Глава 12
С вершины скального, бесплодного, лишь присыпанного сухой пылью холма открывался прекрасный вид как на Акру, так и на море, кажущееся таким безупречно-синим, что ни одному чистейшему сапфиру не сравниться с ним. Всякий раз дивишься: зачерпнув обеими ладонями из моря, обнаруживаешь в своих руках самую обычную воду, чуть желтоватую, не слишком чистую — близость города давала о себе знать — и горьковато-соленую, настолько, что ее противно даже взять в рот. Она так прекрасна издалека — и так неприглядна вблизи.
Правда, купаться в море было приятно. Это освежало, и томительная жажда, постоянно мучившая непривычных к такому зною франков, ненадолго отступала. Но после купания вдвойне тягостно было натягивать на себя мокрую от пота рубашку, замшевый подкольчужник, кольчугу и шлем на толстый стеганый подшлемник. И хорошо, если была кольчуга. Кожаный доспех не так надежен, но в нем еще более жарко и тяжело.
Уже больше месяца солдаты короля Французского Филиппа Августа и графа Фландрского Филиппа осаждали Акру — а все без толку. Город защищали высокие крепкие стены и глубокие рвы, которые атакующие войска пытались засыпать, но это было не так просто. И что самое главное, осаждающих донимали войска султана, широким кольцом охватившие чужаков, словно закрывая им путь в глубь страны — на всякий случай. На деле легкая сарацинская конница постоянно тревожила отряды франков, налетала и вновь откатывалась. Прогнать чужаков из-под Акры люди Саладина не могли, но потрепать им нервы и вынудить, может быть, бросить дело на полдороге пытались.
Путь на Иерусалим был закрыт, и уже очевидно стало даже самым воодушевленным: придется не идти навстречу осажденным собратьям, помогая пробиваться к побережью, а заново отвоевывать Святой Город и все его святыни.
Это, само собой, радости не добавляло.
Филипп Август чувствовал холодную ярость. Он умел быть терпеливым в делах политических, но в глубине души чувствовал, что военное дело ему не по плечу. Его раздражала необходимость жить в шатре и питаться одной бараниной, раздражали вонь и крики, раздражала жара. Постоянно накаляющее шлем солнце навело его на мысль, что если не удается взять стены штурмом, не удается задушить голодом, то, может быть, удастся выкурить упрямцев с помощью болезней, и приказал забрасывать город трупами. В Акре сразу стали говорить, что франки нелюди: вместо того чтоб хоронить своих покойников, рубят их на куски и засыпают телами рвы. Но это было ложью. Своих солдат король Франции приказывал хоронить. А уж обитающих в окрестностях Акры нехристиан, которых ничуть не жалко, хватило бы, чтобы засыпать весь город до крыш.
Но пока даже болезни не могли сломить защитников города.
Короля Французского безумно раздражали чужие песни и крики муэдзинов по вечерам. Одного такого умелый лучник после обещания награды в десяток золотых сумел сбить с балкончика, но и сам погиб от меткой стрелы, прилетевшей со стороны города, так что награда осталась в руках Филиппа. Но муэдзинов в городе было много, в том числе и таких, которые после печального происшествия все равно залезали на свои балкончики, все равно кричали свой канон, а вот лучников, готовых рискнуть ради горсти золотых, поубавилось.
Сперва Филипп Август думал, что вполне справится и без помощи Ричарда, и это его очень радовало, но потом он совсем отчаялся. Акру можно было одолеть только с помощью осады, и то неизвестно, сколько продержатся эти фанатики-безбожники. Кроме того, имелся еще Саладин, сбрасывать его со счетов не следовало ни в коем случае. Он уже доказал, что представляет из себя очень серьезного противника. Плохой военачальник не смог бы так быстро вышвырнуть рыцарей из Иерусалима, Аскалона, Яффы, Бейрута, Акры... Все это очень печально. Если Господь дает какому-то мусульманину такую силу, то это очень печально.
Филипп Август не верил ни в Бога, ни в черта, но если появлялась необходимость объяснить что-нибудь сложное, несправедливое или, наоборот, выгодное для короля Французского, на сцене немедленно появлялся Бог. Все, что было выгодно Филиппу Августу, было хорошо, все, что невыгодно, — плохо... Впрочем, по этому принципу жили в то время почти все люди, и ничто не предвещало, что с ходом веков отношение людей к жизни хоть на гран изменится.
