2. ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ МУРОМ
Совершенно конфиденциально.
Посланнику Пресветлой Покаяны в Муроме
Пакситакису Гийо
ЛИЧНО
Любезный проконшесс!
Святая Бубусида располагает сведениями о подготовке крупных сил кригсмарине к выходу в море. Сердечно просим тебя, обрат наш Пакситакис, о нижеследующем.
Unus. Установить цель операции, состав и маршрут эскадры. Любознательный обрат Псало окажет в этом деле всю посильную помощь.
Duo. Организовать нешуточное наблюдение за Теклой и немедля оповестить орден о появлении окайников в Муроме. Для этого, любезный обрат Пакситакис, тебе подчиняется быстроходный фрегат «Дюбрикано».
Tres. Задержать упомянутую эскадру перед муромскими мостами. Учти, любезный обрат, что каждый утерянный час способен уязвить предерзких мореходов.
Quattuor. Задача столь важна, что обрат наш люминесценций одобряет любые усилия — как дипломатического характера, так и иного рода; грехи уже отпущены. Старший душевед обрат Замурзан да препоможет тебе многополезно. Прочие дела отложить, в расходах не скупиться, данный свиток сжечь в присутствии обратъев-посланцев ничуть не мешкая, сразу после прочтения, дабы устранить саму возможность попадания пречистого документа в нечистые руки.
К сему: Керсис Гомоякубо, бубудумзел.
Писано: В Сострадариуме, Ситэ-Ройялъ,
Июля третьего дня 839 года от Наказания.
* * *
А и шумел же Господин Великий Муром!
В колокола да бубны били, в тазы да сковороды. Трещотками баловались, по наковальням стучали, палками по заборам колотили. Ровно в двенадцать, как и полагается, подала голос Дальнобойкая башня. Окуталась дымом, да так ахнула сорокафунтовыми единорогами, что в округе все попримолкло.
Тишина установилась сначала в стенах Колдыбели, а затем кругами разошлась по слободам, перетекла Теклу; и только вороний крик остался, да эхо в Рудных горах не сразу стаяло.
А на высоченное крыльцо Красных Палат пожаловал сам Тихон, посадник муромский.
Самое нужное время выбрал. Стал, перекрестился, речь сказал приличествующую, поклонился народу, да и облился прилюдно. Так, для показу, для виду. Из чайничка окропился, из серебряного. Чтоб и Заповедный соблюсти, и гордыню свою не больно ущипнуть.
Народ смотрел молча. Скучно, когда закон не от души справляют. Неловко. Хоть он и посадник, лицо неприкосновенное то есть, стало лучше, когда Тихон опять в Палатах затворился. Тут уж все не в шутку пошло-поехало: знак был подан, настало время для главного.
«Опричь младенцев, хворых, сирых да старых, всяк облисту бысть», — гласил Заповедный.
Ну и старались.
Мокрили худых да толстых, нищих и богатеньких, — всех, без разбору пола и чина. Стрельцов до того окатывали, что отсыревал порох в роговицах; случись в то время супостат какой, так взял бы город без выстрела. Только где ж ему случиться, супостату, когда на сотни верст в округе заставы есть.
А по базару дюжие мастеровые везли бадью пожарную. Насос качали да через него товар портили покуда купец чарками не отделывался, а купчиха в щечку не целовала.
Да что — купцы! Озоруя, посла магрибинского из кареты вынули, перекрестили нехристя, потом без жалости в ту бадью макнули. И раз, и другой, и третий. Потом воду из ушей выпустили, а в рот водку влили. Чтоб не простудился марусим теплолюбивый. Того не надобно! Чай, не лиходеи. И все же прослышав про тот случай, покаянский посол наглухо заперся в резиденции. И носу не высовывал хитрый проконшесс. Только гонцы от него во все стороны бегали.
Курфюрстов же посланник сам на улицу пожаловал. Все пудры с него мигом смыли, а он — ничего, держался. Да как! С меткостью отменной тот барон обратно брызгался, зело ногой дрыгал, да хохотал как сумасшедший. Из погребов целую бочку кавальяка выкатил, к ней же двух егерей дюжих приставил, но не на охрану, нет, а с черпаками, — пей, веселись, мурмазеи!
