Глава 7
ПУШКАРЬ

Ранним утром, едва солнце успело высушить выпавшую за ночь росу, ворота усадьбы распахнулись, и из них широкой рысью выехало два десятка всадников, каждый вел в поводу двух заводных коней.

Ради быстроты похода боярин Умильный на этот раз обоза с собой не брал, уложив снаряжение и припасы в чересседельные сумки. Коли татар еще вчера видели за мелководной Лемой, сегодня они могли уже дойти до самих Панышонок. Стало быть, и подмоге требовалось успеть туда дотемна. А обозу, даже торопясь, от Рагоз до зоринской усадьбы — три дня хода. Этак татары все разорить успеют и назад спокойно уйти.

И все-таки лошадей Илья Федотович не гнал, в галоп не пускал и даже с рыси временами переходил на шаг, давая скакунам возможность поберечь силы. Незадолго до полудня они миновали самую дальнюю умильновскую деревушку — Порез и оказались на землях одного из татарских соседей, Услум-бея. Выкашивающий луг смерд опустил косу, скинул шапку, поклонился всадникам, а затем, как заметил боярин, перекрестил им спины. Похоже, весть о татарах успела дойти и до крепостных.

На берегу реки Лумпун боярин остановил отряд на дневку, велел расседлать коней, напоить их и оставить пастись возле кустарника. За то время, пока люди жевали жесткое вяленое мясо, запивая его теплым шипучим квасом, скакуны немного отдохнули. Осушив свою флягу, Илья Федотович велел холопам надевать брони и седлать заводных. Здесь, в одном переходе от поместья боярина Зорина, двигаться налегке становилось опасным.

— Кажется, валяться без сознания входит у меня в привычку, — пробормотал Андрей, понимая, что лежит отнюдь не в траве возле внезапно остановившейся лошади. Все вокруг неузнаваемо изменилось. Во-первых, под спиной не доски или колючая шелестящая трава, а нечто матерчатое и комковатое. Или, говоря по-русски, какой-то дешевый, изрядно свалявшийся матрас. Во-вторых, пахнет здесь не дорожной пылью или травяной свежестью, а вареной рыбой, а еще пересушенным сеном, навозом, свежепиленной древесиной. В-третьих, вместо поскрипывания тележных колес и нудного понукания возчиков слышится кудахтанье, блеяние, недовольное мычание, деловитые перекрикивания людей, стук молотков. Возникало ощущение, что из воинского обоза сержант мгновенно перенесся в самый центр скотного двора.

И опять Матях с надежой подумал, что сон окончился — сейчас он откроет глаза и увидит обшитый вагонкой и покрытый лаком потолок. И окажется, что он просто приехал к бабушке в деревню и та пошла на утреннюю дойку, пожалев, как всегда, будить своего непутевого внука.

«Десять, девять, восемь… — начал мысленно считать Андрей, — …два, один!»

Он поднял веки и обнаружил над собой плотно подогнанные друг к другу тонкие, в кулак, бревнышки, между которыми торчали белые пряди болотного мха.

— Очнулся, хороший мой? Ничего не болит?

Андрей повернул голову. Возле постели сидела тонкая, словно молодой ковыль, девушка лет восемнадцати, с округлым лицом и крохотным носиком, голубыми глазами и русыми, судя по выбивающимся из-под платка прядям, волосами. Губы у нее были маленькие и узкие — не рот, а крохотная черточка. На подбородке темнела небольшая ямочка, еще меньше рта. Из одежды на девушке была рубаха свободного покроя с длинными рукавами, поверх которой, словно очень большая майка, лежал сарафан с синими атласными лямками, расшитой красными цветами грудью и широким зеленым поясом, сделанным почему-то не на талии, а немного выше живота.

— Ты кто? — несколько грубовато вырвалось у него.

— Прасковья Куликова я, — почему-то покраснела девушка. — Меня Илья Федотович просил присмотреть за тобой. Сказывал, недужный сильно.

— Да вроде ничего, живой. — Андрей повел плечами, согнул и разогнул ноги, потом присел в постели. Кажется, у него действительно ничего больше не болело. Однако на всякий случай сержант сразу предупредил: — Вот только не помню ничего до того, как нашли. Провал в памяти.

— Вот. — Девушка сняла со стоящего рядом стола деревянный поднос с пирогами. — Хозяйка велела расстегаи с судаком и пряженцы грибные тебе принести. Оголодал, верно, с дороги. А я за сбитнем горячим схожу.

Дождавшись, когда сиделка выйдет, Матях откинул тонкое шерстяное одеяло, поднялся. Покрутил, разминаясь, руками, пару раз присел. Чувствовал он себя здоровым, как никогда. Вот только припахивало из подмышек изрядно, даже сам чувствовал. Да и неудивительно: не мылся чуть не полмесяца, одежду почти неделю не снимал. Вот и сейчас его прямо в рубашке и штанах на тюфяк уложили. Хорошо хоть, поршни кто-то снять догадался.

Сержант подошел к окну, дотронулся до светящегося прямоугольника. Рама была затянута чем-то напоминающим кальку или пергамент. Андрей снял запирающую окно палку, потянул створки на себя. В лицо тут же ударило теплым ветром. Далеко впереди он увидел деревню, окруженную полями и огородами, слева играла белыми острыми листьями небольшая ивовая рощица, справа зеленело пастбище, на котором пощипывали траву несколько коров и десятка полтора белых коз с длинными витыми рогами. Внизу, метрах в пяти под окном, начиналась светло-желтая накатанная дорога, которая заворачивала за рощицу.

Матях высунулся наружу: вправо и влево от окна, вплотную примыкая к его домику, уходил частокол. Высота стены от земли до кончиков остро затесанных бревен составляла не меньше трех этажей обычного блочного дома. В общем, особо не полазишь и так просто не выпрыгнешь. Натуральный острог.

Сержант вернулся к постели, взял с подноса небольшой жареный пирожок, запустил в него зубы. Ничего, вкусно. Грибов и лука кухарка не пожалела, картошка совершенно не чувствуется. Прожевав первый пряженец, он взялся за второй, потом потянул к себе раскрытый сверху продолговатый, похожий на лодку, пирог, открывающий взору подернутую румяной корочкой рыбную начинку.

Дверь распахнулась, вошла девушка с большим деревянным ковшом в руках, и по комнате тут же растекся запах пряностей.

— Вот, сбитня отведай.

— Меня Андреем зовут. — Матях, принимая ковш, немного отпил.

По вкусу и цвету напиток напоминал чуть сладковатый бразильский кофе, перенасыщенный корицей, гвоздикой и цветочными ароматизаторами. Похоже, даже перцу добавили.

— Хорошо, — после пары глотков отставил угощение Андрей. — А ты тут как, Прасковья, за хозяйку будешь или помогаешь просто?

— Племянница я Илье Федотовичу, — потупила взгляд девушка. — Как батюшка наш, Зосим Федотович, преставился, дядюшка нас с сестрой к себе взял. Нехорошо, когда девушки одни живут, без родичей, что заступиться могут. В имении он ключника своего оставил, за хозяйством доглядывать, а нас сюда забрал.

— Далеко имение-то?

— В Пятиречье оно, на берегу Ладожском. Возле порта Вьюновского.

— Далеко, — присвистнул Андрей и потянулся к ковшу. Хоть и странный здесь кофе варят, а пить все равно хочется. — Что же теперь с ним будет?

— Илья Федотович сказывали, как я или сестра замуж выйдем, имение отцовское в приданое пойдет…

— Так ты, значит, богатая невеста? — Сержант окинул Прасковью взглядом: юная, стройная, небольшие, но хорошо угадываемые под сарафаном груди, мягкие черты лица… Андрей почувствовал, как некая часть тела внезапно очень сильно захотела жениться. Причем совершенно бескорыстно.

Что подумала девушка, узнать не удалось, поскольку она залилась краской и выскочила за дверь. Матях в несколько глотков допил горячий сбитень, ощутив, как его бросило в пот, вышел следом за Прасковьей — и оказался на широкой, метра в четыре, стене. Слева шел частокол с редкими бойницами, справа открывался просторный двор, заставленный пустыми телегами. Пара бородатых мужиков в серых рубахах и темных шароварах занималась как раз тем, что сбивала с повозок колеса и укатывала их в сарай, а получившиеся дощатые корытца складывала в штабель возле высокого, вровень со стеной, стога сена, прижатого сверху огромной деревянной крышкой. Напротив Андрея возвышался многоярусный дом: каменный низ, бревенчатый верх, резные ставни и лотки для стока воды, остроконечная крыша, из которой выпирают четыре трубы. Да-а, одной печью этакую громадину и не протопишь: метров сорок в длину, не меньше, и около пятнадцати в ширину. Немного поодаль стояло несколько сараев, опять же со стогами сена между ними, а вот в центре двора Матях с изумлением обнаружил самые настоящие катапульты — да вдобавок уже взведенные и заряженные каждая десятком булыжников с человеческую голову размером.

Правда, стоящие здесь метательные системы в корне отличались от тех, которые Андрей разглядывал в учебниках по истории: с туго закрученными жгутами из женских волос и чашами на концах рычагов для укладывания «боеприпаса». Здесь на высоких, сбитых из толстых бревен опорах лежала ось, поверх которой был привязан небрежно ошкуренный сосновый ствол. К короткой его части, длиной метра в два, крепились по сторонам две корзины кубометра по полтора, засыпанные камнями. К длинному рычагу — метров в шесть — была привязана большая кожаная петля. Скорее всего, из коровьей шкуры. Вот и вся система. Немножко гравитации — и никаких «аккумулирующих энергию элементов».

В поисках лестницы сержант прошел по стене до угла и обнаружил на небольшой выдающейся вперед площадке короткую пушечку, накрепко примотанную проволокой к толстому чурбаку и смотрящую вдоль стены. Длиной пушка была в руку, калибром — в два кулака. Матях сунул ладонь в ствол, нащупал пыж, уважительно кивнул: заряжено. Похоже, крепость готова сражаться хоть сейчас.

Сержант двинулся дальше, за сараи, и вместо лестницы нашел пологий земляной спуск. Навстречу поднималась Прасковья, которая тут же залилась краской и отвела глаза.

— Я корец и поднос заберу, боярин Андрей.

— Забирай, скромница ты наша, — кивнул Матях. — Скажи, а Илья Федотович где?

