Остров Ренрик, северная Балтика. 1968 г.

Раз в неделю на остров приходил морской катер-буксир – привозил почту для хозяев, смотрителя маяка и его жены, кое-какие необходимые жизненные мелочи, продукты, топливные элементы для энергоблока – ну, это редко, раз в полгода; иногда – лампы для рации. Всякого понемножку – население острова составляло всего-то три души. Капитан буксира, пожилой, высокий финн, насквозь просоленный балтийской волной и северо-западным ветром, дующим тут постоянно, хорошо говорил по-русски. После этой проклятой войны в Европе многие заговорили по-русски. А некоторые – даже и хорошо, словно вспомнили язык, который знали когда-то в детстве. Как и капитан Хеймолайнен. До войны остров числился шведским, и маяк тоже обслуживали шведы. Хеймолайнен помнил, какой поднялся переполох, когда смотритель с женой собрались здесь поселиться. Но потом – успокоилось всё. Да и шутка ли – почти четверть века прошло. Четверть века.

Порядок на острове царил образцовый – в хозяине чувствовалась настоящая старая закалка. Таких людей теперь по пальцам перечесть, думал иногда Хеймолайнен. Вообще, после войны всё здорово изменилось. Мир – другой, люди – тоже другие. Время как будто вскачь понеслось. Хотя, конечно, куда получше жить стали, и достаток, и работы хоть отбавляй – с прежними временами не сравнить. Можно вздохнуть спокойно. Раньше все слушали новости: каждый день ждали, когда снова война начнётся. Тогда, после Версаля, понимал Хеймолайнен – плохо мир поделили, неправильно и неправедно, и опять будет война. Никак без неё не обойдётся. Так и вышло. Потом, когда русские эту бомбу под Берлином рванули, прямо под задницей у бесноватого, решил Хеймолайнен – всё, конец света. Фотографии позже в журналах печатали – адское пекло в разрезе. Но – пронесло. И, главное, войне – сразу, считай, конец. Русские, японцы, британцы с американцами в придачу – теперь всё, как по нотам, не то, что прежде. Три кита, на которых мир стоит. Каждому его место известно. Теперь, когда всё ясно, всё понятно, где чьё – намного лучше теперь, думал капитан. Теперь вместо того, чтобы воевать, каждый год олимпиады устраивают – кто выше всех скакнёт да кто дальше всех прыгнет, на Луне целый город отгрохали, на Марс в будущем году полетят, на дне морском фабрики строят – планктон разводить. Это раньше все деньги на танки да пушки тратили, а теперь – наука! Вот, даже кожу научились в пробирке выращивать. Следующий шаг, говорят – органы: сердце, печень, почки. И ведь сделают, что интересно. Говорят ещё, что старость – это болезнь, которую можно и нужно научиться лечить. Вот до чего наука добралась! Это кому ещё лет двадцать назад могло в голову-то прийти?! Всё потому, что воевать перестали. А кто вздумает – так по шее накостыляют, что враз всякую охоту отобьют. Русские, например – у них не забалуешь. Повоюй, попробуй. Прежде самолёт видно и слышно было – вот, летит. А теперь?! Стрелочка серебряная в небе мелькнёт – и всё. Теперь, говорят, из Стокгольма в Америку долететь – вообще времени не надо. Утром взлетел – утром приземлился. Зато обратно – день в ночь. Известно, земля-то на месте не стоит… Да что – самолёт, думал Хеймолайнен. Взять хотя бы электричество. Раньше всё газом, керосином освещали, а теперь, считай, каждый посёлок на пять домов может себе эту установку позволить. А кто побогаче – так и вообще, свою собственную. Машину заряжай, катайся. Расчётчики, опять же. Такой расчётчик с радаром – и карты не нужно, всё тебе на экране выдаёт, знай только, пальцем в кнопки тыкай. У Хеймолайнена тоже такой есть – на всякий случай. Конечно, океанскими маршрутами ему не ходить, а всё равно – запас карман не тянет. Хеймолайнен копил деньги и на энергоустановку – для буксира. И скорость, и вообще – чистота. Не то, что уголь. Новые суда теперь все с такими строят. Над ним смеялись – да твоя старая посудина раньше развалится! Дурачьё. Вот смотритель – тот не смеётся. Он-то понимает, что к чему.