Наивысшим благом сейчас Филипп считал немедленное взятие Акры. Именно немедленное, то есть до прибытия подкрепления в виде армии Ричарда, чтоб Англичанин ни кусочка не смог откусить от добычи или земель.
Но желаниям Капетинга не суждено было исполниться.
Акра не давалась в руки, как недозревший плод, и каждый день, выбираясь из палатки на знойное солнце и сухой, пахнущий пылью ветер, король Франции со злостью смотрел на непокорный город, на неприступные стены, издалека кажущиеся такими низенькими, на поблескивающие меж зубцов солнечные зайчики — отражение лучей в полированном металле — и на проклятые иглы минаретов. Перевешать бы этих голосистых муэдзинов на их балкончиках!
Постепенно он позабыл о своем желании взять Акру самостоятельно (если не считать солдат, рыцарей и графов-герцогов, которые будут сражаться под стягами Капетинга) и начал злиться на Ричарда, который уже должен был получить письмо, но даже и не подумал ответить. Это уже попахивало нарушением клятвы. Если бы Филипп не знал Ричарда как облупленного, если б не рос с ним вместе и то и дело не поигрывал «в войну», мог бы подумать, что Англичанин решил удовольствоваться Кипром и никуда больше не идти. Но любой человек, мало-мальски знающий Плантагенета, понял бы, что тот никогда не ограничится уже приобретенным.
Потом прибыл запоздавший гонец, который передал, что как только государь Английский закончит свои дела на Кипре...
— Черт возьми! — завопил Филипп, замахиваясь на гонца, который, в сущности, ни в чем не был виноват. — Что он там себе думает — что я здесь прохлаждаюсь, что ли? На солнышке греюсь? — Он раздраженно махнул слуге, и тот подтянул полог, чтоб прикрыть государя от прямых лучей дневного светила, обжигающих кожу до пузырей. — Он что себе думает — что Акра и Иерусалим сами собой окажутся у наших ног? Что кто-нибудь другой будет за него потеть, а он лавры соберет?.. Вон с глаз моих! — велел он гонцу, и тот почел за лучшее поскорей убраться.
Шли дни. Саладин пугал франков своей настойчивостью и своевременной безрассудной доблестью. Не раз его видели в первых рядах (по обе стороны от султана находились испытанные телохранители, владеющие мечами и щитами нечеловечески искусно), — это подбадривало мусульман и провоцировало франков на атаку в надежде захватить такого знатного пленника. Результаты неизменно бывали нерадостными. Умный Саладин прекрасно знал, какую реакцию вызовет его появление в первом ряду, и расставлял войска с расчетом на нее. Волна французов разбивалась о неколебимый строй самых лучших Саладиновых воинов, и король Французский в результате каждый раз терял несколько десятков своих воинов.
Филипп Август отправил к султану самых знатных своих вассалов, рассчитывая на переговорах — в своей родной стихии — добиться большего, чем на поле боя, но Саладин от переговоров отказался. Он на неплохой латыни, продемонстрировав таким образом прекраснейшее образование, велел передать, что франки могут говорить сколько им угодно, ему же нечего им сказать. Высокомерная грубость ответа была всецело смягчена последовавшим за этими словами любезного признания доблести и мужества франкского государя.
Филипп Август был польщен. Такого противника, как Саладин, просто нельзя было не уважать.
В субботу восьмого июня к Филиппу Августу прибежал его оруженосец и передал, что дозорные заметили на горизонте несколько парусов. Король Франции спешно поднялся на холм повыше — следовало решить, готовиться ли к бою или это союзники. Безупречную голубизну моря скоро испятнали прямоугольники серых парусов, кажущихся белыми на таком пронзительно-сапфировом фоне. Они увеличивались, и их становилось все больше и больше, — к побережью Сирии двигалась целая армада не меньше чем в полторы сотни кораблей.
— Enfin, — процедил Филипп сквозь зубы. — Est venu — ne s'est pas couvert de poussiиre.
— Seulement il ici ne suffisait pas, — подтвердил стоявший рядом с королем Гуго Бургундский.
