Человек, удобно сидевший на груде заросших полынью валунов, рассыпанных в опасной близости от среза длинного каменистого откоса, пристально смотрел вниз, в медленно затягиваемую вечерним сумраком долину. Здесь, на облюбованной им вершине, призрачный осенний день ненадолго задержался, и, когда он поднимал взгляд, ему открывался багровый краешек ныряющего в далекий океан солнца. Внизу расстилались владения наступающей ночи, мелькали огоньки разжигаемых костров. В тишине он отчетливо слышал перекликающиеся голоса, фырканье уставших лошадей и недовольный клекот голодных охотничьих соколов. Он различал даже шоркающий звук кремня, шелест материи разворачиваемого походного шатра и стук топоров — слышал и видел все, оставаясь незамеченным, хотя устроился прямо над разбиваемым лагерем. При желании он мог запустить камешком точнехонько в вывешенный над костром котелок. То-то бы поднялся крик!

К сожалению, ему не требовалась паника. Во всяком случае, не требовалась сейчас. Люди внизу должны оставаться в неведении относительно его присутствия. Поэтому он продолжал сохранять неподвижность, сливаясь с выгоревшей на солнце и начавшей вянуть травой, камнями и вечереющим небом. Это тоже входило в Игру — иногда лучше повременить с нападением и потратить время на тщательное изучение обстановки.

«Сделай одно верное движение и добейся успеха, вместо того, чтобы совершить десять ошибочных, — так говорил человек, научивший его обращаться с мечом, и доказавший, что в руках знающего человека любой предмет превращается в оружие, а когда не остается ничего — всегда можно использовать данное от Бога, то есть самого себя. — И не суетись! Почему ты вечно суетишься, дубина?»

Теперь он мог вспоминать давние уроки с благодарностью, и втайне удивляться, как у его наставника хватило терпения возиться со столь неподатливым материалом, звавшимся Дугалом Мак-Лаудом, и вколотить в упрямую шотландскую голову толику здравомыслия. «Вколотить» в прямом смысле этого слова — наказание за любую допущенную ошибку, за невнимательность, просто за попытку отлынивать было быстрым и очень болезненным.

Он мельком проверил, как дела у его подопечных — три костра, смутно белеющий большой шатер, рядом другой, поменьше, мелькающие на фоне огней людские тени. Сокола замолчали — получили свою порцию вяленого мяса и успокоились. Теперь ему предстоит долгое ожидание, о чем он ни капли не сожалел. Ему нравилось слушать пролетающий над горами ветер и глядеть на отблески последних солнечных лучей, очерчивающих позолоченную кайму вокруг низко висящих, плоских серых облаков. Он считал себя довольно жестким человеком, не склонным отвлекаться на пустяки — таким его воспитывали, таким он и вырос — однако в мире существовали вещи, которые всегда заставляли его остановиться и просто посидеть вот так, ни о чем не думая и никуда не спеша. Если признаться честно, в глубине души он оставался почти таким же мечтателем, как, допустим, Франческо, и это ему тоже нравилось. Чего бы он стоил, умей только убивать?

Именно затаенная мечтательность чаще всего подсказывала ему верные решения — основанные не на холодных, трезвых рассуждениях, а на мгновенных вспышках догадок, приходящих ниоткуда, словно бы из пустоты. Кто-то из его ученых друзей однажды разъяснил ему: такое чувство называется «интуиция», и имеется у всех людей, только одни умеют его развивать и использовать, другие же предпочитают не обращать внимания. Друг еще брякнул, не сообразив, будто эта самая «интуиция» частенько встречается среди варварских народов, потом долго извинялся, не замечая, что его собеседник вовсе не обиделся. В те времена ему приходилось тяжеловато — он учился оставаться варваром в глазах всего остального мира, хотя такое занятие ему было вовсе не по душе. За десять лет странствий он так и не полюбил города, хотя быстро освоил правила их суетливой жизни и находил в ней много интересного. Этого в нем не удалось сломать никому — он все равно остался собой, Дугалом из клана Лаудов, человеком, умевшим замечать мелочи, выбираться из трудностей жизни, как лосось выбирается из самых невообразимых порогов, и твердо помнившим: в этом мире только Бог один за всех, каждый же из живущих — сам за себя.

