошедшую ночь она не спала ни единой минуты. Поэтому всю дорогу до «Благоденствия» она продремала в разложенном почти в горизонталь роскошном кресле транспорта, предоставленного наследнику российского престола и его свите. Неглубокий, тревожный сон не принес облегчения: на борт «Москвы» она поднялась с тяжелой головой и в самом скверном расположении духа.

Несколько успокаивал ее, пожалуй, лишь тот факт, что и Константин, и проводивший их до самого «Благоденствия» Тохтамышев, и, что немаловажно, лейб-конвой вели себя так, словно ничего не случилось. Может, еще и удастся выкрутиться: когда мысли соберутся, наконец, в кучку. Однако собирать их следовало в спокойной обстановке, так что в кают-компании Мэри пробыла совсем недолго, и в самом начале разгона перед прыжком отправилась к себе.

Что-то не нравилось ей, давило на плечи, покалывало за грудиной, но она никак не могла определить источник тревоги. Разве что только утверждать с большой долей уверенности, что означенная тревога относится к разряду «старых» и не имеет отношения к событиям последних двух суток. Северцев, которому она кивнула, вставая с уютного дивана, вышел вслед за ней, и к дверям ее апартаментов они подошли одновременно.

И как только («После вас, сударыня!») Мэри вошла в каюту, запах жареного стал таким острым, что больше всего напоминал сейчас гарь. Острую, с кислинкой. Масло так не горит. Так горит порох.

Громоздящиеся поблизости от шкафа кофры с багажом были тут совершенно ни при чем, опасность исходила не от них. А откуда?

Жестом указав Сергею на одно из кресел, Мэри прошлась по не занятому мебелью и багажом пространству, прислушиваясь к своим ощущениям. Хуже всего было как раз рядом со шкафом, хотя от багажа угроза исходить не могла: его она паковала собственноручно, не доверив сие важное действие никому.

Когда-то, лет тридцать назад, Генри Морган (тогда еще майор) учил свою юную сотрудницу, что подбросить при наличии должного уровня подготовки могут что угодно, когда угодно и куда угодно. Избежать этого (если уж недоброжелатель поставил себе такую задачу) практически невозможно, а вот минимизировать риск может и получиться. При условии, что касательство к личным вещам имеет только их владелец.

Так что наряды (старые и новые) Мэри укладывала сама. И уж конечно, отправляясь в Бэйцзин, она не оставила в каюте ни своего оружия, ни положенных ей по должности приборов. И дверцы шкафа, равно как и ящики стола, заблокировала личным кодом. Береженого Бог бережет.

Черт, да что ж такое с этим проклятым шкафом?! Она уже протянула руку к дверце и тут увидела. Точнее не увидела. Крохотный, совершенно незаметный (если не знать, что он существует) маркер на правой дверце исчез.

— Тревога, Сережа, — тихо, буднично произнесла она. — Кто-то лазил в мой шкаф. Причем, что интересно, моя кодировка этого деятеля не остановила. Найти он там не мог ничего, но что-то же ему понадобилось внутри?

Распрямившейся пружиной Северцев взвился из кресла, загораживая Мэри собой и решительно тесня ее к выходу.

— Постой, — бросила она, послушно пятясь. — Плохо не то, что туда влезли, плохо, что мы не знаем, кто и зачем. Взломать мой личный код… вот что. Второго надо срочно перевести на «Зоркий». Свяжись с Максимовым: пусть отравняет скорости и бросит стыковочный шлейф. Константину Георгиевичу я сейчас все объясню.

Она тронула сенсор на браслете коммуникатора: сначала привычно-легко, потом решительно и с силой. В клипсе царила тишина.

— Связи нет, — напряженно произнес Северцев. — Ни с кем.

— Тогда — ногами, Сережа, и быстро, быстро, отсеки, надеюсь, не перекрыты…

Мэри сделала шаг назад, нащупывая открывающий дверь сенсор. Створка поехала в сторону, чувство опасности громыхнуло в голове горным обвалом, и она еще успела увидеть ослепительную вспышку перед тем, как взрывная волна вынесла ее в коридор и со всего маху приложила о переборку.

Сознание возвращалось медленно и неохотно. Вокруг суетились, кричали, кто-то невидимый (она боялась открыть глаза, не будучи уверенной, что они на месте) стаскивал с нее некий тяжелый предмет. И этот предмет ей совершенно необязательно было видеть, чтобы понять, что это. Или — кто.