Вниз по склону уже бежали солдаты и гонцы — отдавать приказ снимать цепи с башенок той части порта, которая находилась в руках франков.
Впереди шли несколько легких английских кораблей, следом за ними — огромная роскошная галера с выкрашенными пурпуром парусами... Правда, пурпур изрядно пострадал, превратился в грубо-бурый цвет, но на фоне простенького серого выделялся достаточно, чтоб дать понять: этот корабль везет какой-то особенный груз. Рядом с галерой шли два корабля с охраной и судно, на котором развевался стяг со львами. Теперь сомнений не осталось ни у кого: к Акре направлялся король Английский Ричард I Плантагенет со всей своей армией и даже с супругой.
— Вот что значит молодая супруга, — хохотнул граф Фландрский, стоявший по левую руку от Филиппа Августа.
Французский государь и не подумал его одергивать — с чего бы? Его самого уже давно томила тоска по своей любовнице Адель де Шартрез. Надо было в самом деле взять ее с собой. Тем более ее супруг тоже здесь, так в чем дело? А теперь бедняжка скучает дома по обоим.
На этот раз трубы и фанфары не звучали — откуда они в армии, изнуренной непрерывными боями, нехваткой еды, питья и даже просто чистого воздуха. Но король Англии, сошедший на берег, не выглядел обиженным. Филиппу пришлось подавить досаду и, выступив вперед, сказать несколько любезных фраз, за которыми только искусный притворщик разглядел бы яд.
— Mon cher cousin, comme je suis content de Vous voir. Le voyage иtait agreeable, je compte? — вежливо улыбаясь, осведомился король Французский, но в его глазах дремала ненависть.
— Oh oui, je Vous remercie. Rиellment une agreeable promenad maritime, — заверил Ричард.
— Je demande a ma tente, reposer et casser une croыte des chemins.
— Oh non, merci beaucoup.
Ричард почти не слушал, о чем шла речь. Обычная светская трепотня. Его больше занимала Акра. Машинально проговаривая ответные любезности, он посматривал в сторону и нетерпеливо притоптывал ногой.
Первое, на что он взглянул, поднявшись на скальный холм, откуда открывался прекрасный вид, — стены Акры. Второе — окружающие их рвы и валы. От города к берегу и порту тянулись две стены, окруженные рвами и накатами, которые сарацины защищали столь же упорно, как и городские. Это было объяснимо — только удерживая порт, осажденные поддерживали связь с внешним миром и, кажется, еще рассчитывали на прибытие груженного припасами и солдатами корабля.
На внешнем круге укреплений, частью возведенных сарацинами, частью — франками, копошились солдаты — что-то рыли, что-то тащили, с кем-то переругивались. Городские стены, облицованные камнем, были испятнаны копотью, потеками чего-то черного, издалека напоминающего смолу, — видимо, осажденные лили ее на головы нападающих. Шатры и палатки франков, теснившиеся у города со стороны моря, выглядели потрепанными, ветер, дующий с берега, нес густую вонь солдатского лагеря.
Ричард, казалось, наслаждался этим запахом. Для него это был аромат войны, и то, что так безумно раздражало Филиппа Августа, тешило сердце короля Англии, прирожденного военачальника.
С кораблей посыпались англичане, они принялись расчищать место под шатры и палатки, вытаскивать маленькие корабли на берег. Ричард все же принял предложение французского короля, но пожелал устроиться не в шатре, а под тентом, за изящными столиками, в легких креслах. Морща тонкий аристократический нос, Филипп Август был принужден терпеть запахи лагеря, наносимые под тент шаловливым бризом. Слуги торопливо понесли на стол вина в кувшинах, охлажденных в море, и закуски — мясо, рыбу, птицу, овечий сыр.
— Хорошо бы поставить кого-нибудь с опахалами, — заметил французский государь. — В полдень здесь будет так жарко, что даже сарацины притихнут. Они никогда не воюют в полдень и до пяти вечера.
— Да, я слышал об этой их эксцентричной привычке. Нельзя ли ее как-то использовать?
— Боюсь, что нет, mon cousin. Наши солдаты в это время тоже отказываются воевать. Здесь слишком жарко.
— Как у осажденных с провизией?
