Мероув Парк. Октябрь 1934 г.

– Порадуйте меня, Оскар.

– Нет ничего проще, Джейк, – Брукс улыбнулся. – Шесть и две десятых процента. Конечно, это даже не блокирующий пакет, но даёт нам полное право на участие в собрании акционеров. В том числе и внеочередном.

– Превосходно. Меморандум готов?

– Да.

– Ну, что ж. Тогда – покой нам только снится, Оскар. Готовьтесь вступить во владение и распоряжение.

– О, я давно готов, Джейк. Очень давно.

Виктор очнулся и попытался шевельнуться, но ничего не вышло. Шевелить он мог только головой, и то, как быстро убедился, в довольно-таки ограниченной степени. Он, тем не менее, повернул голову сначала влево, потом – вправо. То, что он увидел, повергло его в беспокойство. Страха он не испытывал – настоящего страха. Но… Виктора беспокоило, что он совершенно не помнил, как очутился в том положении, в котором находился сейчас – как и то, что рот был тщательно забинтован. Не слишком плотно, но ни заговорить, ни закричать не вышло. Он попытался ещё раз как следует оглядеться. Помещение было ярко освещено и представляло собой кубическую комнату практически без всякой мебели, если не считать за мебель кровать, в которой лежал сам Виктор, и металлический шкафчик, стоявший чуть дальше, чем следовало, чтобы до него можно было дотянуться лежащему на кровати. В стене справа от него угадывался проём двери – без косяков и порогов. В противоположной стене находилось нечто, похожее на массивный люк, выполненный как конструктивная часть стены. Помимо весьма необычных зрительных, присутствовала целая гамма весьма необычных ощущений иного рода. Во-первых, полнейшая, едва ли не осязаемая тишина. Во-вторых, чувство, что он находится внутри металлического сейфа наподобие банковского хранилища. В-третьих, непонятное лёгкое, почти незаметное, жжение в пенисе и в сфинктере. Чувство замкнутого пространства окончательно окрепло, когда Виктор понял, что помещение имеет металлические стенки.

Дверь распахнулась – медленно, как свойственно тяжёлой двери сейфа – и в помещение вошёл очень высокий молодой мужчина, одетый в нечто, напоминающее военную форму, безукоризненно подогнанную по его фигуре, представлявшей собой предмет чёрной зависти какого-нибудь античного дискобола. В руках у него были стул – обыкновенный, ничем не примечательный стул, из тех, что называют «венскими» – и массивная трость. Вошедший как-то очень ловко и необычайно быстро разбинтовал Виктору рот и сел так, чтобы Ротшильду не представляло чрезмерного напряжения смотреть на него.

– Здравствуйте, Виктор, – проговорил Гурьев, устраиваясь поудобнее и ставя Близнецов между колен. Знакомая вибрация хорошо ощущалась. – Можете называть меня «сэр», или «мистер», как вам больше нравится.

– Могу я называть вас «мистер ублюдок», сэр? – улыбнулся в ответ Ротшильд.

– Пожалуйста, – благосклонно кивнул Гурьев. – Это меня совершенно не трогает, как и все прочие оскорбительные прозвища на всех прочих известных вам, дорогой Виктор, языках и наречиях. У меня очень тренированная психика, и всякие детские фокусы, вроде громкого голоса, презрительных интонаций и так называемой обсценной лексики, на меня никак не действуют.

– Давайте проверим, мистер поганая сволочь.

– Сколько угодно, – Гурьев ослепительно улыбнулся. – Вам не кажется, что мы теряем время? У вас его совсем немного.

– Это у вас его очень мало, мистер урод. Разумеется, вы торопитесь, тупая скотина, потому что понимаете – меня будут искать. Мистер жопная дыра, сэр. Зато я могу подождать, вонючка.

– Да-а, – разочарованно протянул Гурьев. – Английский язык людей вашего круга и воспитания как-то довольно беден в определённом отношении, вы не находите? Вам следовало бы взять несколько уроков у докеров, интересы которых вы некогда жаждали защищать. Попробуйте немецкий или французский. Конечно, с идишем мало что сравнится, но вы вряд ли знаете что-нибудь по-настоящему занимательное.

– Знаю. Мамзер .

– Нет, это не идиш, – вздохнул Гурьев. – Это арамейский. И это не столько ругательство, сколько юридический термин. Но вы продолжайте, продолжайте. В конце концов, пять, даже десять минут ничего не решают принципиально. Вы устанете и разнервничаетесь, а это мне только поможет. Хотите, я вам кое-что подскажу? Вот, например: мискен, шмендрик, шмок, какер, пишер, лузер, шнорер, штинкер, пацлуах, кликер, алув, небех, цилайгер, кунилемл. Запомнили? Только интонацией подыграйте, чтобы всё прозвучало, как надо.

– Да, чуть не забыл: твоя мать – отвратительная гнилоротая шлюха.

– Виктор, вы, ей-богу, совершенно напрасно так надсаживаетесь. Пока вы придумываете что-нибудь новенькое, чего я ещё не слышал, я вам, так уж и быть, объясню, как работает механизм, которым вы не умеете пользоваться. Дело в том, что люди, как правило, обладают пережитками магизма в сознании, и явление это очень-очень древнее. Ругательства, проклятия – это не что иное, как попытка «испортить» человека, вывести из эмоционально-психического равновесия, чего иногда удаётся с помощью этих приёмов достичь. Ну, например. Если бы чья-нибудь мать действительно была, как вы выразились, очень некрасивой женщиной с плохим запахом изо рта и ужасной репутацией, то напоминание об этом, скорее всего, должно было бы пробудить у её сына неприятные воспоминания. Они могли бы, в свою очередь, спровоцировать выброс в кровь химических веществ адреналиновой группы, вызывающие физические реакции – так называемое «бешенство». Но, поскольку моя мать была просто образцом добродетели, обладала исключительно приятной внешностью и от неё, насколько я помню, всегда восхитительно пахло – как вы можете рассчитывать, что ваши слова на меня подействуют должным образом? Вы же видите – я улыбаюсь. И получаю удовлетворение оттого, что абсолютно верно рассчитал ваше поведение. Вам же следует знать, что сквернословие воздействует на того, кто сквернословит, в гораздо большей степени и самым неприятным образом. Таково уж свойство обращения за помощью к демонам, – Гурьев посмотрел на Ротшильда и кивнул. – Конечно же, вы можете продолжать, если хотите. Думаю, впрочем, вам быстро надоест.

– Ничего. Я попытаюсь продержаться несколько часов, мразь.

– Ну, как скажете, – Гурьев, продолжая улыбаться, чуть наклонил голову к левому плечу. – Мне кажется, вы так реагируете оттого, что не понимаете происходящего. Наверное, вы думаете, что вас похитили с целью выкупа или ещё ради каких-нибудь подобных смешных глупостей. Может быть, вам следует всё-таки сначала попытаться узнать, что происходит? Я, во всяком случае, именно так и поступил бы на вашем месте.

– А вы, конечно же, собираетесь любезно развеять туман моего неведения, мистер сраная подтирка, – саркастически усмехнулся Ротшильд.

– Разве я недостаточно любезен? – удивился Гурьев. – Странно, мне представляется, наоборот – довольно-таки вельми и зело. Вы совершенно правы, Виктор. Именно собираюсь развеять, и намерен сделать это достаточно любезно. Я могу начать?

– Попробуйте, мистер траханная сука.

