Глава 9
СЫН БОЯРСКИЙ

До усадьбы Илья Федотович добрался только на четвертый день после сечи. И хотя возвращался он с победой да еще с полусотней взятых у вотяков коней, с добротными доспехами и изрядным скарбом, особого торжества боярин не испытывал. Из пятнадцати телег короткого обоза на семи ехали отведавшие вотякской стали холопы. Пятеро убитых. Трифон, голова которого оказалась крепче тевтонского меча, при всякой попытке сесть али встать тут же блевать начинает, как перепивший вина новик. Касьян, рука которого замотана от плеча до самых пальцев, ослаб, ходить не способен, то и дело в монастырь на покой просится. Не встать больше старому воину в строй. Отсохнет рука, видит Бог, отсохнет…

Боярин Умильный осенил себя крестом и впервые за последние годы не пустил коня в галоп, увидев впереди высокие стены отчей усадьбы. Горе, горе. Теперь всюду его ждало только горе… Всадник посторонился, пропуская телеги мимо себя, остановился на вытоптанном копытами и изрытом камнями баллисты лугу. Однако татар тут стояло немало. А Дмитрий отбился. Молодец, сынок.

Обоз медленно вкатился в ворота, а навстречу, протискиваясь сбоку, выбрались две девушки.

— Батюшка! Отец!

— Ольга? Серафима?! — Он рванул поводья, едва не разорвав губы коня, дал шпоры, помчался навстречу, спрыгнул с седла и сжал в крепких объятиях сразу обеих, не замечая, что царапает лица девушек кольцами панциря. — Девочки мои, милые… Как вы… С вами все хорошо?

— Да, — ответила старшая, подняв на родителя карие глаза. — Набег был татарский, на Богородицы. Нас чуть не угнали. Но стрелец один отбил. Потом страдники сбежались. Пересидели у монастыря. Только… Алевтина пропала, что с нами была…

— Господи, прости меня, грешного, за слабость мою и помыслы мирские, — перекрестился боярин. Он любил свою племянницу, но сейчас, увидев невредимыми дочерей, не скорбел по ее страшной доле. Не мог сочувствовать, испытывая радость и великое облегчение.

От усадьбы шли сын Дмитрий, также в броне, и Гликерия, в темном платке и тяжелом черном парчовом платье. Отпустив дочерей, Илья Федотович обнял сына, но ненадолго, буквально на миг, затем отстранился:

— Горжусь тобой, мой мальчик. Ну, сказывай. Как убереглись, чем бились. Кто показал себя, а кого в страдники гнать потребно.

Разумеется, праздника не получилось, хоть при набеге и уцелели все дети до единого. В усадьбе стоял дух скорби. Подворники омыли усопших, переодели и поставили гробы в домовой часовне для отпевания. Девки утирали глаза и мусолили платки. В ближние деревни поскакали вестники, сообщить родичам холопов, что близкие их обрели вечное блаженство. Но щемящая тоска все-таки отпустила сердце боярина Умильного, и он, оставшись один в своей любимой светелке — маленькой, но обитой османскими войлочными коврами, с печуркой, дымоход которой был вмазан в кухонную трубу, с окошком, забранным слюдой, с дорогим удобным креслом, привезенным из немецкой страны Венеции, и с хитрым бюро красного дерева с пятью потайными ящиками, доставленным за два сорока горностаев северным морем из аглицкого города Ипсуича — здесь хозяин мог спокойно счесть убытки и прибытки свои, случившиеся за минувшие дни.

Дочери спаслись. Страдников при этом погибло двое, но то — пусть. Господь кровинушек его сохранил, и роптать за прочее грех. Смердов вотяки посекли в Рагозах, Комарове и Рыбаках много, чуть не полсотни будет, но больше стариков, для продажи и развлечения негодных, али детей пуганых и потому шумных.

Полон он возвернул: и девок, и мужиков. Сильного урона тут не случилось, хотя оброка в этом году привезут не в пример меньше. Часть урожая грабители стоптали, дома в деревнях пожгли, амбары, овины. Скот станичники для смеха порубили. Что он получил взамен? Полсотни лошадей да груду всякого скарба, половину из которого все одно не удастся пристроить к делу. Правда, совершенно целый бахтерец вотякского бея и еще несколько доспехов грабителей побогаче стоили больше, чем весь обоз с лошадьми в придачу — но то справа воинская, хозяйству пользы не принесет.