Народ заинтересовался, про воду на время забыл. Подходил степенно, пробовал с достоинством, судил основательно. Кавальяк — он. конечно, не водка, душистый чересчур, но все дело в том, сколько выпить. Если постараться, все ж таки забирало. Тем барон и понравился, откупился, уберег хоромы от вторжения. Смышленый! Не глупый, можно даже сказать.
А некий купчина Стоеросов мужиков в Теклу бросал. Уперся на Скрипучем мосту, сам поперек растопырился, — и давай швыряться. Всех покидал. И с левого берега которые шли, и с правого, прямо ходу не давал.
Мужики выплывали, отплевывались. Понемногу серчали. Накапливались. А как собралось достаточно, пошли на Стоеросова гурьбой. Навалились, раскачали, с того же моста в реку отправили. Стоеросов из воды кулаком грозился, чтоб сапоги не прихватили, так сапоги следом прилетели.
— Чужого не берем! — кричали ему. — Ты почто неприятное сказал, Палыч?
— Чугун вам в картошку! Настроение такое, абалмасы, — гордо отвечал плывущий Стоеросов. — Горячее.
— Хо-хо. Скоро остынет, — предсказали с моста.
* * *
А по слободам все чередом шло.
Попы одичало бродили, от мальцов отбивались, а кто немощен, так в проулках прятался. Недоросли, что постарше, те норовили окатить девок, вводя их во стыд из-за неотвратимо проступающего под мокрым платьем тела. А сами гулко хихикали, пальцем показывали. Что на уме в эпоху петушиную? Желанья там уже живут, а мысли только забредают. Да и ума-то — с наперсток. Ум, он же бородою пробивается. И то с разбором, не у каждого.
А в Фуфайлах сианцы воду из реки носили, за купейку обливали кого пожелаешь, хоть друг друга. Работящие! А башни Колдыбели прыскали прямо из бойниц, если кто сдуру приближался, — так посадникова гвардия от скуки отбивалася.
А лежащие в низине Мышеводы стали непроезжими, отгородились лужами. Мало того, на заборы местные обитатели столько бадеек понавесили, что и подойти боязно, — чуть что, — дернут за веревку, и готово, — выливай воду из сапог. Механикусы архимедовы…
И еще многое, многое тому подобное приключилось с утра. Сырость развели такую, что воронье по крышам и колокольням подалось, — сушиться. Грязно стало в городе, неприютно, да как же иначе? Иван Купало! Не пообливаешься, так ведь и урожая не будет, известное дело. Да и весело же. В общем, где как, а в Муроме покуролесить любят.
Только когда Колдыбель вторично единорогами ударила, только тогда буйство водолейное на убыль пошло. Потому что — время.
* * *
Пьяных, всех до единого, в кучи сволокли. И на посмещише, и так, чтоб женам удобно распознавать было.
Серьезные мужичины, кто в силе да в летах подходящих, те плотно пообедав, слегка вздремнув, потом еще и закусив, потянулись на луга, что у Лодейной слободы. Степенно, чинно, благообразно, с надвое расчесанными бородищами, бородами и бороденками. Уж у кого что имелось, то и выставляли, не стеснялись. А чего там? Муж, он ведь не только волосатостью важен. Борода хоть женщин и приманивает, да только сама по себе и не кормит, и не ублажает. Не удерживает, одним словом.
Со старейшинами следовали, с дудками да иконами родовыми. Каждая слобода своими проулками жаловала, с прочими до поры не перемешивалась. Шли, ручьями стекаясь к Водопьяновым воротам.
А меж толпами, шлепая по непросохшим лужам, носилось лихое мальчишье племя. Тут уж все были одинаковы. Дразнились, подзадоривали, ссорились, советы подавали старшим, — куда там!
Но через ворота малолеток не пускали. Покуда борода не выросла — не ерепенься, поперед батьки не лезь. Успеешь еще! Уж это — успеешь.