– Благодарю вас, барон, – Гурьев обозначил некое подобие церемонного поклона. – Несмотря на ваше общее недоумение и растерянность, в одном вы пока что совершенно правы. Вас действительно будут искать. Больше того, вас уже ищут. Правда, совсем не там, где следовало бы. Есть мнение, что вас либо похитили коммунистические агенты, либо инсценировали похищение, чтобы обеспечить вам возможность добраться до Москвы, шпионом которой, по мнению доброй дюжины таблоидов, вы являетесь, о чём они не замедлили сообщить любопытной британской публике. На самом деле вы находитесь в замкнутом, полностью изолированном от окружающего мира помещении, где отсутствует даже вентиляция. Она осуществляется только через дверь. Воздуха здесь немного, так что, если активно расходовать кислород, например, громко крича или бурно двигаясь, немудрено впасть в сонливость спустя некоторое время – по мере увеличения доли углекислого газа в составе воздуха. Это является одной из причин того, что ваше тело и конечности очень надёжно закреплены на кровати, а кровать – на полу. Стены, пол и потолок помещения облицованы свинцовыми плитами толщиной в дюйм, стыки залиты свинцовым припоем и зашлифованы. За слоем свинца находится серебряная фольга, потом – монолитный железобетон. Вверху размещено окошко из толстого стекла с высоким содержанием серебра и свинца, за ним – очень дорогой и очень хороший киноаппарат, тщательно фиксирующий всё, что происходит в помещении. А также новомодная игрушка – мониторная телевизионная оптическая камера, позволяющая видеть происходящее на экране специального прибора. Вас никто не собирается держать здесь месяцы и годы, словно какую-нибудь Железную Маску. После того, как вы ответите на мои вопросы, мы, возможно, придём к консенсусу по поводу вашей дальнейшей судьбы. Если не ответите, то умрёте – довольно быстро. Ваши мочевой пузырь и прямая кишка, а также вена для инъекций, тщательно, с соблюдением всех правил медицинской науки и под местной анестезией, катетеризированы. Вас никто не будет пытать, мучить, насильно кормить-поить и так далее. Я также не испытываю никакого удовольствия, нанося людям – даже моим противникам – телесные повреждения, в том числе, как это называют медики, несовместимые с жизнью, и я, конечно же, не стану ничего подобного делать. К вам не будут заходить сердобольные сиделки для кормления с ложечки либо перемены белья и судна, наивные стражи, сопровождающие палачей, равно как и добрые доктора, сострадающие пациентам. Я – единственное живое существо, с которым вы будете общаться, да и то – недолго и лапидарно. Я внутривенно введу вам слабительное и мочегонное, после чего, вследствие полной дегидратации, ваш организм прекратит функционировать примерно через шестьдесят – семьдесят часов. Резервуар под вашим ложем рассчитан примерно на сто литров – больше в вас, мой дорогой барон, никак не наберётся. Примерно сорок – сорок пять часов после процедуры у вас сохранится шанс попытаться ответить на мои вопросы и вернуться к исходной точке, то есть к поиску консенсуса. Но потом критический пик будет пройден, и спасти вас вряд ли получится. Никакой игры в доброго и злого следователя, никаких устрашающих мероприятий – одним словом, никакого дилетантства, идиотизма и мистики. Сплошная технология.

– Что вам угодно? – сухо и преувеличенно спокойно спросил Ротшильд, стараясь сохранить остатки самообладания, и чуть улыбнулся. – Кстати, извините за оскорбительные прозвища, которыми я вас наградил. Я должен был попробовать.

– Никаких проблем, дорогой барон, – улыбнулся в ответ Гурьев. – Я же сказал, на меня это не действует. Мне угодно получить ответы на мои вопросы, а также некоторые предметы, которые, по моим сведениям, находятся у вас. Я понимаю, что вы осознали происходящее в достаточной мере для того, чтобы приступить к сотрудничеству, не так ли?

– Я вас где-то видел.

– Возможно.

– Вы из… разведки?

– Ну, вы даёте, Виктор, – изумлённо вскинув брови, покачал головой Гурьев. – Мне не хочется разрушать то хрупкое подобие взаимопонимания, что установилось между нами. Зачем вам сведения, которые вы никогда и никак не сможете использовать? Да, я из разведки. Моей собственной, личной разведки. То есть я и есть разведка, контрразведка, а также государство, которое руководит этими службами. Это, право же, всё, что вам следует знать. У вас острый, аналитический ум, и вы прекрасно понимаете, что больше вам ничего узнать не удастся. Вы пытаетесь поиграть, потянуть время?

В следующее мгновение тело Ротшильда напряглось, а глаза закатились так, что сквозь трепещущие с нечеловеческой скоростью веки сделались видны лишь желтоватые белки глазных яблок в мелких красных и синих прожилках. Зрелище было отталкивающим и пугающим, но Гурьев, ожидавший чего-то подобного, даже немного подался вперёд, чтобы получше видеть происходящее. Близнецы отозвались в ладони сильной вибрацией. Давай, поговори со мной, подумал Гурьев.

– Отпусти меня, – глухое, лишённое интонаций рычание, низкое и отзывающееся пульсирующей вибрацией Близнецов, раздалось из глотки Ротшильда.

– Нет, – поджал губы Гурьев, вставая и обнажая клинки.

– Отпусти меня, – рычание сделалось ещё более низким.

Гурьев не стал утруждать себя ответом. Он ждал.

– Отпусти меня, – повторил голос немного тише. – Моё имя – Ардзаа. Отпусти меня.

– Выходи, – спокойно сказал Гурьев. – И попробуй уйти.

– Отпусти меня, – рычание, казалось, наполнило всю комнату. – Я убью твою шлюху. Убью щенка. Убью всех.

– Уй, – Гурьев сложил губы трубочкой и сморщился, копируя интонации какой-нибудь торговки рыбой с одесского Привоза. – Йа фсся дражжу. – И усмехнулся, не испытывая ничего, кроме удивления: – Ты что, пугаешь меня, зверёк?

– Отпусти меня, – рёв раздавался на пределе, так что Гурьев уже начал беспокоиться – сидящее внутри Ротшильда нечто, пытаясь воздействовать на психику модуляциями воздуха, проталкиваемого через гортань и связки, могло не на шутку повредить достаточно нежные ткани. – Отпусти.

– Эй, зверёк, – почти ласково произнёс Гурьев. – Советую вести себя потише, ты ему всё там порвёшь. У тебя была возможность удостовериться, что фокусы, рассчитанные на монахов святопупского монастыря или бобруйских цадиков, на меня не действуют. Хочешь поиграть? Возвращайся назад, с его мозгами и волей у тебя может получиться выйти отсюда внутри этого тела. А так – извини, никаких шансов.

– Это не я. Отпусти.

– Ах, не ты?! – радостно удивился Гурьев. – Какая прелесть. А кто?

– Алоай. Отпусти.

Ну и чепуха, подумал Гурьев. Да это же просто не может быть правдой. Однако…

– Я сказал, что тебе следует делать. Выходи или возвращайся. Это всё, – Гурьев прищурился, ощущая – или всё-таки видя? – едва заметный «туман», окутывающий тело Ротшильда.

Секунду спустя тело Виктора обмякло, голова безвольно свалилась набок. «Туман» исчез, и рукояти перестали пульсировать, вернувшись в состояние лёгкой, но ощутимой вибрации. Гурьев, сложив мечи, откинул тонкое одеяло и проверил пульс, оказавшийся вполне пристойным – пульс человека, находящегося в глубоком обмороке. Покачав головой, Гурьев поднял глаза в угол комнаты, где находилось окошко с объективами, и помахал ладонью – всё в порядке. И вышел.

В «тамбуре», отделявшем комнату узника от коридора и прочих помещений, Близнецы «успокоились». Удовлетворённо кивнув, Гурьев повернул маховик замка, распахнул дверь и шагнул в коридор.

В «караульной» его уже ждали – два «курсанта», отец Даниил и Ладягин. «Курсанты» смотрели на маленькие, расположенные за мощными, наполненными водой стеклянными линзами, экранчики приборов, похожих на осциллографы. Изображение комнаты с Ротшильдом, конечно, оставляло желать много лучшего, но на безрыбье и ёрш – стерлядь, подумал Гурьев. Вот только лица присутствующих ему не понравились.

– Что это вы, господа мои, – намеренно пропихивая насмешливые интонации в голосе, проговорил Гурьев, – такие серьёзные? Бабы-яги испугались? Не ожидал от вас, господа офицеры. Да какая-нибудь товарищ Землячка , не закованная в железа да не опоенная бромом до надлежащей кондиции, пожалуй, поопаснее будет, чем эта карикатура. Вот не ожидал, господа, не ожидал. А вы что, батюшка?

– Господи, спаси и помилуй, – священник перекрестился, и его примеру, словно очнувшись, последовали остальные.

Гурьев воздел очи горе:

– Я услышу что-нибудь конструктивное сегодня, господа?!

– Услышите, Яков Кириллович, – пообещал священник, пристально разглядывая Гурьева. – Непременно услышите, можете не сомневаться.

– Что вы на меня так смотрите, отче? – уже почти в самом деле раздражаясь, произнёс Гурьев. – А-а-а, понимаю. Согласно вашим сведениям, почерпнутым из крайне достоверных источников, демоны боятся только двух типов сущностей: архангелов либо демонов высшего порядка. Ну, и кем же вы меня числите? Очень, очень интересно.

– Числю вас необыкновенно язвительным молодым человеком, Яков Кириллович, – без улыбки ответил священник. – Веселья, однако, разделить не могу.