Телефон на острове, конечно, был, а вот телевидения не водилось – хозяева уважали свой покой, и Хеймолайнену это нравилось. Нынче, считай, в каждом доме – телефон на транзисторах, радио на транзисторах, телеприёмники на транзисторах. Удобно, конечно, но уж больно хлопотно и непривычно. Хотя и себе купил Хеймолайнен такой телефон – море есть море, от надёжной связи жизнь зависит, а то – и не одна. Как работает этот телефон там, где берегов не видать, без проводов, вообще без ничего – хоть убей, не понять, но работает. Чудеса! А тут, на Ренрике, только ламповый многоволновый аппарат с расчётчиком. Правда, антенна – с такой антенной весь мир, наверное, слушать можно, думал Хеймолайнен, – огромная чаша с ажурной лестничной мачтой в центре. Смотритель говорил – лучше ламповых агрегатов нет ничего, чувствительность – куда там этим пуговкам-транзисторам! Хеймолайнен ему верил – чувствуется, что человек знает, о чём речь. Лучше старого – только очень старое, это верно. Хотя и без нового теперь – тоже никак. Но, похоже, хозяева основным средством общения с миром всё-таки держали старую добрую почту – и это тоже нравилось Хеймолайнену.

Жена смотрителя получала одновременно немного писем, зато – часто и регулярно. Письма приходили в плотных конвертах, с самыми разными марками, но чаще всего – британскими, русскими и американскими. Иногда приходили посылки – наверное, с подарками. Конверты с русскими марками, широкие, почти квадратные, не похожие на другие, из красивой, золотисто-лунного оттенка, бумаги, подписанные аккуратным, круглым, очень женским почерком, она, торопясь, вскрывала прямо на пристани, и, улыбнувшись капитану, – улыбка у неё была просто невероятная, освещавшая всё вокруг, Хеймолайнен прямо остолбенел, когда впервые увидел, – принималась читать. Хеймолайнен знал – на Большой Земле, как называли многие борнхольмцы и готландцы Россию, у неё остались брат, невестка и племянники, которые любили её и которых любила она. Почему они не живут все вместе, Хеймолайнен не знал. Наверное, это из-за её мужа.

Смотрителю почта приваливала, как ураган – редко, но метко. Если уж приходила, то – мешками. Ворохами. Бумажными Монбланами. Эверестами. Андами, Кордильерами, Альпами – или чем там ещё? Со всего мира. Почти всю её Хеймолайнен забирал назад – рассортированную, но не вскрытую и не прочитанную, и снова сдавал в посольство. Мешки привозил обратно на пристань старый и сухой, как трава в дюнах, – лет сто ему уже, не иначе, а живёт, и Хеймолайнена перескрипит, пожалуй, ещё, – помощник смотрителя, определённо – бывший моряк, тоже русский, живший неотлучно на острове вместе с хозяевами. Как-то один из мешков с почтой развязался – то ли пломбу плохо поставили, то ли ещё что. Длинные официальные конверты, огромные адреса, грамоты с лентами и печатями – в жизни Хеймолайнен таких диковинных бумаг не видел. Был такой за Хеймолайненом грех: посмотрел, попытался разобрать, чего там понаписано – на дорогущем пергаменте, затейливой вязью: светлейший, любимейший, высочайший… Пожав плечами, Хеймолайнен затолкал эту пакость обратно в мешок, завязал поплотнее: понятно, от такой суеты только тут и можно укрыться. Какая же это жизнь, если всё время – приёмы, заседания, журналисты с камерами и вспышками? Нет, правильно, правильно – здесь. Вот так. Почему-то Хеймолайнен этому нисколько не удивлялся – стоило только взглянуть на смотрителя маяка, как сразу пропадала всякая охота приставать к нему с расспросами и пожеланиями. Только когда он глядел на жену, лицо его ощутимо светлело и разглаживалось. Вообще, на них было удивительно приятно смотреть, особенно, когда они вчетвером – ещё когда мальчишки на острове жили – что-нибудь вместе делали: сразу видно – крепкая, дружная семья. Настоящая.