Впрочем, имелась у боярина Умильного и еще более тяжкая дума — погибшие холопы. Разом лишился он одиннадцати людей. Пятеро в сече полегли, двое в Богородицах головы сложили, еще двух стрелы татарские прямо здесь, в усадьбе, нашли, один сгинул безвестно, Трифон и Касьян в седло подняться не могут. Из полусотни оружных холопов своих он потерял каждого пятого. А год уже кончается, в любой момент воевода Хлыновский али дьяк Разрядного приказа смотр назначить могут. У Умильного — четыре с половиной тысячи чатей поднятой пашни. Значит, он обязан представить сорок пять ратников в полном вооружении, в броне, с заводными конями и походными припасами. А под рукой осталось всего тридцать девять. Раненых ни дьяк, ни воевода считать не захотят. Дмитрия, пусть тот и усадьбу от набега отстоять смог — тоже.

Но самое неприятное — Илья Федотович лишился Касьяна. Словно бы у него самого руку отсекли! Лишился верного воина, на которого он мог положиться всегда и во всем. Который бодрствовал, когда он спал. Который прикрывал спину, когда он застревал в сече. Который мог командовать небольшой боярской ратью не хуже его самого. Мог вести поход вместо него, мог с малой силой обойти хитрого ворога стороной, запутать, перехитрить, мог пойти в битву, не боясь и не оглядываясь, коли видел, что принесет этим пользу.

Нет больше ратника Касьяна. Не ходить ему в сечу, не водить воинов в лихие атаки. А Дмитрий мал, на него эту ношу не взвалить…

Илья Федотович опустился в кресло, положил руки на подлокотники, откинул голову на гнутую спинку, закрыл глаза.

Холопов, пожалуй, он найти сможет. Как по крепостным своим поедет, оброк собирать, глядишь, и соблазнится кто из сыновей мужицких на лихую службу в хозяйской усадьбе. Осенью в Москву отправится, там тоже вольные людишки могут за серебро богатому боярину продаться. Но этих дворовых на смотр выставить еще можно, а вот каковы они в сече, в походе окажутся… Глядишь, и опять половину в страдники придется отправлять, на землю сажать. Потому как при виде пищалей они бледнеют, от татарского посвиста головы пригибают. Нет, не скоро силу свою восстановить удастся. Да еще Касьян… Кого вместо него приблизить? Ермилу? Прохора? Ефрема?

Нет, не то. Холопы они по сути и рождению. Послушны, отважны, но слова поперек не скажут, сами что-либо сделать не решатся. Трифон? Это может и рискнуть на свой страх, но… Молод еще, баламут. Рисковать может, отвечать — не умеет. Людей ему доверить нельзя. Тогда кто?

Боярин Умильный сидел в раздумьях довольно долго, потом решительно поднялся, вышел из светелки, спустился по лестнице, пересек двор, поднялся на стену и решительно распахнул дверь в терем.

— Здравствуй, Илья Федотович. — Подобранный в степи стрелец сидел на тюфяке и старательно обстругивал обломок оглобли. — Стучаться вас никогда не учили?

— Здоров и ты будь, служивый. — Помещик придвинул к себе табурет, сел на него. — Сказывали мне о храбрости твоей при татарском набеге. Благодарность прими мою за помощь.

— Да чего там, — пожал плечами Андрей. — Не за что.

— И про то сказывали, как ты из тюфяка по смердам моим стрелял…

По спине сержанта пополз неприятный холодок. Зачастую очень трудно объяснить людям, что война — жестокая штука и что на ней не существует морали и справедливости. Матях отложил недоделанный шомпол и наклонился вперед, сложив руки на груди.

— Стрелял, — кивнул он. — Стрелял по смердам, что вперемешку с татарами бежали. И даже, думаю, ранил человек пять. Да только выстрелы эти спугнули «чехов», отогнали как раз тогда, когда сын твой уже ворота собрался запирать. Не рань я этих пятерых, за воротами остались бы все. И порубили бы татары не пятерых, а пятьдесят. Всех до единого, как миленьких.

— Я не про то спрашиваю, служивый. — На губах боярина появилась странная улыбка. — Странно мне, как ты вдруг с зельем огненным справно сладился. Вроде не помнил досель ничего?

— Не знаю, — пожал плечами Андрей. — То не я, то руки вспомнили. Как пушку увидел, так вроде все само собой получаться стало.

— Занятно. Видать, и вправду стрелец ты государев, — покачал головой Илья Федотович и неожиданно обнажил саблю. — А ну, это в руку возьми. Может, опять чего вспомнишь?

Матях принял оружие, несколько раз взмахнул легким клинком. Сабля летала в руках, как пушинка. Не меч — игрушка детская.