Еще города и их обитатели научили его Игре, заполнив чернеющий провал недоумения в его душе. «Мир — не только поле боя, — говорили они. — Мир — вечный спор, непрекращающийся поединок. Ум против ума, сообразительность против сообразительности, хитрость против хитрости. Можешь всю жизнь просидеть в углу, но даже этим сидением ты принимаешь участие в Игре, ибо кому-то приходится бегать за двоих. Это Играет Создатель — может, сам против себя, может, со своим извечным врагом, а может, с нами, своими творениями. Неужели ты будешь стоять в стороне, когда вокруг происходит такое?»

Он и не остался. К тому же не он тогда принимал решения. Можно сколько угодно проклинать хитрецов, сыгравших на его юношеских обидах, его тогдашнем одиночестве, непомерном самомнении, гордыне, если угодно, однако приходится признать — они многому его научили… на свою голову. Неужто всерьез полагали, что всегда будут отдавать ему приказы, а он — беспрекословно выполнять? Им не стоило учить его сопоставлять вещи, находить между ними сходства и различия, делать выводы — одним словом, думать. Все прошло бы намного легче, будь он просто злобной собакой на цепи.

Теперь уже ничего не вернуть. От такой мысли иногда становилось грустно, иногда — страшновато. Ему постараются отомстить, а он, словно нарочно, привлекает к себе излишнее внимание. Будь он потверже душою и равнодушнее к людям, он хоть сейчас преспокойно покинул Ренн, забрав все, что посчитает нужным, и бесследно растворившись в вечерних сумерках. Однако на нем висела ответственность за остальную компанию, он не разгадал и половины загадок Изабель (иногда ему встречались люди, понимающие толк в Игре, как мужчины, так и женщины. Рыжая девчонка разыгрывала какую-то свою партию, и он не собирался ей мешать — пока она не мешает ему), и, в конце концов, они выглядели слишком симпатичными представителями человеческого рода, чтобы вот так, походя, бросать их на произвол судьбы. У него насчитывалось не так много приятелей, и он не хотел рисковать доверием нынешних спутников.

Вдруг вспомнилось: один из его друзей (настоящих друзей, тех, которым он доверял) пообещал каждую седмицу ставить свечи в память беспокойной и непоседливой души Дугала Мак-Лауда. Для всех, кто его знал, он сейчас мертв. Интересно, выполнено ли обещание? Надо будет проверить…

«Главное, чтобы без меня не наделали глупостей, — обеспокоено подумал он. — На Гая вполне можно положиться, милорд рыцарь не полезет в неприятности, но остальные… Френсис явно что-то замышлял, да и Баохан Ши строила невинную физиономию. Как бы мальчик по доброте душевной не проболтался ей о Книге… Эта лисица быстро смекнет, что к чему, и помчится в библиотеку. Может, не стоило уходить? Да, но какой прок от бессмысленного торчания в замке? Если я сейчас ничего не узнаю, придется срочно искать способ побега. Если узнаю — тем более. Как бы мне вернуться обратно — опять через стену? Долго карабкаться… Ладно, вся ночь впереди. Гай, кажется, начинает меня подозревать, и совершенно правильно делает. Впредь придется быть осторожнее».

Он вскинул голову, подставляя лицо холодному ветру, отбросившему назад тяжелую гриву волос, узрел поднимавшийся над скалами зеленовато-холодный диск, и еле слышно пропел — скорее, проговорил нараспев — отрывок песни, такой же древней, как его народ и здешние края:

Ему уже давно не приводилось испытывать такого азарта и ликующего отрешения от обычных мирских хлопот. Он занимался тем, к чему его предназначила судьба — шел по следу умной и хитрой добычи. Все, что случилось до сегодняшнего дня — лишь отпечатки лап на мягкой земле. Сегодня он настигнет зверя и убьет его. Но прежде задаст несколько вопросов и получит ответы.

Кованый железный замок на дверях крипты не выдержал близкого знакомства с куском хорошо закаленной гнутой проволоки, сдавленно пискнул и открылся. Франческо толкнул бронзовую решетку, беззвучно провернувшуюся на смазанных петлях, и немного постоял на пороге, принюхиваясь к кисловатому запаху гнили, доносившемуся из подвала, и убеждая вернуть все на прежние места — закрыть створку, запереть замок и удалиться, пока никто ничего не заметил.