Взрослых стрельцы опытным глазом окидывали. По стародедовскому обычаю совали руку кому за пазуху, кому — за голенище, у иных что изо ртов даже вынимали. Карманы выворачивали, ремни с бляхами срывали. И росла у ног полковника куча свинчаток, засапожных ножиков да кастетов. Успевших через край хватить, всяких там буйных да особо заполошных, коих все наперечет знали, так тех лошадьми теснили, поелику прежде всего в драке голова нужна. Потом уж кулачищи.
Надрывались бирючи:
— Эй, мурмазей, водки не пей! Шибче глазей, лежачего не бей, ниже пояса не смей! Ножищам воли не давать, с копыт свалился — не вставать!
* * *
А по городской стене, на скамеечках от Водопьяновой башни до самой Колдыбель-крепости, уже зрители рассаживались.
Высоки стены Мурома, хорошо с них видно, далеко. Если хотеть, да уметь немного. Потому на стену и послы иноземные пожаловали. Вроде бы не слишком одобряли забаву диковатую, но всё ж своим присутствием уважили традицию, почет выказывали.
— Странный все же спорт — тузить друг друга кулаками, — качал головой барон фон Обенаус, посланник курфюрста.
— Кулаками-то получше, чем саблями, — отвечал сизый эмиров посол, уже не пьяный, однако еще и не трезвый. Но, видать, знал, о чем говорил, — изрядный шрам пересекал щеку почтенного марусима.
— Какая несдержанность, — морщил нос альбанский лорд Чарминг. — Не понимаю, почему вместо этого в футбол не сыграть?
Марусим высморкался в шелковый платочек.
— Футбол? А чем он лучше, ваш футбол?
— Красивая игра.
— В Альбанисе своеобразные представления о красоте, — все еще сморкаясь, возразил марусим. — Два десятка здоровенных нукеров бегают по траве в одних набедренных повязках…
Тут оба чрезвычайных посла погрузились в спор о красоте, привлекая здравомыслящего померанского барона в качестве третейского судьи. К ним, усмехаясь, прислушивались бояре муромские. Иногда вставляли замечания. Один лишь проконшесс ордена Сострадариев, известный обрат Гийо, помалкивал. Замышлял он что-то, прикидывал, глазами своими туманными рассматривал не столько кулаканцев под стеной, сколько то, что было подальше.
* * *
А подальше, в Лодейной Заводи, стояли на якорях фрегат из Пресветлой Покаяны да курфюрстов корвет из кригсмарине. Стояли в готовности немедленно продырявить друг друга десятками орудий. Но не дырявили, время не пришло. Да и нельзя в нейтральном-то порту.
Еще дальше к югу, за лесами и озерами, у самых истоков Теклы-реки, начинаясь от горных границ зловещего Ящерленда, лежал тоже не к добру разбогатевший, неверный и недружелюбный Поммерн, владение окайников-курфюрстов. Как раз над ним висело жаркое полуденное светило. И ничего, не обрушивалось, — совершенно очевидное свидетельство непостижимости и Помыслов, и Дел Его.
Не стоит даже пытаться постичь Помыслы Пресветлого. Страшно это обернулось для земных предков более восьми столетий назад. Их, возгордившихся своими науками, изъял Просветитель из привычной жизни, лишил всего и швырнул на дикую тогда планету Терранис. Без привычных машин, без механических слуг, без чудодейственных омолаживающих лекарств. И даже без одежд, то есть совершенно голых.
Для чего? Тут нет сомнений. Чтоб опомнились, чтоб осознали, кто они на самом-то деле. Страшно получилось. Зато поучительно. Для всех, кто дает себе труд мало-мальски поразмыслить.