— Как? — с жадным интересом спросил боярин.

— Не то, — качнул головой Андрей, возвращая клинок. — Больно легкая. Странно.

— Легкая, баешь? — приподнял брови Илья Федотович. — Так то можно исправить. Пойдем.

Уже вдвоем они вышли из терема, поднялись в дом и повернули в обширную комнату, что располагалась за кухней, у задней стены постоянно горячей печи. Илья Федотович самолично отпер висячий замок, пропустил гостя внутрь. Здесь было тепло и сухо, и ржа не могла причинить вреда собранному железу. А железа имелось немало. Вдоль стен стояли копья, рогатины, совни на длинных древках. Отдельно, на чистых тряпицах, лежали длинные плоские ножи и граненые стилеты. Чуть дальше, на узких полочках, покоились сабли, за ними — несколько прадедовских прямых обоюдоострых мечей. Имелись здесь и топорики, и бердыши, серебристыми кучками лежали кольчуги, шлемы, непонятные комплекты из стальных пластин, пучки стрел, луки. А что покоилось в шести больших сундуках — оставалось только догадываться.

— Ну, смотри, служивый. Что по руке станет?

Андрей двинулся по оружейной комнате, осматривая собранное богатство. Копья — это оружие боя на дальней дистанции, в тесной стычке от них пользы мало. Прямой меч? Матях на мгновение остановился, но тут же отрицательно покачал головой: мечом, как и ножом, нужно уметь работать. Тем более что по боевым качествам он уступает сабле — недаром на Руси кривые клинки еще в незапамятные времена мечи вытеснили. А саблю он уже пробовал. Еще шаг — и рука сержанта невольно потянулась к бердышу. Заканчивающийся стальным острием подток, острый кончик длинного лезвия. Значит, наносить удар можно обеими сторонами. Сам клинок изогнутый, как сабля, но длинный — в половину роста. Им и рубить удобно, и прикрыться, как щитом, можно. Дерешься на дальней дистанции — берись за древко внизу, и у тебя копье. Сошлись ближе — перехватывай за середину, где под косицей как раз оставлено защищенное лезвием место для руки. И вот уже у тебя обоюдоострый боевой шест. Еще ближе сошлись — так кривым лезвием и в упор резаться сподручно. А по весу всего чуть тяжелее, нежели «Калашников». В руку ложится легко и приятно. Чувствуется не былинка, а оружие прочное и надежное.

— И впрямь стрелец, — с некоторым разочарованием вздохнул Илья Федотович. Он надеялся обнаружить в раненом воине более родовитого гостя. И все-таки… Нет, не станет стрелец, пусть он и слуга государев и токмо перед ним ответ держит, так уверенно с боярином родовитым разговаривать. Спорить не рискнет, дела свои, как несмышленышу, растолковывать. Для этого куда более родовитая кость нужна. И боярин Умильный решился еще на одну проверку. — Хотя… Давай еще одно мастерство опробуем. Вот, лук мой возьми. Стрельцу его нипочем не натянуть, это не зельем огненным плеваться. Тут навык и сила богатырская нужны. Держи. А вот наперсток мой.

Наперстком оказалось широкое костяное кольцо, которое боярин надел Матяху на большой палец правой руки. В левую сержант принял лук — размером немногим больше метра, обтянутый тонкой кожей. И легкий — килограмма не будет. Андрей широко расставил ноги, зацепил кольцом тетиву, коротко выдохнул и растянул лук на всю ширину. От натуги что-то захрустело промеж лопаток, кровью налилось лицо, заныл большой палец. Матях подумал о том, что штангу, пожалуй, держать легче, и, не дожидаясь отмашки, расслабился. Протянул оружие владельцу.

— Надо же, натянул. — На лице боярина читалось подлинное изумление. — Нет, служивый, ты не стрелец.

Сержант молча пожал плечами.

— Нет, не стрелец, — повторил Илья Федотович, задумчиво поглаживая бороду. — Потому, Андрей, не помнящий своего рода, хочу предложить тебе дело, чести твоей не роняющее ни в коем разе. Иди, служивый, ко мне в боярские дети. Дам я тебе на прокорм деревню Порез, снаряжу честь по чести. Броню дам знатную, коней, клинки, какие захочешь. Холопов тебе определю. Коли род свой, дом упомнишь, так вернешь мне долг за оснастку воинскую, и дело с концом. Я слово сдержу. В Москву тебя возьму, дабы друзья узнать могли. В Разрядный приказ съездим. А пока и честь сохранишь, и дом свой заимеешь. Что скажешь, служивый?