Вместо сих разумных поступков он осторожно вошел в холодную темноту, на ощупь прикрыл створки, рассудив, что отец капеллан вряд ли решит совершить ночную прогулку по своим владениям, и, отойдя чуть поглубже, начал возиться с заранее приготовленным кресалом и масляной лампой. После нескольких неудачных чирканий вспыхнул тусклый желтовато-синий огонек, выхватив нависающие над головой необработанные глыбы камня и отразившись в мельчайших капельках воды, выступивших на потолке подземелья.

— Coglione, — пробормотал Франческо, относя столь нелестное определение к собственной персоне. — Grande сoglione, cretino! Зачем ты сюда явился? Почему ты всегда ищешь неприятностей? Все без того достаточно плохо…

Он глубоко вздохнул, набираясь решимости, и начал пробираться между сундуков, ящиков с реликвиями дома де Транкавель и огромных дарохранительниц, загадочно поблескивающих в свете его жалкого фонаря, больше всего опасаясь задеть какой-нибудь хрупкий предмет. Мимо проплыли огромные ржавые доспехи, затем позолоченная рака, усеянная таким количеством мелких граненых рубинов, что создавалось впечатление — металл сочится кровью. Франческо с величайшей осторожностью обогнул загромождавшее путь хитроумное сооружение из темного хрусталя, цветных камней и изогнутых, начищенных латунных полос, с заключенной внутри большой изжелта-коричневой костью, похожей на берцовую. Ему мимолетно захотелось узнать, чья эта кость и почему ее сохраняют здесь с таким почетом. На первый взгляд, она весьма напоминала обыкновенную коровью.

Нельзя сказать, чтобы он сильно испугался — в заброшенной галерее с призрачными голосами ему довелось испытать куда более сокрушающий страх, поднимавшийся из самых глубин души. К тому же Франческо пребывал в некоем диковинном и непривычном состоянии, душевном оцепенении, средним между сном и бодрствованием. Все происходило наяву, но как бы не с ним. В самом деле, как сын почтенных и достойных родителей мог опуститься до того, чтобы ночью взломать замок и пробраться в церковную крипту с явным намерением прибрать кое-что из здешних сокровищ в свое пользование? Разумеется, Франческо-Джованни Бернардоне никогда в жизни не совершил бы подобного деяния и, не колеблясь, одобрил бы решение суда, выносящего строжайший приговор пойманному вору.

Однако наяву, как это ни прискорбно, творилось прямо противоположное: он улизнул от Гая Гисборна, сказав, будто собирается прогуляться по замку (Гай, похоже, решил, что его попутчик намерен воспользоваться подвернувшимся случаем, дабы проведать некую юную особу, принадлежащую к числу хозяев Ренна, и понимающе кивнул), заглянул в часовню, убедился в отсутствии капеллана, стащил лампу и прямиком отправился сюда, в подвал. Ради чего — на этот вопрос он затруднился бы ответить. Кроме того, его поддерживало ощущение верности сделанного. Да, он забрался в чужое владение, мало того — во владение Церкви, он рассчитывал унести отсюда одну вещь (не слишком ценную, но, как его учили, кража остается кражей независимо от стоимости похищенного), и все же продолжал верить, что поступает правильно. Несколько минувших дней лишний раз подтвердили старую мысль: прямые пути — не всегда наилучшие.

Франческо не слишком опасался появления людей. Даже если отцу Уриену приспичит заглянуть сюда, он всегда услышит его приближение, успеет погасить лампу и затаиться среди сундуков и теней. Гораздо больше он побаивался кары небесной, однако после того, как он открыл замок, не последовало ни испепеляющих молний, ни грозно вопрошающего гласа, и он слегка приободрился.

«Я не рискнул бы сунуться сюда, если бы мессир Дугал не ушел, — рассуждал он, перелезая через преграждавший дорогу приземистый короб. В определенной мере оправдание соответствовало истине: после того, как Мак-Лауд внезапно покинул их, отправившись вслед за уехавшими братьями де Транкавель, компанией овладела растерянность, словно они лишились связующего звена. Вдобавок между ними висело слишком много недосказанностей. О загадочной и поразившей его воображение книге в блекло-синей обложке, например. Или о подоплеке убийства Хайме де Транкавеля. Мистрисс Изабель вскоре невнятно пробормотала что-то о назначенной встрече и вернулась в отведенные ей комнаты, мессир Гай несколько раз пытался завести разговор, да как-то не получалось, и он в конце концов улегся вздремнуть до наступления вечера. Ему самому очень хотелось еще раз наведаться в библиотеку, однако он не решился идти туда в одиночку. — В библиотеку не решился, а в крипту, значит, побежал едва ли не вприпрыжку? Ну признайся, тебе просто хочется доказать: ты тоже способен добиться чего-то самостоятельно. Ты со вчерашнего дня решил, что проберешься сюда, и не надо себя обманывать».