Почему-то мысли, неуклюжие, словно плавающие в киселе, твердо решили заняться семантическим разбором. Человека предметом именовать не следует, но только до тех пор, пока он живой. Соответственно, человек — «кто». А если речь идет о трупе? Хорошо, труп — предмет. И он — «что». А если имеется в виду труп человека, которого ты знаешь… знала? Как тогда? Сережка Северцев, друг, Борькин крестный — он сейчас предмет или как?

Завывала сирена, чьи-то руки ощупывали ее… странно ощупывали. Не там, где, по идее, должны были бы. Собственная рука казалась непослушным, никчемным, не принадлежащим ей придатком, но Мэри все-таки сумела принудить ее действовать, перехватив шарящие на поясе под жакетом пальцы.

— Пульс щупают не здесь, — выговорила она онемевшими губами, сплевывая наполнившую рот кровь, стискивая чужую конечность и прижимая запястье в нужной точке. Человек сдавленно выругался, и Мэри заставила себя приоткрыть один глаз. С нескрываемой, фанатичной ненавистью на нее смотрел кавторанг Рудин.

— Пульс щупают не здесь, Михаил Евгеньевич, — повторила Мэри и закричала, напрягая связки и перекрывая царящий вокруг тарарам: — Взять его!

Двое лейб-конвойцев — даже под страхом смертной казни она не могла бы сейчас вспомнить, как их зовут — скрутили отчаянно сопротивляющегося старпома, оттаскивая его от лежащей женщины.

— Что у него в руках?! Посмотрите, что у него в руках!

— Ничего, — чуть растерянно произнес один из парней.

— А на мне? А рядом? Ищите, мать вашу!

Ее сдвинули, слегка встряхнули, придавая полусидячее положение, и что-то выпало с показавшимся оглушительным стуком из-под окровавленного жакета. Крови было мало и по большей части она была не ее — по крайней мере, внешних повреждений Мэри не чувствовала, разбитые губы и прикушенный язык не в счет — но приятнее зрелище от этого не становилось.

— Это… это же пломбер! Наверное, ваш.

— Мой — у меня, — отрезала Мэри без тени сомнения. Упомянутый прибор, прикрепленный к ремню брюк за спиной, болезненно врезался сейчас в поясницу. Ох и синячище же будет… — Стой! Не смей! Не трогай!!!

Она опоздала. Молодой вахтенный уже поднял пломбер с пола. Вот он сжал его в пальцах, чуть повернул, разглядывая… корабль тряхнуло раз, другой, грохот взрывов, слегка ослабленный переборками, докатился до Мэри одновременно с навалившейся тяжестью. Коридор, на полу которого она сидела, качнулся, завертелся как карусель и исчез.

Рубка была несуразно огромной. Оно и к лучшему — будь помещение хоть чуть-чуть поменьше, оно не вместило бы в себя всю собравшуюся в нем толпу.

Мэри привычно лежала в ложементе первого пилота. По крайней мере, это должен был быть именно он, поскольку других ложементов в рубке не было. Правильно, в общем-то: Смерти, по идее, и один пилот без надобности.

В том, что она умерла, у Мэри сомнений не было — она узнала толпящихся вокруг людей, видя всех предельно ясно, словно каждый из них стоял впереди другого.

Совсем рядом — так близко, что если бы не приросшие к подлокотникам руки, можно было дотронуться — высокий мужчина в форме имперского десанта с полковничьими погонами на ней обнимал за плечи красивую женщину. Длинное цветастое платье, босые ноги, переброшенная на грудь богатая пепельная коса… на всех сохранившихся изображениях Алтея Гамильтон всегда была в форме и с бритой головой, а тут…

Чуть поодаль (а может, так же близко, не разобрать) веселился Келли О'Брайен, подмигивал, корчил рожи. Совсем разошелся, обормот, и мать Альма, не выдержав непотребства, поднесла к его носу сухонький старческий кулачок.

Кривил губы в знакомой улыбке Егор Грызлов, привычно сложил руки на груди Сергей Северцев. Капитан первого ранга Максимов был озабочен и хмур, первая ходовая вахта — вся или почти вся — подавленно молчала.

Джессика Фергюссон, не напуганная и измученная, а радостная и спокойная, каким-то чудом удерживала обеими руками четырех совсем крохотных младенцев. К ногам ее жались два мальчугана с огромными головами, жутковатый размер которых, казалось, совсем им не мешал. Глазенки их светились веселым любопытством.