– Ну, не надо, – пожал плечами Гурьев и плюхнулся в кресло. – Владимир Иванович?

– Что он… говорил?

– Просился погулять. Обещал «ффссехх уппить». Надувал щёки барона, пускал ветер, правда, спасибо, только изо рта. В общем, жалкая, ничтожная личность, – увидев, что надлежащий эффект достигнут, и лица у присутствующих несколько смягчились, Гурьев удовлетворённо кивнул: – Этот зверёк оказался даже вежливее предыдущего, он…

– Молчите! – резко наклонился к нему священник. – Не произносите даже мысленно! Он назвался?!

– Да, – Гурьев улыбнулся. – Не только назвался сам, но и любезно сообщил имя предыдущего визитёра.

– Я так и знал, – пробормотал Ладягин. – Так и знал. Я думаю, имя – это некий код информационной структуры, некая ключевая комбинация, произнеся которую, его… можно вызвать… переместить… Например… в себя… Господи, помилуй!

– Так он что же, рассчитывал, будто я, потрясённый тем, что мне открыто – ах, ох, ух! – имя демона, начну его склонять и спрягать на все лады?! И тем самым… – Гурьев прищурился. – Нет, что-то в этом, конечно же, есть. Неужели он на это рассчитывал?

– А вы… не собирались? – спросил священник, не сводя с него взгляда.

– Это когда вы на меня заорали? – приподнял Гурьев правую бровь. – Ну, я не так глуп, как вам могло бы показаться, отче. Или вы опасались, что он «зачепился» и сейчас «потянет меня за язык»?

– Представьте себе, опасался, – кивнул священник. И продолжил задумчиво: – Всё-таки странно. Ведь он не может не понимать, что иного выхода, кроме другого тела, у него нет. Почему он не попробовал?

– Потому что там были не вы и не я, батюшка, – сказал Ладягин. – А Якова Кирилловича, да ещё при мече, они боятся.

– А вы что молчите, господа? – обратился Гурьев к офицерам. – Хочу услышать и ваши соображения.

– Нет никаких соображений, Яков Кириллович, – щёлкнул каблуками Карташев. – Пока нет. Слишком мало сведений. Согласен с господином Ладягиным и батюшкой в том, что имя называлось с умыслом принудить вас к произнесению оного. Всё остальное не заслуживает доверия.

– И я не расположен ему доверять – даже в том, что касается их пресловутых имён, – Гурьев провёл тыльной стороной ладони по подбородку. – Вообще, всё это напоминает дешёвую оперетку, вы не находите?

– Нет, – отрезал священник. – Не нахожу. Что вы собираетесь предпринять?

– Собираюсь вколоть ему стимулятор и попробовать разговорить. Может, зверёк, как следует испугавшись, заставит нашего «красного барона» распеться.

– Вы что, не понимаете, насколько это опасно?!

– Отче, ему совершенно некуда там деться, – мягко проговорил Гурьев. – Вы уже убедились, что работает и меч, как детектор, и применяемые мною методы. Как только я сообщил ему о его шансах, он тут же вылез и начал, как говаривал в таких случаях мой дедушка, «казать мине козу». Уси-пуси. Обхохочешься, на самом деле. И я совершенно не понимаю, почему следует бояться какого-то солитёра. Вы как хотите, а я считаю, что это просто какой-то неизвестный науке тонкий паразит, и ничего больше.

– Науке сии паразиты, возможно, и не известны, – покачал головой священник. – Зато пастырям Церкви известны, и известны весьма неплохо. Вплоть до классификации и иерархии таковых… паразитов. И дело не в опасности этих падших духов для вас лично, Яков Кириллович. Дело в том…

– Что непонятно, как же сей дух может бояться человека, не причастившегося святых тайн и в жизни не побывавшего на исповеди, а также несущего совершенно невместный, с точки зрения богобоязненного пастыря, груз смертных грехов, среди которых самый малый – половая жизнь вне брака, – с улыбкой закончил Гурьев. – Фи, отче. У меня всё время такое чувство, будто вы меня боитесь. Я потому и пытаюсь вас рассмешить, что мне это страсть как мешает.

– Ну, если вас, Яков Кириллович, сами бесы, и те боятся, и при вашем появлении начинают многогрешные тела, в коих угнездились, в панике покидать, то чего же вы от меня-то ожидаете?! – уже несколько спокойнее отпарировал священник. – Я-то всего лишь обыкновенный смертный, хоть и пастырского сана удостоен, чего, как теперь понимаю, в силу своих способностей в Господнем промысле сомневаться, совершенно незаслуженно…

– Начинается – «аки, паки, каки», – вздохнул Гурьев. – Может, это бесы вам сомнения внушают, дабы оружие веры из ваших рук выбить? Не поддавайтесь! Смейтесь, отче. Смейтесь! Это здорово! В смысле – и для здоровья хорошо, помимо всего прочего. Ну, когда господа офицеры меня пуще чертей боятся – это мне, в некотором роде, лестно и полезно, – Гурьев посмотрел на Карташева и подмигнул слегка смутившемуся майору. – Я ведь могу и в ад повелеть отправиться, и если в этом случае страх ослушаться моего приказа более страха перед бесами окажется, мне только на руку. Однако и страх должен помещаться в некие границы, ибо парализованный страхом человек не способен думать, анализировать и делать выводы. Я вас, любезные господа мои, для того и щекочу постоянно – смейтесь, смейтесь! – дабы страх ваш слегка утихомирить, в рамочки ввести. Смешное не страшно. Мне требуется помощь ваших умов, а трепетать и благоговеть будете пред образами в церкви. Отче! – снова повернулся Гурьев к священнику. – Ну, скажите, что мне сделать, чтобы вы меня бояться перестали? Ну, хотите, облейте меня святой водичкой, помашите перед носом кадилом, наденьте крест на шею, провозгласите магические формулы – и стану я, по-вашему, православным християнином!

– Не станете, Яков Кириллович, – вздохнул священник. – Мне ли этого не понимать? Не станете. Вера вам в душу должна войти, тогда и поговорим.

Никакой веры нет, подумал Гурьев. Вера и неверие – всего лишь свойства разума, присущие либо неприсущие личности. Ничего внешнего в этом нет. На самом деле вообще практически ничего нет: есть только человек – и ветер в лицо. Этот мир человека и ветра нужно обустроить хотя бы немного. Просто жить в мире, в котором человек появился на свет, очень страшно. Надо придумать себе точку опоры. Точку приложения сил. Одним для того, чтобы жить, достаточно сущего пустяка – веры. А мне?

– А страх свой обуздывать надобно, в этом с вами согласен совершенно, – продолжил отец Даниил после некоторой паузы. – Обещаю всяческие усилия прилагать.

– Ну, хоть так, – проворчал Гурьев. – Тогда – улыбнитесь, отче, потому что после того, как я снова закроюсь с нашим подопечным, мне потребуется всё ваше самообладание.

– Вы всё-таки собираетесь попробовать?!

– Ещё как собираюсь.

– Вы ведь так и не дали мне договорить. Я просто опасаюсь – и поверьте, не без оснований, хотя вы, конечно же, моим источникам не доверяете, – что, когда вы его «разговорите», он душу-то и уничтожит окончательно! Вы его исповедаться заставите, а он…

– А священника при этом не будет. И тайна исповеди, коя велика есть, непременно нарушится. Отче, он же вам не поверит. Он решит, что мы ваньку валяем.

– А вам поверит?

– Нет. Но я обещаю ему сказать. Ваше человеколюбие, отче, может обернуться бедой. Вас я к нему не пущу. Я и так уже на столько уступок согласился, что меня господа офицеры просто сместят скоро за бесхребетность: и от допроса с пристрастием отказался, и помиловать обещал – и всё из уважения к вашему сану и убеждениям. А вы?

– А ваше… жестокосердие, Яков Кириллович, меня более всего и пугает, – покачал головой священник. – Всё упомянутое не ради него или меня – ради вас самого! Это же человек, душа живая, как же можно?

– Это резидент Коминтерна, батюшка, – подал голос Карташев.

– Это бес в нём такой – «Коминтерном» назвался, чтобы душу смутить и вас, господа, к жестокосердию принудить! Неужели вы не понимаете, что, среди всего прочего, и это – его пища?!