Он нагнул голову, проходя под низкой полукруглой аркой, и коротким жестом смахнул упавшую на глаза прядь. Вот она, его цель — непонятная и влекущая к себе.

«Дурацкая затея, — непреклонно заявил Гай Гисборн, выслушав своего компаньона, и продолжал настаивать на своем мнении, даже когда понял — Мак-Лауда не переубедить. — Дурацкая, опасная и совершенно бессмысленная. Тебя могут заметить раньше, чем ты спустишься. Ты можешь просто сорваться, наконец! Если тебе настолько не дорога собственная жизнь, подумай хотя бы о нас! Нам дали отсрочку, неужели мы потратим ее на такие глупости?»

— Все обойдется, — отверг любые возражения Дугал. — Никому даже в голову не придет, что я уходил. В случае чего смело говорите: «он пьян в стельку» или «мы не знаем, где он шляется».

— Зачем тебе это надо? — сэр Гисборн попытался воззвать к разуму приятеля. — Ты не сможешь подслушать, о чем будут разговаривать братья де Транкавель, и вдобавок, как ты их догонишь? Что ты вообще надеешься узнать? В чем ты их подозреваешь? Думаешь, они разболтают тебе все свои секреты? А если им всего-навсего захотелось ненадолго отдохнуть от творящихся в их кровном владении бесчинств и от нас?

— Постараюсь вернуться до рассвета, — коротко бросил шотландец в ответ на все возражения Гая. И ушел — налегке, захватив только кинжал да украденную в замковой конюшне связку тонкой длинной веревки, провожаемый восхищенным взглядом Франческо и оздаченно-встревоженным, принадлежавшим Изабель. Около часа они терпеливо болтались по верхнему двору крепости, замерзая на пронизывающем ветре и каждый миг втайне ожидая криков стражи, извещающих о пытающемся бежать из замка человеке. Время пришло и прошло, никто не поднимал тревоги, из чего следовало — некий Дугал Мак-Лауд по-прежнему оставался любимчиком непостоянной дамы по имени Удача. Он благополучно улизнул, оставив компанию в тревоге по поводу грядущих перемен и полнейшем безделье.

Мистрисс Изабель отправилась по своим загадочным делам, Франческо, бесцельно покрутившись по комнатам, тоже улетучился в неизвестном направлении (как заподозрил Гай, в сторону хозяйских покоев. Он надеялся, что у мессира Бернардоне хватит ума ограничиться куртуазными беседами), на долю брошенного всеми ноттингамца выпало единственное доступное занятие: прилечь и подремать вполглаза, ожидая возращения своих попутчиков с новостями — плохими или хорошими.

Сон не шел. В голове, подобно стае напуганных птиц, мельтешили, сталкиваясь, вопросы без ответов, назойливо возвращались одни и те же образы: падающий с галереи Хайме; тщательно выписанные строчки непонятной книги, яркие красные и зеленые буквы, открывающие каждую новую главу; горделивые башни Ренн-ле-Шато, внутри которых кроется затхлый туман; и снова том в блекло-синей обложке. Гай знал о том, что всякую вещь, событие, мысль, даже призрачные ночные видения можно рассматривать с нескольких точек зрения: буквально, аллегорически, в поисках морального наставления и в высшем, символическом значении, однако сущность подобных размышлений оставалась для него тайной за семью печатями. Он не слишком задумывался над своими взглядами на мир, и вот, словно назло, угодил в место, где любое произнесенное слово таит несколько смыслов.

Убедившись, что заснуть не удастся, Гай тоскливо посмотрел в окно, где сгущались ранние осенние сумерки. Мак-Лауд, наверное, уже далеко от Ренна — здесь, конечно, не его родной Хайленд, но тоже горы. Раздолье для человека, с детства привыкшего носиться по крутым склонам и не признающего мощеных дорог.

