Глава 5
Дочь своего отца

А ночью, как расплата за прежний штиль, налетел шторм. Громадные валы швыряли «Звёздную Гемму» как попало, но она, словно измученная касатка, продолжала свой путь на восток. Однако ощущение усталости судна было обманчивым: и мачтам, и парусам, и экипажу корабля Великанов всё было нипочём. Четыре дня штормило, и вот наконец наступила небольшая передышка; небо расчистилось, и ветер ослабел. Но Линден уже привыкла не замечать песни вантов на ветру, мерный ритм волн, бьющих о гранит, и качку фонарей и гамаков. Великаны периодически подходили к ней и на все лады воздавали ей хвалу за то, что она сделала. От теплоты, с которой они к ней относились, Линден хотелось плакать. Ей действительно было не до погодных условий: все её внимание было поглощено состоянием Томаса Ковенанта. Она спала урывками и давно перестала нормально питаться, так, жевала что-то на ходу, главное — здоровье её пациента.

Теперь она была уже уверена в том, что он будет жить. Даже, несмотря на то что он до сих пор не пришёл в сознание. «Глоток алмазов» (исцеляющее, укрепляющее и успокаивающее одновременно лекарство) медленно, но верно отвоёвывал его у смерти.

В течение первого же дня ужасная опухоль на правой руке спала, оставив лишь многочисленные жёлто-чёрные синяки, и нового рецидива пока можно было не опасаться. Ковенант все ещё не приходил в себя, однако Линден больше не отваживалась вновь войти в него — ни для того, чтобы получить информацию о том, как идёт выздоровление, ни для того, чтобы попытаться пробиться к его сознанию и уговорить его вернуться. Она убеждала себя в том, что не делает этого потому, что, пока болезнь терзает его мозг, это может стать угрозой для его психики; но не это было истинной причиной. Если его сознание поправлялось с той же интенсивностью, что и тело, то у Линден не было бы извинений, примени она к нему подобное насилие. А если же моральный яд подобно кислоте начнёт разъедать мозг, то в этом случае, чтобы одолеть прогрессирующее сумасшествие, ей понадобится намного больше сил и умения, чем у неё есть.

Яд всё ещё был в нём, он никуда не делся. И только благодаря вмешательству Линден Томас не взорвал сам себя. Именно она позвала его, когда он стоял уже на краю могилы. И каким-то образом, сквозь пелену безумия и смертного оцепенения, он услышал её, узнал и доверился безоговорочно. Чего ещё желать! Когда Линден становилось не под силу наблюдать за его похожим на летаргию сном, она отправлялась проведать больного Великана.

Его звали Сотканный-Из-Тумана. Выдержка и мужество, с какими он переносил болезнь, не переставали её восхищать. Хотя, когда она появлялась рядом с ним, вымотанная до предела, с осунувшимся лицом и слезящимися от солёного воздуха глазами, пациент выглядел куда здоровей, чем его врач.

На второй день шторма он уже чувствовал себя настолько хорошо, что Линден решила заняться его сломанными рёбрами. С помощью Яростного Шторма и Мечтателя она извлекла осколки из лёгких и наложила повязку, чтобы ткани могли правильно срастаться. Великан стойко перенёс болезненную операцию, не переставая улыбаться и прикладываясь время от времени к фляжке с «глотком алмазов». Когда он наконец заснул, Линден с облегчением услышало, что его дыхание стало ровнее.

Яростный Шторм отреагировала на этот очевидный успех лишь резким кивком, словно от Избранной она ничего другого и не ожидала. Зато Морской Мечтатель поднял Линден в воздух и стиснул в крепких объятиях. И та вдруг с удивлением ощутила, что он завидует ей, что Великан с крепкими, как два дубка, руками в душе раним и незащищен, что он ждёт не дождётся, когда наступит исцеление — и Страны, и его самого. В его глазах светились обида и надежда.

Полная сострадания, Линден ответила на его объятие со всей душевностью, на какую только её хватило. А затем заспешила к Ковенанту.

На третьи сутки шторма, глубоким вечером он начал приходить в себя.

Он ослабел настолько, что не мог не только приподнять голову, но и говорить. Казалось, он так слаб, что не осознаёт, где находится, не узнает Линден и не понимает, что с ним приключилось. Но хотя взгляд его был пока рассредоточен, жар спал, и теперь можно было с уверенностью сказать, что яд отступил. Отступил и затаился в ожидании нового рецидива.

Поддерживая больному голову, Линден накормила его с ложечки и напоила тем, что принёс Кайл. После этого он снова заснул, но уже сном живого, выздоравливающего человека.

Первый раз за всё время Линден решилась вернуться в каюту, чтобы немного вздремнуть. С тех пор как ей привиделся тот кошмар, она не отваживалась лечь там спать. Но сейчас она знала, что мрак рассеялся. По крайней мере, на какое-то время. Она вытянулась в гамаке, расслабилась в первый раз за несколько суток и позволила себе наконец отдохнуть.

В течение следующего дня Ковенант несколько раз просыпался, но по-прежнему не приходил в себя до конца. Он только открывал глаза, пытался приподнять голову и позволял кормить себя. А затем снова погружался в глубокий сон. Но даже если бы Линден и не обладала сверхчувствительностью, то и тогда она не могла бы не заметить, как день ото дня его тело крепнет, как пища и сон постепенно ведут его к выздоровлению. И удовлетворение, которое она ощущала, глядя, как он поправляется, было совершенно особого рода. Она чувствовала, что связь сознаний, возникшая между ними, не разрушена, что двери, открытые в момент смертельной опасности, никогда больше не закроются.

Это рушило все её взлелеянные с детства мечты о независимости. Её мировоззрение и жизненные устои трещали по швам: ведь если она позволит себе пойти на поводу чужих мыслей и нужд, что будет с наследством, оставленным её родителями? Но в то же время ей хотелось больше никогда не расставаться с этим удивительным и таким трудным в общении человеком. И чем больше он выздоравливал, тем сильнее она разрывалась от противоречивых чувств.

На следующее утро Линден накормила Ковенанта завтраком и, когда он снова уснул, решила выйти на палубу. Шторм уже утих, но ветер был ещё достаточно сильным, и «Звёздная Гемма» резво летела на парусах-крыльях, сиявших ослепительной белизной на фоне яркой лазури неба.

Капитан почтительно поздоровался с Линден и осведомился о здоровье Ковенанта. Она ответила кратко и довольно сухо. Вопрос не был для неё сложен, но она боялась, что если увлечётся (а это было так легко), то может невольно выдать себя.

От ясного солнечного света, свежего бриза и танца волн Линден захотелось смеяться, петь от счастья, от полноты жизни. Корабль звенел под её ногами. И вдруг совершенно неожиданно для себя она почувствовала, что на глаза наворачиваются слёзы. «Эти внутренние противоречия скоро сведут меня с ума. Разве я — это я?»