Увы, курфюрсты померанские к таковым не относились. Слепцы! Вышли из повиновения и базилевсу-императору, и ордену Сострадариев… Уж третье их поколение упрямо топало к тем самым граблям, на которые наступили гордые, куда более могущественные прародители. Добро, если б коронованные окайники только собой рисковали! Те грабли, если наступить еще раз, хлопнут по лбу отнюдь не один только Поммерн. Да так хлопнут, что никому мало не покажется. Хвала святому Корзину, хвала люминесценцию Роберу, хвала всему ордену Сострадариев, есть еще способы образумить окайников! С его, проконшесса Гийо, скромной помощью…
Об этом думалось Чрезвычайному и Полномочному посланнику Пресветлой Покаяны на стене муромской. Он даже верил в то, что думал.
* * *
А под стеной луга наполнялись народом.
Острословы с обеих сторон уже вовсю сыпали насмешками да обзывательствами. Мужики закатывали рукава, подпрыгивали, распоясывались, толкали друг друга, проверяя, кто как на ногах держится.
Мало-помалу выстраивались две стенки — левый, служивый да ремесленный берег против правого, купеческого. Как и во все времена прадедовские, стали, подравнялись, распоясались, начали выкликать охотников побиться один на один.
— Диакон, а диакон, ты где? Пошто прячешься, диакон?
Агафоний, диакон церкви Святого Наказательного Перенесения, недоуменно ворочал косматой головищей:
— Ты, что ли, Свиристелушко? Мелковат, братец, не примечу я тебя, хо-хо!
— А ты лучше примечай, — недобро улыбаясь, посоветовал Стоеросов. — Целее будешь.
— Про себя заботай, — презрительно отвечал Агафоний. — Покончу я тебя нонче, Свиристелка, так и знай. Сильно надоел!
Оба медленно двинулись навстречу друг другу — высоченный и косматый диакон против стриженного под горшок широченного купчины. И замолкли две стенки, два берега, ожидая схватки признанных предводителей, стародавних недругов.
Выше, на городской стене, тоже сошлись два закадычных противника Покаянский посол спросил померанского:
— И на кого ставите, ваше превосходительство? Я готов поручиться пятьюдесятью цехинами за диакона.
Посланник курфюрста не смог скрыть удивления при столь грубой провокации. На кого бы он не поставил, — на левый берег, где сосредоточилась административная власть Тихона, или на правый, которому принадлежала большая часть муромских денег, он совершил бы непростительную дипломатическую ошибку.
— Быть может, я плохо знаю Предание, святой отец, но мне сдается, что азартные игры есть грех, — сказал Обенаус. — Поправьте, если ошибаюсь.
Проконшесс Гийо сощурился.
— Вопрос не так прост, как может показаться.
— Разве? В чем же сложность? — удивился барон.
Проконшесс огляделся, нет ли кого рядом лишнего, и вдруг сказал:
— С удовольствием побеседую с вами, сын мой.
— Вот как? И когда?
— Сегодня вечером. В восемь вас устроит?
Померанский посол улыбнулся одними глазами.
— Дайте прийти в себя, ваша просветленность. Я не удостоивался подобной чести с тех пор, как вручил вам ноту протеста.
Гийо поморщился.
— Ноту? Какую ноту?
— Ноту на действия флота базилевса-императора у мыса Мекар.
— Ах да, да.
— Надеюсь, вы читали?
— А как же, как же. Что-то там такое было… сердитое.
— Тем не менее ответа я так и не получил.
— Терпение, сын мой. Ибо в Предании, о котором вы только что упоминали, прямо сказано: всему свой срок.
— В Предании можно отыскать цитату на любой случай жизни.
— Если его знать, — тонко улыбнулся Гийо. — Так что же, придете? Задно обсудим и вашу ноту.
— Я весьма любопытен.
— Любопытство есть порок, но не для дипломата.
— Что, об этом тоже написано в Предании?
— В комментариях, сын мой, в комментариях.
— Хотелось бы на них взглянуть.
— Ничего нет невозможного, — усмехнулся проконшесс и милостиво благословил барона.
А барон принял благословение с глубочайшим смирением. Как и подобает атеисту.
* * *
Пробило семь вечера.
В Муроме настал знаменитый «бабий час». Жены да сестры, дочки да матери со всякими снадобьями бродили по берегу, подбирали побитых. Голосили, конечно. Но еще больший плач стоял в церквах, где священники в мокрых рясах начали отпевать свежепреставившихся.