— Судя по всему, не лучшим образом. — Филипп Август самодовольно поскреб плохо выбритый подбородок. — Мы держим город в кольце уже больше месяца. Что там могло остаться в амбарах у этих упрямцев?
— Тем не менее, они не сдаются. Как у них с водой? И, кстати, почему же не попытаться отрезать их от моря?
— Можно подумать, мы не пытались, — оскорбленно фыркнул французский король. — Сарацины цепляются за порт, словно это их последняя надежда. Должно быть, ждут подмоги.
— Не дождутся, — с деланным равнодушием ответил Ричард. — Посланная подмога сейчас на дне морском.
Как ни был Филипп Август раздражен, он, конечно, заинтересовался этим заявлением. С одной стороны, стараясь держаться со спокойным достоинством, не показывая, как он горд собой, с другой — пытаясь скрыть, что «подмога» представляла собой один-единственный корабль, пусть и большой, Плантагенет подробно рассказал о своих подвигах.
Дик, стоявший за правым плечом короля и опять исполнявший обязанности его телохранителя — временно, пока Ричарду не взбредет в голову отправить его с каким-нибудь головоломным поручением, — мысленно улыбался. Он-то помнил эту огромную галеру с тремя мачтами, выкрашенную в зеленый и желтый цвета, помнил также и то, как долго с этим дромоном не могла справиться вся армада английского короля. Правда, у англичан было оправдание: больше двух, ну трех судов разом не смогли бы подойти к галере. Но все равно, какой позор, когда один-единственный транспорт с оружием и съестными припасами целая армия так и не смогла захватить. Только утопить. Правда, какой-то умник незнамо зачем пустил слух, что на корабле везут восемьдесят ядовитых змей на погибель всем христианам. Звучало это так убедительно (сарацинам чего только не приписывали — самое милое дело придумывать всякие ужасы о народе, о котором ничего не знаешь), что встревоженный Дик не утерпел и спросил Серпиану, не знает ли она хорошего заклинания от ядовитых змей.
Девушка посмотрела на него, как на тупицу.
— Ты как себе это представляешь? — спросила она. — Восемьдесят ядовитых змей на корабле? А моряки что, абсолютно непрокусываемые?
— Они, наверное, держат их в закупоренных амфорах, — предположил смущенный рыцарь-маг.
— Да? Бедные змейки, как же они дышат? А как их кормить? И какую опасность они могут представлять, сидя в амфорах?.. Ладно, допустим, эти ненормальные решат выпустить их на англичан — а сами куда будут прятаться? Тоже в амфоры? И долго они собираются там сидеть? Пока бедные змеи не передохнут с голоду? Дрессированные змеи — миф!
Спорить со змеей-оборотнем дальше было бы абсурдом. Дик посмеялся, но объяснить то же самое каждому было невозможно. Англичане, боясь змей, категорически отказывались идти на абордаж, а обрадованные сарацины осыпали противника стрелами и копьями, поскольку и того и другого у них имелся большой запас. Отправив Серпиану в трюм, Дик встал рядом с королем, держа наготове большой щит, поскольку Ричарду было наплевать на опасность, он и думать не думал прятаться от стрел. Государю до сей поры странным образом везло, но испытывать судьбу — дело неблагодарное. Рано или поздно может не повезти.
Никакие приказы не могли сдвинуть с места английских солдат, и тогда король пригрозил ослушникам смертью. Причем не какой-нибудь, а мучительной. Рассуждения, что же хуже — укус какой-нибудь сарацинской гадюки или обдирание перед повешением, — подвигло самых смелых закинуть кошки, стянуть два корабля, как положено, веревками, полезть через борта, но Ричард быстро понял, что такими темпами он не скоро захватит корабль. Если и дальше пойдет так, про него, государя Английского и доблестного воина, будут говорить, что он, от зари до зари штурмуя дромон, сумел захватить его, только положив сотню-другую воинов.
Больше всего Ричард терпеть не мог насмешек. Такое упорное сопротивление подданных Саладина он воспринял как личное оскорбление. Глаза его налились кровью, и он приказал потопить галеру вместе со всеми, кто на ней был.