Матях молчал, пытаясь переварить услышанное. Как это — ему дают «на прокорм» целую деревню? Что он с ней будет делать? И как за это расплачиваться? Хотя, с другой стороны — мог ли он когда в жизни представить, что станет хозяином целой деревни?

— Ты не думай, — по-своему воспринял его молчание Илья Федотович, — в служении боярам Умильным стыда нет и ни для кого быть не может. Род наш на Руси один из древнейших, мы с любыми князьями вровень держимся. Кем бы ты ни был по отцу с матерью, краснеть не придется… Или не желаешь более животом рисковать? К покою стремишься? Землю пахать, тягло платить, голову под татарскую саблю не подставлять? Так ты скажи, я пойму. Всякое повидал. Надел дам хороший, пяток лошадей, соху, топор, скарб какой на первое время, подъемных рублей пять заплачу, от оброка освобожу на три года. О чем мыслишь, служивый?

— Нет, — покачал головой Матях, — вот уж чего я точно не хочу, так это пахать землю сохой на лошадях. Уж лучше в боярские дети.

— То всякий сам для себя считает. — Боярин принял от Андрея лук, повесил его на стену, на торчащие деревянные штырьки. — Так что скажешь, служивый? Согласен ко мне на службу пойти али отгостевался, пойдешь кров родной искать?

— Ну, в общем, да, — пожал плечами сержант, прекрасно понимая, что никакой иной возможности устроиться в новом мире для него не существует. Программисты здесь точно не нужны, сельское хозяйство для него и в двадцатом веке тайной за семью печатями было, строить или торговать он тоже не учился. А воевать… Воевать в России каждый мужчина умеет, государство позаботилось. Срочную почти всю оттрубил, какой-никакой, а навык есть. — Мне что теперь, нужно колено преклонить и руку поцеловать?

— Да ты, никак, глумишься, служивый?! — неожиданно залился краской хозяин и схватился за рукоять лежащего на ближнем сундуке меча. — Али род мой недостойным считаешь?!

— Помилуй, Илья Федотович, — попятился Матях. — И в мыслях не было! Просто не знаю я, как поступать нужно в таком случае. Забыл же я все, Илья Федотович! Не знаю! И род твой не могу никаким считать, потому как не знаю о нем ничего…

— Неужели про род бояр Умильных ничего не знаешь? — Подобное заявление настолько удивило хозяина, что он вмиг растерял свой гнев, хотя меча из рук все еще не выпустил.

— Да я своего роду-племени не помню, Илья Федотович! Куда уж мне про чужие знать? И как поступать, тоже не помню. То ли кланяться положено, то ли «ура» кричать.

— Это уже я запамятовал, служивый, прости, — окончательно успокоившись, положил оружие на место боярин. — А русский человек колени токмо пред Богом преклоняет, это ты по-любому помнить должен. Али и вправду готов был унижение принять?

— Не принял же, — довольно улыбнулся Андрей.

— Не принял, — согласился хозяин. — Значит, согласен в дети ко мне пойти?

— Согласен, — решительно кивнул сержант, хотя промеж лопаток и пробежал холодок неуверенности. Все-таки новую жизнь себе выбирает, не в «Империю» играть собрался.

— Ну так иди сюда, сын боярский, — раскрыл объятия новоявленный «отец». Андрей шагнул к нему, мужчины обнялись. Илья Федотович уткнулся носом своему новому соратнику немногим выше солнечного сплетения, неожиданно почувствовав себя чуть ли не карликом, и поспешил отодвинуться. — Панцирь я тебе в Суздале закажу. Кузнецы там сказочные, особливо пекшинские кольчужники. Брони под твою стать у меня средь припасов нет. Бердыш сразу забирай, щит. Коней из конюшни моей взять можешь, пока своих не заведешь. Кожу, сукно, сатин тоже дам, из своей кладовой. Девки одежу тебе справят. Вошвы потом сам добавишь. Что еще надобно?

— Все, — пожал плечами Андрей. — Голый я к тебе попал, Илья Федотович.

— Да, главное… — Хозяин снова взялся за меч, но на этот раз просто отложил его в сторону, открыл сундук, в котором обнаружился изрядный запас серебра: кубки, покрытые тонкой чеканкой и залитые яркой эмалью, кувшины, украшенные драгоценными камнями, пухлые мешочки с вышивкой — наверное, кошели — блюда, вазы, чаши. Поворошив это добро, боярин достал нечто похожее на поварской черпак среднего размера, но серебряный; сама чаша покрыта арабской вязью снаружи и изнутри, ручка украшена алым продолговатым камнем, похожим на разрезанную вдоль каплю воды. — Вот, держи. Это будет твоя ложка!