Дон Эстебан Родригес, в распахнутой на груди сорочке которого виднелся шнурок с бархатным мешочком, элегантно обмахивался черной дамской перчаткой, и прислушиваясь к тому, что обстоятельно втолковывает ему генерал Рамос.

Сто пять бельтайнцев, не вернувшиеся из системы Лафайет, а сейчас держащиеся компактной однородной группой, не считали нужным говорить. А что тут скажешь?

Теймур Ибрагимович Гусейнов посасывал неизменную свою трубку, вынув ее изо рта затем лишь, чтобы одними губами выговорить: «Пери!»

— Маша, — сказал оказавшийся вдруг совсем рядом Никита. Почему-то смотреть на него было удобно, не приходилось ни напрягать шею, ни скашивать глаза, — слушай меня внимательно. Вы в заднице, но варианты есть, если кое-что предпринять немедленно. Значит, так. Первая ходовая вахта погибла почти полностью, взрыв в центральном посту ты слышала, да и люди здесь. Ты должна принять командование кораблем как старший по званию флотский офицер на борту «Москвы», ясно? Что молчишь, язык проглотила?

— Как старший по званию офицер флота на борту «Москвы» я принимаю командование кораблем, — собственный голос доносился до Мэри словно издалека.

— Молодцом. Теперь так. Вы ушли в прыжок, на нестандартной скорости и под нерасчетным вектором, это ты должна была почувствовать. Подпространственный привод десинхронизирован. Внешние отсеки правого борта с третьего по одиннадцатый повреждены и разгерметизированы. Их надо сбросить, разнесенное бронирование это позволяет, а потом замкнуть контур гравикомпенсации по внутреннему обводу, иначе вам кранты. Командуй, не жди!

— Сбросить внешние отсеки правого борта с третьего по одиннадцатый! Замкнуть контур гравикомпенсации по внутреннему обводу! Произвести синхронизацию подпространственного привода!

Никита удовлетворенно кивнул.

— Дальше. Массу надо скомпенсировать, в противном случае даже замкнутый контур не справится, на выходе из подпространства при левом крене «пойдут» переборки и вас попросту размажет. Выходить в реальное пространство до завершения балансировки нельзя. Вариантов два: частично сбросить груз соответствующих отсеков левого борта, или переформировать начинку. Предлагаю второе, вы и так до черта всего потеряли. Сейчас выкинете, потом хватитесь — а нету.

— Компенсировать левый крен перемещением массы в центральные отсеки, оставаться в подпространстве до выполнения!

— Ну вот, собственно, и все, что можно сделать прямо сейчас. Дальше смотри по обстоятельствам. У тебя все получится, ты умница, а «Москва» легче «Кузюшки» чуть не вдвое. Справишься. За детей не беспокойся, с ними все в порядке. Алька, кстати, в курсе, что ты жива, она не даст мальчишкам раскиснуть. Держись, красавица, и ушами не хлопай, а то отца у них уже нет. Чтобы хоть мать осталась, тебе надо выбраться. Давай-давай, не задерживайся, у тебя дел по горло, а сюда успеешь еще.

Адмирал Корсаков повелительно дернул головой и исчез. Его место занял дон Эстебан Родригес. Изысканно поклонился.

— Это будет tango de la muerte, сеньорита, но любое танго смертельно, так что вряд ли вам предстоит что-то уж совсем новое. Музыка в вас, а значит, танец состоится.

Мать Альма молча перекрестила Мэри. Егор Грызлов отдал честь невесть откуда взявшимся цветком гладиолуса, как шпагой. Что ж, все верно, гладиолус — от латинского «гладиус».

— Хреновые карты, напарница, — без обиняков заявил Келли О'Брайен. Он посерьезнел, лицо стало непроницаемой маской хорошего игрока в покер. — Ну да ничего, ты и худшими выигрывала. Удачи!

Сцепившая руки перед грудью мать улыбнулась сквозь слезы, отец ободряюще сжал обе ее ладони одной своей лапищей и коротко, по-военному, кивнул дочери.

Лица людей, заполняющих рубку, начали расплываться, сливаясь в одно неясное пятно, и последнее, что услышала Мэри, был насмешливый голос Гусейнова:

— Да, и кстати, графиня! Усвойте, наконец — гранаты едят ло-жеч-кой!