Хеймолайнен не слишком задумывался над тем, кто они все тут такие. Только, принимая почту для передачи на остров, в русском посольстве, где молодые вышколенные офицеры в красивой форме русской фельдъегерской службы, помогая ему укладывать в грузовичок мешки с конвертами, газетами и журналами, капитан ловил взгляды, которые они бросали на него – любопытные, полные какого-то тайного восторга и безмерного уважения. Понимая, что взгляды эти адресованы вовсе не ему, Хеймолайнену, а только и исключительно смотрителю маяка, капитан для виду хмурился, а про себя усмехался. Кое-что он всё-таки знал, а о многом – догадывался. Конечно, не прост этот смотритель, ох, как не прост. Но – носа не задирает, чего нет – того нет. И жена его тоже. И себя уважают, и других. Разве в том дело, где человек живёт и на каком языке разговаривает?

Дважды в году – в июне и в августе – на рейде острова замирало узкое жемчужное тело русского ракетного крейсера «Паллада», на флагштоке которого, рядом с Андреевским флагом, развевался императорский штандарт – малиновое клиновидное знамя с золотым соколом. Император – это правильно. Конечно, называется он как-то не так, – да разве в названии дело? Дело в сути. Как Сталин умер в сорок шестом, так и пошло. Император. С заглавной буквы. А название… Час спустя к пристани швартовался катер с крейсера, и целая ватага ребятни с визгом кидалась на шею хозяевам. Племянники, вроде. Гостили всё лето. Сыновья тоже приезжали – на день, на два. Служба: оба – флотские, один – уже офицер, второй – гардемарин ещё. За ними тоже в своё время приходила «Паллада». Однажды став свидетелем того, как тянутся в струнку и жрут их глазами матросы и вахтенный офицер – и мальчиков, и женщину, – Хеймолайнен очень, очень удивился, но виду не подал. Сыновей всегда провожала мать – смотритель прощался с ними дома. Хеймолайнен их помнил хорошо – уважительные ребятишки, спокойные, ясноглазые такие. Высокие, как отец, а лицами – больше на мать похожи.

Оставаясь одни, смотритель с женой частенько выходили на берег и подолгу стояли, обнявшись, – смотрели закат. Закаты тут – никакого кино не надо. Но скучать им, в общем, не приходилось: маяк, автоматический и давно утративший своё прежнее значение для судоходства – теперь все, и торговые, и рыболовные суда, и военные корабли, имели штатным оборудованием чуткие радары – тем, не менее, требовал постоянного внимания. Надо же, иногда подумывал Хеймолайнен. Смотритель маяка. Глядя на ослепительно белую, всегда свежую, словно накрахмаленную, похожую на свечу и на русскую церковь одновременно, башню, прислонившийся к ней приземистый, просторный, из пёстрых песчаниковых глыб, дом на зелёном высоком холме и узкую, выложенную таким же песчаником, дорогу от пристани, Хеймолайнен ёжился, вспоминая пронзительный, будто прожектор, просвечивающий душу насквозь, беспощадный взгляд серебряных глаз этого человека.