Скользя рассеянным взглядом по палубе, она заметила недалеко от того места, где ещё недавно лежал в своём коконе Ковенант, согнувшегося Красавчика. Рядом как обычно стоял Вейн — он никак не отреагировал на то, что щит снят и Ковенанта унесли. Великан не обращал на него ни малейшего внимания и продолжал заниматься не вполне понятным Линден делом. На одном плече он держал большую неотшлифованную глыбу камня, а в руке — каменный котелок. Отчасти из любопытства, а отчасти оттого, что в ней росла потребность поговорить с кем-нибудь по душам, Линден направилась к нему.

— А, Избранная, — рассеянно произнёс Великан, не отрывая сосредоточенного взгляда от своей работы. — Пришла посмотреть, чем я тут занимаюсь? — Тут он всё же поднял голову и подарил ей светлую улыбку. — Ты, конечно, уже заметила: у нас на «Гемме» лентяев нет и каждый имеет свой круг обязанностей. И конечно же, ты заметила, что до сих пор один я болтался без дела. Красавчик не лазает по вантам и не несёт вахту. Он даже не помогает на камбузе. Так почему его ещё терпят в такой трудолюбивой компании?

Болтая без остановки самым легкомысленным тоном, он сосредоточенно и тщательно обследовал оставленные на гранитной палубе выплеском дикой магии борозды, а затем перешёл к надстройке кубрика, чтобы оценить нанесённый ей ущерб. Для этого ему пришлось забраться на крышу по лесенке, которую он специально для этого принёс.

— Это же всякому видно, — продолжал он, не отрывая внимательного взгляда от искалеченного гранита, — что Великан с такой фигурой, как у меня, не приспособлен для матросской службы. Мне не поспеть за нашими ни на палубе, ни тем более на вантах. А на камбузе и в кладовых мне росточка не хватает: тот, кто строил «Звёздную Гемму», как-то не подумал о том, что на ней может появиться несуразица вроде меня. — Закончив обследование крыши, он удовлетворённо кивнул и взялся за котелок. — Морская служба для меня заказана.

Он запустил руку в котелок, энергично размешал его содержимое, выглядевшее как полузастывшая смола, и зачерпнул горсть.

— У меня есть и второе имя, Избранная. — Его руки энергично разминали ком тёмной массы. — Повенчанный-Со-Смолой. Лишь очень немногие из Великанов могут держать в руках этот вар. — Он подбросил комок на ладони. — А для не-Венов это вообще чревато тем, что рука, прикоснувшаяся к нему, обратится в камень. А вот меня он слушается, как верная жена. Смотри!

И с необычайной лёгкостью, словно эта работа доставляла огромную радость, он поднялся по лестнице на крышу и начал замазывать смолой глубокие раны в граните. Его мощные пальцы двигались легко и искусно, словно пальцы пианиста. Затем он спустился вниз и руками отломил от принесённой с собой каменной плиты кусок нужного размера. Осмотрев обломок и с довольным смешком подмигнув Линден, он снова взлетел на крышу.

С большой торжественностью, словно работая на зрителя, он вложил камень в трещину, предварительно обработанную смолой, и похлопал сверху ладонью.

К удивлению Линден, камень, попав в смолу, словно изменил её структуру — она начала кристаллизоваться, — и уже через несколько секунд на месте трещины образовалась монолитная поверхность. Ни цвет, ни малейшая трещинка не напоминали о том, что здесь стоит заплата.

Изумление на лице Линден вызвало у мастера бурю восторга:

— Если хочешь, можешь потрогать — тебе это не кажется! Я родился с этим даром, но плата за него — мой ужасающий облик. — Грозно сдвинув брови, он с комической бравадой ударил себя в грудь: — Я Красавчик Повенчанный-Со-Смолой! Взирай на меня и трепещи!

Это выступление вызвало взрыв хохота у всех, кто находился рядом. Но Великаны смеялись не над Красавчиком; они разделяли с ним его радость созидания и неистощимый оптимизм.

— Да уж, на тебя посмотреть — всю жизнь трепетать будешь, раздался перекрывавший общий гвалт голос Первой. В первую секунду Линден испугалась, что Первая явилась отчитать Красавчика за его шутовство, но, взглянув на суровую великаншу, увидела в её глазах только глубокую нежность и теплоту. — И если ты не прекратишь свои антраша на лестнице, то станешь Красавчиком Повенчанным-Носом-О-Палубу.

Грянул общий хохот. Красавчик преувеличенно испуганно вздрогнул, потерял равновесие и кубарем скатился по ступенькам. Но когда он поднялся на ноги, его глаза светились озорством, и было видно, что он ничуть не ушибся.

Представление было закончено, матросы снова занялись своими делами. Первая тоже удалилась, и Красавчик вернулся к прерванной работе, но уже всерьёз. Маленькими участками, чтобы смола не успевала засохнуть, прежде чем он закрепит её, Красавчик постепенно продвигался по крыше, а покончив с ней, перешёл к бороздам на палубе: каждую он заполнял смолой и вкладывал кусочки чудо-камня. Своими точными и аккуратными движениями он напоминал Линден хирурга в операционной.

Прислонившись спиной к стене надстройки, она сначала зачарованно следила за его работой, но потом отвлеклась и задумалась о Ковенанте. Великан, как и он, был награждён могучим даром и, как и он, платил за него своим здоровьем. И решения их проблемы она не знала, Томас Ковенант был для неё вопросом, на который она не находила ответа.

И Линден чувствовала, что каким-то образом этот ответ решил бы и другой вопрос, терзавший её уже давно: что завлекло её в этот мир? Почему Гиббон сказал ей: «Ты будешь главенствовать в Стране, как главенствует железо, превращая землю в руины» — и тем самым оставил её на растерзание сомнениям? Для чего она Избранная?

И тут Линден поняла, что этот вопрос мучил её всю жизнь. И она до сих пор не знала ответа.

— Избранная, ку-ку! — Очнувшись, Линден увидела, что Красавчик уже закончил работу и стоит теперь, наклонившись к ней так близко, что в его зрачках она могла разглядеть собственное отрешённое лицо. — Слушай, с того самого момента как мы встретились с тобой в Сарангрейве, я ни разу не видел тебя в хорошем настроении. Ты то просто сумрачная, то мрачнее ночи. А когда же наступит рассвет? Разве то, что ты спасла Друга Великанов и Сотканного-Из-Тумана от смерти (а кроме тебя этого вообще никто бы не смог сделать), ни капельки тебя не радует? — Он задумался, сдвинув брови, и вдруг решительно уселся рядом с ней, как для долгого разговора. — У нашего народа есть поговорка. — Он говорил серьёзным тоном, но уголки его губ подрагивали в улыбке: — «Дверь на засове не пропускает света в дом». Не хочешь выговориться? Ведь, кроме тебя, никто этот засов отодвинуть не сможет. Ну, выходи.