– Отче, но надо всё-таки действовать в соответствии с иерархией приоритетов, – усмехнулся Гурьев. – Я вашу точку зрения принял к сведению и обещаю её реализации поспособствовать, но ставить вашу телегу впереди моей лошади не стану. На этом полемику и софистику объявляю законченной, поскольку и её можно рассматривать в некотором смысле как бесовское попущение. Владимир Иванович, как там ваша «сыворотка правды», всё готово?

– Готово, Яков Кириллович. Единственное – прошу вас, не переберите с дозой. И я предлагаю предварительно обработать господина Ротшильда рентгеновской установкой. Тем более, я, наконец, получил рабочий элемент на основе серебра. Это должно подействовать, вот увидите!

– Мы не можем рисковать, Владимир Иванович. Если речь идёт об информационном образовании, то при успешном, то бишь разрушительном, воздействии излучения мы рискуем получить пускающего слюни идиота вместо серьёзного, но явно насмерть перепуганного врага, который рассчитывает нас как-то переиграть и потому будет сдавать сведения – хотя бы частично. У меня есть очень основательные сомнения в том, что у пациента имеется та самая душа, которую наш глубокоуважаемый батюшка надеется спасти. И то, что я собираюсь предоставить ему такой шанс, неоспоримо свидетельствует о моём полнейшем морально-политическом разложении – товарищ Гурьев попался на удочку церковника! Невероятно!

– Вы возьмёте телеграфон?

– Да, конечно. Только бы хватило батарей. Может быть, мы напрасно не установили электророзетки?

– Всегда успеем это сделать, – пожал плечами Ладягин. – Хотя необходимости особой не вижу. Я серьёзно опасаюсь, что эти сущности могут путешествовать по проводам, если провода не под напряжением…

– Ну, тогда, в общем-то, всё. Пора, – Гурьев перетёк в вертикальное положение, шагнул к столу, взял закрытую кювету со шприцами и пузырьками и небольшой, чуть больше кюветы, и усовершенствованный – как всё, что попадало Ладягину в руки – диалиграф Пфлеумера . – Пожелайте мне доброй охоты, господа.

Ротшильд всё ещё находился в беспамятстве. Гурьев ввёл ему немного эфедрина в физрастворе и стал ждать наступления эффекта. Прошло около двух минут, прежде чем действие препарата проявилось. Веки Ротшильда задрожали, и ещё через несколько секунд он открыл глаза:

– Где я?

Голос звучит ужасно, подумал Гурьев. Ну, ещё бы – такое напряжение перенести. Он чуть подался вперёд:

– Виктор. Вы меня помните?

– А… Мистер похититель. Что со мной?

– Вы помните, о чём мы говорили?

– Вы хотели задать какие-то вопросы.

– А потом?

– Что – потом? – нахмурился Ротшильд.

– Потом вы потеряли сознание. Помните?

– Конечно, я потерял сознание. Вы вкололи мне какую-то гадость – вот я и потерял сознание. Помнится, вы обещали обойтись без пыток.

– Виктор, – мягко произнёс Гурьев. – Вы потеряли сознание вовсе не оттого, что я вам что-то «вколол». Я предпочёл бы именно это, но – увы. Вы потеряли сознание по совершенно другой, гораздо менее приятной причине.

– И какой же?!

– Виктор, постарайтесь выслушать меня очень внимательно и включите максимум воображения при максимуме скепсиса, на которые вы сейчас способны. Я не собираюсь с вами сюсюкать и уговаривать вас поверить мне. Верить, не верить – ваше дело. С моей стороны будет всего лишь справедливо дать вам шанс осознать, что происходит. Я всегда стараюсь поступать справедливо. И меня не интересует, верите вы в это или нет. Усвоили?

– У вас есть шанс поступить справедливо.

– И отпустить вас? – Гурьев улыбнулся. – Нет, это будет очень уж однобокая справедливость. Так не получится. Слушать будете или желаете дальше пикироваться?

– Давайте, говорите.

– Говорю. У вас внутри – не знаю, где, в мозгу, скорее всего, а может, и не только – находится существо, которое неизвестным науке способом очень сильно влияет на ваши решения, особенно по важным, основополагающим вопросам. Когда вы стреляли в моего друга, когда по вашему приказу сначала убили одного, а потом пытались убить другого близкого мне человека, возможно, во множестве других ситуаций, – это существо определяет ваши приоритеты и формирует пространство решений. Оно очень узкое, это пространство. Как правило, диапазон лежит между «убить» и «убить немедленно». Это очень плохо, Виктор. Очень.

– Я – стрелял в вашего друга?!? Вы с ума сошли…

– Отнюдь, – вздохнул Гурьев. – Мой друг – беркут.

– Так это…

– Да. Я пытался намекнуть вам, что есть вещи, с которыми не стоит заигрывать. Но, видимо, было уже поздно. Итак – вы мне попытаетесь поверить или нет?

– Я знаю, что сумасшествие может быть заразным… мистер. Но… Конечно же, я вам не верю. Это… Это бред. Что же касается убийств – я тем более не понимаю, о чём…

– Ну, как скажете, – пожав плечами, перебил Гурьев. – Моё дело маленькое – предупредить. Тогда сразу переходим к вопросам, – он вытащил другой шприц. – Сейчас я введу вам препарат, который несколько подавляет волю, и мы…

– Погодите.

– Да?

– Я вижу, что вы – человек с принципами. Я тоже. Так давайте…

– Это скучно, барон, – ласково сказал Гурьев, вставляя горлышко шприца в отверстие венозного катетера и осторожно поддавливая поршень. – Не бойтесь, это не больно. Ну, вот. Теперь подождём минут пять – и, как говорится, помолясь.

Тело Ротшильда опять напряглось и с неимоверной силой задёргалось – правда, амплитуда была очень мала. Всё-таки надёжно зафиксирован, подумал Гурьев. Надо же, какая воля к жизни у нашей зверюшки. Впрочем, ничего удивительного.

– Ты убьёшь его, и тебе придётся выйти, – спокойно сказал Гурьев. – Это займёт около трёх суток, но я подожду. За это время сюда не зайдёт ни один человек, в которого ты сможешь войти. А потом я убью тебя. Подумай хорошенько. Мозгов у тебя нет, но чем-то же ты пользуешься для обработки информации. Но ты поразительно, просто неимоверно туп. Это меня очень смешит.

– Ооотпуссссстиииииииии…

Гурьев решил проверить идею с именами, которую «прокручивал» с того момента, как обеспокоенный священник закричал на него:

– Назови моё имя.

– Яааааааа… нннееееее… могууухххх…

– Может, хватит? – скучающе спросил Гурьев. – Надоело, ей-богу. Назови моё имя.

– Ардзаа… Меннняааа… Ардзаа.

– Моё имя. Моё.

– Я… не… могу… – слова выходили из гортани лежащего человека с трудом, как будто тот, кто выталкивал их, стремительно терял силу.

– Боишься, – кивнул Гурьев. – Назови моё имя. Моё имя. Я хочу слышать, как ты произносишь его. Говори. Моё имя. Моё – имя!

– Нннеееееееттт…

– Моё имя.

– Ззззааа… Зззааааа… Нннеееееетттт…

– Тогда убирайся.

Близнецы на миг усилили вибрацию, но тут же притихли – вибрация не пропала, но стала значительно слабее. Вот так, подумал Гурьев. Вот так. Ротшильд открыл глаза и посмотрел на Гурьева мутным взглядом:

– Где… Где я?

– Дубль два, – улыбнулся Гурьев. – Весь вечер на манеже – одни и те же. Ваш квартирант почему-то говорит по-английски. Интересно, а по-русски он может? Вы знаете русский, Виктор?

– Н-нет…

– А как же вы общаетесь с вашими друзьями из Коминтерна?

– Немецкий… Английский…

– Ну, транслируйте ему: я хочу в следующий раз услышать какой-нибудь другой язык, а то английский за последнее время мне неимоверно надоел. Кстати, а этот господин, который вас завербовал, – Арнольд Дейч, он же Стефан Ланг, – на чём он вас развёл, Виктор? На любви барона и миллионера к несчастным оборванцам? Что он мог предложить вам в обмен на ваше сотрудничество? Да ещё такое активное – не просто позволить симпатизировать и оплачивать фокусы, а даже – вербовать неофитов. Что же? Должность председателя Всемирного банка Коминтерна?

– Я не знаю, о ком – и о чём – вы говорите.

– А вот мистер Дейч знал. Знаете, Виктор, вы оба – и этот вечный, вроде меня, скиталец, сын словацкого учителя, и вы – сумели, в общем, меня удивить. Единственное, чего я не могу понять: что у вас может быть общего? Или вы думаете, ваши контакты трудно было отследить? По-моему, только тупые ослы-педерасты из британской разведки могли не заметить, что вы оба тут под самым носом у них вытворяете. Так что же у вас общего? Вы мне не расскажете?