Иногда на острове бывали гости. Хеймолайнен знал об этом, потому что раза три заставал их здесь. Дважды это была русская яхта, прекрасная, как мечта, тоже под Андреевским флагом и императорским штандартом. Кто были пассажиры той яхты, что делали, сходили ли на берег – Хеймолайнен не знал, и узнать не стремился. Суровая жизнь на Балтике не располагает к лишним вопросам. Другим гостем был британский четырёхмачтовый парусник – плавучая школа гардемаринов Королевского Гранд Флита. В порту Висбю, к которому был приписан буксир Хеймолайнена, шептались, что парусник направился после в Стокгольм, с официальным визитом, и на борту находился сам британский король. Хеймолайнен не удивлялся – а чему тут удивляться? После этой проклятой войны, что забрала у Хеймолайнена и его Лемпи единственного сына, уже ничему удивиться невозможно. Болтали, будто какие-то местные рыбаки на траверзе острова едва не расплющили свою скорлупку о броню японского линкора, семидесятидвухтысячетонного «Ямато», сердито загудевшего в тумане так, что у бедняг душа ухнула в пятки. Шептались: вроде бы видели на горизонте легенду Атлантики – «Серебряную Звезду», восьмой раз подряд забирающую себе «Голубую ленту» и принадлежащую жене какого-то американского сверхбогача, фамилию которого Хеймолайнен не расслышал. Поговаривали, будто встречали в этих местах итальянский супертяжёлый крейсер «Витторио Венето» и даже бывший японский авианосец «Тайхо» – «Самсон Назорей», теперь ходивший под израильским флагом. Эти-то что тут позабыли?!

Про самого смотрителя маяка на Ренрике тоже болтали всякое, чаще всего такое, что у Хеймолайнена просто уши вяли: то ли он – русский маршал, ушедший из-за каких-то интриг в добровольное изгнание после войны, то ли – старший брат императора, добровольно уступивший младшему престол из-за любви к простой, незнатной женщине… Да, жена его – и вправду редкая красавица, ради такой и престол уступить не зазорно. Вот только – простая?

Она, говорят, пела когда-то. Так пела… Если это и вправду она, – была у Хеймолайнена пластинка с русскими военными песнями, ну, теми самыми, – «Вставай, страна огромная», «Прощание славянки», «Жди меня» – понятно всё. Вообще всё понятно. Если солдату такие вот песни петь – таким голосом… Дураки немцы. Как есть, дураки. Разве можно воевать с народом, которому такие песни – такими голосами – такие женщины поют?! Хеймолайнен редко эту пластинку слушал. Часто слушать такое нельзя. Даже с пластинки. Плакал всегда Хеймолайнен – злился на себя, а поделать не мог ничего. Плакал – и всё. Хоть и не его это война была, вообще не его, а всё-таки… И Лемпи плакала – хоть и по-русски понимала не слишком хорошо. Да нужны ли слова, когда – такой голос?! Правильно, что русские победили. И правильно, и по праву. И не в том дело, что они за эту войну страшную цену заплатили – немцам, вон, поболе досталось. Правильно – что русские. До многих это не сразу, ох, как не сразу, дошло. А кое до кого – не дошло и по сию пору. Но Хеймолайнен-то – он понимает.

Самого Хеймолайнена тоже пытали иногда – расскажи да расскажи, что да как. А что ему рассказывать? Люди как люди. Припомнив кое-что из рассказов висбюйских, стокгольмских да прочих заливал – солёных пьяниц и отчаянных бродяг, Хеймолайнен сначала сердито сплюнул, а потом – снисходительно улыбнулся: всё-таки, фантазия некоторых вовсе не знает удержу, нисколько даже не заботясь о каком-то правдоподобии. Это же надо такое сочинить… Да мало ли о чём травят байки рыбаки и матросы-каботажники в портовых кабачках?! Всему верить – рехнуться можно. Враньё это всё, вот что. Люди как люди. Обыкновенные. Подумаешь… И смотритель маяка, и его жена, и племянники, и сыновья, и даже помощник-моряк почему-то ужасно нравились Хеймолайнену – вряд ли иначе он взялся бы возить сюда почту, даже пускай и за деньги. Хорошие люди, настоящие, что ещё скажешь. Дай Бог им счастья.