Сэру Гисборну еще никогда не доводилось оказываться в заключении, иначе бы он сразу признал изматывающую любого узника тоску по возможности покидать место своего заточения. Вроде никто не заставлял сидеть его здесь, в комнате, он вполне мог выйти, пройтись по замку и даже подняться на стену, полюбоваться окрестностями, однако разум продолжал твердить: «Ты в западне и никогда не выберешься отсюда».

Он перебрался из спальни в гостиную, сунул полено в ненасытную глотку камина, обнаружил лежащую на сундуке клеймору Мак-Лауда, наполовину вытащил ее из ножен и какое-то время разглядывал причудливый узор из сплетенных ветвей на непривычно широкой гарде. Рядом с мечом валялся некий предмет, и Гай поднял его, не сразу признав темно-коричневую, лоснящуюся кожу, прошитую толстыми красными нитями. Уходя, компаньон бросил почти все таскаемые с собой мелочи, чтобы не мешали, в том числе и неизменный кошель, висевший на поясе. От скуки сэр Гисборн решил поинтересоваться его содержимым, расстегнул пряжку и вывернул на стол.

Обычное имущество привыкшего к долгим дорогам человека, если не считать аккуратного холщового свертка, для лучшей сохранности обвязанного шнурком. Гай узнал его по форме — рукоять от меча слуа, она же ключ от неведомой двери. Дугал совсем спятил, коли таскает эту дрянь с собой. Может, выкинуть ее? Потом крику не оберешься… А что, если?..

Гай осторожно подтянул сверток поближе, заодно убеждаясь, что загадочная вещь по-прежнему сохраняет неодушевленность. Нерешительно взял в руки. Поколебавшись, сунул за пазуху, вздрогнув от прикосновения обжигающе-холодного металла, ощущавшегося даже через холст, и быстро вышел из комнаты. Он представления не имел, застанет ли нужного ему человека на месте, однако некий голос подсказывал: бывают встречи, которые не назначаются, и на которые приходишь независимо от своего желания и первоначальных намерений.

Терпение — великая вещь. Уже луна проделала более двух третей пути по небосводу, и сменила цвет на ослепительно-белый, набросив на горы сплетенную из лиловых теней сеть, беззвучным светлым призраком мелькнула охотящаяся сова, где-то в долине зашелся в коротком воющем лае волк, а лагерь внизу не подавал признаков жизни. Дугал уже начинал подумывать о таком неприятном обороте событий, как возможная ошибка. В конце концов, он всего лишь человек. Все люди рано или поздно ошибаются. Еще можно вернуться в замок и поискать решение там. Если есть труп, значит, должен быть убийца. Если (по всем приметам) в Ренне замышляется нечто недоброе, должны существовать люди, охваченные этим заговором. Нужно лишь напрячь данные тебе Господом мозги и догадаться, кто они.

«Гай, возможно, говорил чистую правду, — размышлял он, покусывая сорванную травинку и изредка бросая взгляд на палатки. — Тебе не в чем обвинять братьев де Транкавель, разве что в попытке удержать вашу компанию внутри замка. Им нужны бумаги. Нам нужна Изабель. Они вроде согласны ее отдать, но колеблются. Теперь еще выясняется непредвиденное: Книга существует на самом деле. Худшая из новостей последнего времени. Меня не просили заниматься Книгой. Оставить все, как есть? Старый сморчок приглядывал за ней не знаю сколько лет, присмотрит еще столько же. А ежели он помрет или ему, как Хайме, помогут отойти в лучший мир? Как быть тогда? Украсть? Куда я ее дену? Я, конечно, знаю кое-кого, готового отвалить за эту исписанную телячью шкурку золотом по весу, но будет ли с того прок? Что вообще заставляет меня торчать здесь, кроме дурацкого предчувствия больших бед? Если до захода луны ничего не произойдет, ухожу!»

Полотнище, закрывавшее вход в большой шатер, на мгновение шевельнулось, словно задетое ветром. Всхрапнули потревоженные лошади, затем умолкли, признав знакомого им человека. Еле слышное звяканье сбруи, глуховатый удаляющийся цокот копыт по камням.