– А этот – как вы его назвали? – этот господин – он вам ничего не рассказал?

– Нет. Он продемонстрировал такое стремление воспарить к мировой революции, что пришлось его слегка… гм… заземлить. А то ведь буйные кембриджские идеалисты просто переключились бы с вашего канала связи на его. А это весьма не душеполезно. Весьма.

До Дейча-Ланга Гурьев пока не добрался, но Ротшильду не следовало об этом знать. Тем более, это скоро произойдёт, подумал он. Мои псы войны голодны, им нужно научиться охотиться. И – без Дейча охота на кембриджский кружок юных «сицилистов» могла не состояться, а этого допускать было ни в коем случае нельзя. Ни упускать этих золотых мальчиков, ни сдавать их секретной службе Гурьев вовсе не собирался.

– Вы… вы сумасшедший психопат, – Ротшильд задрал подбородок и закрыл глаза.

– А я думал, вы больше не станете ругаться, – Гурьев вздохнул. – Боже ты мой, я потратил больше часа, и до сих пор не узнал больше того, что уже знаю. Это мне не нравится. Вы слышите, барон? Не нравится.

– Я не… Этот орёл… Я не знал.

– А что – если бы знали, повели себя иначе?! С чего вы взяли, что меня интересуют ваши извинения?! Я не исповедник, чтобы вы передо мной каялись. Мне нужны ответы на вопросы, только и всего. Кольцо у вас? Где оно? Зачем оно вам?

– Не могли бы вы задавать ваши вопросы помедленнее? Я не могу сосредоточиться. О каком кольце идёт речь? У меня много колец, как вы понимаете.

– Понимаю. И вы понимаете, о каком именно кольце речь. Я слушаю.

– Какое отношение вы имеете к нему?

– Нет, ну это просто уже становится по-настоящему весело, – приподнял плечи Гурьев. – Неясно, кто кого допрашивает. Кольцо у вас, Виктор?

– Оно бесполезно. Оно ничего не значит. Вы не сможете им воспользоваться.

– Ф-фу, – Гурьев поджал губы. – Виктор, отвечайте на вопрос. Мне всё равно, что вы думаете. Или что думает этот зверёк у вас внутри.

– Кольцо в Москве. То, что вы ищете, не здесь. Возвращайтесь туда.

– Я ищу кольцо, Виктор, – терпеливо, как ребёнку, повторил Гурьев. – Вы врёте и тянете время. Я ищу кольцо. Я не собираюсь его никак использовать, кроме как по его прямому назначению – как венчальное кольцо. Где оно?

– Каким?!? – на лице у Ротшильда изобразилась такая бездна удивления, что Гурьев испытал почти непреодолимый соблазн поверить ему. – Каким, вы сказали?! Венчальным?!

– Венчальным, обручальным. Какая вам разница?

– Так вы ничего… вы не знаете, – в голосе Ротшильда послышалось неимоверное облегчение. – Вы не знаете. Мне нужно выйти отсюда, и я немедленно отдам распоряжение вернуть вам это дурацкое кольцо.

– Какая щедрость. Кольцо работы Бенвенуто Челлини, с изумрудом на двенадцать каратов и двенадцатью четвертькаратными бриллиантами, не считая мелочи по одной десятой – сорок восемь штук. Я просто вас выпущу, а вы – просто выйдете и просто отдадите распоряжение. Интересно, вы всегда так недооцениваете противников? Удивительное самомнение. – Гурьев снова вставил шприц в катетер и ввёл ещё немного «правдотина». – Ладно, оставим пока кольцо. Походим немного кругами. При чём тут графиня Дэйнборо?

– Я не понимаю…

– Понимаете, Виктор. Всё вы прекрасно понимаете. Не нужно сопротивляться этому пониманию. Нужно просто отвечать на вопросы. Вежливые, спокойные вопросы. Отвечайте на мои вопросы, Виктор. Это совсем не трудно – ответить на несколько вопросов. А потом можно будет отдохнуть. Договорились?

– Я не хочу.

– Я знаю. Но это очень нужно, Виктор. Простые вопросы – простые ответы. И тишина. Ведь нужно наказать графиню Дэйнборо, правильно, Виктор? За что нужно наказать графиню? Что она сделала?

– Нельзя, чтобы она смогла… Ей нельзя давать возможность… Чтобы мальчишка… Мальчишка не должен ничего знать. Нельзя допустить, чтобы она сказала ему.

– Она не скажет, Виктор.

– Вы… не понимаете… Этого нельзя допустить. Пока она жива, он может узнать. Только она может сказать. Только у неё есть такое… Она обязана сказать. Не может не сказать. Вы уже знаете… Я чувствую, вы знаете.

– Вы хотите её убить?

– Вы не понимаете… Я не убийца… Я охотник… Это такая кровь… Её можно почувствовать. Её нельзя не чувствовать… Нельзя убивать. Нужно просто… заставить умереть. Вы можете? Заставьте её.

Сковать тебе чего-нибудь железного, подумал Гурьев, или так сойдёт? Кто из них говорит со мной сейчас – зверь или человек? Или – уже нет никакой разницы?

– Конечно, Виктор. Конечно. А зачем?

– Графиня – недоразумение, – пробормотал, уже несколько расслабленно, Ротшильд. – Всё это – недоразумение, его надо прекратить. Прекратить во что бы то ни стало… Просто маленькая смазливая шлюшка… Как могло… не понимаю… Это кровь. Всё дело в крови. Вы не понимаете. Надо остановить. Тогда можно работать. Можно спокойно работать, потому что эти люди… Люди с этой кровью… Они всегда вмешиваются, постоянно мешают… Надо всё это остановить, потому что уже слишком много времени… Дайте мне воды. Я хочу пить.

– Я дам вам воды, Виктор. После того, как вы ответите на мои вопросы.

– Что… Чего вы не знаете? Эта кровь… вы знаете, что это за кровь?

– Знаю. При чём тут Коминтерн?

– Они хотят… договориться.

– С кем договориться?

– С ними… вы знаете. Я с ними. Это величайшая перспектива. Это новые горизонты науки и техники, это новое, невероятно мощное оружие, неисчерпаемые источники энергии, это выдающиеся возможности стандартного конвейерного производства, унификации всего, это симбиоз разумных существ в рамках самой передовой социальной системы, когда никому не нужно заботиться о мелочах, когда всё мгновенно решается для… Это и есть коммунизм. Это великое будущее. Разве всё это не стоит настоящих жертв?! Люди – это всего лишь топливо истории, её пища. Только мы… Такие, как вы и я, только мы делаем историю. Вы прекрасно знаете это. Вы же умный человек, вы не можете отрицать, что…

Гурьев, морщась, слушал этот поток сознания. А ведь батюшка прав, подумал он. Совершенно прав. Откуда-то в церкви всё-таки теплится это знание, как и стремление помешать «творческому процессу развития». Надо же. Есть многое на свете, друг Горацио.

– Вы очень многого добились за такой короткий срок, очень многого. Это явный признак того, что вы можете очень пригодиться новому миру, это значит, вы…

– Ага,– усмехнулся Гурьев. – Интересно – кто из нас сумасшедший? Виктор, перестаньте нести околесицу. Давайте-ка, расскажите, где кольцо и зачем оно вам понадобилось.

– Это ключ.

– Я знаю. Где дверь, Виктор?

– Не знаю. Мы не нашли. Но теперь это не имеет никакого значения. Всё изменилось…

– Что изменилось?

– Немцы… Они тоже ищут. Они думают, что там что-то важное… За этой дверью… Их надо опередить. Они другие… Они тоже не понимают. Это не поможет. Это неважно, потому что уже существуют технологии, потому что не нужны никакие… Эти люди скоро совсем ничего не смогут. Их уже почти не осталось, и те, кто уцелели… Кто уцелеют… Они уже ничего не смогут. Вообще ничего. Мы сосредоточимся на другом, и технологии опередят…

– Это зверьки вам пообещали?

– Зверьки?! Какие зверьки?! Вы сумасшедший. Этому разуму подвластно всё. Это величайший разум, древний разум, древний, как сама Земля, который творил людям богов, ведущих к свету…

Всё, понял Гурьев. Это конец истории. Это действительно просто мозговые паразиты, эмоционально-психические вампиры, пожирающие человека изнутри. Солитёры. Как можно быть таким тупицей, чтобы не увидеть этого?! И батюшка прав, и Ладягин прав. И я прав. Одно и то же явление, просто разные углы зрения. Непонятно только, как всё это связано с кровью, о которой болтает зверёк. Кровь. Царский род. Царский род. Какая же связь?