Постель была удобной, одеяло — легким и теплым, и открывать глаза, а тем более вставать, не хотелось совершенно. Все способствовало блаженному ничегонеделанию. Ну, или почти все: кто-то рядом с Мэри беспокоился, и беспокоился сильно: покашливал, скрипел креслом, то и дело менял положение ног. Он пытался делать это как можно тише, и должно быть от этого только больше шумел.

Она попробовала пошевелиться и тут же обнаружила, что правая рука зафиксирована предельно жестко. Расслабленность смыло волной адреналина, глаза распахнулись сами собой и уставились на привставшего с кресла Терехова.

— Ну наконец-то! — шепотом закричал он, от избытка чувств так стиснув подлокотники, что они жалобно хрустнули. — С возвращеньицем! Ты вообще как?

— Я в норме, — просипела Мэри.

Это было, мягко говоря, неправдой. Теперь, когда беспамятство отступило, и пересохшее горло напомнило о себе, как и затекшие от долгого нахождения в одном положении руки и ноги, с нормой ее состояние и рядом не лежало. Не говоря уж о том, что норма как минимум не предполагает капельницу в затянутой в лангету руке и чугунную тяжесть в затылке. А уж если учесть боль при каждом вдохе и ощущение, что спина превратилась в один сплошной синяк…

— В норме — это хорошо, — несколько неуверенно проговорил Даниил. Не слишком-то он ей поверил, судя по всему. — Сейчас кто-нибудь подойдет. У нас тут такое…

— Где Второй? — быстро спросила Мэри, не давая капитану растечься мыслью по древу. Голос скрипел несмазанным механизмом, прикушенный язык ныл, знакомая (век бы ее не видеть!) обстановка корабельного госпиталя совершенно не способствовала улучшению настроения.

— У себя. С ним все в порядке, несколько ушибов, и все. Сюда я его не пустил…

— И правильно сделал. Еще не хватало. — Она помолчала, потом все же спросила: — Сережка погиб, так?

— Так, — медленно, через силу кивнул Дан. — Он был перед тобой, ну и…

— А Рудин?

— Жив, сучье племя, — процедил Терехов сквозь стиснутые зубы. Ноздри короткого, чуть вздернутого носа раздувало с трудом сдерживаемое бешенство. Кулаки, сжавшиеся и разжавшиеся несколько раз, ясно демонстрировали, что сделал бы заместитель командира (командир?) лейб-конвоя с упомянутой персоной, дай ему волю. — Арестован, сидит под замком.

— Один? — попыталась было вскинуться Мэри.

Лангета не пустила ее, спину скрутило болью, по черепу изнутри прокатилась волна дезориентации и дурноты: шевелить головой явно не стоило. Лихо же она стукнулась…

— Обижаешь, — Даниил был оскорблен в лучших чувствах и не скрывал этого. — Постоянное дежурство. Держим на релаксантах, отслеживаем все и вся… допрашивать пока не пробовали.

Мэри повертела информацию так и эдак и была вынуждена признать, что все было сделано правильно. Более того. Прислушавшись к своим ощущениям, она почувствовала, что той, сводившей ее с ума своей неопределенностью, угрозы больше нет. Тяжелая, перебивавшая все гарь опасности выветрилась из ноздрей.

Рудин, разумеется, не мог действовать в одиночку, у него наверняка были подельники среди техников. Тех самых техников, которых столько погибло при взрывах. Неужели врагов в непосредственной близости не осталось? Чутье говорило «да», здравый смысл отчаянно сопротивлялся.

Не исключено, что остаться-то приспешники Рудина остались. Но либо испугались за собственные шкурки — идеалистов среди таких не бывает, а обходится эта история всем причастным явно дороговато… либо отложили дальнейшие действия на потом. Либо (и такое тоже возможно) никаких приспешников не было, а были обыкновенные честные служаки, которым представитель всесильной СБ просто отдал приказ. Либо… вариантов, вообще-то говоря, масса. Ничего, разберемся.

— Молодцы. Допросить толком все равно не получится. Не по нашим зубам птичка, там наверняка такие блоки, что закачаешься. Сколько я валяюсь?

— Девятый час.

— Ишь ты… ясно. Мы в подпространстве уже или еще?

— Еще. А как ты определила?