— Он с холопами к Панышонкам умчался. Сказывают, татары там объявились.

— Татары? — Въевшийся в плоть и кровь каждого русского человека синоним опасности сразу заставил иначе взглянуть на происходящие в усадьбе приготовления. — Далеко?

— Полста верст, боярин.

— Пятьдесят верст, это около ста километров, — произвел в уме нехитрый подсчет Матях и несколько успокоился. — Постой, не убегай. Помыться бы мне хотелось, одежду постирать. Не подскажешь, как это можно сделать?

— Баню вчерась топили. — Прасковья, хотя это и казалось невозможным, покраснела еще сильнее. — Хозяйка, мыслю, снова дрова палить не даст. Но вода теплая должна остаться. А порты и рубаху я могу постирать. Дни ноне жаркие, до завтра просохнет.

— Ага. — Андрей почесал в затылке, вспомнив, что сменной одежды у него нет. Не голым же почти сутки сидеть? Впрочем, раз уж ему отвели отдельную комнату, можно переночевать и нагишом. Если что, в одеяло завернется, яко в римскую тогу. — Ладно, была не была. Показывай баню.

К зоринской усадьбе отряд Умильного подошел едва ли не самым последним. Впрочем, позорного в этом ничего не было — просто земли Ильи Федотовича находились дальше всех от места сбора. Внутри крепостцы собравшееся войско, естественно, не помещалось, а потому шатры стояли снаружи, возле дубового частокола. Многие из этих походных домов были хорошо знакомы и боярину, и его холопам. Немецкие белые парусиновые шатры принадлежали помещикам Хробыстину и Лыкову. Сказывали, привезли они их из Смоленского похода. Но не захватили в бою, а просто купили в одном из тамошних городов.

Атласный переливистый остроконечный «дом» выдавал присутствие Федора Шуйского. Эту красоту подарил его деду отец нынешнего государя. Серая невысокая палатка — боярина Дорошаты. Хотя в его руках и находилось целых пять деревень, но владения были лесистыми, пашни смердам еле хватало, и богатством помещик похвастаться не мог. Украшенная шелковой лентой удивительно сочного изумрудного цвета юрта принадлежала кавалеру Лебтону, переселившемуся на Русь из далекой Баварии. Ушлый немец, присягнув царю и получив на кормление безлюдные земли на правом берегу Косы, населил их буквально за несколько лет, не отпуская освобожденный во время походов полон, а осаживая его в своих владениях. Его деревеньки так и назывались по местам, откуда он привел смердов: Астрахань, Волга, Кукморы, а то и просто — Полон, Степные. За юртой немца стояло несколько точно таких же, но попроще, крытых войлоком и коврами. Это примчались на подмогу те самые татары, которых поначалу опасались местные бояре: Ирим-мурза, Калтай, Чус-бек, Ардаши, Ухтым-бей.

Если все собравшиеся помещики, как и Умильный, привели с собой хотя бы по половине воинов, общая рать должна насчитывать не менее трех сотен конников. С такой силой полутысяче степняков никак не управиться.

— Касьян, — оглянулся на холопа Илья Федотович, — расседлывайте лошадей, становитесь лагерем. Я скоро.

Хотя ворота усадьбы были распахнуты настежь, боярин Умильный из вежливости спешился снаружи, перекрестился на надвратную икону и вошел во двор, ведя коня в поводу. Тут же подбежал местный холоп, забрал скакуна. Гость остановился, повел плечами. Зловеще зашелестели кольца байданы. Но Семен Васильевич Зорин ждать не заставил, торопливо вышел на крыльцо, спустился навстречу:

— Здрав будь, Илья Федотович. Заждались мы тебя. Проходи в трапезную, садись к столу. Подкрепись с дороги чем Бог послал.

В обширной комнате, стены которой были обиты дорогим иноземным бархатом, а стол покрывала алая атласная скатерть, было тесно от собравшихся воинов, все, как один, одетые в броню, и звон железа временами перекрывал голоса людей.

Вернувшись на хозяйское место, боярин Зорин выбрал с опричного блюда сочный кусок мяса, положил на хлеб, подозвал прислуживающего мальчишку, приказал передать новому гостю. Поднял кубок:

— За здоровье соседа нашего Ильи Федотовича!

— Много людей привел? — поинтересовался у Умильного оказавшийся рядом длинноусый и круглолицый татарин Ардаши в панцирной кольчуге.

— Два десятка.

— Это хорошо, — кивнул Ардаши и тут же похвастался: — А я полсотни набрал. И нукеров, что в разрядные листы записаны, и еще двадцать молодых, у которых только усы пробиваться начали.

— Ты мне лучше скажи, Иса Камович, — Умильный достал ножичек с перламутровой рукоятью, который он носил именно для таких случаев, принялся резать поднесенное мясо на тонкие ломтики, — ты мне скажи, откуда тут татары взялись? Казань вроде замирена. Ханы государю в верности поклялись.

— То не татары, — презрительно хмыкнул Ардаши. — То плешивые собаки со степи прибежали. Разве татарин три дня на месте стоять станет, коли воевать пришел? Татары уже и усадьбу сию сожгли бы, и деревни окрестные опустошили. А это так, шакалы безродные. Сами пришли, сами и боятся.

— Откуда ведомо, что стоят?

— Сын боярина Зорина с холопами в дозоре караулит. Полдня назад вестника прислал. Семен Васильевич сказывает, самим на татей идти надобно. Разогнать, пока беду не сотворили. Поутру, мыслю, и пойдем.

— Угу, — задумчиво кивнул Илья Федотович, накалывая ножом кусочки мяса и отправляя в рот. Пожалуй, он узнал все, что хотел. И где татары, и когда кованая рать выступать против них будет. Утром — это лепо. Кони и холопы отдохнуть успеют, со свежими силами в сечу пойдут.

Вот только почему степные разбойники третий день на месте стоят, не двигаются? Странно это. На уловку хитрую похоже…

Агриппину родители иногда все еще называли Рипой. Но теперь все реже и реже. Вместе с маленьким именем для нее были связаны все детские воспоминания: как качалась на веревке под яблонями, как плела веночки, пытаясь украсить ими то маму, то отца, то корову или овец. Тогда она чаще слышала: «Рипа, хочешь меду?», «Рипа, иди творожку попробуй!», «Рипа, смотри, что папа для тебя сделал!». Потом пошло: «Агриппина, посмотри за курами», «Агриппина, покорми поросят», «Агриппина, принеси воды». И чем чаще девочка оказывалась «Агриппиной», тем дальше и дальше в прошлом оставалось ее босоногое детство.

Босоногое в прямом смысле этого слова, поскольку вместе со взрослым именем она приобретала и взрослые одежды. Если раньше на все случаи жизни Рипе хватало ситцевой и полотняной рубашки, то у Агриппины появились сапожки и лапти для жаркой погоды, она наравне с матерью могла пользоваться большими валенками, рубашка у нее теперь была сатиновая, которую она уже сама вышила разноцветным катурлином. Сарафанов имелось и вовсе два — один простой, на каждый день, и один из паволоки. Платков так и вовсе пять. Обычный повойник, повойник с набитным рисунком, платок теплый, платок шерстяной, пуховый платок. Без платка девушке ведь нельзя, грех простоволосой ходить. Ну и, разумеется, еще пару юбок они с матерью сшили, полушубок овчинный отец стачал. Хоть и не суконный, как у бояр, зато теплый.

Правда, о теплой одежонке думать было еще рано. Лето, чай, в разгаре. А потому к колодцу Агриппина шествовала в обычном повойнике и сарафане холщовом, простеньком. Черпанув общинной кадкой воды, она перелила ее в свои ведра, подцепила их коромыслом, привычным рывком подняла на плечо, тронулась по тропинке, аккуратно переставляя ноги.

Мимо промчался конь, но стук копыт замедлился, вернулся назад…

— Рипа? Давай помогу …

Черноволосый Степка, живущий через улицу, спрыгнул с коня, одернул рубаху, сунул за пояс плеть. Девушка, не поднимая головы, искоса посмотрела на него, улыбнулась, раздумывая, и наконец разрешила:

— Ладно, помоги…

Себе Рипа цену знала. Далеко не у каждой девушки в Богородском такие пронзительные зеленые глаза, как у нее. Нос и губы красивые, грех жаловаться. Веснушек нет, ветрянка тоже стороной минула. Коса толстая до самого пояса, подружкам на зависть, грудь последний год так выдалась, даже страшно иногда становится, да и статью Бог не обидел. Так отчего же и не покапризничать, не повыбирать себе молодца по сердцу? Пятнадцатый год уже, скоро сватов встречать можно будет. Один раз согласишься — потом всю судьбу под согласие это отдать придется. Степка что? Он ей, конечно, нравился. С детства бок о бок росли. Видела, что нравится ему, да ведь на нем свет клином не сошелся. Вон, Тимофей Масленников, рыжий, как огонь, и нахальный, как мартовский кот, тоже ничего и тоже увивается. Купец тут, молодой и богатый, тоже погулять уговаривал. Да токмо видно было, что поблудить гость залетный хочет, без серьезности, потому сразу и погнала, восхитив своей снисходительной гордостью всю улицу.

— Так дашь коромысло-то?

— Чего уж, бери… — Рипа передала ношу соседу, еле успевшему пригладить непослушные вихры и прижать их шапкой.

— Тепло нынче… — заметил Степа, шагая рядом по траве. — Вечер, мыслю, теплый будет.

— Может, и теплый, — опять покосилась на него с улыбкой девушка.

А в общем, хороший он все-таки парень. Добрый, работящий. А что не купец, не боярин, речи сладкие вести не умеет — так одно дело под кустом полежать, сказки послушать, а другое — детей растить, хозяйство вести. Тут не до сказок.

— Так, может, погуляем вечером? — осторожно поинтересовался Степа.

— Может, и погуляем… — Короткая тропинка от колодца уже привела их к калитке.

— Ну, так я подойду вечером? — снимая коромысло, поинтересовался паренек.

— Ну-у… — поколебалась девушка. — Ну-у, ладно. Токмо недолго погуляем. На берегу посидим, да и хватит.

— Ага, — с готовностью кивнул Степка и побежал к коню.

Рипа проводила его взглядом, вошла во двор.