Линден тяжело вздохнула. Его предложение было именно тем, что ей требовалось, но проблем, сомнений и тревог накопилось столько, что она не знала, за что схватиться, чтобы распутать тугой узел, в который они стянулись. И всё же, помолчав, она решилась:

— Помоги мне найти смысл.

— Смысл? — тихо переспросил Красавчик.

— Иногда… — она мучительно искала слова, чтобы он её понял, — мне кажется, что он здесь из-за меня. Хотя меня саму сюда втянуло вслед за ним по чистой случайности. А может, я здесь потому, что должна сделать нечто. Может быть, для него, — добавила она, вспомнив встречу со стариком у Небесной фермы. — Не знаю. Я вообще ничего не понимаю. Но когда над ним нависла угроза смерти, меня это ужаснуло до глубины души. В нём есть столько всего, что для меня жизненно необходимо. Без него я здесь вообще не имею никакого смысла. Никогда не представляла себе, что… — она прикрыла глаза рукой, но тут же её опустила, чтобы Красавчик мог через глаза заглянуть в её душу, — что без него я буду чувствовать себя ущербной. И более того, — у неё перехватило горло: «Я не хочу, чтобы он умер!» — я не представляю, как ему помочь. По-настоящему. Он прав в своей борьбе против Лорда Фоула. Кто-то же должен спасти Страну. Нельзя допустить, чтобы весь мир стал игрушкой Опустошителей. Это мне понятно. Но я-то что могу? Я не знаю этого мира таким, каким он его хочет видеть. Я не видела ничего, что заставило его отдать своё сердце Стране. Я никогда не видела её здоровой!

Я пыталась помочь. Да я чуть не свихнулась от натуги объять то необъятное, что открылось мне благодаря моему пресловутому видению. Но даже оно не может помочь мне понять своё предназначение. Я не имею никакой власти, никакой силы.

Власть. Сила. Всю свою жизнь Линден жаждала силы и власти. Но эта страсть её была зачата в глубоком мраке сна разума, и её тайный брак с сердцем был намного крепче, чем иные браки по любви и согласию.

— Единственное, на что я способна, — это удержать в нём жизнь, и то боюсь уморить его своей заботливостью. Вообще всё, что я делала в своей жизни, я делала из чувства противоречия. Я ведь стала врачом не потому, что хотела, чтобы люди жили. А потому, что ненавижу смерть.

Теперь ей стало легче говорить. Здесь, на согретой ярким солнцем палубе, ощущая на лице свежий ветерок и глядя в мудрые, участливые глаза Красавчика, ей было проще отважиться вскрыть все нарывы своей души.

— Говори, Избранная. Ты запуталась в своих заботах, сомнениях и страхах. Но все они — только следствия того, о чём ты пока не решаешься заговорить. Я, — Красавчик сделал попытку распрямиться, насколько позволял искривлённый позвоночник, — всё-таки Великан. Мне очень хочется рассказать тебе одну нашу историю.

Линден не ответила. Но она знала, что Красавчик поймёт её молчаливое согласие. Никто и никогда не понимал её так хорошо, как этот уродливый Великан.

— Я думаю, ты уже знаешь, что я муж Первой в Поиске. — Линден молча кивнула. — Это для всех она Первая, а для меня — Горячая Паутинка. Нелегко мне будет рассказывать тебе об этом, но слушай.

Прежде всего тебе нужно знать, что у нас, Великанов, дети рождаются довольно редко. Семьи с тремя детьми скорее исключение, чем правило. И потому дети для нас — самое драгоценное, что может быть в жизни. Мы бережём их как зеницу ока. Любого. Даже такого больного и уродливого, каким родился я. И в то же время живём мы очень долго. Для нас ребёнок, проживший столько, сколько ты, ещё только вышел из младенчества. Поэтому мы считаем не годы, а десятилетия. У нас родители и дети на всю жизнь остаются связанными теснейшими узами любви, доверия и взаимопонимания.

Тебе необходимо знать все это, чтобы понять, что значило для Первой лишиться родителей. Утрата первого из них до сих пор для нас — открытая рана. Обычно Великанши довольно легко переносят беременность и роды, но мать моей Паутинки, Пенистая Волна, была исключением: она умерла, дав жизнь своей дочери. Её отец, Скалистый Утёс, был строителем и капитаном корабля, названного «Плясунья на волнах», и частенько уходил в плавание, оставляя свою малышку на берегу. Она росла, не зная материнской заботы, и поэтому привязалась к отцу настолько, что, когда он наконец появлялся, не отходила от него ни на шаг. Её грациозность и нежность были для него памятью о безвременно ушедшей жене, и потому, как только Паутинка стала чуть постарше, отец стал брать её в море. Все её детство прошло на ходящей ходуном палубе, и первым её украшением были брызги морской воды в кудрях, сверкающие на солнце, как бриллианты.

В те времена, — Красавчик бросил на Линден затуманенный взгляд, а затем снова устремил его к небесам, возвращаясь мыслями в далёкое прошлое, — я уже служил на «Плясунье». Для меня Паутинка вскоре стала отрадой всей моей жизни. Её нежное личико было для меня светочем и источником радости. А я для неё — всеобщей любимицы и баловня — был только одним из многих. Я и не ждал другого отношения: она была совсем ребёнком. А я — калекой. Таков уж мой удел: женщины, а особенно девушки, относятся к таким, как я, с жалостью и состраданием. В лучшем случае они могут испытать ко мне дружескую симпатию. Но надеяться на что-то большее… Мне?..

И вот однажды (рано или поздно это случается со всеми кораблями) «Плясунья на волнах» по счастливому стечению обстоятельств заплыла в Душегрыз.

Я сказал «счастливое стечение обстоятельств», Линден Эвери. И до сих пор благословляю этот день. Душегрыз — море капризное и опасное, и до сих пор не существует ни одной подробной его карты. Но Скалистый Утёс положился на свой морской опыт. Он допустил в своих расчётах какую-то ошибку и тем самым поставил нас на край гибели.

Мы попали туда в разгар сезона штормов. Яростные ветры, казалось, дули со всех четырёх сторон, и море кипело, как огромный котёл. «Плясунью» швыряло по волнам, как щепку. Управлять парусами при такой погоде было просто невозможно. А тут нас ещё понесло течением прямо на самые опасные рифы, не зря прозванные Клыками Душегрыза: свою добычу, если уж она попадалась, они никогда не выпускали.

Проклиная себя за самонадеянность, Скалистый Утёс тщетно искал выхода. И в полном отчаянии ничего другого не придумал, как распустить паруса. Но только три из них ещё не были изодраны в клочья. А поставить при таком урагане удалось только один — Встречающий Восход. Вот он-то нас и спас, хоть на это никто и не смел надеяться.

Маневрируя единственным парусом в краткие моменты между шквалами, мы кое-как прохромали мимо Клыков.

Линден была настолько захвачена рассказом Красавчика, что, несмотря на бьющее в глаза солнце, словно оказалась там, на борту судна, терзаемого штормом, и краем сознания уловила в воздухе нечто непредсказуемое, но очень опасное.

