* * *

Столы, составленные вплотную друг к дружке, горы инфочипов в прозрачных пластиковых лотках и бюрократический ритуал такой сложности, что поначалу Натали вовсе головы не поднимала. Место ей досталось неудобное: посредине стены, уютные углы были заняты старожилками. Над головой вечно гудел и бил холодной струей кондиционер. Она замерзала, вынужденная кутаться в шаль поверх делового костюма. Товарки же задыхались от духоты: кондиционер в подземном помещении оборонного завода был вещью жизненно необходимой. Горели люминесцентные лампы, превращая сотрудниц в раскрашенные манекены. Тот же бункер, по существу, лицемерно маскирующийся бурлящей полнотой жизни.

В том, что она устроилась сюда через восьмые руки, не было ничего удивительного. Все сидевшие в этой комнате состояли в тех или иных отношениях с ответственными менеджерами, да и сама прогулка генерального -румяного шестидесятилетнего бодрячка — по офису неизменно сопровождалась шлепками, щипками и восторженными взвизгиваниями. Вновь пришлось столкнуться с известным предрассудком, что якобы понятие «стюардесса» адекватно переводится как «первоклассный секс на халяву». Не то что бы у нее были реальные основания опасаться посягательств на личность и достоинство, всё же это был офис компании, а не темный закоулок фабричного квартала, но в памяти еще стоял блеск эполет, а в остальном достаточно было держать «опасность» в поле зрения и не поворачиваться к ней уязвимым местом. То бишь спиной.

Поначалу ее сочли «очередной» пассией и встретили настороженно. Замолкали в ее присутствии непринужденные разговоры, а две-три, чуя в ней новую силу на подъеме и рассчитывая на расположение, поспешили в укромном уголке поделиться чрезвычайно важной информацией по расположению центров силы коллектива и связей меж ними. Заодно дополнив ее моральными портретами сослуживиц и тайнами их пороков. К некоторому замешательству Натали обнаружила, что не в состоянии установить однозначное соответствие между множествами их лиц и имен. Как будто место, реально занимаемое ею в пространстве, было от них в сотнях световых лет.

Навык стюардессы, впрочем, вполне справлялся с неуклюжими домогательствами чиновничков, ответственных за участки. Деловой костюм невзрачного цвета с юбкой значительно ниже колена на фоне витрины декольте, топиков в крупную розу с платиновыми купидончиками в качестве язычков «молний», мини-шортиков из флекс-кожи в сочетании с сапогами на шпильке и разноцветных искусственных шубок выглядел как вызов, как доспехи рыцаря, как скафандр высокой защиты, в котором она несла свою службу в агрессивной среде. Для самой Натали он был чем-то вроде хитинового скелета, не позволявшего ей растечься безвольной субстанцией, утратившей способность к поддержанию формы. Девушки меж собой решили, что она ведет рискованную, но расчетливую и тщательно выверенную партию. Менеджеры немедленно приняли этот вызов на свой счет.

Потом обнаружилось, что она — обычный «синий чулок».

Считалось, что зарывшись в землю, Зиглинда сможет еще долго огрызаться против захватчиков. По одному из видеоканалов ежедневно транслировали курс лекций по тактике партизанской войны. Сотрудница, у которой был сын-подросток, утверждала, что мальчишек от него не оторвать.

С этим спорил худой и нервный инженер, сверявший в бухгалтерии какие-то цифры и вызванный к разговору чашкой кофе. Размахивая руками, он кричал, что Чужих на планету пускать нельзя, что даже вынужденные уйти, они покинут ее, только залив плазмой с орбиты. Кричал он так громко, что вскоре Натали уже переводила его участок ответственности на другое имя.

Среда давила. А ведь вначале Натали скрашивала ожидание поезда, воображая, как объявят победу — настрой СМИ был неизменно оптимистичен — и транспорты с орбиты пойдут вниз. И можно будет помчаться туда и уж как-нибудь протолкаться. В само здание космопорта, конечно, не попасть, наверняка там пригласительные билеты для членов семей, и можно представить, каких масштабов достигнет массовое восторженное безумие. Но все-таки... Разве она сможет остаться в стороне? Он и не вспомнит. Можно себе представить, сколько у него было... таких. Или нет? Или — да?

Сложить цифры восемнадцатью разными способами, убедиться, что итоги не равны, и по комму, а иногда и спускаясь в цеха, долго и мучительно выяснять причины расхождений.