— Дан, — состояние голосовых связок как нельзя более способствовало едкому сарказму, — я ушла в первый тренировочный прыжок с инструктором в десять лет, в первый самостоятельный — в двенадцать. Я просто слышу. А почему мы все еще в подпространстве?

Вот это плохо. Обычно пребывание вне реального пространства занимало от тридцати минут до — по максимуму — шести часов. Девятый час? Черт побери…

— Не знаю, — бравый лейб-конвоец сдувался на глазах, во взгляде мелькнула растерянность.

— Все с тобой понятно, наземник ты мой. Кто командует кораблем?

— Как — кто? — Челюсть Терехова упала на грудь с отчетливым стуком. — Ты.

— Я?!

Вот это номер… она же пассажир, пусть и офицер флота. Командует? Из лазарета? Это, простите, как?!

— Ты что, ничего не помнишь?

— Гм… я думала, мне все это приснилось, — пробормотала Мэри, пытаясь составить связную картину из мелькающих в мозгу обрывков и ошметков.

— Ну да! Приснилось ей!

— Ой-ей-ей… и как, интересно, это воспринял экипаж?

— Да как тебе сказать… — Терехов улыбнулся одновременно задиристо и лукаво. — Сперва ощетинились, похоже. Но времени спорить не было, а кроме того… ты всем такого дрозда дала, плюясь кровью и не приходя в сознание, что народ, обалдев сего числа, кинулся выполнять приказы. И я их понимаю, кстати. Сам чуть не побежал, а ведь ты не на меня кричала. Да и приказы были дельные, что уж там. А после того, как один раз подчинился, выкаблучиваться уже глупо, не находишь? Тем более, кое-кто из экипажа тебя еще по Соколиному Глазу помнит…

В этом месте разговор был довольно беспардонно прерван: дверь бокса приоткрылась, и внутрь протиснулся бортовой врач. Поскольку в церемонии представления он участия не принимал, лично Мэри с ним познакомиться не успела, но досье читала.

В пользу Антона Владимировича Долгушина говорило как минимум то, что не далее как год назад он прошел стажировку у самого доктора Тищенко. И не просто прошел, а получил блестящую аттестацию. Сей факт (особенно если учесть, что Станислав Сергеевич был человеком, на похвалу предельно скупым) означал, что Долгушин медик весьма толковый. Впрочем, бестолочь не удержалась бы в Экспедиционном флоте. И уж конечно, педант Кривошеев (а Долгушину довелось послужить у «самого») не стал бы терпеть при себе неумеху на протяжении целых пяти лет.

При виде того, что прижимал к груди врач, Мэри повеселела, а Терехов заметно ощетинился. Не надо было обладать семью пядями во лбу, чтобы сообразить: если поверх пакета лежит фуражка, то внутри него находится форма. И уж конечно, предназначается она не лейб-конвойцу. Предположение с блеском подтвердилось сразу же после взаимных приветствий: Долгушин, положив пакет на тумбочку и проглядывая показания мониторов, выразил надежду, что хоть как-то угадал с размером.

Возмущенная тирада Терехова ушла «в молоко», как выпущенная наугад пуля. Единственным ответом, которого дождался капитан, была безапелляционная рекомендация покинуть помещение, дабы не мешать даме одеться.

— Да ей же лежать надо! — попытался воззвать к здравому смыслу врача Дан, но тот только пожал плечами, а Мэри, успевшая выпить какую-то микстуру, от которой в голове прояснилось, а горло перестало саднить, бросила:

— На том свете отлежимся! — и тем закрыла вопрос.

Дождавшись, пока за кипящим от негодования Тереховым закроется дверь, Мэри затребовала у Долгушина информацию о положении дел на борту с точки зрения медицины.

Положение, мягко говоря, не радовало: пятьдесят два погибших, тридцать семь раненых, из них восемнадцать — тяжело. Пятерых даже пришлось поместить в гибернаторы, потому что при всей своей оснащенности корабельный госпиталь не предназначен для операций необходимой в этих случаях сложности. В их число входил, в частности, второй помощник капитана Старовойтов, получивший в результате взрыва в центральном ходовом посту множественные осколочные ранения. Один из осколков засел в непосредственной близости от сердца, другой едва не пробил череп, третий практически перерезал сонную артерию… и это если не считать перелома позвоночника, контузии и многочисленных внутренних повреждений. В общем, в стационаре справиться можно, а на борту никак, только заморозить.