— Нам невероятно, неправдоподобно повезло. Повезло, что Встречающий Восход уцелел. Повезло, что несло нас не прямо на Клыки, которые растерзали бы «Плясунью» в пять минут, а чуть стороной. Но всё же на один из боковых рифов мы напоролись и застряли на нём. И тут-то Душегрыз, видя, что добыча уходит, навалился на нас со всей своей яростью.

Но нам всё же удалось поставить Встречающего Восход так, что он силой одного из шквалов стащил нас с мели и вынес на глубину. Но этот последний рывок обошёлся нам дорого: наш единственный парус тоже сорвало. Мы вырвались из Клыков Душегрыза, но какой ценой! В днище «Плясуньи» зияла пробоина Для корабля из камня это очень опасно. У нас, конечно, имелись помпы, но это было слабым утешением.

Капитан что-то кричал мне, но я его уже не слушал: в «Плясунье» течь, а я — Повенчанный-Со-Смолой, так какие ещё нужны указания? Я подхватил свой котелок и крепь-камень и бросился в трюм. — Красавчик прикрыл глаза и продолжил, словно переживая все заново: — Пробоину я нашёл быстро, но справиться с ней было выше моих сил. Она оказалась совсем небольшой — не шире моей груди, — но напор воды был настолько силён, что я даже стоять рядом с ней не мог, меня сбивало с ног, а куда уж там работать! Тем временем вода в трюме поднялась уже мне до плеч. Мне очень не хотелось умирать, тем более так: утонуть, как крыса в трюме, — никто и не заметит.

Но тут, к моему удивлению, брешь закрылась. И до меня наконец дошло, что именно крикнул мне капитан перед тем, как я спустился. Он просил меня подождать, пока сам нырнёт и снаружи закроет пробоину собой. Он рисковал жизнью, чтобы хоть как-то искупить свою вину перед нами и кораблём.

Ни секунды не раздумывая, я немедленно, со всей скоростью, на какую только был способен, залил дыру смолой и заделал крепь-камнем. Я надеялся, что капитану хватит дыхания, а как только я закончу, он сможет вынырнуть. — Голос Красавчика пресёкся, и вдруг он изо всех сил стукнул кулаком о палубу: — Идиот! Каким же я был идиотом!

о его голосе было столько отчаяния, что Линден, очнувшись от созерцания вызванных им образов, с удивлением уставилась на него. Но Красавчик уже взял себя в руки, опёрся головой о гранит кубрика и, устремив невидящий взгляд в ему одному ведомые дали, тихо продолжил:

Я делал то, что необходимо было сделать для спасения корабля и всех нас. Смолой и крепь-камнем я замуровал пробоину, состав мгновенно схватился и превратился в камень. А вместе с ним окаменела и грудь Скалистого Утёса.

Ребята ныряли за ним, но ничем не могли ему помочь. Капитан стал частью своего корабля. А когда «Плясунья» вышла в более спокойные воды и можно было попытаться хотя бы похоронить капитана по чести, хоронить оказалось нечего: морская живность уже об этом позаботилась.

Красавчик повернул голову и посмотрел на Линден в упор:

— Что скрывать, я всегда буду чувствовать себя виноватым в том, что мой капитан погиб. А ты сумела сохранить жизнь и Друга Великанов, и Сотканного-Из-Тумана. До конца рейса я не мог смотреть Паутинке в глаза… — Голос его потеплел, и лицо осветилось мягкой улыбкой. — И вот ведь какие странные плоды принесло семечко, посеянное в большой шторм, да ещё не без моей помощи. Осиротев, она вдруг стала выделять меня из всей команды. А как иначе: кто же в её глазах спас «Плясунью», как не мы с её отцом?! И она стала относиться ко мне не так, как я уже привык и смирился, — как к достойному жалости калеке. Нет, она видела во мне человека, который сделал смерть её отца исполненной великого смысла. И по её мнению, это искупало мою вину.

Потеряв отца, она вернулась на берег. Но тоска, неизбывная и глубокая, до сих пор терзает её сердце. Пока человек дышит, большие потери рождают в нём надежду. На себя и на других. А её утрата, хоть и погрузила в пучины одиночества и скорби, но всё же не сломила. И наша хрупкая девочка закалилась так, что стала словно из железа. — Красавчик помедлил и, глядя Линден в глаза, отчётливо проговорил: — Свою тоску она решила заглушить изучением Умелого Меча. — В глазах его вспыхнули озорные искорки. — И мною.

Линден только сейчас обнаружила, что последнюю часть рассказа прослушала, думая о своём. История героической смерти Скалистого Утёса потрясла её, напомнив о её незаживающей ране. И со всей беспощадностью высветила различия между ней и Первой — двумя девочками, потерявшими так по-разному и таких разных отцов.

Красавчик, который старался вызвать её на искренность, раскрыв ей тайники своей души, и не подозревал, что это всколыхнёт в ней лишь стыд за своё прошлое, за свои тайны. Он научился любить свои воспоминания, Линден же свои ненавидела. Прошлое до сих пор имело над нею власть. Именно оно душило её и не давало ей ни секунды радости.

Великан молча смотрел на неё, ожидая, что она что-нибудь скажет. Но Линден не могла выдавить из себя ни звука. Подчиняясь внезапному порыву, она вскочила на ноги и почти побежала в каюту Ковенанта.

Пока ещё она сама не знала, что ей нужно делать. Но Ковенант ведь спас Джоан от Лорда Фоула! И её, Линден, тоже спас — от Марида. И от Сивита на-Морэм-виста. И от Гиббона-Опустошителя. От люкера из Сарангрейвы. А теперь лежит, не в силах шевельнуть пальцем и помочь самому себе. Ей необходимо в этом разобраться. Ей нужно выслушать его объяснения.

А может, лучше самой попытаться оправдаться перед ним в том, что её ошибка могла стоить ему жизни? В любом случае им необходимо наконец поговорить и понять друг друга.

В глубокой задумчивости Линден застыла перед дверью каюты Ковенанта, не решаясь сделать последний шаг. Но тут дверь отворилась, и Линден чуть не столкнулась с выходящим Бринном. Харучай кивнул ей с официальной вежливостью, и на его шее ещё чётче обрисовались шрамы, оставленные дикой магией. Линден посмотрела на него, как на инопланетянина: его удивительное самообладание для неё, запутавшейся в сомнениях, было чем-то непостижимым.

— Юр-Лорд хочет говорить с тобой.

Пряча глаза, она быстро проскользнула мимо него в каюту. Но, оказавшись лицом к лицу с тем, к кому так торопилась, застыла в смущении, не зная, что делать дальше. Ковенант раскинулся в гамаке, ярко освещённый солнечным светом, льющимся из открытого иллюминатора, и на его лице и бессильных руках лежал отпечаток беспомощности и слабости. Но машинально Линден чисто профессионально отметила, что его пульс и дыхание стабилизировались, а на щеках появился слабый румянец. Он настолько быстро поправлялся, что через день-два ему можно разрешить подняться с постели.