— Благодарю, Илья Федотович, — неуверенно ответил Андрей, принимая подарок, и покосился на Умильного, пытаясь понять, шутка это или такое утонченное издевательство: вручать со всей торжественностью застольный инструмент. Хотя — дороговат подарок для шутки.

— Гликерии скажу, — кивнул боярин, — она тебе тряпицу даст, чтобы заворачивать.

По его серьезному тону Матях понял — не шутка. Вручение ложки — действительно торжественная процедура вроде принятия присяги. Хорошо хоть, целовать ее, как автомат, никто не требует.

— Так, — закрыл сундук хозяин и перешел к другому. — Поясной набор у меня есть полный. Хотел Дмитрию отдать, да, пока на Литву ходил, он себе сам справил…

Илья Федотович протянул своему новому «сыну» широкий, в полторы ладони, коричневый ремень с наклепанными на него округлыми медными бляхами, с толстой пряжкой, похожей на армейскую — но вместо звезды на ней красовался натуральный мальтийский крест. С ремня свисали несколько более тонких ремешков с кольцами, а еще резные костяные ножны, из которых торчала темная деревянная рукоять, и небольшой мешочек. На двух кольцах держалась продолговатая замшевая сумочка, напоминающая патронташ для СКС, но более длинная и мягкая.

Андрей сразу перепоясался, зацепив штырьки на обратной стороне пряжки за самые крайние дырки ремня, оправил рубашку, убрав складки на ней за спину, и сразу испытал знакомые подтянутость и собранность. Теперь он действительно ощущал себя воином. Куда больше, нежели с пушкой в руках, но голышом.

— Епанча тебе любая мала будет, — продолжал вспоминать боярин. — Ввечеру сшить укажу. Саадак не собран, опосля дам. Сапоги… А, засапожник… Кистень… — Он быстрым шагом пересек комнату, распахнул створки сколоченного из досок шкафа. Достал еще один нож — но на этот раз в простых кожаных ножнах и длиной не десять сантиметров, а все тридцать. Последним сержант получил боевой кистень — стальную гирьку, невероятно похожую на обычный строительный отвес, но весом граммов двести, подвешенную на тонкий плетеный ремешок длиной в локоть, прикрепленный к короткой деревянной рукояти. — Теперь, думаю, все. Справу конскую на конюшне подворники дадут, рогатину себе по руке тоже сам справишь, навершие дам, ратовище у себя вырежешь. Да?

Матях неуверенно пожал плечами.

— Я так думаю… — запирая сундуки, почмокал Илья Федотович, — я так думаю, с броней и поддоспешниками, войлочным и кожаным, с шеломом, шапкой бумажной… За снаряжение я на тебя, сын боярский, пять-три рублей новгородских долга напишу… Нет, — тут же спохватился хозяин, — еще лук потребен. Коли мой возьмешь, полста рублей за все будет. Татарский купить — рублей десять за саадак.

— А если пищаль взять? — Матях совершенно точно помнил, что пищали в шестнадцатом веке использовались уже вовсю.

— Что ты, кожемяка какой али кабатчик, с зельем баловаться? — презрительно фыркнул боярин. — Да и на смотре ратника с пищалью подьячий не зачтет. То для стрельцов баловство.

— А стоит-то сколько? — стало интересно Андрею.

— Две-три куницы, — поморщился Илья Федотович. — Коли зело добротная, то и рубль спросить могут. Ну, захочешь, управишься, купим. Пусть лежит. Но пока у себя не держу. Не надобно. А сейчас пойдем. Снаряжение тут у двери оставь. Заберешь, как на дачу поедем.

Поначалу Илья Федотович повел Матяха в домовую церковь — темную часовенку, занимавшую угол жилого дома. Снаружи она узнавалась по шатру с крестом, крытому деревянной остроконечной черепицей, похожей на крупную рыбью чешую. Из дома внутрь вели широкие двери с иконой Богоматери на притолоке. Правда, боярин совсем забыл, что внутри высокого, метра четыре, помещения метров десяти в длину и пяти в ширину стоит восемь гробов, над которыми читает заупокойную службу отец Георгий — со священником Андрей уже познакомился. Возле усопших толпились родственники — мяли в руках шапки мужики, плакали укутанные в темные платки женщины.