Измученные производственными накладками, необходимостью выйти на плановую цифру, а более всего — бюрократической процедурой, инженеры откровенно считали ее шлюшкой из верхов, но по крайней мере тут ее не встречали сальной усмешкой и не провожали скабрезностями в спину, столь бесстыдно-невинными, что казалось — они заложены в основе существования мира и способны подменить собой почву под ее собственными ногами. О Натали забывали, стоило ей подняться со стула, и это устраивало ее больше, поскольку не приходилось опасаться за тылы.

Здесь, среди технарей нашлось два-три — человека? лица? — из тех, что удерживают женщин, рискующих иначе проклясть весь противоположный пол. Если бы не... ах, если бы кое-кто не осложнил так невозможно ее личную жизнь... бог с ним, что уйдя, но рассыпав, как птице, крохи надежды. Адекватным определением было слово «порядочный».

Однако все это были чьи-то мужчины, и даже если бы Натали решилась замахнуться на чужое, измотаны и издерганы они были настолько, что хватило бы сил до своей законной доползти, не обидев. Где уж тут любовниц заводить. В любом случае, сама Натали инициировать отношений не умела.

У их Зиглинды непрестанно пылали топки, плавилась руда, текли огненные реки, грохотали автоматические молоты, и прекрасные девственницы из благородных семейств портили себе зрение, собирая на конвейере начинку протонных торпед.

Она поднималась обратно и узнавала, кто кого кому передал по наследству, кто с кем покинул рабочее место много позже обычного, а кто отметился в интим-салоне «Гнилое море», официально закрытом, но «для влиятельных нет преград, не так ли?». Словно возвращалась в мир перемигиваний и многозначительных локотков, и корпоративных вечеринок, где вопросом дня, без обиняков задаваемым вслух был: «Ты уже попробовал стюардессу?»

Ей не хотелось здесь жить и тут быть. Единственным местом, где она могла оставаться наедине с собой, неожиданно оказался городской транспорт. Натали по-прежнему обитала в общежитии Компании, поскольку та не настаивала на немедленном освобождении площадей, а переезжать в аналогичную ячейку от Завода отчаянно не хотелось: мало ли, какие у них там внутренние правила. Линии воздушного сообщения, бывшие до сих пор самым оптимальным вариантом по цене, скорости и комфорту, позакрывали, пилотов призвали, прочий персонал, как саму Натали, распределили кого куда. Осталась подземка: мучительно медленная, невообразимо многолюдная и отнимавшая массу времени. Метро на Зиглинде никогда не рассматривалось как основной вид коммуникаций и потому явно не справлялось с нагрузкой. Впрочем, с точки зрения Натали последним обстоятельством едва ли стоило огорчаться. Эти несколько часов она принадлежала самой себе, бесцельно блуждая по чуланам собственных мыслей, мечтаний, страхов, рассматривая их один за другим как зажатые меж пальцами стеклянные шарики. Попутчикам казалось, будто она спит, на самом же деле она мысленно продолжала прерванные разговоры, обсуждая то, что следовало обсудить, склоняя кого-то к своему видению ситуации, и была разумна, убедительна, спокойна...

А вот пробивало ее разрядом, когда попадалось в толпе юное лицо, цветущее свежей красотой там, где она сама уже обнаруживала первые «куриные лапки» морщинок, уголки губ, приподнятые вверх, счастливый, а пуще того — безмятежный взгляд. Словно сама война не была помехой чьей-то чужой любви.

Куда девалась моя жизнь? Каким образом свет восходящей надежды, что озаряла путь впереди, вдруг оказался сзади, окрасив воспоминания в теплые закатные тона, и теперь перед собой она не видела ничего, кроме тени, хотя бы и собственной?

И еще дурно было, что приходилось вставать в предрассветную рань, одеваться ощупью, натыкаясь на углы, умываться холодной водой, завтракать всухомятку, выпивая дежурную чашку крепчайшего кофе — коммунальные службы сократили подачу энергии в жилые кварталы, перейдя на график. Предусмотрительные люди — Натали ловила поверх своей головы шлейфы обрывочных разговоров — закупали аккумуляторы и читали мантры всем богам, которых знали из книг и видео, чтобы следом не отключили подачу питьевой воды. Для Города Башен это было бы смерти подобно. Потом — в лифт, чьи полированные металлопластовые створки распахивались прямо на тесную станцию подземки. Натали перестраховывалась, отправляясь одним поездом раньше. Мало ли какая могла возникнуть ситуация, а выходить перед начальством виноватой не стоило. Очень уж оное руководство склонно было переводить все вопросы в личные.