Истощённый после болезни, с поседевшей головой, он выглядел сейчас почти стариком. Но даже его лохматая борода не могла скрыть решительную складку у рта и упрямые скулы.

Несколько секунд они молча разглядывали друг друга. Линден уже сделала было шаг к гамаку, чтобы проверить пульс и температуру у своего пациента, коснуться его физически, хотя бы как врач, раз уж она не может этого сделать под другим предлогом. Но при мысли о том, что неверное движение или взгляд могут выдать её, смущённо опустила глаза и осталась на месте.

— Я уже говорил с Бринном. — Голос Ковенанта раздался так неожиданно, что она вздрогнула. — Харучаи не сильны в рассказах, но я выжал из него всё, что смог, и имею общее представление о том, что произошло.

Он говорил тихо и невнятно, но в то же время в голосе его уже слышались нотки сжигавшего его страстного жара сомнений, ярости и надежды. Линден внутренне сжалась, как от удара, и, не раздумывая, бросилась в атаку:

— И как, он рассказал тебе, что я тебя чуть не уморила? Ответ она прочитала в его мрачно вспыхнувших глазах. Так что именно рассказал Бринн? Как ей защититься от неизбежности? Как заставить себя замолчать? Но её уже понесло:

— Он говорил тебе, что, как только тебя укусила крыса, я ещё была в состоянии тебе помочь? В те мгновения, пока яд не набрал силу. А я стояла, сложа ручки.

Ковенант попытался её перебить, но она возвысила голос:

— Он рассказал тебе, что меня не могли сдвинуть с места, уговаривали всем экипажем, а я ломалась до тех пор, пока Первая не собралась сама лечить тебя, отрубив тебе руку? Он рассказывал тебе, — Линден почти кричала, задыхаясь от душившей её ярости, — что я попыталась одержать тебя?! И что именно это и ничто другое заставило тебя поставить защиту от всех, кто хотел тебе помочь?! И что из-за меня им пришлось пойти на страшный риск и вызвать никора? Что из-за меня Сотканный-Из-Тумана чуть не погиб? Ну так как, это он тебе рассказал?

Пока она говорила, на лице Ковенанта попеременно отражались ярость и сочувствие, и, когда она на секунду замолчала, чтобы перевести дыхание, он жёстко прервал её:

— Да, конечно, он рассказал мне все. Однако воздержался от комментариев: харучаи не привыкли снисходить до таких человеческих слабостей, как страх или сомнения. Он сам готов принести ради меня любую жертву. — В глазах Ковенанта мелькнула давняя боль. — Баннор своей преданностью иногда выводил меня из себя. Он был слишком бескомпромиссным… Я рад, что ты помогла Сотканному-Из-Тумана. Я не хочу, чтобы ещё хоть кто-то умер из-за меня.

Ах вот как, значит, он позволяет себе свысока судить о других и решать, кто же прав, а кто виноват. Проклятый эгоист, он нянчится со своими эмоциями, а ей отказано даже в том, чтобы самой дать оценку своим поступкам? Ну хорошо же, сейчас она ему скажет всё, что о нём думает!..

И вдруг её ярость и гнев мгновенно растаяли от одной простой мысли: она готова разорвать его в клочки именно потому, что он так много для неё значит. И Линден стало страшно.

А Ковенант, словно ему было безразлично, ушла она или нет, лежал, уставившись в гранит потолка. Он видел в этом мире только себя. А другие были лишь причиной его радости или страданий. Не более.

— Мне хуже, — прерывающимся голосом произнёс он, и его руки непроизвольно прижались к груди, словно пытались прикрыть старый шрам от ножевой раны. — Фоул из кожи лезет, чтобы научить меня управлять моей силой. Потому и пропитал меня ядом насквозь. Тело — вторично. Душа — вот что самое главное. А когда я валяюсь без сознания, яд потихоньку разъедает барьеры, сдерживающие моё звериное начало, вот потому-то нас постоянно атакуют Опустошители. Потому-то Гиббон решился открыть мне правду на Ритуале Предсказания. Часть правды.

Он резко повернулся к Линден и выбросил вверх правую руку: «Смотри!» Из его кулака ударил небольшой столбик белого пламени. Ковенант дал ему потрепетать немного, но, заметив, что Линден зажмурилась, погасил его и тяжело откинулся на подушки.

— Вот так-то. Больше меня учить не надо. Теперь мне сделать это легче, чем встать с постели. И теперь я бомба с часовым механизмом. Он добился того, что я стал опаснее, чем он сам. И когда я взорвусь… — его губы жёстко искривились, — я убью всех, кого сплочу вокруг себя на борьбу с ним. Я уже чуть не сделал этого. Но в следующий раз… Вот и меня это не миновало. — Он говорил в потолок, словно боялся, что, посмотрев Линден в глаза, заразит её своим страшным роком. — То, что подвигло Кевина на Осквернение. То, что порушило Обет Стражей Крови. То, что уничтожило Бездомных. Я стал тем, что сам ненавижу. Если так будет продолжаться и дальше, то я убью всех, кого люблю. И не в моих силах это остановить. Понимаешь? Я не обладаю видением, как ты, и не в состоянии увидеть то, что может мне помочь справиться с ядом. Нет, не физически, с этим я ещё справляюсь, — морально. А я глух и слеп.

Вот истинная цель Солнечного Яда: отрезать меня от Земной Силы, чтобы я не смог вылечить сам себя. Отрезать всех в этой Стране, чтобы они засохли без корней. Ты единственная, кто сохранил этот дар, и то лишь потому, что пришла извне. На тебя Солнечный Яд не действует. А на меня действует. Если бы не это…

Ковенант замолчал, безнадёжно махнув рукой. Но боль его была так велика, что он не мог сдержать её и, обернувшись к Линден, наконец отважился посмотреть на неё. В его налитых кровью глазах горел мрачный огонь прозрения, и, когда она заглянула в их глубины, ей открылась такая бездна страха, что даже если бы она знала, как помочь, то всё равно не смогла бы произнести ни слова, онемев от ужаса.

— Вот потому-то мне так необходимо добраться до Первого Дерева. И прежде, чем я стану слишком опасным, чтобы позволить себе остаться в живых. Посох Закона — моя единственная надежда. — В голосе Ковенанта сквозила безнадёжность; он был измучен своими кошмарными снами — не менее жуткими, чем те, что терзали Линден. — Если мы не успеем, то все вокруг окончательно пропитается ядом. Не останется никого, кому была бы небезразлична судьба Страны. Не говоря уже о том, что бороться за неё будет просто некому.