Старовойтову, впрочем, повезло, как и лейтенанту Скворцову: интеллектуальному оператору «всего лишь» выжгло сетчатку обоих глаз, а некстати оказавшийся на пути отброшенного взрывом тела пульт переломал парню тазовые кости. Иссеченные осколками лицо и руки вообще не в счет. Как и все та же контузия. Везение, как ни крути: из всей первой ходовой вахты выжили только эти двое. И то сказать — в замкнутом пространстве…

— Вот такие дела, Мария Александровна, — невесело подытожил врач, присаживаясь на корточки, чтобы, пропустив мимо ушей вялые протесты пациентки, застегнуть пряжки ее ботинок. — Вылезать нам надо из этой дыры, и чем скорее, тем лучше.

— Вы поэтому позволили мне встать? — саркастически поинтересовалась Мэри.

— И поэтому тоже, — не стал строить из себя нецелованную барышню Долгушин. — Доктор тоже человек, он жить хочет. А кроме того… знаете, как-то раз Станислав Сергеевич Тищенко заметил, что существуют люди, чье ослиное упрямство, помноженное на чувство долга, опровергает все представления современной медицины о возможном и невозможном. И давайте я не буду вам намекать, кого он мне привел в качестве примера!

Уставная стойка давалась Мэри нелегко. Переборка послужила наковальней, тело Северцева — молотом, и даром это не прошло. Пришлось даже, превозмогая боль в отбитом крестце, расставить пошире ноги: для устойчивости. Что бы там док Ти, а вслед за ним и Долгушин ни думали о ее способностях быстро восстанавливаться, сейчас ей было попросту хреново. И необходимость «держать марку» совершенно не способствовала хорошему самочувствию и настроению.

Как и одежда: с размером Долгушин угадал весьма относительно, и если брюки удалось стянуть в поясе и заправить в ботинки, то с кителем была беда. Широковатый в плечах, на груди он сходился с ощутимым трудом, а на бедрах топорщился и морщил. Иммобилизационный корсет, призванный зафиксировать местами треснувшие, а местами и сломанные ребра, элегантности тоже не способствовал. Да уж, это не сшитая лучшим столичным портным на заказ форма. Раздобыть для Мэри погоны в соответствии со званием у врача не вышло, плечи ощущались как голые и зябли до мурашек. Ботинки велики, фуражка нахлобучена криво — шишка на затылке повыше импланта спала еще недостаточно… ну и видок!

Предельно сжатый доклад, выслушанный только что, оптимизма также не добавлял. Как и тон, которым докладывали. Еще по дороге в резервный ходовой пост (центральный сильно пострадал при взрыве) Терехов предупредил Мэри, что поскольку принятие ею командования кораблем понравилось далеко не всем, возможны трудности. Он даже в нарушение всех и всяческих традиций остался рядом с ней, что взаимопониманию с экипажем помочь не могло ну просто никак.

Лейб-конвойцы вообще дежурили сейчас во всех ключевых точках. В устройстве и функционировании корабельных систем они разбирались весьма поверхностно, и увидеть признаки новой диверсии вряд ли могли, но на нервы экипажу действовали исправно. И не выставишь: никто ведь не может гарантировать, что Рудин действовал в одиночку. Приходилось терпеть…

В общем, взгляды присутствующих в рубке офицеров были холодны, в них сквозило плохо замаскированное недовольство, переходящее у некоторых в презрение. Ну да, ну да: пассажир (еще и при телохранителе!), последний раз летала бог весть когда — и вдруг берется командовать.

Да уж, что ни говори, а в Империи у нее почти нет боевого прошлого. Боевого же прошлого, связанного с крупными кораблями, нет совсем, без всяких «почти». Поэтому представлялось совершенно очевидным, что если в самое ближайшее время графиня Корсакова делом не подтвердит свою способность и право отдавать приказы — долго она в командирах корабля не продержится. И черт бы с ним, сдалось ей это командование! — но неординарное положение, в котором они оказались, требовало неординарных же решений. И (проклятая гордыня!) Мэри не была уверена в том, что кто-то в сложившихся обстоятельствах справится лучше нее.

Часть маршевых двигателей правого борта пошла вразнос и ремонт их в полевых условиях выглядел затеей весьма сомнительной. Подпространственный привод, который с горем пополам удалось синхронизировать, держался исключительно на упрямстве Рори О'Нила. Свернуть с совершенно сумасшедшего вектора, заданного взрывами и хитрыми штучками, обнаруженными в самых неожиданных местах, не удавалось: не сваливались в хаотичный дрейф — и то хлеб. Да пусть бы даже и удалось — вот уже добрых шесть часов на пути «Москвы» не попалось ни одной зоны перехода. Вообще ни одной. Маяки известных зон остались далеко позади, впереди была неизвестность.