Перекрестившись и поклонившись иконостасу, боярин Умильный развернулся, быстрым шагом направился в трапезную. Остановился в красном углу, в котором, перед ликом святого Сергия, чадила масляная лампадка, начал молиться. Андрей, не зная, что делать, стоял сзади, крестясь и кланяясь одновременно с хозяином дома.

Хлопнула дверь, появилась дворовая девка.

— Снеди принесть, Илья Федотович? — кашлянув, поинтересовалась она.

— Детей моих сюда скличь, — не поворачивая головы, приказал Умильный, — Гликерию зови и племянницу мою.

«Кажется, начальство подходит к моему принятию на службу весьма серьезно», — мысленно отметил Матях, искоса окидывая взглядом комнату. По размерам она не уступала домовой церкви, но выглядела куда богаче: стены обиты светло-синей тканью, похожей на атлас. Потолок белый, расписан зелеными цветами с разноцветными бутонами. В травяных джунглях бродили неведомые звери, из которых Андрей с большим трудом угадал только льва — по гриве, окружающей почти человеческое лицо, и собаку — по ошейнику. Длинный стол укрывал белый ситцевый наскатерник. Сквозь тонкую ткань просвечивал темный рисунок самой скатерти. Вдоль стен стояло несколько скамей, обитых сверху малиновым бархатом, еще четыре были придвинуты к столу. Единственное кресло с высокой спинкой и вычурными подлокотниками возвышалось с дальнего от дверей торца, спинкой к закрытым матовой слюдой окнам, и предназначалось явно для хозяина.

— Звали, батюшка? — Это появился Дмитрий, наконец-то расставшийся с оружием и доспехами, а потому облаченный в ярко-зеленую шелковую косоворотку с алым воротом и темно-синие шаровары, заправленные в высокие бирюзовые сапоги тонкой кожи. Шапку, в отличие от отца, он не носил, короткие русые волосы были взлохмачены, словно он долго кувыркался на сеновале, изумрудные глаза сверкали радостно и задорно.

«А мне шестнадцатый век всегда казался серым и угрюмым», — подумалось Андрею.

— Садись, — перекрестившись в последний раз, повернулся к столу хозяин дома и указал сыну место справа от кресла. — А ты, боярин Андрей, рядом с ним усаживайся.

Однако, прежде чем сержант успел занять отведенное ему место, дверь хлопнула снова, и Илья Федотович остановил гостя, положив ему руку на плечо:

— Вот, знакомься, боярин. Это супружница моя, Гликерия. Представить тебя по приезде не мог, в беспамятстве ты был. А это дочери, Серафима и Оленька…

При виде трех красавиц Матях просто остолбенел. И не из-за незнания, что делать, а потому, что вблизи хозяйку дома и ее наследниц видел впервые — не имели здешние знатные дамы привычки по двору шастать, как простые девки или взятая в примачки племянница. Между тем посмотреть было на что. Невысокие чуть розоватые кокошники, густо усыпанные жемчугом, окаймляли белые как мел лица с ярко-сиреневыми щеками. Толстый слой пудры — или чем они там пользовались? — покрывал кожу такой жесткой коркой, что закрывал лицо от посторонних взглядов не хуже паранджи. К сожалению, этот слой не мог скрыть глаз и улыбок женщин. Под черными изящно выгнутыми бровями на Андрея смотрели глаза, в которых белок был абсолютно черным, черным как сажа, как ночное небо, как совесть европейского правозащитника. Карие зрачки смотрелись в них, как светлые кругляшки. Широкие улыбки открывали ровный ряд черных глянцевых зубов.

— А-а… — открыл рот Андрей, не решаясь произнести какое-либо приветствие, а в голове стремительно проносились кадры из различных голливудских «ужастиков». Американские вампиры и ожившие мертвецы показались ему в этот миг образцом миловидности и шарма.

— Сюда, рядом с Дмитрием садись. — Илья Федотович вовремя избавил сержанта от мук, обняв за плечи и опустив на скамью.

Супруга села по левую руку от хозяина, девушки — рядом, напротив Матяха. Тот вздрогнул снова и уткнулся взглядом в стол, словно скромный девственник, впервые увидевший женскую грудь.

— Прасковья? Наконец-то! Ну, Никитушка, беги сюда!

Упитанного розовощекого мальчугана хозяин подхватил на руки, прижал к себе. Глазенки у наряженного в суконный длиннополый кафтанчик малыша лет пяти были карие, русые волосы. Матях скосил глаза в сторону девушки, и в этот миг она, одетая в простой сарафан, с платком на плечах и повойником на голове, с бледными бровями и настоящей смугловатой кожей, без всякой косметики, с простыми белыми зубами, показалась ему еще более красивой, чем в первый раз.