— Погромы будут, — убежденно сказал Прошка, секретарь и воспитанник Обенауса. — Уже пятеро скончалось, да еще двое на ладан дышат. В прошлом году только троих ухайдакали, так и то дворы пожгли.
Закутавшись до носу в плащи, поскольку вполне могли еще облить, оба поднимались вверх от Скрипучего моста по переулку между монументальными заборами Фуфайл и Мышеводов. Редкие встречные, также не желавшие быть облитыми, держались по другую сторону, отворачивались.
— Знаете, что диакон помер? — спросил Прошка.
Обенаус остановился.
— Что, что? Умер? Агафоний?
— Ну да.
— Этот здоровяк? Да от чего же?
— Не от чего, а от кого. Свиристел постарался.
— Стоеросов?
— Он самый. Эх! Достанется ему сегодня, впору ноги уносить. Агафоний-то человек Тихона был.
— А как же сородичи? Весь клан Стоеросовых? Неужели не заступятся?
— Не, Свиристел с ними разругался. Да и посадника родичи боятся, в большой силе сейчас Тихон-то. Замечаете, что на этом берегу стрельцов не видно?
— Да, — подивился барон. — Редкое дело!
— Это — чтобы толпу унимать некому было.
— Тогда Стоеросову и в самом деле бежать надо, — сказал Обенаус.
— Не побежит.
— Не побежит? Почему?
— А куда податься, голому-то? Не, он добро свое не бросит.
— Но ведь убьют же!
— Это точно, — кивнул Прошка.
Несколько шагов прошли молча. Прошка не выдержал.
— Жалко дурака.
— Жалко.
— Слушай, превосходительство, помоги, а?
— Как? С посадником я ссориться не могу, — неохотно сказал Обенаус.
— Понятное дело, служба. А другого ничего придумать нельзя? Постарайся, ваша милость! Ты же головастый, я знаю.
Обенаус несколько шагов прошел молча.
— Когда подожгут? — спросил он.
— Да в полночь.
— Откуда знаешь?
— А чего тут знать? — удивился Прошка. — Самое время — в полночь. Спокон веку в полночь поджигаем.
— Милые у вас обычаи.
— А у вас?
— У нас подобрее.
— Да ну? — усмехнулся Прошка.
— Тебе обязательно нужно в Поммерн съездить, чтоб своими глазами увидел. Сколько раз уже говорил!
— Да съезжу, съезжу. А насчет Свиристела-то как?
— Можно попробовать.
— Неужто придумал? — обрадовался Прошка.
— Придумал, придумал. Беги сей же час в посольство.
— Это я мигом. А зачем?
— Приготовь купчую на все Стоеросово имение. Да стряпчего достань, хоть из-под земли. Сумеешь?
— А чего тут уметь? Есть тут один, из Кликунов. Зело пьющий товарищ, но печать пока при нем. Ваше превосходительство! Так ты что, серьезно покупать будешь?
— Серьезно. Другим способом Свиристела из города не спровадить. Так что тащи этого Кликуна в посольство и жди меня там.
— А как же проконшесс? Не могу я тебя одного пустить в это… прости господи, гийо.
— Там ты мне ничем не поможешь. Главное, чтобы Егудиил не оплошал.
— Не, мужик надежный. Сказал, что ровно в девять все сполнит. Как договаривались.
— Вот и славно. Если все будет нормально, я вернусь не позже десяти.
— А если не вернешься?
— Мои егеря знают что делать. Вахмистр Паттени тебе расскажет. А на хоромы Стоеросовы цену ставь половинную. Думаю, и этому должен быть рад.
— Само собой! Померанские талеры получше муромских головешек.
Обенаус остановился, оглядывая безлюдные улицы.
— А хорошо, что стрельцов нет.
— Кому как. Для Егудиила-то — да, — вздохнул Прошка. А вот Свиристелу — не очень.
— Да кто же его в драку-то заставлял лезть?
— А разве без этого проживешь?
— А ты не пробовал?
Прошка с ожесточением плюнул.