Разумеется, одной пары кадушек не хватило: только курам воды налила, поросятам, лошадям да Полкану в плошку плеснула. А еще нужно было козам и корове воду приготовить, чтобы после пастбища сразу напиться могли, и напиться тепленькой, потом еще для готовки той же скотине принесть, самим для рукомойника, да для супа, да пол и посуду помыть. В общем, четыре раза до колодца туда и обратно, и Степки рядом уже не имелось. Опосля следовало у коровы навоз выгрести, на кучу для гниения перекинуть, свиной загон тоже очистить. Всем соломы свежей на пол застелить. Хорошо хоть, у коз и лошадок, кормилиц, постоянно ковыряться не нужно. Раз в три дня убрал, и им хорошо.

Закончив во дворе, Агриппина села ощипывать курицу, которую мать собиралась завтра сварить, а закончив с птицей и присыпав голую тушку солью, побежала к колыбельке кормить Илью, братика. Когда тот вырастет, то, наверное, станет крепким парнем, защитником и работником — да токмо счас, в три месяца, кроме как в мох писаться да титьку требовать ничего не умеет. А мамка за прялкой сидит, ей к малышу бегать недосуг. Пряжа, это ведь дело такое — если отвлекаться, бросать работу, вся нить потом в колтунчиках окажется. Как вскочил — вот тебе и узелок.

— Горшки в печь поставь, — попросила мама, после того как Рипа сунула малышу вымоченную в молоке тряпицу, — мужики скоро с поля вернутся.

Девушка кивнула, взялась за ухват, переставляя заготовленный ужин в раскаленное с утра жерло печи, после чего побежала собирать яйца, а затем занялась тестом для пирогов. А то скотина вернется, так ее сразу доить потребуется, времени потом не станет.

Присесть удалось только вечером, за ужином, когда мать выставила на стол горшок, полный гречневой каши с солониной, мелко нарезанную капусту в продолговатой ношве и миску запеченных яиц — каждому по паре.

Впрочем, много печь не потребовалось, покамест их было всего четверо: мать с отцом, она да Сергей, старший брат. Из остальных детей никто до отрочества не дожил. Вот разве Илья вторым помощником станет. Дочь — она ведь как птица, подрастет, да и улетит из гнезда, свое вить.

— Я пойду, погуляю до темноты? — облизав ложку, спросил Сергей.

— И я! — тут же встрепенулась Рипа.

— Коли вдвоем, то ступайте, — пригладил бороду отец. — Да токмо не задерживайтесь! К ночи не вернетесь, дверь на засов запру.

Девушка кинулась к своему сундуку, в котором потихоньку копила себе приданое, достала нарядный сарафан, на плечи накинула темно-вишневый теплый платок, вплела в косу украшенную мелким бисером ленту. Сергей тем временем переоделся в атласную косоворотку, взамен полотняных порток надел черные шерстяные. Хорошими сапогами обзавестись он пока не успел, не холоп боярский, чтобы на всем готовом жить. Приходилось гулять в поршнях самодельных. Правда, скроенных аккуратно, а не на скору руку, как зачастую для детей мастерят.

— Рипа… — услышала девушка шепот и, едва шагнув за порог, оглянулась на брата.

— Смотри у меня, Степка! — погрозил кулаком Сергей. — Не дай бог сестру обидишь!

— Нешто для того я ее зову? — возмутился сосед.

— Все одно: смотри! — Брат еще раз погрозил кулаком, после чего повернулся и быстрым шагом пошел в сторону монастыря. Видать, его в вечерних сумерках свои зазнобы дожидались. С той же стороны, из-за святой обители, послышались и звуки дуды, веселый перестук трещотки.

— Пойдем на гулянку? — предложил Степа, беря ее за руки.

— Не, не хочу, — замотала головой девушка. — Хочу в тишине посидеть. Пошли на берег?

— Идем! — оживился паренек.

Агриппина на миг ощутила волну стыда. Ведь Степка явно решил, что она хочет побыть с ним наедине, а девушка всего лишь предпочла не показывать всем в поселке, что гуляет с соседом. А ну еще какой жених объявится? К чему лишать себя возможности выбрать кого получше? Нашепчут ведь всем сразу…

Волна прокатилась и исчезла, а Рипа в качестве вознаграждения покрепче прижалась к Степану — пусть порадуется.

До околицы оставалось всего три дома, после чего втрое сузившаяся пыльная дорога побежала промеж полей к лесу, куда-то в дальние края. Девушка потянула своего парня к березам, опустилась на траву под их шелестящими кронами. Отсюда, со склона холма, далеко были видны темные некошеные луга по ту сторону реки, густые леса напротив монастыря, алая полоса вечерней зари далеко у горизонта.

— Хорошо-то как у нас! — вырвалось у Агриппины.

Красива русская земля. Леса, реки, луга. Летом травы ароматные вырастают, цветы чудесные — гляди — не наглядишься. Ляжешь на мягкую траву, небо над головой высокое, даже страшно — словно падаешь в него. Зимой по серебристому насту с этого самого склона на санях да по ледянкам кататься можно с такой скоростью — дух захватывает…

— Я тут от нечего делать прялку решил вырезать, — неожиданно признался Степан. — Вроде нарядная получается… Хочешь, подарю?

— А не боишься, что я на ней здесь по склону зимой кататься стану? — рассмеялась Рипа от неожиданной созвучности своих мыслей Степкиному предложению.

Паренек дернулся, набычился, отвернувшись в сторону, и девушка, придвинувшись поближе, положила руку ему на плечо:

— Степа, ты чего, обиделся? Да шучу я, шучу…

Тот повернулся, качнулся к ней, и Рипа неожиданно ощутила на своих губах его горячие губы, упав от толчка на спину. Парень навалился сверху, не дав ей сразу его отпихнуть, но вместо раздражения девушка неожиданно ощутила странное приятное томление, разгорячившее тело. Степина рука с силой сжала ее грудь, и опять вместо боли прикосновение, вызвало сладкое томление, желание чего-то близкого, но непонятного, неведомого, и лишь когда наигравшаяся с грудью рука, задрав подол, заскользила по ноге, Агриппина спохватилась и отпихнула кавалера:

— Ты чего удумал, охальник?!

— Ничего, — невинно пожал плечами сосед. — Я ведь только так, дотронулся…

— Знаю я, чем ваши «дотронулся» заканчиваются! — возмущенно ответила Рипа, дернув плечом, однако не уходила и даже не поднималась с травы.

— Не обижайся, Рипушка моя, — опять придвинулся к ней Степан и снова впился в губы поцелуем. И опять приятное томление потекло по телу, и, кажется, за такие чувства она позволила бы ему все, что угодно… Кроме одного… Того самого, чего парень и хотел.

А жадные руки ласкали сквозь ткань ее грудь, бедра, время от времени опять проникали под подол, сперва добравшись до коленей, потом чуть выше, еще…

— Все, мне пора! — тяжело дыша, вскочила Рипа и торопливо оправила сарафан. — Отец с матушкой ждут…

Она взглянула на горизонт, усыпанный звездами, и поняла, что пропустила оговоренный батюшкой час. Впрочем, она едва не упустила и еще кое-что… Наверное, еще немного — и она бы точно не выдержала, отдала бы себя всю и навсегда…

— Все, я побежала! — отмахнулась она и кинулась к дороге, страшно боясь, что Степан пойдет ее провожать, захочет поцеловать на прощание… И она уже не сможет уйти… Пробежав по темной улице, она отворила родную калитку, толкнула дверь: так и есть, заперта. Сдержал-таки родитель обещание, закрылся. Агриппина отвернула к сараю, поднялась на чердак, на почти опустевший с прошлой осени сеновал, и упала в душистые сухие травы. Тело ее все еще сохраняло состояние сладкого томления, и, закрыв глаза, девушка неожиданно подумала, что Степка, пожалуй, совсем не так плох. Ласковый, любит безмерно. За ним как за каменной стеной жизнь проживешь…

Она проснулась от оглушительного хлопка. Потом послышался еще, и еще один — словно гроза началась и гром над самой головой грохочет. Однако дождя почему-то не слышно, да и свет сквозь щели в стене не пробивается. Зато какие-то странные голоса — гортанные выкрики, стоны. Еще на улице стучали копыта и раздавалось конское ржание.

«Кто же это по ночам лошадей выгоняет?» — удивилась Агриппина, и тут ночь внезапно прорезал тонкий, истошный женский крик. Ему ответил еще чей-то крик, потом раздался еще один вопль, громкий вой. Хлопнула калитка, следом загрохотал засов ворот.

— Эй, кто здесь? — услышала она голос отца, и в ответ раздался дружный многоголосый хохот. В щелях задрожал алый свет факелов.

— Не-ет!

— Помогите!

— Что вы делаете?! — В последней фразе Рипа услышала материнский голос. — Нет, не тро-о…

— Мама-а!

Девушка, испугавшись за мать, кинулась было к дверце сеновала, но в последний миг испугалась уже за себя, метнулась к кипам сена, зарылась в него. Она еще не поняла, что случилась, но нутром своим, животным непонятным чувством чуяла — происходит нечто страшное, навроде прилета Змея-Горыныча, про которого когда-то сказывала на ночь бабуля.

Со двора доносилось мычание, ржание, торопливый топот, то и дело громко хлопала дверь. От ужаса Рипа затаилась, даже дышать перестала — и тут заскрипела ведущая на сеновал лестница, узкое помещение заполнилось красным пляшущим светом. Девушка закрыла глаза, замерев, как зайчонок под листом лопуха — но услышала, как кто-то решительно разворашивает сено. Бок обожгло от удара ногой, над самым ухом послышался довольный хохот — Агриппина почувствовала, как кто-то вырывает у нее из головы косу, взвыла от боли, отмахиваясь обеими руками, но пленитель не обратил на ее брыкания никакого внимания, оттащил до дверцы и небрежно, словно тюк соломы, скинул вниз. Девушка вскрикнула, больно ударившись о землю, попыталась встать — но едва поднялась, как ее снова поволокли за косу. Кто-то схватил за руки, которыми она держалась за голову, обмотал веревкой, потом пару раз крутанул ею вокруг шеи, отпустил. Рипа от неожиданности упала на колени, а когда поднялась, то увидела, что стоит привязанная к собственной телеге. В телегу была впряжена их же кобылка Еронька, грабители кидали на повозку вещи из их дома.