— Садись, племянница. — Илья Федотович опустился в кресло, посадил Никиту на колени, и тот немедленно принялся дергать завязки его подбитой горностаем ферязи. — Собрал я вас, чада мои, дабы поведать, что боярин Андрей согласился пойти под мою руку в боярские дети. А посему отныне место его за нашим столом. От меня по правую руку, рядом со старшим сыном моим, Дмитрием Ильичом. Даю я ему на кормление деревню Порез и земли, к ней прилегающие…

Боярские дочери почему-то дружно захихикали, и хозяин решительно хлопнул ладонью по столу:

— А ну, цыц, балаболки! И еще хочу сказать. Боярин Андрей в сече с татарами обеспамятовал, а посему рода-племени своего не знает. Но историю рода, которому отныне предался, он знать обязан. И ты, Никитушка, тоже послушай. О твоих родителях сказывать стану. — Илья Федотович откинулся на спинку кресла, повернув сына к себе лицом и глядя ему в глаза. — Помнить тебе надлежит, из каких корней ты выходишь, как деды наши честь свою блюли и как тебе ее блюсти следует.

Девицы замолкли. Похоже, с памятью предков в этом доме шутить не любили, и случайная ухмылка в неподходящий момент могла сильно выйти боком.

— Когда славные предки наши, Словен и Росс, — чуть прикрыв глаза, словно предаваясь воспоминаниям, начал боярин, — пришли на земли ильменские в три тысячи девяносто девятом от сотворения мира году, увидели они, что земли сии богаты людьми и мехами, деревом и железом. Основали братья город Словенск и Старую Руссу, стали княжить и ходить в походы ратные на запад, и восток, и юг, сея страх великий на египетские и другие варварские страны. Правили они мудро и долго, и дети их с честью продолжали дело родительское. Летом года шесть тысяч триста сорокового стол от родителя принял князь Новгородский и Русский Гостомысл. Спустя три года отдал он дочь свою Умилу в жены князю соседнему, ориветскому. Вместе с дочерью его поехали самые преданные бояре, коих в землях новых, варяжских и стали именовать «умильными». Много лет жили они у ориветского князя, ходили в походы ратные, отражали натиски немцев безбожных. А в году шесть тысяч триста шестьдесят девятом князь Гостомысл почувствовал близость кончины своей. К часу этому из четырех сыновей его не осталось у стола ни единого. Все полегли ради дел славных, рубежи русские обороняя, варваров укрощая духом своим. Посему послал он вестников к дочери своей Умиле. И сказал ей устами верными, что желает видеть на отчем троне внука своего, нареченного Рюриком. Отпустила Умила детей на родные берега, Рюрика старшего, а с ним братьев Синеуса и Трувора. И дабы сердце материнское успокоить, поплыл беречь Рюрика самый преданный и храбрый из «умильных» бояр, род коего в пределах новгородских так с тех пор и рекли: Умильный. Честь по чести служили отцы наши. С Олегом Вещим ходили хазарам неразумным укорот давать, цареградцев данью обкладывать. Из рук апостола Андрея крещение святое принимали. Как немцы в схизматики из истинной веры подались да на земли Новгородские стали ходить разбойничать, то, Никитушка, славный предок наш Тихон Лукич Умильный в году шесть тысяч восемьсот двадцать девятом вместе с воеводой Лукой к свенам с ответным визитом отправились. Поперва в Финемарнен, опосля на Халоголад. Да так погостевали, что схизматики страшной клятвой поклялись более с Русью не воевать, и доныне клятву сию хранят. А как помрачение на князей нашло, Русь святую на куски порвали да нехристей поганых позвали суд над собой вершить, то к басурманам неразумным, в Орду Золотую, предки наши также за данью ходили. Алексей Тихоныч — со Степаном Лепой, Михаил Алексеевич — с воеводой Анфалом. А в году шесть тысяч девятьсот тридцать первом на озере Котельковском в сече с князем литовским Витовтом отдал живот за отчизну прапрадед мой Даниил Михайлович…

Боярин перекрестился, вытащил из-за пазухи нательный крест, поцеловал его и вернул обратно.