— Пробовал, пробовал. Еще раньше, чем девок и водку. Больше не хочу.
— Да почему же?
— Потому что дураков полно. Доброе отношение только после доброй трепки понимают.
— И я?
— Нет. Ты — другое дело, — неохотно признал Прошка. — Редкость какая-то. Померанский гусь в муромском курятнике.
— Не такая уж и редкость, — усмехнулся Обенаус. — Кто Свиристела спасать предложил?
Прошка покачал головой.
— Э, тут дело другое. Должок у меня перед ним. Свиристел однажды помог мне крепко. Денег дал в нужное время.
— Без трепки дал?
— Ну, без трепки и даже без процентов. Только вот и Стоеросов тоже ведь редкость. Не жадный он. За что и любят его в народе.
— Ага, — сказал барон. — Еще одна редкость?
— Ну, еще. Однако самая большая редкость — это ты, твоя милость. Слушай, не ходил бы ты к проконшессу, а? Нехорошее замышляет. Бубудускам верить никак нельзя.
— Да я и не верю, — сказал Обенаус. — Не дурак же.
* * *
Нет, в отношении тишайшего проконшесса барон нисколько не обманывался.
Было время составить представление о святом отце, — вот уже несколько лет они непрерывно интриговали друг против друга, борясь за влияние на Господин Великий Муром. При этом бубудуск имел больше золота, а Обенаус располагал качественными померанскими товарами, включая знаменитые пушки из города Денхорна. Барон умел лучше рассчитывать, проконшесс — соблазнять; Обенаус делал ставку на здравый смысл, а Гийо — на инстинкты.
Результатом незаметной войны чаще всего была боевая ничья, поскольку муромцы старались извлечь выгоду именно из соперничества двух держав, считая это самой мудрой политикой и потому не давали победить ни одной из них. Только такая политика не была секретом и для послов. Иногда они объединялись, выступали совместно, и тогда добивались от Тихона крупных уступок.
Тем не менее Обенаус ничуть не сомневался в том, что проконшесс при первой же возможности с удовольствием устроит ему Ускоренное Упокоение. Конечно же, не своими руками, и конечно же, очень будет после этого скорбеть. И предстоявший визит вполне мог привести к самой примитивной ловушке. Люди великого сострадария всегда склонны к прямолинейным действиям. Там, где есть сила, нужда в какой-то изобретательности отсутствует. Что же касается морали, то от приглашения проконшесса ордена Сострадариев разило чем угодно, только не моралью.
При этой мысли померанский аристократ непроизвольно сморщил нос. Известно, что устав ордена запрещает пользоваться парфюмами. Считалось, что ароматы усиливают мирские соблазны, и с этим в общем можно соглашаться. Но за что заодно с парфюмами в немилость бубудусков впало обыкновенное мыло? Уже одно это рождало недоверие. Барон был убежден, что доверять физически нечистоплотным людям нельзя. Хотя бы потому, что неряшливость — следствие нехватки воли, а безвольные способны держать слово только до первого испытания.
* * *
Нет, Обенаус не заблуждался.
Зная все, что он знал и о Покаяне, и о ее посланнике лично, в обычных условиях осторожный посол курфюрста ни за что бы не отправился в гости к своему визави, да еще в такой неподходящий день, когда весь Муром пьянствует, отпевает да обливается.
Сложность, однако, заключалась как раз в том, что обстоятельства сложились необычные. Даже необычайные. Рисковать Обенауса заставляло политическое положение родного курфюршества, над которым нависло слишком уж много угроз.
Совсем недавно в узком горном ущелье на южной границе Поммерн не без потерь, но все же остановил нашествие из Схайссов. С ящерами удалось подписать хрупкое перемирие, которое могло продлиться максимум до следующего лета. На востоке, в вечно неспокойном Магрибе, закончилась очередная междоусобица и опять же к следующему лету драчливый эмир со скуки мог затеять набег на пограничные федеральные земли. Но главной и самой реальной оставалась угроза со стороны Пресветлой Покаяны, отношения с которой медленно, но неотвратимо ухудшались уже много лет. В итоге над Поммерном нависали опасности сразу с трех сторон. Для добросовестного дипломата в таких условиях пренебрегать малейшим шансом отодвинуть хотя бы одну из них немыслимо. Вот почему вечером все того же водообильного дня Ивана Купало, как только на Колдыбели пробило восемь, Альфред фон Обенаус, Чрезвычайный и Полномочный посол Поммерна в Муроме, подошел к глухому забору, окружавшему резиденцию Чрезвычайного и Полномочного посла Пресветлой Покаяны.