Только сейчас девушка смогла окинуть взглядом двор: ворота нараспашку, сараи тоже открыты, скотины внутри не видно. Рядом с нагружаемыми телегами гарцуют трое черных всадников с пиками в руках, из дома выволакивают всякое добро странные воины в длинных халатах, меховых шапках, с саблями на боках. Рипа вдруг увидела, как двое грабителей вытаскивают сундук с ее приданым, дернулась — но веревка удержала на месте.

— Но-но! — Один из всадников больно ударил ее древком пики промеж лопаток, и девушка упала на колени. Взгляд ее остановился на распластанном человеке: темные штаны, поршни, широкий кровавый рубец поперек спины, топор под рукой… Сережа! Рипа почувствовала, как из глаз покатились слезы. Она плакала молча, потому что к горлу подступил какой-то тяжелый колючий ком.

Неожиданно телега тронулась. Никто даже внимания не обратил, что одна из пленниц стоит на коленях и не готова идти. Рипа упала, ее проволокло несколько шагов, но потом она каким-то чудом поднялась и побежала за веревкой. Впереди, за первой телегой, точно так же бежали на привязи ее родители.

Разбойники были везде: вынесли ворота первых двух домов, орудовали во дворе напротив, выгоняли обитателей дома дальше по улице, орали возле монастыря. И только сейчас с колокольни покатился во все стороны набатный бой.

Агриппине приходилось бежать со всех ног: возницы старательно погоняли коней. Свернули в Корчагинский проулок, остановились перед нетронутым с виду двором. Всадник ловко вскочил на седло ногами, перемахнул через ворота: загрохотал засов. Вскоре послышались крики, лязг железа. В приоткрывшиеся створки торопливо ринулись остальные воины. Лязг стих. Ворота распахнулись, и на улицу выкатилась бородатая голова с выпученными глазами.

Со стороны монастыря грохнул пушечный выстрел, за ним второй, третий. Кто-то истошно заорал:

— Татары!!!

«Татары!» — внезапным пониманием обожгло девушку, и по спине пополз холодок ужаса.

Снова выстрелила монастырская пушка, и гулкое эхо заметалось над ночными просторами.

Аримхан недовольно сплюнул: русские так и не открыли ворота. Ногайский хан, оставив под своей рукой две полусотни, очень рассчитывал на то, что монахи распахнут ворота, чтобы принять под защиту своих стен убегающих из селения смердов. Тогда быстрая конница, промчавшись сотню саженей от крайних домов до каменных стен, на плечах русских ворвется в крепость. А уж добыча может оказаться такой, что и в мечтах себе не представишь. Но проклятые служители Божии так и не распахнули толстых дубовых створок, оставив полуголых, перепуганных, беззащитных единоверцев бессмысленно биться в ворота либо вжиматься в стены, дрожа от предсмертного ужаса.

Однако стоило нескольким нукерам, соблазнившись легкой добычей, направить своих коней к русским, как стены ожили, из бойниц надвратных церквей и угловых башен одна за другой ударили пушки, выстилая открытое пространство смертоносной каменной картечью, и татары тут же повернули назад. К чему рисковать жизнью, если вокруг в достатке разнообразной добычи?

Конечно, уклонившихся от рабской петли русских можно расстрелять из луков — но к чему тратить время и стрелы? У нукеров рода Исанбетовых сегодня и без того хватает приятных хлопот.

Вот только сотни перед монастырем стоят зря — не откроют монахи ворот, ни за что не откроют.

— Идите, развлекайтесь, — взмахом руки распустил своих нукеров Аримхан. — Веселитесь, я дарю вам этот поселок. Но помните, что перед рассветом мы должны уйти. Русские из соседних селений могут прислать помощь. Торопитесь!

Воины с радостными криками ринулись врассыпную, торопясь урвать свою долю добычи, а их хан, бросив прощальный взгляд на золотые купола, поворотил скакуна и поехал по улице, величественно поглядывая по сторонам. Вот он, его день. Сейчас он всевластен над этим городом. Волен казнить и миловать, волен обогащаться и дарить богатство другим.

Со всех сторон доносились крики, плач, мольбы о пощаде, а изредка — и предсмертные стоны. И Аримхан улыбался, слушая эту ласкающую сердце всякого воина музыку. Помните, русские, кто ваш истинный хозяин и господин, кто в любой миг может оборвать ваши судьбы или использовать вас всех на свое усмотрение. И если кто-то спрячется, уцелеет, не побежит в рабство у татарского седла — пусть знает, что дети, которых он растит, рано или поздно будут услаждать ногайских храбрецов своими телами или расстилать для них в степи ковры и собирать кизяк для господских костров.

Все, что смог придумать Матях, чтобы облачиться после бани — так это сложить одеяло пополам да обмотать вокруг пояса. Правда, в подобной юбчонке разгуливать по усадьбе он не рискнул, мало зная о моральных принципах и моде людей шестнадцатого века. Просто прошмыгнул от бани на стену да спрятался в отведенной ему комнате. Утром в нормальную одежду переоденется, тогда можно будет и расхаживать, любопытство проявлять. От нечего делать Андрей попытался поспать, потом побродил по терему, снова вздремнул. Когда солнце стало опускаться к горизонту, Прасковья принесла ужин: полуторалитровый глиняный кувшин с холодным квасом, блины с мёдом на серебряном блюде, миску карасей в сметане, копченого леща, несколько небольших ватрушек с начинкой — судя по запаху, из орехов и грибов. А когда сержант, прикинув, что таким ужином можно до отвала накормить стрелковый взвод, изумленно поднял на нее глаза, девушка смущенно ответила:

— Так ведь среда сегодня, боярин. Пост. Хворым, оно конечно, мясное разрешено. Но ведь пост Господень… Его лучше соблюсти.

— Да ничего, — пожал плечами Андрей. — Я, пожалуй, и на этом… скоромном выдержу. Может, хоть перекусишь за компанию? А то тоскливо как-то одному.

— Я боярин, в пост только хлеб и квас употребляю, — покачала головой Прасковья.

— Да-а, — усмехнулся Андрей. — Выгодная из тебя жена получится. Не ешь ничего, приданое богатое. Поди, женихи так вокруг и вьются?

— Нет, боярин, — покраснела девушка, — дядюшка нам с сестрой мужей пока не искал. В Москву осенью поедет, обещался про достойных да родовитых бояр узнать, что жен еще не имеют.

— Что, Илья Федотович вместо тебя мужа выбирать станет? — удивился Матях. — А вдруг он тебе потом не понравится?

— Да как же не по нраву придется?! — даже испугалась Прасковья. — Илья Федотович нам добра желает. Плохого жениха не привезет.

— Ты еще скажи, что только под венцом его увидишь.

— Нет, почему? Как сваты приедут, так мы друг на друга и посмотрим.

— Ишь ты. — Андрей поднялся во весь свой двухметровый рост, оказавшись выше девушки почти на три головы, шагнул к ней: — А ну как другой кто-то люб окажется? Что тогда?

Но Прасковья вместо ответа пискнула, как придавленная колесом мышь, глаза ее испуганно округлились, и она шмыгнула за дверь. Матях поднял лицо к близкому потолку, ковырнул ногтем сучок на одной из жердин.

— Да, хорошо поговорили. Ладно, будем считать, что попытка поухаживать за туземкой прошла на троечку. Надо тренироваться.

Он вернулся к столу и приступил к трапезе, по армейской привычке стремясь набить желудок до отказа. Кто знает, когда удастся перекусить в следующий раз? В результате лещ и караси были истреблены полностью, ватрушки с орехами и блины — частично. Грибной выпечки он отведать уже не смог, поскольку брюхо оказалось наполнено до самой гортани и Матях был не в силах даже наклониться без риска, чтобы что-то не вывалилось обратно на стол. Тем не менее до всему телу растеклась приятная истома. Вот только лечь и закрыть глаза Андрей не мог — в обильном чревоугодии имелись, как выяснилось, изрядные минусы. Пришлось стоять у окна, вглядываясь в залитые предзакатными лучами поля и луга, уходящие к самому горизонту, и ждать, пока желудок не переварит часть угощения, освободив место для дежурящей в пищеводе партии.

— Прости, боярин, что спужалась. Велик ты больно…

— Прасковья? — оглянулся Матях. Девушка неторопливо собирала со стола миски. — А может, все-таки не очень велик-то? Ты мне, например, очень нравишься, хотя рост у нас разный. Глаза у тебя больно красивые. И сама изящная… Словно из слоновой кости вся выточена.

— Как ты можешь так баять, боярин? — опять зарделась Прасковья. — У тебя, может, жена, дети есть. А ты девиц честных смущаешь.

— Какая жена? Какие дети? — изумился Матях. — Откуда ты взяла?

— Так ведь беспамятный ты, Илья Федотович сказывал. Ничего про себя не помнишь. А коли тебя татары раздели, исподнего не оставив, то и кольцо обручальное забрали бы. Может, по тебе где-то супруга венчаная кручинится, а ты мне слова горячие баешь. Грешно это, боярин…

Девушка подхватила поднос и вышла.

— Это я попал… — вслух пробормотал Андрей. — Права ведь баба, поди теперь докажи, что холостой! Придется остаток жизни в бобылях доживать…

Впрочем, перспектива остаться холостяком сержанта пока особо не беспокоила. Были вопросы поважнее. Как жить в этом темном и неведомом шестнадцатом веке? Куда податься, чем на жизнь зарабатывать, как домом обзавестись? Не оставаться же навсегда у здешнего боярина в примаках!

Солнце потихоньку опускалось за далекий лес, уступая небо полной луне. На пока еще голубом просторе уже зажглась пара ярких звезд. А откуда-то снизу к окну начали подниматься комары.

— Ладно, будет день, будет и пища, — махнул рукой Андрей. — Разберемся.

Он закрыл окно и улегся в постель.

Однако сон не шел. Сержант ворочался с боку на бок, накрывался одеялом с головой, пытался взбить шуршащий сеном тюфяк. Провалявшись половину дня, заснуть ночью Андрей не смог. Долго ворочаясь с боку на бок, наконец плюнул, обмотался одеялом и вышел на стену подышать свежим ночным воздухом.

В холодном свете луны мир вокруг казался почти белым, словно к усадьбе подкралась зима. За полями извилистой полоской поднимался туман. Наверное, над рекой или теплым ручейком. Жизнерадостно орали лягушки, пытаясь заглушить одинокого жаворонка, которого, наверное, так же мучила бессонница. Откуда-то доносилось дробное перестукивание, напоминающее стрельбу из автомата.