— Дед мой, твой прапрадед, Никита, Порфирий Путиславович ходил с торговыми делами на Обь. Басурман по дороге мечом охаживал, а добычу у чукчей, у Ледовитого моря, на кость и меха выменивал. Также и в аглицкие порты на трех ладьях приходил с товаром, по пути собранным. Правды таить не стану, затмился разум у деда, поднял он меч свой супротив великого князя Иоанна Васильевича. Но вину признал, на кресте святом на верность присягнул и земли сии, на коих мы сейчас обитаем, от государя получил на вечные времена… Помолимся, дети мои, за упокой души славных родителей наших. И пусть даст Господь нам силы оказаться достойными деяний предков, не уронить чести имени своего, земли русской и рода бояр Умильных…

За столом повисла тишина. Под тяжелой дланью отца притих и несколько раз перекрестился даже малолетний Никитка — хотя молитвы, наверное, не произносил. Андрей, следуя общему примеру, опустил голову, шевеля губами, но думал не о Боге, а о себе. Что он мог сказать про свой род? Дед, наверное, сражался честно — потому как в Отечественную пропал без вести. Но то дед по материнской линии. Отец Андрея также «пропал без вести», поссорившись с матерью, когда будущему сержанту не было и четырех годиков. И всей чести — что хоть от алиментов не бегал. А что было раньше, с прадедами и прапрадедами — дело темное. Честь рода… Интересно, а бегали бы в двадцатом веке от призыва молодые ребята, если бы каждому из них вот так же смотрели бы в затылок десять, двадцать поколений мужественных воинов? Можно сколько угодно утверждать, что люди разные, что дети за отцов не отвечают, что у каждого свой характер, а в семье не без урода — но Андрей почему-то был уверен, что ни Дмитрий, ни Никита из рода Умильных никогда не окажутся предателями или трусами. Потому что, имея таких предков, лучше умереть, чем предать или струсить.

— Все мы русские, — прервал молитвенное молчание Илья Федотович. — Уверен я, боярин Андрей, что и твой род своего прошлого стыдиться не станет. Глаша, милая, раз уж мы собрались, прикажи Тимке, чтобы обедать накрывала. Полдень скоро. А дел насущных несчитано…

День и вправду оказался короток — сперва Матях с хозяином дома отправился на конюшню, где боярин выбрал для него попону, седло, потник, уздечку, попутно объясняя что-то и доказывая качественность упряжи. Увы, сержант в этом деле ничего не понимал, а потому мог только кивать, стараясь делать вдумчивый вид. Потом дородная тетка в красно-синем узорчатом плаще и темной овчиной душегрейке поверх шерстяной кофты с длинными рукавами долго снимала с него размеры тонкой льняной бечевкой. Затем Дмитрий проводил сержанта в деревню Бараши, которую гроза татарского набега каким-то чудом миновала. Там местный умелец снял размер с богатырской ноги Матяха, пообещав стачать сапоги всего за неделю. Заказали пару сапог яловых, на выход, и пару воловьих, для похода. Барчук, так и не спустившийся в крестьянском дворе с седла, довольно долго выговаривал смерду, чтобы тот все делал сам, детям не поручал, и чтобы кожу лучшую взял, не жадничал. Седовласый мужик лет сорока, скинув соломенную панаму с седой головы, покорно слушал, молча кивая и не роняя в ответ ни слова. Дмитрий вскоре выдохся — дал шпоры коню, умчался.

— Будь уверен, боярин, — проводив взглядом нетерпеливого мальчишку, сказал сапожник, — ладные сапоги справлю, сносу не будет.

Матях, поднявшись в седло, неспешным шагом двинулся следом за мальчиком, все еще опасаясь грохнуться с лошади, но уже несколько разобравшись в «органах управления». Все вместе по простоте напоминало большой неуклюжий джойстик: тронул бока пятками — поехали, натянул поводья — тормоз, тянешь правый повод — поворачиваешь направо, левый — налево. Главное — не забывать ослаблять повод по мере поворота и вовсе отпускать, когда нужно ехать прямо. Все просто, за исключением пустяка: если ездок ненароком делал слишком резкое или сильное движение, конь мог повести себя самым неожиданным образом, вплоть до вставаний на дыбы или скачков, сбрасывающих ездока в траву. Плюс постоянно колышущееся, а то и жестко пинающее в зад деревянное седло. За полуторачасовую поездку Андрей намял им себе все, что только было можно. А все остальное — натер. В паху тоже нарастала боль из-за постоянно вывернутых в стороны ног. И если, выезжая из усадьбы, сержант подумывал по возвращении разговорить скромницу Прасковью, благо теперь он для нее как бы и ровня — боярский сын все-таки! — то на обратной дороге сержант мечтал только об одном: упасть ничком на свой топчан и не шевелиться до самого утра.