Линден ошарашено глядела на него, пытаясь вникнуть в смысл сказанного. До сих пор она была уверена, что поиск Первого Дерева затеян исключительно для того, чтобы они могли вернуться домой. И до сих пор ей в голову не приходило, что для Ковенанта это насущно необходимо. В первую очередь он боролся за то, чтобы остаться в живых. Именно поэтому то, что Великаны запрягли никора и вытащили «Гемму» из штиля, смогло помочь ему. В каком бы состоянии он ни находился, вся его сущность стремилась к одному: найти Первое Дерево. Он должен был искупить свою вину и исправить зло, которое совершил, уничтожив Посох Закона. И найти спасение от яда. Но, несмотря на то что он выглядел опустошённым и вымотанным до предела, Линден вдруг почувствовала, что он справится с собой. Неизвестно как, но он победит.

Не дождавшись её ответа и как-то по-своему истолковав её молчание, Ковенант снова лёг на спину и уставился в потолок.

— Вот поэтому и ты оказалась здесь, — с горечью добавил он.

Линден вздрогнула, как от удара. Но Ковенант не смотрел в её сторону.

Этот старик… Ну, тот, которого ты встретила неподалёку от моей Небесной… Ты спасла ему жизнь? Так ты сказала? Да, так всё и было, вот только она никогда не говорила Ковенанту о том, что сказал ей старик на прощание.

— Он избрал тебя, потому что увидел в твоих глазах нечто. И ещё потому что ты врач. Ты единственная, кто сможет разобраться во всей этой каше и найти то, что может меня спасти, ты главное, найди ответ, а спасти себя я и сам смогу. — Ковенант помолчал и мрачно добавил: — И Фоул. Если, конечно, Гиббон сказал правду. Нет, я не хочу тебя оскорбить. Фоул избрал тебя, так как понадеялся, что ты перепугаешься и наделаешь ошибок. Для этого и коснулся тебя Гиббон. Почему Марид бросился сначала на тебя? Чтобы заставить тебя сделать ложный шаг. И вот тогда ты уже не смогла бы мне помочь. А если бы попыталась, то сделала бы это неправильно. Он знал, насколько я уязвим. И как я нужен…

И все потому, что ты не боишься меня! Если бы боялась, ты не была бы здесь. И ничего бы с тобой не случилось. Всё произошло бы по-другому.

Ад и кровь, Линден! Ты единственная женщина в мире, которая может смотреть на меня без содрогания! Я, чёрт побери, плачу кровью, пытаясь оберечь тебя, насколько это в моих силах. Я убил двадцать одного человека, спасая тебя из Ревелстоуна! Но ты от меня по-прежнему далека. Какого чёрта ты…

Его взрыв вывел Линден из себя.

— Не надо меня оберегать — с яростью набросилась она на Ковенанта. — Я хочу понять причины, смысл своего присутствия здесь! Всё, что ты здесь наговорил, — лишь слова. Для меня они не имеют ни малейшего смысла. Ну, хорошо, я врач. Я не отсюда. И что с того? Биренфорд тоже врач, однако его сюда не занесло! Мне нужно понять истинную суть происходящего. Почему именно я ?

Ковенант приподнялся и посмотрел на неё в упор — в его глазах сверкали отблески солнечного света, — а затем начал медленно оседать, словно каждое её слово было ударом, пока обессилено не раскинулся в гамаке. Он выглядел настолько измотанным, что Линден даже испугалась, что у него не хватит сил выгнать её из каюты. Но тут он снова удивил её, как удивлял уже не однажды (она до сих пор не научилась понимать ход его мыслей).

— Да, конечно, ты права, — пробормотал он, словно разговаривая с собой. — Никто никого не может уберечь от того, что ему предназначено. Я обладаю огромной силой, но она дана мне не в помощь. А я всё время об этом забываю. Она связывает мне руки. Извращённая беспомощность. И я должен был об этом помнить. Я не впервые попадаю в этот мир.

Я не могу сказать тебе, почему именно на тебя пал выбор. Но знаю, что притянуло сюда других. Ты была избрана за какие-то свои личные качества. Но ведь я совсем тебя не знаю. Как я могу судить, что послужило причиной, если ты для меня — тайна за семью печатями? От тебя зависит моя жизнь. Но я не имею ни малейшего понятия о том, кто ты…

Ковенант умолк.

— Линден, — осторожно начал он наконец, не глядя на неё, словно боялся, что может взглядом вспугнуть её и она убежит, — прошу тебя. Хватит защищаться от меня. Зачем нам сражаться друг с другом? Попробуй меня понять… Если ты этого хочешь, конечно, — добавил он почти шёпотом.

Она по привычке ощетинилась, но вовремя вспомнила, что именно это желание — найти с ним общий язык — и привело её в его каюту. Однако разговор требовал, чтобы она раскрыла самые сокровенные тайники своей души, а она все никак не могла набраться смелости. И может быть, не расскажи ей Красавчик свою историю, у неё вообще не хватило бы решимости продолжить разговор. Великан сумел примириться со своим прошлым. Может, и ей попытаться? А чего стоила история об отце Первой сама по себе…

— У меня, — начала Линден, словно бросаясь в омут головой, — иногда бывают депрессивные состояния. Началось это ещё в детстве. С того дня, как умер мой отец. Мне было тогда восемь. Это нельзя описать. Это очень страшно. Как будто ты тонешь и понимаешь, что спасения уже не будет. Или как сколько бы ты ни кричал, ответа не услышишь. В такие минуты мне кажется, что наилучший выход для меня — это смерть.

Нечто подобное я испытала, когда мы отплыли из Коеркри.

«Это всегда захлёстывает меня внезапно, без всяких видимых причин. И я никогда не знаю, сколько это будет длиться и почему мрак, который неожиданно сгущается, так же внезапно и рассеивается. Но на сей раз всё же было некоторое отличие. Может быть, то, что ты говорил мне на Смотровой Площадке Кевина, — правда. Здесь наши внутренние проблемы материализуются, и мы можем взглянуть на них со стороны. Здесь моей депрессией был Опустошитель.

Возможно, именно в этом кроется причина, по которой я попала в этот мир. Может быть… — как ни больно ей было продолжать, но остановиться она уже не могла, — может быть, существует некая связь между тем, кто я есть на самом деле, и Лордом Фоулом. — Она содрогнулась, словно вновь ощутила прикосновение Гиббона. — И мне страшно. Я поняла, что всю свою жизнь пыталась себе доказать, что я другая, но порча во мне слишком глубоко пустила свои корни. Мой отец… — Она запнулась. Никогда и никому она ещё не рассказывала об этом. Но сколько же можно хранить это в себе! — Он был почти одного возраста с тобой, когда умер. И, как и ты, выглядел старше своих лет. — Совсем как тот старик на дороге. — Он даже чем-то внешне напоминал тебя. Только бороду брил. И характер у него был совсем другой. Он был… жалким человеком.

Линден сама испугалась того сарказма, с которым произнесла последние слова. Она привыкла так думать об отце, но сейчас вдруг поняла, что ошибалась. Несмотря на свой слабый характер, он сумел-таки перекорёжить ей жизнь. Ковенант слушал её, глядя в потолок, хотя, казалось, с трудом удерживался от соблазна взглянуть на неё. Но, по-видимому, он боялся помешать ей.