Правда, когда за борта английских кораблей стали цепляться тонущие мусульмане, умоляя о помощи, он задумался. Не из жалости к сарацинам — еще не хватало! — но ведь среди гибнущих могли оказаться знатные и богатые люди, способные заплатить немаленький выкуп. Кроме того, поговаривали, будто среди слуг султана встречаются отличные мастера-строители, способные изготовить любую осадную технику, — таких тоже не хотелось упускать. Король приказал вылавливать тонущих.
— Эй, опросить их всех, кто такие и что умеют. Кто знает ихний сарацинский язык? Герефорд, знаешь?
— Нет, государь.
Отыскали толмача, более-менее разбиравшего язык Саладиновых подданных. Тех опрошенных, кто не смог дать удовлетворительного ответа на вопрос о своем богатстве или искусстве возведения осадной техники, отправляли обратно за борт. Дик попытался вмешаться, убеждая, что пленников лучше привезти под Акру и попробовать обменять на пленных союзников, но король приказал ему заниматься военным делом и не лезть в политику. Молодой рыцарь подумал было поинтересоваться, где здесь кроются политические тонкости взаимоотношений двух государей, но не стал. Ричард все равно не ответил бы.
И теперь, когда Плантагенет рассказывал Капетингу о тяжком бое на воде и победоносном его завершении, Дик, закрыв глаза, снова услышал вопли бросаемых в воду пленников. Какая омерзительная вещь — война.
Ему мучительно захотелось домой, в Корнуолл, в Уэбо.
Но он подавил неуместное желание.
Ночью, когда иссушающую жару сменила прохлада, с моря подул свежий ветер, несущий долгожданное отдохновение от запахов госпиталя, солдатской похлебки, немытых тел, забитых падалью рвов и отхожих мест. После заката непривычные к сирийской жаре люди оживали, они сразу вспоминали, что жизнь чудесна и удивительна, что страна, в которую они пришли, — богата, а залитое багрянцем море и ясное, чуть запятнанное облачками небо — поистине прекрасны. В честь прибытия Ричарда и его армии, а также небольшого воинства Ги де Лузиньяна было устроено маленькое празднество. Солдаты очень обрадовались как тому, что прибыла подмога, так и большому количеству свежей провизии — перед отправлением с Кипра сборщики Ричарда ободрали лимассольские и хирокитийские селения подчистую, забрав весь скот и все припасы, кроме тех, которые крестьяне успели припрятать. Тут же разожгли множество костров, на которых стали готовить ужин, а на мусульманских дозорных, появлявшихся на дальних холмах, чтоб подсчитать огни, попросту не обращали внимания.
Ричард потчевал французских сеньоров лучшим кипрским вином, привезенным в огромных амфорах, — черным мавроном, розовым коккинели, очень крепким коммандария тридцатилетней выдержки и белым ксинистери. Последнее, к сожалению, оказалось нестойким, по пути успело слегка прокиснуть, и его отдали солдатам. Вина было много, закуски еще больше, и хоть сеньоры без устали наполняли бокалы и кубки, они почти совсем не пьянели. Должно быть, привычные желудки и крепкие головы достались английской и французской знати от предков, которые были способны всю ночь пировать, а потом весь день рубиться. Одно было приятным дополнением к другому — тем, что разнообразит жизнь.
А на следующий день начались воинские будни. Филипп Август поспешил похвастаться перед новоприбывшими как раз законченной осадной башней. Эта четырехэтажная махина, высотой своей превышавшая высоту стен, по ширине равнялась хорошему донжону. Не пожалев средств, французский король приказал укрепить верхние этажи башни металлом — безумное расточительство. Теперь эта громадина выглядела в лучах солнца просто потрясающе — огромная, искрящаяся и устрашающая. Двигалась она еле-еле, и то только тогда, когда ее тянули не меньше чем три десятка крепких быков. Тягловую силу король Французский успел конфисковать в окрестных деревнях прежде, чем прибыла армия Саладина. У крестьян на всякий случай забрали в два раза больше быков, чем было нужно, но остаток не пропал. Его уже успели съесть.
— Ну что скажете? — самодовольно вопросил Филипп Август.
Присутствующие ответили одобрительным гулом.
— Как мне кажется, — помедлив, сколько положено, сказал Дик, — кое-что стоило бы доделать.
Король Французский смерил молодого рыцаря надменным взглядом.
— Кто вы, юный рыцарь? Вы разбираетесь в осадной технике?