Возвращаясь же домой, тоже в совершеннейших потьмах, она нехотя ужинала, лезла под ионный душ, на пять минут выключавший ее из реальности, падала на откидную полку-кровать — пластик, обтянутый стандартным голубым полидерматином — и проваливалась в забытье, чтобы через четыре-пять часов очнуться в темноте, в необъяснимом ужасе перед неопределенностью судьбы, отчетливо осознавая отсутствие какого-либо выхода, поворотного пункта к переменам. Слепую жажду ласки.

Сама себе она казалась совершенно бесполезной частью социума.

Ни один Эстергази не может утверждать, будто страх ему вовсе неведом. В том числе — физиологические его проявления. Олаф переступил порог зала, и желудок сжался в комок, стенки его словно обледенели, и вкус кислоты встал во рту.

Кирилл вошел следом. Лицо молодого Императора было задумчиво и непроницаемо и вполне подходило под заявленную позицию «в принципе против». Адмирал предположил, что и у него состояние места, где гнездится, трепыхаясь, душа, оставляет желать лучшего.

Территория, отданная во власть проекта, представляла собой просторный низкий зал: надо думать, один из дворцовых гаражей, с кафельным полом и множеством люминесцентных ламп. Вдоль стен были составлены лабораторные столы, только что выгруженные и еще не распределенные по местам: с вмонтированными спиралями разогрева и контейнерами охладителей, и мониторами, где отражался процесс. Всюду свисала проводка, покамест не упрятанная в короба — то ли Проект разворачивали в спешке, то ли высокомерно не утруждали себя тонкостями офисного интерьера. Потрескивали, помигивая лампочками, распределительные шкафы в углах. Персонал, суетящийся вокруг, одет был в зеленые комбинезоны: видимо, этот цвет как раз и напомнил адмиралу о хирургии. Из собственного общения с докторами адмирал вынес поговорку: «Чиненое — не новое», при всех сегодняшних надеждах смущавшую его дух.

Стандартная раздвижная переборка из прозрачного зеленоватого пластика разделяла зал пополам. Кирилл — случайно ли? — одетый с утра в будничный летный комбинезон, не задумываясь проследовал туда.

Из информационного файла Олаф Эстергази знал, что увидит, но все равно, когда он говорил себе о «воскрешении», воображение рисовало ему прозрачную криокапсулу в поясе огоньков-индикаторов, тело в паутине датчиков и трубок, помимо них облаченное лишь в красоту. Он непроизвольно вздрогнул, потому что эта шутка, всплывшая в мозгу, тоже при жизни принадлежала внуку.

Пилотов в таких капсулах не доставляли почти никогда. Мальчишки гибли мгновенно, сгорая в плазме, а нет — так от взрывов собственных баков, как метеориты в атмосфере, не успевая даже рычаги катапульты толкнуть.

Задняя стена отгороженной части лаборатории была сплошными воротами, вроде ангарных. Сейчас они как раз закрывались, выпустив уползающий тягач, и некоторое время Олаф Эстергази не видел кругом ничего, кроме оставленной им ноши.

Гигантский ящик, чья одноразовая пластиковая обшивка, обрызганная аэрозолем, моментально сморщилась и складками осела на пол. Рабочий, следивший за автоматическими уборщиками, снял с корпуса Тецимы легкие фиброэтиленовые уплотнители и отошел, словно не желал находиться в такой близости от истребителя.

Может, это была самая обычная иерархическая почтительность, но адмирала от нее передернуло, а после он стоял непроизвольно навытяжку, глаз не сводя с изуродованного блистера, с оплавленных по краям осколков керамлита. И сильнейшая душевная боль, свернувшаяся при этом в подвздошье, напомнила ему ту, другую... Когда Харальд, запинаясь на каждом слове, сказал: «Я боюсь, они убьют ее... их... а мы ничего не докажем». А он был спеленут по рукам и ногам верностью. Честью. Присягой. Эта верность, в конечном итоге, а не любовь мужчины и женщины, породила юнца, стоящего рядом, и вложила в его руки бразды. В том числе право отдать приказ, при одной мысли о котором любой Эстергази побелеет лицом.