«Надо же, получилось, — вместо ожидаемой радости пришло недоверие. — Вот сейчас и разберемся, обычная это ночная прогулка или как…»

Он соскользнул с нагретой солнцем, а теперь начавшей остывать макушки валуна, прислушался, определяя направление, и легко побежал вдоль гребня скалы, пригибаясь и стараясь не высовываться на открытые места. Даже полный дурак способен при такой яркой луне заметить преследующий его человеческий силуэт. Его добыча совершила ошибку, поехав верхом: идти по горам за лошадью — не работа, а удовольствие. Лошадь издает слишком много звуков: то поскользнется на осыпи и загремит камнями, то зафыркает от незнакомого запаха, то просто затопочет по ровному месту так, что слышно по всей округе.

«Жаль, не заметил, кто это — Рамон, Тьерри или человек из свиты, — мимолетно подумал он, скатываясь в распадок и по-прежнему держась чуть впереди невидимого в темноте всадника. — Ставлю на Тьерри. Трудно заподозрить человека со столь отсутствующей физиономией. Однако развлечения у них в Ренне! Не зря мне твердили: не суйся без надобности в Лангедок, не вороши дела тамошней аристократии, хлопот не оберешься».

Ветер принес волну кислой, застоявшейся вони, испускаемой преющей шерстью и свежим навозом. Где-то поблизости ночует овечье стадо. Не к нему ли держит путь выехавший из лагеря незнакомец? Решил прикупить барана на завтрашнее утро? Не поздновато ли отправляться в дорогу?

«Дугал, — он сбился с шага, когда в памяти ожил полузабытый издевательски-назидательный голос, чей владелец вот уже как семь — или восемь? — лет телесно пребывал в могиле, а душою — на небесах. — Твоя беда не в том, что ты не соображаешь. Наоборот, соображаешь ты даже слишком хорошо, да все как-то не в нужную сторону. Оттого постоянно мечешься и опаздываешь. Когда ж я научу тебя думать, прежде чем бросаться вперед очертя голову?»

Он остановился так резко, что заскрежетали камни под ногами, охнул, развернулся и помчался в направлении запаха, пересекая овраги и лихорадочно взбираясь вверх по склонам. Вонь приблизилась, став почти нестерпимой, на краю обширной лощины он заметил искомое — тлеющий костерок и россыпь белесых пятен. Собаки, находящиеся при стаде, почему-то не подали голос — то ли еще не учуяли его, то ли… Неужели он опять опоздал? Ну почему всегда так? В конце концов, это просто несправедливо!

В пастуший лагерь он ворвался, позабыв о любых предосторожностях, уже понимая, что вряд ли сможет изменить случившееся, и просто отмечая увиденное в памяти. Труп, валяющийся у самого костра — горло перечеркнуто столь глубокой раной, что непонятно, на чем держится голова. Тело в луже еще не свернувшейся крови возле растянутых на кольях навесов из шкур — пытался спрятаться, что ли? Мертвая собака, в припадке безумной ярости истыканная ножом. Остальные, видимо, сообразили разбежаться и укрыться в скалах. Два человека и пес. Сколько всего могло быть пастухов? Думай быстрее, думай! По меньше мере пятеро — все ведь знали, что в окрестностях бросит волкодлак и наверняка не рискнули уходить в горы только вдвоем. Даже если никого не осталось в живых, где может прятаться убийца? Хотя зачем ему прятаться? От кого? Он у себя дома. Мог даже прихватить кого-нибудь с собой и растянуть удовольствие…

Вскрик. Слабый, далекий, еле различимый, но все лучше, чем ничего. Он верхом или нет? Ушел своими ногами — вон скучает брошенная лошадь. Хоть в чем-то повезло. Еще бы один звук, подсказывающий, куда ушло это чудовище в человеческом обличье… Снова вопль, на этот раз отчетливей и намного ближе. Он где-то неподалеку. Может, за соседним гребнем. Сколько ему придется бегать в эту злосчастную ночь? Подкрадываться уже некогда, хотя такой треск и мертвого поднимет на ноги. Ну наконец-то, вот он. Такие типы, когда заняты своим излюбленным занятием, ни на что не обращают внимания.

И все же ему не посчастливилось. Он сумел обойти свою добычу со спины, рассчитывая сбить с ног первым же хорошим ударом, но за мгновение до прыжка понял — его заметили. Все, что можно успеть сделать в такой ситуации — слегка изменить направление движения и надеяться на лучшее.

Зверь оказался быстрее, чем он мог предполагать. За удар сердца он успел развернуться, выставить перед собой нож, больше похожий на маленький серп, отточенный по обеим кромкам, а потом они покатились по камням, стараясь овладеть оружием противника и задушить друг друга.