— Я Ричард Уэбо...
— А, тот самый юноша, победитель турнира?
— Да, ваше величество. Ричард Уэбо, граф Герефорд, к вашим услугам.
— Граф Герефорд? С каких пор?
— Его величество король Англии даровал мне этот титул... Но я к тому, что ведь башня возведена из местного дерева? Дерево сухое. Мне кажется, сарацинам будет слишком просто поджечь ее. При большом желании. А желание у них будет.
— Поджечь? Такую большую башню? Кроме того, верхние этажи обиты листовым металлом, вы заметили? Молодой человек, как вы себе это представляете?
— Да очень просто представляю. Масляную паклю на стрелу, поджечь и выпустить. Металл накаляется на солнце, под ним дерево скорей воспламенится.
— Вы ничего не понимаете в осадной технике, молодой человек.
Король Франции был слишком светским человеком, чтоб сказать чужому вассалу «Замолчи!», но это требование было написано у него на лице. Дик оглянулся на короля Ричарда — тот о чем-то беседовал с французским сенешалем и не слышал. Молодой рыцарь пожал плечами. Спорить он не собирался.
Башня под хлопанье бичей над терпеливыми спинами быков, под вопли и дикий скрежет неспешно двинулась к стене города. Дик с комфортом устроился на холме, с которого открывался такой же прекрасный вид, что и с горы, где располагались государи. Трагерн присел рядом, Серпиана же у костра возилась с котелком. Возможно, даже готовила обед.
С городских стен полетели первые горящие стрелы, в дневном свете почти невидимые, — так, бледные искорки с дымными хвостами наподобие комет. Молодой граф Герефорд покачал головой.
— Ох сейчас полыхнет! — смачно произнес рыцарь-маг. — Труда только жалко. Небось сам король топором не махал!
— Думаешь, полыхнет? — поинтересовался ученик друидов.
— Конечно. На такой то жаре! Осадные башни лучше всего обивать сырыми шкурами, тогда их никакой огонь не возьмет. Но меня никто не услышал. Их дело.
— Город большой, — привстав, заметил Трагерн. — Как думаешь, возьмем?
— Может, и возьмем. А вот Иерусалим — вряд ли. Но даже если город взять, его еще надо удержать. Это самое сложное.
Осадная башня медленно ползла к стене города, град стрел усиливался. На холм к двум приятелям, держа котелок на отлете, чтоб не запачкаться, поднялась Серпиана.
— Держите, дармоеды! — весело сказала она. — Отличная мясная похлебка.
Трагерн выдернул из-за голенища ложку.
— О, смотри! — Дик вытянул руку по направлению ползущей громадины, заманчиво сияющей в солнечных лучах. — У них все-таки получилось.
Первый этаж башни дымился. Огонь охватывал бревно за бревном с необычайной стремительностью, словно осадное сооружение состояло не из дерева, а из трута. Должно быть, несколько стрел, обмотанных паклей, попали в нужное место либо же просто наступил удачный для сарацин момент, но вскоре быки, испуганные огнем, прицепившимся буквально к их хвостам, стали рваться из постромок, и погонщики, размахивающие тяжелыми кнутами, ничего не могли сделать. Пламя вгрызалось в башню с такой яростной радостью, словно от века ничего ни разу не сжирало и хотело непременно попробовать. Огонь быстро вскарабкался ко второму и третьему этажам. Из входа наружу посыпались солдаты, те, кто находился на самом верху, вопили от ужаса. Коробился накаленный металл.
— Ну вот, — удовлетворенно произнес граф Герефорд. — Я же говорил! А они...
— Как тебе не стыдно! — Девушка, присевшая на подстеленный плащ, укоризненно покачала головой. — Ну как тебе не стыдно?! Ведь там могут погибнуть люди!
— Да ерунда. Сейчас они все оттуда выберутся. Башня большая, пока она сгорит, много времени пройдет... Эй, хоть быков отвяжите! — завопил Дик.
— Не ори! — прикрикнул Трагерн. — Они тебя все равно не услышат. Ты, любитель животных...
— Да, я люблю животных. Особенно жареных.
— Так что тебе не нравится? Сейчас они там отлично поджарятся. До корочки.
— А я люблю, когда животных перед готовкой потрошат, знаешь ли.