Андрей затаил дыхание, прислушиваясь: а ведь правда! Где-то неподалеку одинокий автоматчик пытался вести огневой бой. Вот только против кого? Работал один «ствол», в автоматчика не стреляли.

— Где это может быть? Ночью тихо, звуки далеко разносятся. Может, в паре километров. А может, и в полусотне… Хотя…

Матях решительно тряхнул головой: какие автоматчики в шестнадцатом веке? Полный бред! Мерещится. Он совсем было собрался вернуться в комнатку, как вдруг, словно завершая череду из трех коротких очередей, тяжело ухнул пушечный выстрел. Еще очередь — и опять выстрел. Потом послышался очень, очень далекий колокольный звон.

— Вот черт! — высунувшись в бойницу, оперся на бревна частокола Андрей. И в голове его всплыла мысль, которая объясняла все: — А ведь это, наверное, татары! Эй, есть кто во дворе?! Часовой!!! Мать вашу, задницу свою проспите! Татары!!!

Со стороны дома послышались шаркающие шаги, кто-то громко зевнул:

— Кто тут глотку дерет?

— Да проснись же ты, чукча! — рявкнул Матях. — Не слышишь, что ли, стреляют?! Татары!

В усадьбе начало происходить малопонятное шевеление, а Андрей, пытаясь разобраться в происходящем где-то вдалеке, пробежался по стене, вернулся в терем, прошел его насквозь, добежал до второй угловой площадки, на которой тоже стояла пушчонка.

И уже отсюда разглядел, как небо у горизонта начинает озаряться алыми пляшущими бликами — пожар!

— Эй, служивый, чего кричишь? — окликнули сержанта со двора.

Вместо ответа, перекрывая все звуки, загремел колокол уже из деревни. Там, в неясном лунном свете, замелькали темные силуэты, тоже полыхнуло пламя.

Набат умолк. Стали слышны крики, звон железа. Высокое пламя, взметнувшееся над стогом в одном из дворов, осветило темных всадников, багрово отразилось от кривых сабельных клинков. Андрей увидел, как татарин схватил за волосы женщину в длинной рубахе, рванул к себе, перекинул через седло. И крохотные фигурки тут же перестали казаться игрушечными. Матях в бессильной злости сжал и разжал кулаки: ни винтовки, ни автомата, ни ножа. Хоть бы оглоблю какую найти, что ли! Он наклонился над пушкой: нет, до деревни метров семьсот, не добьет. Но хоть что-то!

— Эй! — повернулся он во двор. — Огня! Огня сюда дайте! Стрелять не могу!

Внизу полуголые холопы возились возле камнеметов. Рядом крутился какой-то мальчишка в кольчуге, остроконечном шлеме и с обнаженной саблей в руке.

— Оглохли все вы там, что ли?! Огня принесите!

Когда Андрей снова взглянул в сторону деревни, то увидел, что от селения к усадьбе бегут люди: мужчины, женщины, девушки, дети. Некоторые из крестьян прижимают к себе маленьких детей. За ними пока еще никто не гнался. Выяснять, что к чему, было некогда, поэтому Матях просто спрыгнул вниз, скинул засов с ворот, рванул створки к себе, забежал в темноту под теремом и на ощупь открыл вторые воротины.

Крестьяне уже приближаясь. Минута напряжения спала, и только сейчас сержант понял, что во время прыжков потерял одеяло. Кое-как прикрывая ладонями срам, он заметался по двору, подобрал одеяло, обернулся.

В усадьбе наступило некое подобие порядка: пятеро холопов стояли возле камнеметов, чего-то выжидая. В железных держателях на стене, громко потрескивая и роняя на землю огненные капли, горели принесенные кем-то факелы. Андрей прихватил один, побежал назад на стену.

Здесь появились защитники: у некоторых бойниц стояли холопы, одетые в кольчуги, простые и с железными пластинами на груди, в шлемах, с саблями на ремнях и луками в руках. Но никто не стрелял — татарские конники успели нагнать убегающих крестьян, смешались с ними. Кого-то рубили, кого-то хватали за волосы или одежду, волокли за собой. Пустишь стрелу — поди угадай, в своего попадет или чужого.

— Ворота запирать надобно, боярин, — хрипло сказал один из холопов. — Ворвутся поганые в усадьбу, не управимся.

— Погодь, — срывающимся фальцетом ответил мальчишка. — Пусть еще смерды забегут.

Матях, выскочив на угловую площадку, тупо уставился на смотрящую вдоль стены, намертво закрепленную пушку, потом сунул факел ближнему холопу:

— Держи…

Сам, опустившись на колени, обнял руками чурбак, толкнул, наклоняя набок, поднатужился, отрывая от земли. Перед глазами замельтешили темные мушки, дыхание сперло. Не к месту опять поползло с пояса одеяло. Однако чурбак поддался, качнулся, послушно разворачиваясь жерлом к внешней бойнице.

— Не тронь! — Мальчишка кинулся к сержанту, но Матях уже отер лоб и выхватил у холопа факел.

— Русские!!! — заорал Андрей крестьянам. — Падай оземь, убьет!

И ткнул факелом в запальное отверстие. Прошла почти секунда в ожидании выстрела. Сержант различил, как некоторые из беглецов послушно падали, но большинство продолжали бежать, не понимая опасности, а за ними с гиканьем летели всадники. Впервые в жизни Матях увидел столь четкое разделение светлых и темных сил: смерды в белом исподнем выглядели яркими, почти светящимися фигурками, татары в темных халатах казались черными, как бездонный колодец.

Грохнуло так, что у Андрея заложило в ушах. Пушка вместе с чурбаком кувырнулась со стены вниз. Вверх величаво поплыло большое белое облако. Направленный наугад заряд снес трех всадников вместе с конями, одного выбил из седла, а заодно опрокинул и двух крестьян — на белом исподнем явственно проступили темные кровавые пятна. Но самое главное — татары шарахнулись назад, стремясь уйти из-под прицела, оставили свою живую двуногую добычу.

Матях со всех ног помчался по стене, торопясь ко второй площадке. Следом бежал мальчишка:

— Нельзя тюфяки трогать! Батюшка велел ими вдоль стен палить, коли с лестницами на частокол полезут.

— Ты что, видишь лестницы? — огрызнулся на бегу сержант. — Когда полезут, тогда и стрельнем.

— Чем? Ты же заряды спалил!

— Фигня, зарядим… — Матях взялся за второй чурбак, поворачивая пушчонку на врага, высунул жерло в бойницу и закричал: — Русские, ложись!

На этот раз крестьяне послушно повалились в траву, а татары, опять кинувшиеся было за добычей, стали торопливо поворачивать коней. Андрей подумал и стрелять не стал — зачем, если всадники и так назад шарахнулись? Беглецы вставали и, пригибаясь, бежали к воротам. Конные явно колебались, не желая упускать добычу. Но как только они попытались снова начать погоню, Андрей снова заорал:

— Ложись!!!

Степняки, видя в бойнице пушечный ствол, решили не рисковать и отъехали подальше.

— Ефрем!!! — На этот раз клич издал мальчишка.

Во дворе один за другим сухо стукнули рычаги камнеметов, в воздухе зловеще прошелестели десятки валунов, со звонким чмоканьем врезались в землю. Как минимум два камня, по пуду весом, накрыли по всаднику, да так, что кровавые ошметки брызнули в стороны на десятки метров, и отступление татар превратилось в бегство.

— Ефрем! — расправил плечи мальчишка. — Возьми смердов, сходите вниз, занесите раненых в усадьбу. Опосля ворота заприте. — Юный боярин размашисто перекрестился. — Слава Богу, отбились.

Дразнящий запах мясного варева пробрался в складки медвежьей шкуры и заставил боярина Умильного сладко зевнуть и открыть глаза.

Не взявший с собою быстроты ради воинского обоза, Илья Федотович, один из немногих, ночевал без шатра, прямо на расстеленном на земле походном бухарском ковре, завернувшись в медвежью шкуру. Да и раздеваться вблизи татар он, естественно, не стал. Зато выспался на славу — снятая с поднятого зимой медведя шкура помягче иной перины случается.

Воинский стан уже просыпался. Тут и там полыхали костры с подвешенными над ними огромными железными котлами, разносились запахи близкой трапезы и гомон собирающихся в поход воинов. Шатров, правда, сворачивать никто не стал — все одно сюда к вечеру возвращаться. Враг близко, одним рывком до него дотянуться можно. Но проверить перед выходом на сечу оружие, упряжь, броню — этого ни один воин не забудет, коли животом своим дорожит.

— Касьян! — привычно окликнул верного холопа боярин. — Зерцало мне подай. И для первого перехода Шведа пегого запряги, Секач пусть в заводных идет.

— Рядом с вами доспех, батюшка Илья Федотович, — тут же отозвался холоп. — Я сейчас снедь собираю, наши уже кашу едят.

Действительно, разведенный возле стоянки боярина Умильного огонь уже затухал, а холопы выстроились в длинную очередь к котлу. Каждый зачерпывал каши, отходил в сторону и, обжигая губы и язык, понемногу выбирал еду из ложки, одновременно вставая в конец очереди. Разумеется, боярин в толпе не стоял — Касьян расстелил перед ним синее полотенце, нарезал хлеб, выложил кусок солонины, двух копченых судаков, поставил кувшин с любимым хозяйским медом.

— Себе тоже рыбу возьми, — разрешил Илья Федотович, затягивая ремни зерцала. Надетый поверх гибкой кольчуги доспех из трех сверкающих наведенным серебром толстых стальных пластин защищал только три, но самых уязвимых места: живот и нижние ребра на боках. Сильный удар в любое из этих мест вполне мог отбить внутренности, даже не прорезав байданы, а потому перед сечей боярин свою броню предпочитал немного усиливать. — Хворых нет? Может, кого из холопов при добре оставить?

— Помилуй, батюшка Илья Федотович! — только руками развел старый воин. — Кто же перед сечей про болячки свои признается? Здоровы все, слава Богу.

— Добре, — кивнул боярин Умильный. — Тогда коней седлайте. Я так мыслю, молебна не будет, татар в рати много. Стало быть, кто желает, пусть сам молится. Потом некогда будет, скоро выступаем.

Первыми из лагеря, как всегда, ушли татары. Во всех походах всех русских ратей они завсегда первыми выискивали врага, первыми кидались в погоню, первыми завязывали перестрелку. Следом пошли три десятка шуйских холопов, за ними — боярин Умильный.