Адретт как-то обмолвилась, что Кир, видимо, хотел бы быть Рубом. Для всех. Олаф Эстергази понятия не имел, как обернуть это к благу. С этой точки зрения желание Семьи любой ценой вернуть того, когда есть еще этот, должно бы его уязвлять.

Отсюда не было видно, что внутри кабины выжжено все, что могло гореть. Фактически, пилот закрыл баки собственным телом. Иначе Тециму разнесло бы на куски, на раскаленные капли, лишив Семью и этого призрачного шанса. Я должно быть сошел с ума, рассчитывая на это. Однако бросив кругом мысленный взгляд, Олаф Эстергази не смог найти никого, кто по его критериям был бы совершенно нормален. А коли так — какая разница.

Галактическая мода — причудливый, несомненно экзотический и, возможно, ядовитый цветок. Зиглинда традиционно придерживалась классических вариантов с некоторым уклоном в «милитари» для аристократической элиты. Император в мундире ВКС воспринимался совершенно нормально. Для штатских же официальной униформой вот уже несколько сотен лет оставался костюм с галстуком, и даже парадная офицерская форма подразумевала белую сорочку и галстук хаки в сочетании с брюками и кителем того же цвета. В сущности, общественное расслоение сводилось к наличию или отсутствию мундира, и по мнению адмирала это было лучше, чем если бы все сводилось к форме черепа, группе крови и кипе справок, подтверждающих ее чистоту в восьми поколениях.

Поэтому стандартный темный костюм с галстуком вкупе с приглаженной целлулоидной внешностью неспешно подошедшего штатского ничего не сказал о нем Олафу Эстергази, да и имя его он позабыл через пять минут, потому что его совершенно не к чему было привязать. Разве что к инженерной должности.

— Машину надобно привести в порядок, — сказал тот, обращаясь к Кириллу. — Сперва, само собой, следует излечить тело. Колпак, — Олаф поморщился, только «пиджак» мог назвать блистер этим неуклюжим словом, — заменить, починить там все. Рассматривайте это как органы. Для грубой работы понадобятся техники завода-изготовителя. На худой конец — армейские. Я рад, что вы сочли целесообразным вернуться к Проекту, сир. В конце концов, опробовать технологию в реальных условиях — что может быть предпочтительнее для науки? Что у нас тут... — он небрежно постучал костяшками по фюзеляжу, — спит?

— Немного больше, — вспыхнул адмирал, — уважения!

Инженер вопросительно поднял на Императора брови.

— Сир?

— Перед вами лучший пилот планеты.

— Какая удача.

Зубные протезы Эстергази подверглись, должно быть, нагрузке, превышающей все разумные гарантийные нормативы, желание убить эту сволочь немедленно едва ли не затмило все его побуждения и мотивы, и даже Кирилл дернул ртом.

— Поймите меня правильно, сир. Намного приятнее и проще работать с первоклассным материалом. Не о смерти думайте — о бессмертии. Повезло парню.

— Вы гарантируете успех?

— Я могу извлечь душу из консервной банки, — он щелкнул пальцами, и Олаф преисполнился презрения от этого жеста фокусника, — при условии, что она там есть, разумеется. Истребитель, вакуум... это хорошо. Мы можем быть уверены, что раз уж пилот был убит внутри этой штуки, душа не ушла ни в какой посторонний предмет.

— Император Улле... — заикнулся Олаф. — В его собственные покои... Вы ведь его не будили? Как это оказалось возможно?

— Ну... — на секунду инженер показался если не смущенным, то озадаченным. — Необычная конструкция покоев... Работало мощное энергетическое оружие. Редкостная комбинация электромагнитных полей, я бы сказал.

— И вы можете воссоздать ее искусственно и записать на носитель?

— В этом вся суть Проекта «Врата Валгаллы», хотя говорить о «записи» на сегодняшний день несколько преждевременно. — Он выглядел уязвленным, словно его заставили признать, что возможности его ограничены. — Иначе немедленно встал бы вопрос о перезагрузке, пересылке по Сети, копировании, в том числе и незаконном... Когда бы я мог пообещать вам это, сир, я пообещал бы тем самым галактическое господство. Личность лучшего пилота планеты, помноженная на возможности вашего военно-промышленного комплекса... — Олафа передернуло. — Пока — нет, но в перспективе... Пока приходится довольствоваться термином «пробуждение». Едва ли я открою вам глаза, если скажу, что все упирается в финансирование. Сир, — «пиджак» обернулся к Кириллу, за неимением роли в разговоре глазевшему на опаленный корпус Тецимы, — я бы хотел уточнить. Это государственный заказ или частный?