* * *
Его ждали.
Калитка отворилась на первый стук.
— Вы один? — спросил привратник вместо приветствия.
Это был угрюмый верзила в рясе, но с военной выправкой.
— Нет, — рассмеялся Обенаус. — Меня сопровождают две дюжины гвардейцев.
Привратник вытаращил глаза.
— Где? Не вижу.
— И я не вижу.
— Все шутите, господин барон.
— А вы не любите шуток, любезный?
— Зубоскальство не к лицу служителю Просветления.
— А что к лицу?
— Ну… смирение там, покорность.
— И все?
— Все, кажется.
— Как насчет любови к ближнему?
Привратник почесался.
— Ах, ну да. И это самое тоже. Любовь, стало быть. К ближайшему. Это вы правильно напомнили, — сказал верзила и вдруг протянул обе руки:
— Вашу шпагу, господин барон.
Обенаус оторопел.
— Шпагу? Это еще зачем?
— Да у нас так принято.
— Помилуйте! Шпага есть привилегия посла. Даже к посаднику Тихону я являюсь при шпаге. Иначе нельзя, дорогой мой. Если посла лишают шпаги, это зн?чит, что его берут в плен. И тогда могут возникнуть некоторые неприятности.
— Какие еще неприятности?
— Некоторые, — усмехнулся померанец.
— Навроде чего?
— Да вроде военных действий между государствами.
— Военные действия, — задумчиво повторил привратник.
— Вот-вот.
— Если забрать у вас шпагу?
— Именно. А как вас зовут, любезнейший?
— Обрат Сибодема, ваша милость.
— Вы твердо решили начать войну между Поммерном и Пресветлой Покаяной, обрат Сибодема?
— М… м… Я? Как это? Пока не собирался.
— Возможно, вас просил об эхом обрат проконшесс?
Привратник задумался покрепче.
— Обрат проконшесс? Не, про войну не просил.
— Не просил, значит.
— Не. Про войну я бы запомнил.
— Ну, быть может, тогда эту просьбу высказал сам господин превеликий сострадарий? Как-нибудь в личной беседе?
— Обрат эпикифор? — испугался привратник. — С чего вы взяли?
— Как — с чего? Согласитесь, начинать без ведома его люминесценция такое богоугодное дело, как война, было бы не совсем скромно. Разве нет?
Обрат Сибодема к каверзным вопросам явно не готовился. Потому добросовестно перекрестился и стал ждать помощи свыше.
* * *
Обенаус усмехнулся.
Все они боятся выйти за рамки инструкции, слуги люминесценция. У них годами отбивают охоту мыслить, вырабатывая к этому страх и отвращение на уровне рефлекса. В результате их абсолютно не смущает ситуация, когда догма противоречит очевидным фактам. Главное, чтобы была инструкция, причем простая и незамысловатая вроде сандалии святого Корзина, идола бубудусков. С инструкцией они сильны и неукротимы. Зато любая дилемма погружает их в младенческую беспомощность. Но самое ужасное для сострадариев, как и для любых фанатиков вообще, наступает тогда, когда одна инструкция противоречит другой. Тут они ступорят, булькают, пузыри пускают и страдают от нехватки воздуха пуще утопленника с камнем на шее.
Обенаус молчал, наслаждаясь ситуацией.
Сибодема пыхтел, вращал глазами и чесал затылок. Неизвестно, сколько еще продолжались бы мучения честного привратника, если б с затемненного крыльца посольского особняка не послышалось деликатное покашливание. Потом прозвучал еще и голос. Добрый такой. Тихий. Проникновенный. Сострадающий.