— Боже, какие же вы все мерзавцы! — вздохнула Серпиана. — Ну а ты, друид... Тебе должно быть стыдно.
— Мне стыдно, — сознался ученик Гвальхира. — Мне ужасно стыдно. Но я тоже люблю говядину. Хорошо прожаренную.
Все трое расхохотались. Там, у стен Акры, погонщики, быстро поняв, что с тягловыми быками не совладать, обрубили постромки, и под стрелами сарацин попытались увести животных в лагерь. Но освободившиеся быки все как один рванули в город. Лучники, спрыгивавшие со второго этажа осадной башни, схватились за луки — позволить осажденным получить такой отличный запас провизии они не собирались. Башня тем временем заполыхала вся и, постояв еще немного, сияя металлом, начавшим плавиться от жара, накренилась и, наконец, рухнула, придавив нескольких зазевавшихся французов.
На холме у королевской палатки бесновались. В ту сторону молодой рыцарь посматривал равнодушно. Он попробовал похлебку, та действительно оказалась вкусной, наваристой и — что самое главное — с мясом, как и было обещано. Причем не с какими-то там жилами, обрубками костей или чем-то подобным. Видно, на повестке дня стоял вопрос, куда девать мясо, пока оно не испортилось. Вот и бросили его в солдатский котел.
— Или ты брала из какого-нибудь графского? — поинтересовался Дик.
Серпиана лишь отмахнулась.
— Не существует в природе графского котла. Просто у ваших графьев есть свои повара. А у тебя — нет.
— Правильно. А знаешь почему? А потому, дорогая, что ты никак не соглашаешься выйти за меня замуж.
Трагерн, зажав рот рукой, потихоньку давился от смеха.
Девушка окинула обоих мужчин надменным взглядом.
— Ты договоришься, я вообще за тебя замуж не пойду.
— Но, дорогая, ты меня не поняла, — с улыбкой возразил Дик. — Откуда хорошие слуги у молодого холостого графа? Хороших слуг подбирает жена. А еще она должна следить за тем, чтоб слуги хорошо работали.
— Вывернулся как, а? — Трагерн слегка подтолкнул Серпиану локтем. Она молчала.
— Mon petit serpent, ты обиделась?
— Est absent du tout!
— Хм, — ошеломленный Дик замялся. — Да я вижу, ты уже прекрасно освоилась с французским...
— Est absent rien facilement! La langue franзaise — mon rкve intime! — Она немного помолчала и добавила на английском: — Я же просила без необходимости не говорить со мной на языке, который я едва понимаю. Ведь однажды ты тоже можешь оказаться в неловком положении.
— Прости, родная. Я ведь так, от любви, от полноты чувств.
Осадная башня догорала, а солдаты, благополучно выбравшиеся из нее до обрушения, прикрываясь щитами, пытались перетащить поближе к лагерю бычьи туши. Из города, где изголодавшиеся сарацины, похоже, жадно следили за перемещением взбесившейся от огня живности, выскочил небольшой отряд, немедленно ввязался в схватку за туши быков, оказавшихся ближе всего к воротам. Похоже, в городе царил такой голод, что сил терпеть не осталось. Глядя на жаркую схватку солдат из-за мяса, годного в котел, Дик прикинул, что Акра вряд ли продержится долго. Пусть погибла осадная башня — это не спасет осажденных.
Дерущиеся разошлись не на шутку. Из лагеря спешили еще несколько десятков солдат — помогать своим, из ворот тоже выглядывали готовые бежать на помощь воины — видимо, самые голодные. Опытным взглядом граф Герефорд оценил соотношение сил.
— Похоже, у нас сегодня все-таки будет свежатина, — сказал он. — Не могу поверить, но кажется, осаждающие более голодны, чем осажденные.
— Не имеет значения, кто насколько голоден, — ответил молодой друид. — Для солдата главное — сытная еда. Тут, получается, важнее, у кого желудок больше. Да ты посмотри на этих худосочных сарацин. Кто выиграет, как думаешь?
Молодой рыцарь прищурился, разглядывая сцепившихся в схватке солдат — невысоких щуплых южан и коренастых широкоплечих английских подданных Ричарда Львиное Сердце.
— Наши, конечно, — ответил он с уверенностью.