— Мы жили тогда в миле от такого же захолустного городишки, что и тот, рядом с которым стояла твоя Небесная ферма. — Линден постепенно овладевала собой, и голос её стал жёстче. — Мы тоже имели маленькую задрипанную ферму. Дом был старый и не перекрашивался с самой постройки. Краска облезала с него клочьями.

Мой отец разводил коз. Один Бог знает, где он раздобыл денег, чтобы их купить и начать дело. За что бы он ни брался, всё шло прахом. А он продолжал изобретать планы разбогатеть один бредовее другого. Сначала он продавал какие-то идиотские вакуумные очистители воздуха, а когда прогорел, взялся за распространение энциклопедий. Потом были фильтры для очистки воды. Фильтры! Да на триста миль вокруг в каждом дворе стоял колодец с чистой водой! И всякий раз, когда его очередной бизнес кончался пшиком, он словно на несколько сантиметров становился ниже. Скукоживался. Он считал себя индивидуалистом. Он сам себя поставит на ноги и никому не будет за это обязан! Нет, он не таков, чтобы кланяться кому-то! Боже мой! Да он на брюхе вы ползал эти последние деньги на покупку коз.

Он собирался продавать молоко, сыр и мясо. А понимал в животноводстве не больше меня. Он решил, что достаточно покрепче привязать их на лужайке возле дома, а пастись уж они будут сами. И вскоре на сотни ярдов вокруг нашей фермы пыль поднялась столбом.

Моя мать считала, что её долг состоит только в том, чтобы готовить еду из того, что удастся раздобыть, три раза в неделю ходить в церковь и наказывать меня, если я слишком сильно перепачкаю платье.

Когда мне исполнилось восемь, козы окончательно разделались с нашей лужайкой и отправились на поиски мест посимпатичнее. И конечно же, вломились на чужой участок. Отец не видел в этом ничего дурного. Но хозяин участка почему-то был против. Отца вызвали в суд, но он ни слова не сказал об этом матери. Поэтому в день слушания дела она как ни в чём не бывало взяла машину и отправилась в церковь. Теперь отцу, чтобы попасть на разбирательство, пришлось бы пройти двести миль пешком, что было так же реально, как перелететь их по воздуху.

Стояло лето, и у меня были каникулы. Я играла на нашем пыльном участке и вся перемазалась, как поросёнок. Испугавшись неотвратимого наказания, я стала искать, куда бы спрятаться. Мать должна была вернуться ещё не скоро, но в то время я плохо ощущала время. В поисках убежища я полезла на чердак. Поднимаясь по лестнице, я старалась ступать так, чтобы ни одна половица ни скрипнула, — это была одна из моих любимых игр. К тому же таким способом я могла прокрадываться на чердак, когда мне хотелось.

События того давнего дня ожили перед глазами Линден с беспощадной чёткостью. Но сейчас она казалась себе не участницей, а скорее наблюдала их сквозь призму прошедших лет. Ей не хотелось снова пережить то, что было уготовано маленькой девочке, поднимавшейся по лестнице и обеспокоенной лишь тем, чтобы половица не скрипнула под ногой. Звенящим голосом, словно ланцетом, рассекла она повисшую тишину, чтобы удержаться на ногах и дойти до конца:

— Я открыла дверь и увидела отца. Он сидел в поломанной качалке, а у его ног, на полу, растеклась красная лужа. Сначала я не поняла, что это кровь, но потом заметила раны у него на запястьях. Меня чуть не стошнило.

Глаза Ковенанта, который уже не мог оторвать взгляда от лица Линден, широко раскрылись, но той было уже не до его реакции:

— С минуту он молча смотрел на меня, словно не узнавал. А может, просто не отдавал себе отчёта в том, что я здесь. Но потом вдруг вскочил и закричал на меня. Я испугалась и не могла сообразить, за что он меня ругает. Только много лет спустя я поняла: он боялся, что я помешаю ему. Побегу к телефону. Позову кого-нибудь на помощь. Испугался восьмилетнего ребёнка. И тогда он захлопнул дверь, запер её изнутри, а ключ выбросил в окно.

Сколько я себя помнила, ключ всегда торчал в дверях. Для меня он был как бы частью двери, и потому мне даже в голову не приходило им хоть раз воспользоваться.

Так я осталась с отцом и была вынуждена смотреть, как он умирает. Сначала я просто растерялась, но когда до меня наконец дошло, что происходит, я словно обезумела.

Линден запнулась. Обезумела. Слово найдено. В глубине её беспощадной и волевой натуры до сих пор отчаянно рыдала маленькая, до смерти перепуганная девочка.

— Я плакала, кричала, но никто не мог меня услышать: мать была в церкви, а дом наш стоял на отшибе. А отец от моих воплей совсем озверел. Вместо того чтобы разжалобить, я его только ещё больше разозлила. И если до этого у меня был крошечный шанс, что он передумает, то теперь я его окончательно потеряла. Наконец, не выдержав, отец снова поднялся с кресла и из последних сил влепил мне затрещину, забрызгав меня кровью с ног до головы.

Тогда я стала умолять его сжалиться. Не оставлять меня. Я стала подлизываться к нему: я же его «любимая дочурка»… Я предлагала ему свою жизнь взамен. Даже так. В восемь лет у меня было достаточно развитое воображение. Но и это не помогло. В конце концов, я была для него только обузой. Если бы ему не приходилось содержать жену и дочь, он не дошёл бы до такого жалкого состояния. — Вновь сарказм, прозвучавший в последних словах, резанул Линден ухо. Она никогда не позволяла себе признаться в том, насколько сильна её ненависть. — Но он молча смотрел сквозь меня, и глаза его уже стекленели. В отчаянии я стала орать, что больше никогда не буду его любить, если он не прекратит умирать. Это он услышал. Последние его слова были: «А ты меня и так не любишь и никогда не любила».

И тогда в ней что-то сломалось, рухнула какая-то преграда, и в её душу стал вливаться тот ужас, для которого нет названия в человеческом языке.

Сквозь щели в полу, сквозь трещины в стенах стал просачиваться удушающий мрак. Нет, она ещё была в состоянии осознавать, что с ней происходит. На чердаке было по-прежнему светло, но мрак этот она видела не глазами. Он поднимался из глубин её подсознания, разбуженный эгоизмом отца, распространялся по сознанию, воцарялся в ней, окружённый свитой ночных кошмаров, страхов и сомнений. И она стала медленно погружаться в его пучины, уже не надеясь на спасение.