Видимо, у него тоже было собственное, совершенно взаимное отношение к «мундирам».

— А? Что? — Кирилл с видимым трудом очнулся. — Это... да, государственный проект. Милорду Эстергази доверено курировать его от моего имени. Я вынужден буду покинуть планету... на некоторое время и не смогу наблюдать за ним лично. Милорд Эстергази в этом деле — мой голос, глаза и уши.

Вероятно, для Кирилла это был апофеоз, подвиг в борьбе за светлую сторону своего "я", И даже жаль, что он остался неоценен по достоинству: хоть это-то, по разумению Эстергази, Император мог сделать для Рубена. Но... утверждения целлулоидного человечка звучали настолько вызывающе... и потом, заявленная технология, да и власть, данная императорским словом, были ведь уже далеко не частным делом. Это первый истребитель, но он... он же мог быть не один. Там, внутри — мой внук, но здесь — моя планета. Олаф Эстергази не был бы адмиралом, если бы позволил себе упустить это обстоятельство.

— А вот к примеру крейсер? — спросил он. — Вы могли бы вернуть в строй в его теле семьсот человек?

— Для меня количество не имеет значения, — хмыкнул тот. — Затруднения возникнут, пожалуй, когда вы начнете расплетать этот клубок по нитке и триста из них обнаружите придатками к гаечным ключам. Но клубок — да, я вам предоставлю. Дело техники. Подвести энергию, расположить магниты... Прекрасная перспектива, милорд, и какой простор для исследований. При соответствующем финансировании можно было бы, вероятно, оптимизировать и эмоции, получая... эээ... наиболее функционально ориентированные... конструкты. Осмелюсь заметить — это будет лучше, чем машина, пилотируемая человеком. Он видит на расстояния радара, и в любом диапазоне, скорость его реакций зависит только от электронов в цепях. Он не будет валиться с ног от усталости, и не заболеет, неся круглосуточную вахту, и перегрузки ему не страшны. Даже попав в руки врага, он не сможет быть переориентирован на новые цели в силу патриотической идеологии, в рамках которой пилот воспитывается с детства. Вы, без сомнения, знаете также об опытах в области разработки беспилотных машин. Вспомните, почему от них отказались. Для того чтобы повергнуть в замешательство целый рой, оказалось достаточно просто перехватить управляющие радиосигналы с базы. И даже не перехватывать, а всего лишь создать помехи. Ему не нужно питание и дорогостоящие лекарства — достаточно регулярной технической профилактики. В конце концов, был боевой машиной — стал боевой машиной!

Глаза его на секунду мечтательно заволокло, и Эстергази, возможно, даже согласился бы признать за ним страсть к созданию принципиально новой сущности, воплощению чуда, о каком нормальному человеку мудрено и подумать... Кабы другая мысль не пришла ему голову, заслонив собой все остальные. Наверное, будь он женщиной, он вспомнил бы про это раньше...

— Ему будет больно?

— Чему там болеть-то? — удивился ученый. — В этом... — он задрал голову, чтобы посмотреть на Тециму, но в том, как он замешкался, подыскивая нужное слово, тогда как адмирал не сходя с места и даже не переводя дух выдал бы их три, было нечто невыразимо штатское, и омерзительное по одному тому, что он явно не представлял, с чем ему иметь дело, — агрегате нет ни единого нерва. Ни одной биологической клетки. Ну, держите на всякий случай поблизости психоаналитика с воображением.

— Не надо, — сухо сказал Эстергази, — чужих. Я сам.

Кирилл тоже поглядел странно.

— Разве душа, — сказал он вполголоса. — Мы вообще-то избегаем вспоминать о ней, а уж как брезгливо отворачиваемся, когда ближнего скрючивает и выворачивает, и пластает так, что он вопит. От боли или, может, от страха: кто скажет, каково оно — для обнаженной-то души? Разве что он ухитрится сделать это художественно, с соблюдением правил этикета. Куда проще вовсе отказать ближнему в наличии души.