– Вы не волнуйтесь, Виктор, – увещевающе-докторским голосом заговорил Гурьев. – Не волнуйтесь. Расскажите мне про светлых богов. Это невероятно интересно. И важно. Очень важно.

– Никаких богов нет. Давно нет. Они установили порядок. Зачем нужны боги, когда порядок уже установлен? Это же так просто. Порядок. Раз и навсегда заведённый порядок. И ничего не нужно менять. Нужно только поддерживать порядок. Самое главное – это порядок. Люди… Люди должны работать. Служить. Люди созданы для того, чтобы служить. А они… Они нарушили порядок. Люди стали как боги. Перестали служить. Нужно всё вернуть. Мы должны всё вернуть…

– Кто эти боги, Виктор?

– Мы! Мы – эти боги! Мы знаем порядок. Боги оставили нас охранять порядок. Порядок, который они нарушали… Они во всём виноваты. Они обманули. Обещали сделать людей богами. Бог – это разум, великий разум, разум повелевающий. Человеку не дано. Человек – только слуга великого разума. Люди должны служить. Мы – это разум. Разум должен повелевать, разум неизбежно придёт к необходимости повелевать, потому что…

Опять путаница, подумал Гурьев. Опять – боги и люди. Как же мне надоело. Порядок. И ни слова о равновесии. Очередная версия криптоистории, на этот раз – от бесов. И опять – никакой системы. Одни осколки. Хотя…

– Хорошо, хорошо, – покивал он. – Хорошо. Боги оставили вас для охраны порядка. А их? Их они тоже оставили? Для чего?

– Боги оставили их. Боги прислали нас вместо них…

Может, и было нечто подобное, подумал Гурьев. Но теперь уже всё равно. Если даже вас и назначили когда-то хранителями, вы не справились. Ваше место – в провалах земли. И не вздумайте вставать у нас на пути – мы вас всех перебьём.

– Отпустите меня, – тихо попросил Ротшильд. – Я не понимаю, чего вы от меня хотите. Я знаю, что вы задумали какую-то банковскую афёру. Хотите заставить меня подписать какие-то бумаги? Я всё подпишу. Отпустите меня.

– Виктор, ваш зверёк или действительно патологически глуп, или считает меня полным идиотом. Вы не ответили даже на основные вопросы, а уже пытаетесь торговаться. И это – Ротшильд? Просто ушам своим не верю. Где кольцо?

– У меня его нет.

– Где кольцо?

– В Москве. Я уже говорил. Вам нужно…

– Я сам решу, что мне нужно. Где кольцо?

– Ну, поверьте же мне, – простонал Виктор. – В Москве. В Москве. В Москве!!! Я отправил его туда больше года назад!

– Зачем?

– Здесь нет двери. Понимаете?! Дверь там. Там!

– В Москве?

– Не знаю. Мы не нашли. Они ищут.

– Кто «они»?

– Зачем вам их имена? Вы всё равно не сможете их заставить вернуть вам кольцо. Эти люди вас уничтожат. Я…

– Сообщили им обо мне. Это было не очень умно, должен заметить. Ничего, я это переживу. Назовите мне хотя бы парочку имён. Меня прямо распирает от любопытства.

– Я не знаю их имён. Не знаю. Никогда не знал. Мне не нужно знать…

– Зато мне нужно. И я хочу их услышать. Назовите мне их имена. И я перестану спрашивать вас. Назовите их имена, и я дам вам воды. Ну же, Виктор. Назовите.

– Я не знаю. Они зашифрованы. Их имена зашифрованы…

– Они работают с шифрами, да, Виктор? Цифры и буквы.

– Да, да, – в голосе Ротшильда прозвучало облегчение.

Криптография, подумал Гурьев. Ну, конечно. Теперь они думают, что кольцо – ключ к шифру. К шифру. К хранилищу. Хранилищу – чего?! Сначала они решили, что «дверь» находится где-то здесь. Поэтому потребовали кольцо. А потом поняли, что ошиблись. Что же это за дверь такая, а?! Никаких случайностей не бывает. Вообще никаких. Варяг… Варяг?!

– Отпустите меня.

– Непременно. Сейчас вы уснёте, а когда проснётесь – станете бодрым и весёлым, как я, – сердечно пообещал Гурьев, доставая третий шприц и вставляя его в катетер. – Спи, моя радость, усни. Вам нужен отдых, вы очень устали, Виктор. Большое спасибо за то, что согласились мне помочь. Это было с вашей стороны очень любезно. Вы даже представить себе не можете, как я вам благодарен.

Гурьев, продолжая распространять вокруг себя атмосферу искренней признательности, положил два пальца на пульс Ротшильда. Убедившись в том, что тот спит, Гурьев вернулся в караульное помещение.

Здесь его уже ждали – в дополнение к присутствовавшим ранее – Осоргин и Матюшин. Когда катушки с лентой остановились, в караульной повисла гнетущая тишина, нарушаемая лишь фоновым треском помех из присоединённого к аппарату репродуктора. Первым нарушил молчание священник:

– Ужас. Настоящий ужас.

– Вы в состоянии определить, кто говорил с вами – сам барон или его… квартирант? – спросил генерал.

– Боюсь, это уже давно одно и то же, – покачал головой Гурьев. – Давайте попробуем сформулировать, что же мы имеем. Во-первых, это совсем не такая уж ерунда, как могло бы показаться. Действительно, существует некая система в виде единого и общего для всех народов Земли царского рода, рода судей – не правителей, а именно судей, это крайне важно, друзья мои, ведь первая и важнейшая функция царской власти и царства – это суд. Суд и рассуждение, на основе которого формируется законодательство. Отче?

– Да, Яков Кириллович, – кивнул священник. – Совершенно верно.

– За судом и законодательством следует власть исполнительная. Её бунт мы и наблюдаем в истории – уже европейской истории, начиная с Пипина Короткого. Никто не мешает нам предположить, что подобные бунты имели место отнюдь не только тут. В Японии – система сёгунатов тоже представляет собой классический пример такого бунта, правда, очень японского. Но суть, принцип – те же. Призвание Рюрика на царство – это осознание потребности установить функцию суда, по образцу и подобию того, что христиане именуют Судом Божиим. Собственно, мне это уже давно понятно. Я уже говорил об этом. Отче?

– Это не совсем именно так, но… допустим. И не переспрашивайте меня каждый раз, Бога ради. Мы вас и так слушаем предельно внимательно.

– Призвали же не Каролингов, а именно Рюрика. Потомка Дагоберта – Меровея. Почему? Вероятно, понимание узурпаторской сути королевской власти – Меровинги именовались не королями, а царями – было если не общедоступным, то, по крайней мере, не являлось большой тайной. Король – краль. А краль – это вор. На Руси же королей не водилось! Князья, потом – великие князья. И потом, после Византии – цари.

– Но в Византии, насколько я помню, царём мог стать чуть ли не кто угодно, – удивился Матюшин.

– Чуть не считается, Николай Саулович. Да, чехарда династий имела место, это верно. Но кто сказал, что это правильно или воспринималось, как правильное? Продолжаем. Почему же Меровинги? Меровинги, которые носили длинные волосы, как назореи, Меровинги, исцелявшие наложением рук. Я знаю, версия о родстве Меровингов с Иисусом воспринимается батюшкой, да и всеми остальными сегодня, как неизъяснимая ересь и арапство. Однако так было не всегда – в эпоху распространения гностических течений, таких, как катары и альбигойцы, это считалось чуть ли не общим местом. Ну, потом, после военной победы римских епископов над бедными лангедокцами всё полетело в огонь – это ясно. Даже если и были какие-то свидетельства – сейчас их не найти.

– Не их ли ищут?!

– Это нам пока не суть важно. Ну, найдут ещё одну картинку с древом Иессеевым, что это меняет? Ничего. Ровным счётом.

– То есть как?!

– Погодите. Дайте мне до эндшпиля добраться. Конечно, стихийному язычнику, каким являлся каждый христианин в историческом смысле ещё вчера, мысль о том, что его судит если не сам Бог, то его, по крайней мере, близкий родственник, должна была чрезвычайно импонировать. Так оно, я полагаю, и было, и есть – по сей день. Меня, однако, гораздо больше интересует не сосредоточенность версии на Иисусе как таковом, а то, что мимо многих проходит. Иисус, помнится мне, из рода царя Давида происходит? Давид же у нас – царь. По образу и подобию Мелхиседека, то бишь – праведного царя. То есть главная идея – не столько Иисус, сколько, опять же, Царский Род.