А самое скверное — скауты, предназначенные для аварийного восстановления навигации (после «битвы за Кортес» ими комплектовались все без исключения корабли флота) располагались в шестом отсеке правого борта и их сбросили вместе с ним. Не сбрасывать было нельзя, да и остались там, судя по показаниям датчиков, сущие обломки. Черт, какой дурак додумался разместить все скауты по одному борту? И как же это она не обратила внимания на несимметричную компоновку груза?

Теперь, даже если им попадется зона перехода, беспроблемное возвращение было под большим вопросом. Крейсер, пусть и легкий, нуждался для благополучного прыжка в уверенном сигнале выпускающего маяка. И Мэри изо всех сил искала решение.

Правда, как минимум один вариант был, но этот самый вариант ей не нравился категорически: она банально хотела вернуться домой. Живой и желательно здоровой. К сожалению, упомянутый вариант не то что здоровья, даже жизни не предусматривал. Конечно, в случае крайней необходимости Мэри Александра Гамильтон была готова и на это, но подобная перспектива не доставляла ей никакого удовольствия. Что поделаешь, инстинкт самосохранения никто пока не отменял. И дети… отставить мысли о детях!

— Что ж, господа, — с тщательно подавленным вздохом подвела она итог, — если бы такой набор неприятностей вывалил на страницы романа какой-нибудь писака-беллетрист, я бы посоветовала ему побриться бритвой Оккама. Поскольку число сущностей явно умножено сверх всякой необходимости. Все захоронки нашли?

— Так точно, — поморщился третий помощник Кобзарев. — Капитан Терехов показал, что именно следует искать. Перерыли все отсеки, опечатанные тем пломбером, который Рудин пытался подсунуть вам, — те, что не были сброшены, конечно — и нашли.

— И много их было? Отсеков?

— Да почти все, из тех, которые вы проверяли, — буркнул Кобзарев. — Он разве что до связи не докопался. И то просто не успел, наверное. И потом, там всегда есть дежурный, так что… как же это он с рисунком пломбы-то прошиб?

— До связи он не докопался, потому что связь была нужна ему самому. А пломбер… пломберы все стандартные, как правило, — проворчала она. — Это я выпендрежница, а у нормальных людей и компоновка символов нормальная. Должно быть, ему изготовили (хорошо бы выяснить, кто!) копию того, который, по идее, следовало использовать мне. Понадеялся на авось, не проверил… вот это был сюрприз, наверное, когда вместо «МАК» и графского вензеля он увидел «МГК» и голову сапсана! Не думаю, кстати, что в планы Рудина входило действительно взорвать корабль. То ли дело я. Похоже, его целью было меня, во-первых, убить, а во-вторых — раз и навсегда вывалять в грязи. Заложенные заряды обнаружились бы довольно быстро, а пока суд да дело, разбирательство и так далее, он бы и на остальных отсеках успел пломбы поменять. Или наоборот, воспользоваться моим пломбером для полноты картины… чего проще-то, мертвые не кусаются! Чем же я ему так насолила, интересно? Ладно, это сейчас не…

— Есть зона! — голос капитан-лейтенанта, сидящего в ложементе первого пилота, срывался от волнения.

— Маяк? — резко развернулась к нему Мэри, подавляя вспышку раздражения.

Ильдар Бедретдинов вызывал у нее смутные опасения, хотя формально придраться было не к чему. Двадцать четыре года! Мальчишка! Что, совсем никого поопытнее не нашлось?! Он нам сейчас науправляет… тут Мэри вспомнила, сколько лет было ей самой, когда Корпус выпустил ее первым пилотом, и немного устыдилась своих нервных и злых мыслей.

— Маяк отсутствует.

— Подлетное?

— Минус семь.

— Решение?

— Минус пять.

— О'Нил, что с приводом?

— Дохнет, — коротко отозвался откуда-то из недр корабля двигателист. — Надо вылезать, в подпространстве я его не реанимирую.

— Ясно. Общую мне. Всем внимание, говорит командир корабля. Приготовиться к переходу, пассажирам и экипажу занять места по красной схеме. Постам доложить о готовности, время на выполнение — четыре минуты, отсчет пошел. Уступите мне место, капитан-лейтенант.