Споров про местничество среди вятских бояр не возникало давно. Все прекрасно знали родословную каждого из соседей и понимали, кто за кем стоит. Все молчаливо уважали древность и почетность рода Умильных — но пока еще новагородские переселенцы считались здесь не совсем своими, не местными. А поставить во главе рати чужака — все одно что немцу Лебтону воеводство доверить! Посему Илью Федотовича уважали, но считали всегда вторым, а старшим признавали либо далекого царского родича двадцатилетнего Шуйского, либо сурового боярина Зорина, потомка князя Белозерского в пятом колене.

Учитывая близость врага, воины не отправили заводных коней в обоз, а вели рядом с собой, в поводу, чтобы при необходимости быстро пересесть на свежих скакунов. С тяжелым вооружением, естественно, также никто не расстался. Витязи шли широким галопом, в бронях, шлемах, придерживая поставленные на стремя рогатины с широкими, остро наточенными наконечниками. Издалека казалось, что по дороге, ведущей от Паныпонок до соснового бора, ползет огромная стальная змея, играющая на солнце радужными отблесками каленой чешуи.

В лесу движение колонны замедлилось. По узкой дороге, накатанной телегами живущих в Пароне смердов, всадники едва разъезжались, так что с заводными конями воинам пришлось и вовсе двигаться по одному. К счастью, лесная просека тянулась всего две версты — и вскоре кованая рать снова перешла в галоп, подтягиваясь к отряду воеводы, расплескиваясь по жнивью далеко в стороны от пыльного тракта. Сенокос простирался почти до самой реки Себятицы, рассекающей владения боярина Зорина на две неравные части. Себятица — речушка мелкая и извилистая, с извечно подтопленными берегами, на которых звонко шелестел на ветру округлыми листьями густой березняк. Дорога опять сузилась, и здесь, чтобы не задевать низкие ветви, ратникам пришлось взять в руки рогатины, опустив их, словно перед атакой, остриями вперед.

Татар Ирим-мурзы они нагнали на берегу. Илья Федотович увидел рядом с Федором Шуйским сына боярина Зорина в дорогой байдане и шеломе с яловым флажком на острие и понял, что враг находится уже совсем рядом.

— Переседлать коней, на заводных садимся, — кинул холопам приказ боярин Умильный и спешился, подошел ближе.

Федор Шуйский, увидев его, тоже спустился на землю, кивнул своим воинам: «Седла перекидывайте» — и двинулся навстречу. За его спиной татарские полусотни единым движением качнулись вправо, помчались вдоль реки.

— Там басурмане, в двух верстах за березняком, — махнул рукой вдаль царский родич. — На месте стоят. Я так мыслю, нам по дороге идти не след. Узкая она. Пока через рощу всей ратью переберемся, узреют нас вороги. Посему я татар к юшкинскому бору послал. Через сосняк конные все разом пройдут, задержки не случится. А мы кованой ратью вверх по ручью к схрону бортниковскому поднимемся. Там на левый берег перейдем и по полям до Парона доберемся, с татарами разом и ударим.

Юный Шуйский словно ждал от более опытного соседа одобрения своим приказам, и боярин Умильный согласно кивнул:

— Лепо. А сигнал кто даст?

— Мы дадим, как на место выйдем. Татары уже переседлались, а кованая рать еще только собирается. Уставших коней здесь под присмотром пары холопов оставим, чтобы на последнем переходе не мешали.

Илья Федотович снова согласно кивнул. Молодец мальчишка, толковый воевода из него вырастет.

Правда, задержки кованой рати бояре опасались напрасно. Немногим более сотни воинов собрались все вместе за четверть часа и пересели на свежих коней; отряд вытянулся в длинную цепочку, идущую по узкой тропинке вдоль реки. Примерно через полверсты березняк на левом берегу оборвался, взглядам открылось обширное колосящееся ржаное поле. Хлеба топтать — оно, конечно, грех, но случаются беды и куда более страшные. Посему всадники пересекли вброд мелководную речушку, собрались на поле в плотный строй и слитной, сверкающей железом массой двинулись вперед. По сигналу Федора Шуйского требовательно заиграл трубач, еще и еще. Вскоре откуда-то издалека ему ответил другой.

Разумеется, засевшие в Пароне степняки не могли не услышать этой переклички — но и изменить что-либо они также не могли.

Кованая рать перешла на рысь, разгоняясь по золотистым хлебам. Впереди уже виднелись несколько собравшихся вокруг колодца с высоким «журавлем» дворов, разбегающиеся к стреноженным за околицей коням люди. Умильного неприятно удивило отсутствие у разбойников шатров и малое количество коней — но до деревеньки оставалось всего полверсты, и руки уже привычно тянули из колчана тугой лук, натягивали звенящую тетиву.

Зажужжали, подобно злобным осам, летящие в сторону врага стрелы. Со стороны соснового бора показался еще один конный отряд, также закидывающий непрошеных гостей из луков. Разбойники, сбиваясь в единое войско, попытались отстреливаться — на атакующую кованую рать посыпались стрелы с гранеными бронебойными наконечниками, то тут, то там падали на землю витязи. Илья Федотович злобно зарычал, почувствовав, как чиркнула по спине вражеская сталь, как содрогнулось от попадания седло — он кинул лук обратно в колчан, выхватил из веревочной петли рогатину, опустил ее острием вперед, готовясь к удару — но так далеко мужество степняков не простиралось. Когда до сближающихся с двух сторон ратей осталось не более двух сотен шагов, разбойники дружно развернулись и во весь опор помчались прочь, по единственному оставшемуся для них пути — мимо Елового распадка, через Лысую вязь. Бросив на единственной улочке деревни и в поле за ней несколько распластанных человеческих тел и два десятка хромающих или бьющихся на земле коней, полутысячная орда во весь опор неслась по дороге, выхлестывая за ее пределы, и даже не пыталась отвечать на жалящие ее в спину стрелы.

Боярин Умильный придержал поводья и поднял рогатину. Он знал, что через полторы сотни саженей дорога повернет в густой ельник между холмов и стрелять станет бесполезно. Дальше начнется болото — проходимое, если знать надежные тропы. Но сечи на узких тропинках быть не может. Удастся порубить несколько отставших или заплутавших степняков, да и только. Еще и сам, чего доброго, в бездонную яму попадешь. Но основная масса разбойников уйдет. Коли к топи повернули, не испугались — стало быть, тропы знают. Или сами тут бывали, или проводников нашли.

— Больно просто все оказалось, Илья Федотович, — высказал вслух тревожащую боярина мысль подъехавший Касьян. — Пришли через болото, грабить никого не стали, даже до зоринской усадьбы не дошли. А как ополчение появилось, назад повернули. Без чести, без добычи. К чему приходили?

— Как бы не за ополчением, Касьян, — вздохнул боярин Умильный. — Нас они сюда выманивали. А биться и не собирались. Зачем?

Неспешным шагом доехав до деревни, он спешился — при этом от удара ноги с сухим треском сломалась стрела, по самый наконечник вонзившаяся в заднюю луку. Илья Федотович выругался, попытался выдернуть из обитого кожей дерева сам наконечник, но не смог. Боярин махнул рукой и вошел в ближайший двор. Сено из стога надергано — это понятно, коней разбойники кормили. Но вот двери дома и сараев не выбиты, раскрытыми стоят. Ничего по двору не раскидано. Боярин заглянул в один сарай, в другой — крови нет. Изба затоптана грязными сапогами, пара сундуков стоит раскрытыми, вокруг валяются серые от старости наматрасники, рваные рубахи. Но, опять же, крови нет. Разбитых кувшинов или мисок — тоже. Красный угол пустой — а икону басурмане красть не станут, не притронутся. Получается, не застали врасплох хозяев. Успели смерды в схроны лесные уйти, скотину угнать, самое ценное из домов вынести. Никакой добычи здесь степняки не нашли, только старье, никому не нужное. Но что же они тогда делали в Пароне полных три дня?

Илья Федотович вернулся к коню, поднялся в седло. Нашел взглядом Шуйского, направился к нему.

— Уходить надо, боярин Федор. Думы меня мучат нехорошие.

— Какие думы, Илья Федотович?! — громко отозвался веселый Ардаши, поднимая перед собой за волосы отрезанную голову с открытыми закатившимися глазами. — Ты сам посмотри, какой же это татарин? То вотяки приходили воду мутить. Псы трусливые, а не воины. Сегодня к вечеру мои нукеры прикатят сюда все их головы до единой.

— Твои нукеры храбры, Иса Камович, — спокойно ответил боярин Умильный, — но чтобы перерезать вотяков, их в Лысой вязи нужно сначала найти. К тому же вы, татары, всегда были еще и быстры, а потому вполне сможете догнать нас на обратном пути, собрав все головы, которые вам только попадутся. — И, снова повернувшись к молодому Шуйскому, Илья Федотович добавил: — Парон наша деревня. Добычи нам тут не взять, ловить некого. А коли победу праздновать — так сие лучше в своей усадьбе делать, а не в лесах далеких.

— Хорошо, — после короткого размышления кивнул Шуйский. — Возвращаемся.

Андрей проснулся от стука двери, поднял голову и торопливо прикрылся одеялом, увидев хмурую Прасковью.

— Привет! А я теперь знаю, что неженат.

— Здравствуй, служивый. — Девушка положила на табурет выстиранную и высушенную одежду. — Сейчас снедь принесу.

— Постой, — подтянув одеяло на колени, сел на тюфяке Матях. — Смотри сюда. Видишь, руки загорелые? А полос на пальцах нет. Стало быть, ни колец, ни перстней я не носил. Неженатый я, это точно.

— Да, боярин Андрей, — кивнула Прасковья и повернулась к нему спиной.

— Да посмотри ты, в самом деле! — возмутился сержант. — Загар сойдет, так и подтвердить мою свободу некому станет!

— Я тебе верю, служивый, — ответила от дверей девушка и вышла из терема.

Матях чертыхнулся, встал, оделся. Вышел наружу.