— Обрат Сибодема! Будь добр, пропусти господина барона вместе со шпагой.
Привратник с огромным облегчением вытер лоб и отступил в сторону. Выбирать между войной и миром теперь предстояло не ему.
А с крыльца спустился сам обрат проконшесс. Он учтиво поклонился гостю.
— Приношу извинения, господин посол. Обрат Сибодема служит у нас недавно, с новыми обязанностями еще не освоился.
— Понимаю, понимаю, — сказал Обенаус. — Я слышал, бубудусков учат другому.
— А я слышал, вы сегодня обливались?
— А вы, говорят, этого избежали?
— О, если иметь хорошую охрану… Из бубудусков.
— Да, я заметил кое-кого в саду. Хорошо развиты физически.
— Прошу в дом, сын мой. У вас острое зрение.
За спиной барона хлопнула калитка, лязгнули засовы, щелкнул замок, скрипнула щеколда, звякнула цепь. В завершение всей этой симфонии обрат Сибодема с облегчением высморкался.
— Вы идете? — спросил проконшесс, поднимаясь на крыльцо.
— Знать бы куда, — усмехнулся Обенаус.
— Туда, куда ведут все дороги.
— К истине?
Гийо распахнул дверь.
— К вере.
— Я бы предпочел истину.
— Э! — в свою очередь усмехнулся проконшесс. — Кто ее только не пробовал искать, вашу истину. И каков результат? Кто-нибудь нашел?
— Целиком никогда и не найдут. Но каждая малая ее частица есть удача.
— Удача? Благодаря таким удачам стали возможны наркотики, аборты, огнестрельное оружие. Разве не так?
— Все зависит от того, в чьи руки попадает истина, святой отец.
— Если открытие важное, оно неизбежно попадает во множество рук. А мы несовершенны, не созрели для очень многих открытий. Даже из нашего незабвенного, но забытого прошлого.
— Э! Давний спор. Подобные доводы приводились уже невесть сколько лет назад. Причем каких! Световых…
Проконшесс остановился перед лестницей, пропуская гостя. Через его усмешку неожиданно прорвалась самая настоящая грусть.
— О, барон! В результате мы оказались невесть в скольки световых годах от Земли, и с этим никак не поспоришь. Неужели вам больше нечего возразить?
Обенаус тоже остановился.
— Отчего же? Есть, конечно. И более чем достаточно.
— Ну и? В двух словах?
— В двух словах? Хорошо, извольте. Я слышал, что базилевс-император недавно излечился от пневмонии с помощью померанских антибиотиков.
— Пресветлый хранит его величество, — отозвался Гийо. — В том числе и с помощью антибиотиков. Но прошу вас, проходите.
Невысокий Обенаус поднялся на ступеньку и посмотрел прямо в его глаза. На секунду оба замолчали.
— Сколь необъяснимы бывают симпатии, — удивленно сказал покаянец.
Обенаусу показалось, что он искренен.
— Почему? В конце концов мы оба принадлежим к человеческому роду.
Проконшесс тихонько посмеялся.
— И с этим не поспоришь. Но есть и еще кое-что. Мне кажется, дорогой барон, что мы с вами образуем две части некоего целого.
— Две разные части?
— Разумеется. Только давайте не будем делить все на белое и черное. Образно говоря, там, где я вижу непостижимое, вы ищете простое объяснение, главная разница в этом. В этом же корни нашего противоборства, которое дает именно тот результат, который угоден Провидению.
— А истина посередине?
— Ох, опять вы про истину.
— Извините, больше не буду.
— Да ладно, попробуем поискать и вашу истину. За результаты, впрочем, не ручаюсь. Истину обрести куда труднее, чем веру. Только не спрашивайте меня — почему.
Потому что истина все же не любит отдаваться кому попало, подумал Обенаус. Разумеется, вслух об этом он не сказал. Потому что пришел в посольство Покаяны не за тем, чтобы наставить святого отца на путь истины. Его задача была менее сложной. Хотя едва ли более безопасной.