Молодой офицер замешкался, оглянулся на Кобзарева, даже приоткрыл рот с явным намерением поспорить. Неповиновение следовало пресечь в зародыше, поэтому Мэри сделала шаг вперед и слегка нависла над ложементом, загораживая спиной третьего помощника и лишая своего оппонента моральной поддержки.

— Каплей, ***, бегом подорвался, ***, ты мне тут еще, ***, *** будешь!!!

Мгновенный переход от безукоризненно вежливого тона к матерному ору сделал свое дело: капитан-лейтенанта как ветром сдуло, и Мэри рухнула в так кстати освободившийся ложемент — стоять уже не было никаких сил. Черт, неудобно-то как! Это тебе не «Джокер» и, тем более, не «Дестини», там все под тебя подгонялось, а это… спина моя, спина!.. ладно, переживем. Фиксаторы защелкнулись автоматически, фуражка отлетела в сторону, и ее место занял сдернутый с головы капитан-лейтенанта связной обруч. Пальцы левой руки легли на сенсоры выдвинувшейся к подлокотнику панели, правая вцепилась в РУПП.

Краем глаза она отслеживала действия остальных офицеров. Расселись, пристегнулись намертво — красная схема это вам не зеленая. И даже не желтая.

— Рори, на тебе помимо привода движки, соберись, я возьму тебя на сцепку.

— Коман…

— Молчать. Готовность?

Заполонившие дисплей сообщения завершились кратким резюме: «Есть готовность!», смирившийся с неприятной необходимостью Рори покорно принял поводок, и теперь оставалось только ждать.

Корабль был болен, и болен серьезно. Его лихорадило, все бронированное тело ныло, как ноют к перемене погоды некачественно залеченные переломы. Отсутствующие отсеки правого борта время от времени взрывались вспышками фантомных болей. А еще кораблю было страшно. Это она ощущала даже лежа в лазарете. Теперь же, когда все нити управления сосредоточились в ее руках и сопротивлявшемся нагрузке контуженом мозгу, серьезность положения предстала во всей своей неприглядности.

Однако, больной или здоровый, крейсер демонстрировал готовность подчиняться. Более того, он был рад ей, он надеялся на нее, этот построенный так далеко от родного Бельтайна корабль.

Скажи Мэри об этом человеку, чья жизнь не принадлежит флоту — ее высмеяли бы или предложили посетить психиатра. Но любой пилот, неважно, где и когда он впервые «встал на крыло», знал: корабли — живые. Те, кто так не считал, пилотами попросту не становились, гробились еще в кадетской юности.

«Ты мне поможешь? — почти жалобно спросил крейсер. — Я постараюсь, правда, постараюсь, только помоги мне!»

«Конечно, я тебе помогу, — ответила она. — Не бойся, нас двое, вместе мы обязательно справимся!»

На самом деле их было трое: сцепка держалась идеально, Рори покорился злой судьбе (ну не приучен человек к поводку, что ж поделать) и теперь вписывался в общий поток без особых проблем.

— Маршевым двигателям — горячий ключ. Сканерам — детальный анализ сразу по прибытии. Канонирам — первая боевая.

Теплая волна разогнала начавшую было скапливаться в голове муть. Откуда-то изнутри поднималась уверенность, столь необходимая сейчас. Не торопиться, только не торопиться. Потерпи, малыш, пожалуйста, потерпи, нам никак нельзя спешить, я знаю, что ты устал, тебе страшно и больно, но все же потерпи, хороший мой… молодец… умница… красавец… да!

РУПП плавно пошел вперед, слегка задержался в точке, которую Мэри чувствовала сейчас всем своим естеством, секунда — и он встал на место с резким щелчком, ударившим по ушам и нервам.

Экраны внешних датчиков, скорбно черные в секторе правого борта, засветились, давая первое представление о точке прибытия. Слегка довернуться, дать возможность сканерам перекрыть мертвые зоны и экстраполировать картинку… явной опасности нет…

— Мать вашу за все доступные ноги, — отчетливо выговорила Мэри, встряхивая неизвестно когда успевшими закостенеть кистями рук. — И к какому же черту и на какие рога нас занесло? Не знаю, как вы, господа, но я эти звезды не узнаю. И кстати… это что еще такое, кто мне скажет?