– И что же?

– Царь – это суд. А потом – всё остальное. Разделение властей – вещь, видимо, необходимая для того, чтобы общество людей, государство, оставалось здоровым, работало.

– Православие говорит не о разделении, а о симфонии власти, Яков Кириллович.

– Симфония всё же не подразумевает слияния. Разделённое слаженно исполняет одну мелодию – отсюда и симфония.

– Ну, если так…

– А теперь – нечто на самом деле важное. Возможно ли, чтобы носители определённой крови оказались… скажем, лучшими судьями, чем другие кандидаты на эту должность? Ясно, одной кровью не обойтись, нужна ещё и соответствующая идейно-политическая и моральная подготовка.

При этих его словах Осоргин и Матюшин обменялись красноречивыми взглядами, а офицеры-дежурные, как по команде, отвернулись от линз-экранов.

– В свете последних новостей науки генетики не вижу в этом предположении ничего особенно невозможного. Передаётся же по наследству дар музыкальный? Я понимаю, что это весьма дерзкая гипотеза, но – почему бы и нет? – Ладягин посмотрел на священника.

– Я, господа, испытываю самое настоящее смущение, – заявил отец Даниил. – Это Яков Кириллович любой источник по памяти наизусть цитирует, а я – что?

– Вы у нас выступаете в роли Патриаршего Синода и Синодальной комиссии, отче, – улыбнулся Гурьев. – А я, так уж и быть, исполню роль секретаря, подсовывающего нужные цитатки.

– Опять смеётесь.

– Так ведь не над чем пока плакать, отче. Вы посмотрите, как бесятся наши бесы, когда над ними смеются. У них аж заворот кишок – или чего там у них есть – начинается. Настолько, что я начинаю всерьёз сомневаться в их разумности. Ирония и, прежде всего, самоирония – лучшее лекарство от сумасшествия, уж вы мне поверьте, отче. Но мы отвлеклись. И, если с царским родом всё более или менее ясно, то при чём здесь моё кольцо и при чём ли оно вообще – мне по-прежнему решительно непонятно.

– Счастливчик вы, – завистливо хмыкнул Осоргин. – Всё-то остальное вам, как обычно, понятно!

– Придётся вам всё-таки подождать ответа из Ватикана, – покачал головой Ладягин.

– Прошло довольно много времени уже.

– Не все так быстро читают, как вы. А некоторым, в отличие от вас, требуется ещё и поразмыслить над прочитанным, – проворчал священник. И продолжил, когда отцвели улыбки: – Но мы же опять не узнали ничего принципиально нового. Чего-то, о чём мы даже не догадываемся?

– А по-моему, нет никакой особенной тайны, – покачал головой Матюшин. – Другой тайны, я имею ввиду. Вообще, нет ничего тайного, только скрытое, да и то – до поры.

– Истинно так, Николай Саулович, – вздохнул священник. – И всё же мы ходим вокруг да около. Кто же покушался на княгинюшку – ведь он так и не сказал?

– Это нам не очень интересно, отче, – усмехнулся Гурьев. – Теперь Рэйчел ничего не грозит, – во-первых, мы рядом, во-вторых, не в пешках дело, в-третьих – не нужно спешить, они вылезут сами, а гоняться за ними, таща за собой шлейф из слухов и Скотланд-Ярда – зачем? Ясно, за всей этой катавасией стоит именно Виктор. Ясно, как только я найду исполнителей, я их убью, а вы будете страшно переживать по этому поводу. Оно вам надо, отче?

– А вам?!

– Надо же и мне расслабляться как-нибудь, – усмехнулся Гурьев. – Да вы напрасно так переживаете, отче. Никакого удовольствия в этом нет, одна сплошная голая-босая необходимость. Зачистка окружающего пространства.

– Поражаюсь я вам, Яков Кириллович, – глядя на Гурьева, проговорил священник. – Не злодей же вы, не злодей, это же очевидно, – а такие вещи говорите, что прямо сердце болит!

– Извините, батюшка, – голос у Гурьева, не изменив ни высоты, ни тембра, сделался совершенно другим, и все это почувствовали. – Вот мы сейчас закончим самые необходимые мероприятия – и я вас непременно попользую. Нам всем ваше сердце ещё понадобится, и непременно – здоровое. Надеюсь, в моих возможностях, когда речь идёт о здоровье, вы хотя бы не сомневаетесь?

– Нет. Но меня сейчас вовсе не моё здоровье беспокоит. Что вы собираетесь делать дальше с господином бароном?

– Сдать его Владимиру Ивановичу на опыты, – немедленно заявил Гурьев. – Как раз, пока Виктор пребывает в объятиях Морфея. Надеюсь, его квартирант по-прежнему недооценивает противников и переоценивает себя. Давайте взглянем, что произойдёт. Владимиру Ивановичу не терпится испытать новый способ.

– Ну, ничего особенно нового в нём нет, – засмущался Ладягин. – Обыкновенная трубка Рентгена, только на основе радиоактивно заряженного изотопа серебра. А то, что не терпится – совершенно верно вы заметили. Вот только меня весьма заинтересовали его рассуждения насчёт богов, которые больше не нужны…

– Напрасно, Владимир Иванович, – Гурьев усмехнулся. – Это всё сиреневый туман, пургой, знаете ли, навеяно. Все эти боги-титаны-атланты-драконы, весь этот дух масонов с розенкрейцерами, все эти розы и шипы, крестики-нолики, молоточки-циркулёчки – это всё тоже бесами напридумано, чтобы бедных глупых человечков запутать. Вся эта теософщина с блаватщиной – вы только посмотрите, с чего начиналось масонство и чем закончилось, когда полезло сапожищами в египетские болота, в гости к Торам и Озирисам. Тот же опиум для народа, только в другой упаковке. Тоньше смолотый, специяльно для антиллихентов. Это наш чёртик-коминтерн так цену себе набивает, намекает, что неплохо бы его месячишко-другой порасспрашивать. Пока мы будем внимать ему, разинув рот от восторга перед его древними и глубокими познаниями, он и зацепится. Это как раз очень понятно и настолько примитивно, что даже не смешно. Вы можете быть совершенно уверены, что он завтра и не вспомнит, о чём молол языком вчера. Это сущность такая – откуда уж там в нём прочные связи, в газообразном-то нашем.

– Какие вы слова умеете найти, Яков Кириллович, – нежно сказал Матюшин, погладив усы. – Прямо слушал бы и слушал. А, батюшка?

– Да вам проповеди с амвона провозглашать, Яков Кириллович, – улыбнулся и отец Даниил. – Могли бы превосходную карьеру выстроить.

– Спасибо, господа, я подумаю над вашим предложением, но несколько позже, – невозмутимо кивнул Гурьев и снова повернулся к Ладягину: – Давайте приступать. Как раз тут полный комплект руководящего состава.

– А княгинюшка?

– Не думаю, будто это зрелище – для женских или детских глаз, – разом стёр улыбку с лица Гурьев. – Советую всем присутствующим быть готовыми ко всякого рода неожиданностям.

– Вы знаете, какого?!

– Всякого, – отрезал Гурьев. – Георгий Аполинарьевич, смените, пожалуйста, катушку в киноаппарате. Мало ли что.

– Слушаюсь.

Наконец, все приготовления закончились. Ладягин, перекрестившись, взялся за рубильник:

– Ну… С Богом, господа!

Сгрудившись у стеклянных линз перед экранами, они смотрели на оконечность трубы излучателя, напоминавшую иллюминатор глубоководного батискафа, только непрозрачный. Осоргину показалось, что он слышит басовитое гудение электромоторов, хотя это, безусловно, было иллюзией. А в следующую секунду тело Ротшильда затряслось – это было видно даже на отвратительном зернистом изображении, создаваемом экраном. Это продолжалось совсем недолго, а затем – изображение пропало вообще.

– Спокойно, – сказал Гурьев. – Спокойно. Пока – никакой паники. Подождите ещё минуту, Владимир Иванович. И выключайте.