И пока она тонула, она видела, как изменилось выражение отцовского лица. Его губы дрогнули, он раскрыл рот, но вместо крика из него вырвался смех: торжествующий, беззвучно-глумливый. Она не могла оторвать взгляда от его разинутого рта, который превратился в бездонную пещеру, жаждущую её поглотить, и затягивал, как чёрная дыра. Ты меня и так не любишь и никогда не любила. Никогда меня не любила. Никогда не любила. Да, такое она испытала вторично лишь один раз в жизни — когда Гиббон коснулся её. Возможно, он просто приоткрыл тот тайник, куда она спрятала свой детский кошмар. Так или иначе, своим прикосновением он снова сделал её беззащитной и бессильной, как тогда.

Линден видела потрясённое лицо Ковенанта, но не желала принять его сочувствие, боясь, что в ней опять проснётся самозащита, а ей надо было выговориться до конца во что бы то ни стало. Звенящим от напряжения голосом она продолжила:

— Он умирал очень долго. А потом ещё очень и очень долго я сидела над ним, пока не вернулась мать. Но она только несколько часов спустя забеспокоилась, куда мы запропастились. А затем долго искала нас, пока не додумалась заглянуть на чердак. Ещё какое-то время понадобилось на то, чтобы позвать соседей на помощь — взломать дверь. Всё это время я была в полном сознании — каждая минута навсегда запечатлелась в моей памяти, — но не могла шевельнуться или подать голос. Я так и лежала на полу у его ног, пока дверь не выломали и не отвезли меня в больницу. Я провела там две недели. И с тех пор больше никогда не чувствовала себя в безопасности.

И тут Линден ощутила, что больше не может стоять, и почти рухнула на стул. На губах Ковенанта застыл немой крик сочувствия. Чтобы сдержать нервную дрожь в руках, Линден сунула их под себя и тихо, но отчётливо продолжила свой рассказ:

— Моя мать обвинила во всём меня. Она продала дом и коз соседу, который завёл на отца дело, и таким образом смогла оплатить судебные издержки и мои больничные счета. Каждый раз, когда на неё нападала хандра, она начинала обвинять меня в том, что я убила её дорогого муженька. Всё остальное время она ела меня поедом за то, что я, по её мнению, послужила причиной его смерти. Она нашла работу в каком-то благотворительном комитете (она не мыслила себе иной работы, кроме как связанной с церковью), и мы поселились с ней в унылой каморке. И во всём опять была виновата я. Она считала, что с восьмилетнего ребёнка можно требовать как со взрослого.

Линден ещё долго могла бы говорить, выплёскивая всё, что накопилось за всю её безрадостную жизнь, но Ковенант мягко прервал её:

— И ты никогда не смогла простить. Ни его, ни её.

Линден оторопела. И это всё, что он почерпнул из её длинного мучительного рассказа? Из того самого факта, что она отважилась ему все это рассказать?

Она вскочила на ноги, в одну секунду оказалась рядом с гамаком и закричала Ковенанту в лицо:

— Да, чёрт побери, ты, как всегда, прав: я не простила их! Они сделали все, чтобы я тоже покончила с собой!

— Всю жизнь я из кожи вон лезла, пытаясь доказать, что они этого не добьются!

Глаза Ковенанта сузились и буквально пронзили Линден взглядом. Жёсткая складка у губ, внезапно ещё более осунувшееся лицо заставили её вспомнить о том, что он тоже знает о попытках самоубийства не понаслышке. Он был отцом, супругом, но вынужден был отказаться от семьи из-за своей неизлечимой болезни. И всё же он живёт. И борется за жизнь. И сколько раз уже она видела, как в любом своём поступке он не позволяет ненависти и разочарованию одержать над собой верх. Так что, даже, несмотря на всё, что она ему сейчас рассказала, он не поймёт её.

— Так ты поэтому считала, что людям не следует делиться друг с другом своими сокровенными секретами? Поэтому не желала слушать, когда я начал тебе рассказывать про Лену? Ты боялась, что я скажу что-то такое, что придётся тебе не по нутру?

Линден захотелось завыть, как обезумевшему ребёнку, но она задавила крик в себе: её видение открыло ей, что Ковенант искренен в своём стремлении ей помочь. Ещё ни один человек не относился к ней с такой участливостью и вниманием.

Потрясённая, она медленно опустилась на стул, ища в его граните стабильности и поддержки.

— Линден… — начал Ковенант со всей нежностью, на которую были способны его охрипшие связки.

Но она перебила его:

— Нет. — Она снова выставила защиту. Он никогда её не поймёт. Или наоборот: понял даже слишком хорошо. — Не потому я избегала таких разговоров. Да, я не простила родителей, и мне абсолютно безразлично, что об этом думают другие. Просто с детства терпеть не могу исповеди. Ни свои, ни чужие. Не вижу в них ни малейшего смысла. Зачем мне знать, что там тысячу лет назад произошло между тобой и Леной? Ты был тогда совсем другим. И ты искупил вину. Но для меня-то что это изменит? А вот ты себя этим только постоянно мучаешь: каждый раз, вспоминая об этом, ты уверяешь себя, что ты насильник и убийца. И вытягиваешь свой древний грех из прошлого в настоящее. Так тебе никогда не избыть своего комплекса вины. Со мной происходит то же самое, когда я говорю о своих родителях, но разница состоит в том, что мне тогда было только восемь и остальные двадцать два года я потратила на то, чтобы изменить себя.

Ковенант с трудом опёрся на край гамака, приподнялся и застыл, как нацеленная стрела.

— Да, ты запихала все это поглубже. И позволяешь этому отравлять себя ежесекундно. Ты казнишь себя за то, что изменить была не в силах. Ты не можешь простить себя и потому отказываешься прощать других.

Линден не могла отвести глаз в сторону, её чувства пришли в полное смятение. Она хотела возразить, но не нашла, что ответить

— Чем ты лучше Кевина? Ты обвиняешь себя за то, что тебе не по плечу справиться с мировым злом? Ты мысленно убиваешь своего отца, потому что не в силах вынести сознание собственной беспомощности? Значит, лучше уничтожить всё то, что любишь, если уж ты не в силах это спасти?

— Нет. — А в мыслях билось: «Да. Не знаю». Слова Ковенанта пронзили её насквозь. Даже не обладая способностью проникать в другого, он заставил её сердце сжаться от боли. То, что в день смерти отца пустило в ней глубокие корни, теперь зашевелилось, корчась под бескомпромиссным взглядом Ковенанта. — Я не любила отца. Я не могу. Если бы я его любила, то была бы не в состоянии жить.

Линден хотелось скрыться, убежать, защитить своё скорбное одиночество. Но она не смогла. Она устала убегать и прятаться. Не в силах ответить на сочувствие Ковенанта словами, она взяла со стола фляжку с «глотком алмазов», протянула ему и дала выпить столько, чтобы он мог спокойно заснуть.

Сон разгладил морщины на лице Ковенанта, и тот уже не был похож на её отца.

Линден села и, закрыв лицо руками, погрузилась в свои мысли. Ковенант прав: она не может простить себя. Но она не сумела объяснить ему почему. Мрак всё ещё был в ней, и она пока не знала, как ей с этим жить дальше.