Обстановка в усадьбе действительно не располагала к веселью. Под самой стеной лежало несколько мертвецов, легко угадываемых под грубой рогожей. Женщины, столпившись возле дома, не очень громко, но нудно скулили, отирая слезы. Угрюмые мужики, разбирая недавно сложенную стопку тележных коробок, набивали на оси колеса, запрягали в оглобли лошадей. Собирались они явно не на ярмарку, а потому при виде заготовленных рогож и охапок сена Андрею стало не по себе. Сержант вернулся в терем, сел на постель, потом снова встал, вышел на стену. Сколько можно бока отлеживать? Все в доме при деле, все заняты, один он, как дурак, из угла в угол шляется.

Хотя, с другой стороны — а чего он умеет? Ни кобылу взнуздывать, ни телеги собирать, ни траву косить, ни баклуши бить. В смысле — заготовки для ложек строгать. Тут уж лучше и не напрашиваться. А то дадут простейшее поручение — потом позору не оберешься. Но и сидеть в четырех стенах тоже надоело.

Андрей, почесывая в затылке, прогулялся до угла. Взглянул на привязанную к чурбаку пушчонку, все еще направленную жерлом на дорогу. Вспомнил крики барчука: «Батюшка велел ими вдоль стен палить, коли с лестницами на частокол полезут».

В общем, такая тактика имела под собой здравую основу. Если стрелять вперед — сектор поражения получается узкий, пострадает пять-десять процентов атакующих. А если садануть картечью вдоль стены, да еще когда на нее толпа народа прет, то один залп снесет сразу все: и лестницы, и врагов. Так что, при малом числе «стволов», стрелять действительно разумнее вдоль укрепления, а не вперед.

Матях обнял пушку, поднатужился и вернул ее в прежнее положение. Потом прошел на другой угол, огляделся…

— Где же «ствол»? Ах, да. — Он глянул со стены вниз: тюфяк вместе с чурбаком валялся во дворе. Там, куда упал ночью. Сержант спустился вниз, присел на корточки. Пушка все еще кисловато пахла порохом, а ствол изнутри покрывала толстая пленка копоти. — Да, милая. Тебя сперва отмывать нужно, а уж потом на место ставить.

В душе возникла знакомая уверенность: теперь он знал, что нужно делать, чего требовать от других.

— Эй, боец, — поймал Матях за локоть одного из бегающих по двору мужиков. — Ну-ка, тряпья старого мне принеси, и бензи… — Сержант запнулся, торопливо перебирая в уме все возможные растворители и гадая, какие из них могли существовать в шестнадцатом веке. — Э-э-э… Уксуса, я хотел сказать, принеси. И порох с картечью, снова ее зарядить. Понял?

Мужик, не подвергая сомнениям право гостя распоряжаться, кивнул. Вскоре какой-то малец принес Андрею обрывок мешковины, миску с белой, кисло пахнущей жидкостью. Сержант засучил рукава и, деловито насвистывая, принялся отдраивать ствол.

Минут через двадцать рядом остановился барчук, все еще одетый в кольчугу и плащ, с саблей на боку, стал наблюдать за его манипуляциями.

— Ну, чего уставился? — хмыкнул Матях. — Порох тащи. Заряжать мортиру станем али нет?

— А ты сможешь?

— Дурное дело нехитрое. Самопал как самопал. Только большой и медный. Порох, говорю, тащи.

— Ладно…

Барчук ушел, но вскоре вернулся с тремя парнями, двух из которых Андрей знал по походу. Холопы доставили мешочки из тонкой замши, бочонки с металлическими обрезками самого разнообразного вида и калибра, фитили, несколько коровьих рогов.

— Та-ак. — Сержант протер ствол насухо, положил чурбак на бок, потом заглянул в один из мешочков, зачерпнул рукой мелкозернистый порошок, похожий на гранулированный чай. — Ну, думаю, горстей пять хватит. Теперь пыж… Пыж есть?

— А что это такое? — не понял боярский сын.

— Вы что, из пушки никогда не стреляли?

— Стреляли, — обиделся барчук. — Как батюшка тюфяки из-под Казани привез, раза три стреляли для смеха.

— А заряжал кто?

— Илья Федотович снаряжал тюфяки, — сообщил один из холопов. — С Касьяном.

— Я-асно, — потянул Андрей, прикидывая, не забить ли в качестве пыжа оставшуюся сухой мешковину. — Шомпол где?

— Ась? — отозвался холоп.

— Э-э, как все запущено, — верно понял ответ сержант. — У вас, похоже, ни шомполов нет, ни пыжей не заготовлено.

— Она хоть стрельнет после стараний твоих, служивый? — похоже, обиделся барчук.

— На пыж толстая кожа сгодилась бы, — поморщился Матях, — ну да ладно…

Он смял мешковину, сунул в ствол, прямым ходом направился к стене, поднял валявшуюся там жердину, вернулся, плотно забил ею заряд, потом всыпал пару горстей металлических обрезков, вколотил сверху мокрую ткань: картечи все равно, хоть сухая, хоть мокрая, хоть в вине вымоченная.

— Ну-ка, помогайте. — Он взялся за пушчонку с одной стороны, холопы схватились с другой. — Огня кто-нибудь возьмите…

Совместными усилиями отнесли «ствол» на прежнее место, на дальнюю угловую площадку. Сержант насыпал пороху в запальное отверстие, утрамбовал подобранной здесь же щепочкой и посторонился, кивнув барчуку с факелом:

— Давай запаливай. Ткни огнем в дырочку наверху.

Боярский сынок, слегка покраснев, подступил, поднес факел. Пара секунд, показавшиеся вечностью — и тюфяк злобно грохнул, плюнул дымом, выбил картечью множество земляных фонтанчиков вдоль стены. Тюфяк опять опрокинулся, но на этот раз вниз не улетел.

«Заряд слабый», — мысленно отметил Матях, а вслух сказал:

— Теперь слушай сюда. Вот это, — кивнул он вниз, на жердь, — это не шомпол. Это дрянь корявая. Шомпол должен быть вот такой длины, немного больше ствола, а по диаметру — точно совпадать, чтобы пыж прибивать без зазоров. С одной стороны на нем нужно сделать банник. Лучше всего из щетины, на крайний случай тряпочный. После выстрела ствол прочищается банником, чтобы искорки всякие удалить, потом туда порох сыплется, пыж, сверху картечь, и снова пыж. Хорошенько шомполом пару раз прибиваешь, и можно стрелять. За то время, что татары от поворота дороги досюда доскачут, по ним раза два пальнуть можно. А потом еще и вдоль стены выстрелить. Но для этого порох и дробь нужно сразу на порции разделить, чтобы в бою измерениями не заниматься, пыжи заранее заготовить. А еще лучше для пушки станину сделать поворотную. Чтобы и на цель быстро наводить, и назад откидывать для перезаряжания. Я понятно говорю?

— Быть посему, — гордо вздернул подбородок подрастающий боярин. — Вижу, сведущ ты в этом деле. Фрол, помоги служивому тюфяки наши снарядить со всем тщанием. Коли потребно будет, помощников бери. Да сам посмотри, как делать все справно да надежно.

— Сделаем, Дмитрий Ильич, — низко, чуть не в пояс, поклонился безусому мальчишке бородатый мужик.

— Да быстрее, смотри. Татары опять рядом сказаться могут… — Барчук отправился прочь, уводя двух холопов, а Фрол, пригладив волосы, спросил:

— Так чего тебе надобно для бани, служивый?

Обычного отступления рати в отчие земли у Ильи Федотовича не получилось. Бояре в Пароне праздновали победу, считали поход законченным, а потому подчиняться избранному воеводе более не хотели. Басурмане по извечной привычке гнали побежденных до полного изнеможения, отлавливали в топях за ельником каждого отставшего или раненого, чтобы снять с него снаряжение и похвастаться добычей перед соратниками; многие русские витязи застряли в деревне, считая нужным закатить пир именно на костях поверженных недругов — пусть даже малочисленных. Тем паче что на вятских, издревле русских землях подобный праздник особыми опасностями не грозил. Посему вместе с Федором Шуйским и боярином Умильным к зоринской усадьбе ушло воинов сто, не более. Сам Шуйский с двумя десятками холопов, Умильный с теми же силами, Дорошата с десятком конников, немец Лебтон, честно приводивший по любому поводу двадцать три сабли, зажиточный боярин Хробыстин, опять же с двумя десятками, помещик Корнеев, с трудом наскребающий каждый раз холопов десять, не более, и еще несколько мелких бояр, пришедших сам-перст либо с парой холопов. Получилось вдобавок, что в воинский стан рать вернулась без хозяина усадьбы, застрявшего где-то далеко позади, и никакого торжества пришедшим из похода победителям ожидать не приходилось. Ничего удивительного в том, что, когда отряд приблизился к своему лагерю, молодой воевода забеспокоился.

— Рад был видеть тебя, Илья Федотович, — негромко пробормотал Шуйский, окинув быстрым взглядом пустые шатры, пологами которых играл теплый ветер, вытоптанную землю вокруг кострищ и запертые ворота чужой усадьбы. — Верю в твою правоту. Понимаю: победу столь легкую праздновать русскому воину не к лицу. Проще домой вернуться, страхом имени своего не оскоромив. Прощай ныне, двинемся мы далее, покуда солнце еще высоко.

— И я рад был встрече, — кивнул боярин Умильный, в очередной раз удивившись чутью царского родича. Не стал боярин Федор на хмельное застолье ради трети войска размениваться. Поход победный возглавлял он, и отделение от основной рати может потом показаться подозрительным. Вроде как раздоры скрытые имелись и руку молодого воеводы не все признали. А так: окончился поход, вот сразу и вернулся воевода домой, не стал время на застолье тратить. Коли же Илья Федотович прав окажется и ополчение ожидает хитрая ловушка — ответственность за сию беду ляжет на других. Как-никак опытных бояр в оставшемся на поле боя отряде хватает, способны сами за себя постоять, без лишней опеки.

Приложив руку к груди и коротко поклонившись, Шуйский огрел коня плеткой и помчался нагонять свой отряд, который, не останавливаясь, миновал лагерь и вывернул на идущую в сторону Хлынова дорогу. Лишь несколько смердов, получив хозяйский приказ, начали сворачивать атласный шатер и укладывать на еще не запряженную телегу ковры и походные сундуки.