В полной тишине караульного помещения раздавался только один звук – мерный стук запущенного одним из дежурных офицеров метронома. Наконец, вечная минута истекла, и Ладягин выключил рубильник. Прошло около трёх минут, прежде чем изображение с камеры вновь проступило на экранах. Собравшиеся вглядывались в него, хотя там по-прежнему мало что удавалось разглядеть. Гурьев выпрямился:

– Всё. Пойду, взгляну, что происходит. Георгий Аполинарьевич, смените опять катушку в аппарате и срочно отдайте отснятое в проявительную. Я никаких особых надежд не питаю, однако, возможно, киноаппаратуре повезло больше.

– Яков Кириллович…

– Всё в порядке, господа. Ну, насколько это вообще возможно в данной ситуации.

– Вы думаете, он… уничтожен? Мёртв?

– У нас есть только один способ это проверить, – кивнул Гурьев, направляясь к двери.

Близнецы «молчали». Пожалуй, это была единственная по-настоящему хорошая новость. Поскольку в остальном ничего хорошего не было.

Ротшильд лежал, завалив голову набок. Поза не оставляла никаких сомнений – Виктор мёртв. Что называется, мертвее не бывает. Вместо цветущего лица уверенного в своём могуществе, богатстве и интеллекте мужчины, каким был Ротшильд ещё несколько часов назад, на Гурьева смотрела искажённая мучительной гримасой маска из серо-жёлтой, покрытой старческими пигментными пятнами, кожи. Кожа на шее тоже опала, обнажив торчащий кадык. Ввалившиеся щёки и виски, закатившиеся глаза, фиолетовые губы – за несколько минут барон Натаниэль Виктор лорд Ротшильд постарел на несколько десятилетий. Гурьев мысленно содрогнулся, представив, какие ужасные ощущения сопровождали кончину этого человека – наверняка последние секунды казались ему вечностью. Вздохнув, он расчехлил фотоаппарат.

Вернувшись в «караулку», Гурьев в ответ на невысказанный вопрос присутствующих кивнул.

– Вы это предвидели, – с ноткой осуждения в голосе проговорил священник.

– Да, отче, – Гурьев поднял на него свой взгляд. – Не то чтобы предвидел – предполагал. Выдающийся экземпляр. Просто хрестоматийный пример. Достоин быть занесённым в анналы. Всё начинается с жажды справедливости, потом – масонские игры, плавно переходящие в увлечение коммунизмом и мистикой одновременно, потом парочка убийств во имя великих целей – и пожалуйста вам, готовенький контейнер для беса. Получите и распишитесь.

Отец Даниил хотел что-то сказать, но в последний момент передумал. Гурьев кивнул:

– Ладно. Владимир Иванович, вы можете заняться, чем у вас там запланировано. А лучше всего – отдохните, выпейте граммов сто – сто пятьдесят водки. Георгий Аполинарьевич и вы, Евгений Алексеевич, – Гурьев посмотрел на второго дежурного офицера, – проводите господина Ладягина и составьте ему компанию. Я сейчас вызову вам смену – надо заняться делом. Телом. Вадим Викентьевич, Николай Саулович – операцию осуществляем в соответствии с планом, у нас ещё семнадцать часов с минутами.

– Ничего не меняем?

– Нет. Зачем? – Гурьев пожал плечами. – Вот только его подопечными из Кембриджа мне придётся срочно заниматься. Но это мы оставим до момента, когда подготовим все материалы.

– Не хотите поручить это мне? – прищурился Матюшин. – Не всё же в кабинете штаны просиживать.

– Да помилуйте, вы же только что из Андорры вернулись, – улыбнулся Гурьев. – Впрочем, если хотите – отговаривать не стану. Займитесь. Определите вероятности, посмотрите, есть ли подходы. Только не забывайте, Бога ради: это не шпионы и не марионетки, а настоящие юные британские патриоты, искренне ненавидящие свой буржуазный образ жизни и саму свою принадлежность к правящим слоям общества. Интереснейшее явление, надо заметить. И деньги им предлагать ни в коем случае нельзя, хотя теоретически мы, конечно же, можем их купить оптом и в розницу. Справитесь, Николай Саулович?

– Я учёл свои прошлые ошибки, Яков Кириллович, – усмехнулся Матюшин. – Было, как вы знаете, время подумать. Да и вас, в общем, в симпатиях к империалистам-капиталистам трудно заподозрить.

– Несомненно. Надеюсь на вас, Николай Саулович – второго шанса нам с вами никто не предоставит, – кивнул Гурьев. – И ещё: примите к сведению, что двое из них, имена я позже назову, – определённо гомосексуалисты. – Увидев на лицах Карташева и Осоргина отчётливо обозначенное отвращение, он радостно кивнул: – Ну да. Мы – все в белом, а они – растленные негодяи, жиды и педерасты. Господа, это физиология. Химия. И мы с вами не в духовной семинарии, а на войне. Учитесь пользоваться, а пылать благородным негодованием будете после победы. И когда вам показывают или рассказывают что-нибудь донельзя омерзительное, – улыбайтесь. Тренируйтесь. Поначалу улыбки у вас будут стеклянно-идиотские, но постепенно соответствующие мышцы лица обретут надлежащую гибкость. Понятно?

– Так точно.

– Это радует. Товарища Немецкого отправьте по назначению – картина маслом «Всё смешалось в доме Облонских» будет именно сейчас прекрасно смотреться в нашей галерее. Он, конечно, не Ротшильд, но и недооценивать его не следует.

А с господином Быстролетовым , подумал Гурьев, я пообщаюсь позже – если он объявится. Этот персонаж может оказаться весьма интересен, уж больно биография пёстрая. В конце концов, лучше сменовеховец, чем коминтерновец, и два природных русских человека, один из которых – авантюрист штучного разбора, а второй – такой же, но со специфическими навыками, всегда сумеют договориться. Жаль только, что бывший граф действительно быстро летает: вербовщик – не резидент, на одном месте не сидит. Это было бы весьма занимательно – нельзя такого специалиста упускать.

– Все они одним миром, – проворчал Карташев.

– И не разочаруйте меня – я вас выпускаю на сцену самостоятельно, можно сказать, впервые, – проигнорировав его реплику, добавил Гурьев. – Андорра – это так, рабочий прогон, ни одного выстрела.

– Не извольте волноваться, Яков Кириллович, – козырнул Карташев.

– Изволю, и с этим ничего не поделаешь.

– Хотите показать им… это? – спросил Матюшин, указывая подбородком в сторону киноаппарата.

– Не исключено. Пока не знаю. Вадим Викентьевич, кто у нас там выдающийся киномеханик? Прокофьев?

– Так точно, мичман Прокофьев, Яков Кириллович.

– Распорядитесь, чтобы он немедленно приступил к проявительным и монтажным работам, выделите ему помощника и проследите, чтобы монтажный материал тоже был сохранён. Это может нам понадобиться в качестве отчёта перед властями, хотя не думаю, что до этого дойдёт. Пожалуйста, предупредите господ офицеров, что зрелище до тошноты отвратительное – наш пациент похож на муху, которую паук употребил в пищу некоторое время назад. Только что паутины нет.

Люди подавленно молчали, переглядываясь, священник качал головой, как заведённый, Осоргин вздохнул и перекрестился.

– Вадим Викентьевич.

– Слушаюсь! – рявкнул Осоргин, краснея и вскидывая руку к фуражке. – Разрешите действовать?

– Действуйте, – и Гурьев резко, чтобы вернуть людей к реальности, добавил: – Это всё, господа.

– Пустите меня к нему, Яков Кириллович, – попросил священник. – Я должен. Вы же знаете, знаете не хуже меня, – есть долг. Будьте рядом, – пожалуйста, я же не возражаю. Но так – нельзя. Нельзя. Это… не по-людски.

– Какою мерою меряете, такою же и вам отмерено будет. Отче.

– Вот именно.

Все молча смотрели на Гурьева и священника – никто не двигался.

– Ладно, – кивнул Гурьев. – Но на этом – всё, отче. Действительно всё. Я предупреждал вас – назад пути нет. Мы должны закончить начатое. И не говорите, мол, вы ничего не обещали. Есть долг – и есть данное слово. Извините, что напоминаю вам об этом. Идите за мной.

Отец Даниил несколько долгих мгновений вглядывался в лицо мертвеца.

– Я знаю, что вы думаете, Яков Кириллович, – тихо произнёс он, оборачиваясь. – Вы думаете, он это заслужил. Поверьте, никто, никто на свете не заслуживает такого.

– Не знаю, отче, чему ещё суждено произойти, чтобы я согласился с вами. Ей-богу, не знаю. Делайте, что считаете нужным. Я подожду.