Кованая рать уменьшилась еще на четверть, что отнюдь не улучшило настроения боярина Умильного. Горящая в душе тревога подсказывала, что рано рать распускать, рано, что кулак кованый еще ох как пригодится…

— Касьян, — окликнул он холопа, на которого привык полагаться во всех делах, — выбери припасы, что на стол выложить не стыдно, полотенца новые расстели. Пошли холопов к боярам, пусть передадут, что хочу пригласить к столу, угостить с честью… Ради благополучного возвращения из похода астраханского. Пусть уважат, еще на день задержатся. Трифона в усадьбу зоринскую отправь. Пусть у ключника бочонок вина немецкого и бочонок хлебного купит. Разрешаю лишнего переплатить ради такого случая. Еще нам пяток баранов нужен, бычок молодой или кабанчик откормленный. Ну, и пирогов там, рыбы, коли есть. Ступай. И поворачивайся, дело не терпит.

Болтливый, но хитрый и находчивый Трифон полностью оправдал надежды хозяина. Баранов и бычка он, правда, не купил, однако смог получить с зоринского ключника два десятка гусей, три бочонка кислой капусты, кадку прошлогодних грибов, полдюжины отборной белорыбицы и телочку-трехлетку, упорно не желавшую раздаиваться. Хозяйского немецкого вина ключник, опять же, продать не рискнул — но ловкий холоп вместо него выторговал любимый Ильей Федотовичем сладкий хмельной мед. Для достойного угощения этого вполне хватало, и холопы тут же принялись раскладывать гусей по котлам, закапывая их в кислую капусту, а несчастную телку повели в последний путь к роднику, возле которого было сподручнее разделывать тушу. Вскоре над полупустым станом поднялись соблазнительные запахи, и бояре больше не жалели, что оставили своих соседей веселиться в освобожденном Пароне. Ради общего пира воины одолжили посуду и ковры, а потому стол выглядел вполне достойно. Персидские, бухарские, самаркандские и туркестанские ковры, нахлестываясь друг на друга, протянулись на двадцать саженей. На них стояли кувшины с медом и хлебным вином, деревянные подносы с белорыбицей и солониной, с мочеными яблоками. Для каждого из воинов нашлись кубок и ломоть хлеба. Во главе стола, где сидели бояре, на ковры были выставлены три гуся на больших латунных подносах, нашедшихся у Лебтона, и миски с кусками вареной убоины. Ниже, где сидели простые холопы, такой роскоши не имелось — котлы стояли за спинами воинов, и желающие сами подходили к ним и брали мясо или отламывали кусок пропитанной кисловатым соком птицы.

Бояре по предложению Ильи Федотовича выпили поначалу за государя, затем за воеводу князя Вяземского, за победу над ханством Астраханским, затем — за успешный поход против разбойных вотяков. Следом уже боярин Дорошата поднял кубок за самого Илью Федотовича. Затем разговор рассыпался. Захмелевшие помещики Корнеев и Хробыстин насели на скуластого безбородого Лебтона, пытаясь доказать, что осаживать полон — грех, что христиан освобожденных следует отпускать к родным землям. Немец кивал с непроницаемым лицом — то ли соглашался, то ли ничего не понимал. Малоземельные бояре Лютов и Юшин завели разговор про урожай и цены на хлеб и репу, в который постоянно вклинивался такой же небогатый Цавелич, засеявший все свои поля дорогим, но капризным хмелем.

Боярин Умильный на правах хозяина больше доглядывал за столом, и по его команде холопы поменяли пару раз блюда с недоеденными гусями на новые, добавили убоины, наполнили кувшины с хлебным вином. Любовь Ильи Федотовича к меду мало кто разделял, бояре вместе со своими холопами налегли на вино, слегка сдобренное сбитнем, и головы их закружились куда раньше, нежели у главы стола. В споры Умильный старался не встревать, односложно отвечал своему соседу боярину Дорошате на сделанные шепотом предложения, однако вскоре разговор его таки увлек. Семен Юрьевич предлагал на пару разобрать пороги через Лобань ниже Афонек, которые купцы завсегда обходили трехсотсаженным волоком. Собственно, сделать это было бы не так уж трудно: требовалось укатить со стремнины полсотни самых крупных валунов. Но холопов для такого дела у Дорошаты не хватало. А крепостных не пошлешь — кто же из них согласится свой надел так просто бросить или детей в летнюю страду отпустить? Стало быть, за работу требовалось заплатить — а богатством сосед особо не отличался. Опять же обидно: сил потратишь невмерно, а торговые люди да промысловики пользоваться трудами станут задаром. Однако времена меняются…

— Казанского ханства нет, — горячо шептал Дорошата, — Астраханского ханства нет. Путь от нас, Илья Федотович, и до Индии с Персией открыт. Я брод через реку, что ко мне из Нижнего Новгорода идет, также разрыть разрешу, а на меже поместий наших пристань поставим. Тогда к нам ладьи торговые хоть от самого моря доходить смогут. Ты, боярин, свои бочки, железо, хлеб, полотно прямо в Персию сможешь отправлять. Я лес сплавлять стану, по Лобани, Кильмезю, а там уже по Вятке, Каме и дальше вниз по Волге.

— Угу… — прикусил губу боярин Умильный. Собственно, вот он, интерес соседа: лес сплавлять. Его поместье лесом богато, но плоты не ладьи — их волоком не перетащить. А коли пороги расчистить, так торговать деревом хоть в Астрахани, хоть в Москве можно. А вот надо ли платить за пороги Илье Федотовичу? Его скобяной да хлебный товар можно и повозками вывезти. — Ты, Семен Юрьевич, в Богородицкий монастырь, к игумену Трифону съезди. У них торговля большая, они за русло глубокое серебра не пожалеют.

— Да нет же, Илья Федотович, — наклонился ближе Дорошата. — Коли монахи этим займутся, они и мой, и твой брод углубить захотят. А коли мы сие предприятие сотворим, ладьи крупные дальше твоего поместья, через Песочный брод, не пройдут. Стало быть, монахам в нашем порту товары придется грузить. А мы с них за то мзду брать станем…

— Татары!!! — во весь голос закричал всадник, скачущий еще в полуверсте от воинского стана. — Татары!!!

Люди одновременно повернули головы в его сторону, некоторые поднялись. Над пиршественным столом повисла тревожная тишина. Какие татары, откуда? Отрок скакал не со стороны Парона, а от Хлынова. Откуда там могли взяться татары?

Мальчишка в разорванной на груди полотняной рубахе под десятками глаз подскакал и, отпустив поводья, чуть не свалился на руки мужчин.

— Татары в Богородицах! Тыщи! — Он перевел дух и продолжил: — Разграбили все, полон увели… Ратных у нас не осталось, сюда все ушли. Монахи за стенами отсиделись, ворот не открыли… Богомольцев, смердов… кого посекли, кого с собой увели… А еще над Рагозами дымы видны были, в Рыбаках, Данницах, Бутурлинах, Чаниге.

— Где?! — растолкал холопов Илья Федотович, прорвался к вестнику. — Где еще дымы были? Как Рагозы? Усадьбы цела? Смерды про набег упреждены? Спрятаться успели?

— То не знаю, боярин… — выдохнул малец. — Как басурмане ушли, меня игумен сразу сюда послал… в Панынонки…

— Дочери мои, Серафима и Ольга, на молебен уезжали, — схватил его за плечи и с силой затряс Умильный. — Где они? Как? Целы?

— Ночью татары грабили… Утром ушли… Я сразу сюда поскакал…

— Вот оно… — отпустив мальчишку, сжал кулаки боярин. — Вот почему вотяки у Парона стояли. Они не на сечу пришли, они нас отвлекали, пока остальные к домам нашим крались. Рагозы, Рыбаки, дочери… Проклятье! Зорин, язви его до седьмого колена, упреждать о странном стане должен был, а не бояр из усадеб выдергивать! Касьян, коней седлай!

— Пошто седлать, барин? — попытался остудить своего хозяина опытный воин. — Темень скоро, куда скакать? Да и нет уже вотяков в поместье, ушли они.

— Ты что, не слышал?! — не выдержав, заорал Умильный. — Дочери мои у них! А может, и Гликерья с сыновьями.

— Илья Федотович, — подойдя сзади, обнял его за плечи Дорошата, — не горячись, вернем мы полон, не уйдут поганые. Холоп прав, нет больше вотяков ни у монастыря Богородицкого, ни в поместье твоем. Но и уйти им некуда. На закат — Галицкие земли, на север — Хлынов, на пути в Казань леса дремучие. Да и не ждут их более в Казани, станичников, стрельцы там московские сидят. Стало быть, путь у вотяков один, к восходу. Здесь они не появлялись, мимо нас не шли.

— Дети мои у них! — стряхнул с себя руки соседа боярин.

— И я про то, Илья Федотович. Уйти вотяки могли только через Чепцу, вдоль Изрека, по дороге Анареченской. Справа там леса, а слева их от нас река отгораживать станет. Где им еще убегать? Нам через Булатовскую переправу надобно реку перейти и станичников перехватить. Они же все с полоном, с обозами. А мы налегке, да с заводными. Один наш переход за три вотяковских станет, а то и за четыре.

— Так поскакали!

— Помилуй, Илья Федотович, ну куда нам ночью через чащу идти? — вздохнул Дорошата. — Коням ноги переломаем, себе глаза выхлестаем. Прав твой холоп, утра ждать нужно. Вотяки сегодня разве Чепец перешли, завтра вдоль Ирзека тронутся. Мы их еще до полудня обойдем и навстречу двинемся. Никуда не сбегут басурмане, ты не опасайся. Но сейчас трогаться нельзя. Темнота скоро. Да и прошли мы сегодня полста верст, не меньше. Роздых коням нужен. Пусть попасутся до утра.

Боярин Умильный молча повернулся к соседу спиной, отошел к пустому месту, где всего пару часов назад стоял шатер Федора Шуйского, уселся на примятую траву и сжал голову меж ладоней, слегка покачиваясь вперед и назад.

Остальные воины вернулись к столу. Хотя о празднике речи больше не шло, но хорошенько подкрепиться перед новым походом все равно следовало. На голодный желудок никакого врага не победишь, слабый сильному не соперник.

Илья Федотович вернулся к ковру только через час, когда примчался Прохор — посланный сыном Дмитрием холоп. Теперь стало известно, что хотя бы усадьба со всеми обитателями и большая часть смердов Рагоз, успевших до нее добежать, уцелели. Временами скрипя зубами, боярин молча резал и отправлял в рот убоину, запивая ее ставшим вдруг совершенно безвкусным медом, и тревожить его разговорами в этот вечер никто более не рискнул.