Равнодушная холодная луна взглянула с недосягаемой высоты на затерянную посреди Пиренейских гор узкую долину, на двух сцепившихся не на жизнь, а на смерть человек, и продолжила свое бесконечное странствие по темному небу. Люди всегда занимаются такими глупостями, как уничтожение себе подобных. Стоит ли обращать внимание на еще одну схватку из числа многих, творящихся этой ночью на земле?

Единственное, что могло встревожить ночное светило — тень на вороном коне, более черная, нежели окружающие ее полосы голубоватого света и мрака, тень, с полуудивленной, полупрезрительной усмешкой следившая за поединком, точно не понимавшая, как у кого-то из смертных хватило глупости напасть на одного из ее слуг. Тень не сомневалась в исходе схватки, однако она — вернее, он — не был лишен чувства любопытства. Такое событие все же случается не каждый день, и стоило потратить несколько мгновений ради возможности понаблюдать за боем.

Время шлифует предметы куда лучше любого мастера, и некогда шероховатое дерево теперь на ощупь больше напоминало гладкую шелковую ткань. Франческо вертел свою добычу так и эдак, тщетно пытаясь сообразить — зачем она ему понадобилась? Всего лишь деревянный кубок на короткой толстой ножке, с давно стершейся резьбой по краю. Хороший нож, круглая заготовка из чурбака, три-четыре свободных дня — и он без труда изготовит такой же. Вещица удобно лежала в руке, чем ограничивались все ее явные достоинства. Скрытых Франческо не усмотрел, хотя на всякий случай перевернул чашу и постучал по донышку — нет ли какого тайника? Такового не обнаружилось, и он задал себе безответный вопрос: ради чего он, рискуя не только своим добрым именем, но и репутацией своих попутчиков, пробирался сюда и шарил среди пыльных, охваченным тленом останков прошлого — ради никчемной безделушки?

Шорох. Брякнули задетые металлические кисточки, гроздьями свисавшие с вычурного медного светильника высотой в полтора человеческих роста. Франческо поспешно дунул на лампу, метнулся в образованный выступами стен закуток, стараясь успокоить бешено заколотившееся сердце и убеждая себя, что в неясном звуке повинны обычнейшие крысы, бегающие по подземелью. Юрких серых зверьков не беспокоит людское предназначение их обиталища, они с одинаковым нахальством проникают в тронный зал правителя страны, в священный собор или в прославленную веками библиотеку, сгрызая все мало-мальски съедобное. Разумеется, это всего лишь крысы.

Подозрительное шуршание не повторялось, однако на всякий случай он подождал еще с десяток ударов сердца, растянувшихся на целый год, отчаянно взывая к Мадонне и умоляя о двух противоречивых вещах: дать ему благополучно уйти и не подозревать его в стяжательстве. У края сознания промелькнула ехидная мыслишка: «Интересно, все начинающие грабители так трусят на первом деле? Еще немного, и я бы в штаны наложил, честное слово!»

Он поколебался, решая, зажигать лампу или нет. Если скреблись не крысы, а в подвал зашел человек — капеллан или кто-то из охраны замка — его немедленно увидят, и страшно подумать, что тогда начнется. Можно попробовать добраться до выхода вслепую, держась за стену, однако такой способ займет слишком много времени, он свалит парочку-другую раритетов, отец Уриен завтра обнаружит, что в подвал наведывались, и опять-таки последует большой шум. Вдобавок, хранитель часовни за столько лет наверняка вызубрил перечень хранящихся здесь вещей, он может заметить исчезновение неприметной чаши. Вдруг она намного ценнее, чем кажется?

«Придется рискнуть, — с сожалением подумал Франческо. — Мне понадобится свет, чтобы побыстрее добежать до дверей, потом я могу и обойтись».

В суматохе, вызванной невнятными шорохами, он бросил потухшую лампу на сундук, забыв, куда именно. Значит, сперва предстоит ее отыскать — хорошо бы она не скатилась с крышки сундука, иначе ему доведется поползать по ледяному полу, — зажечь и побыстрее уносить ноги. Впрочем, он зря беспокоится — вот край сундука и стоящая на нем медная лампа, поблескивающая округлыми боками…

Поблескивающая? Значит, в ней отражается свет? Какой свет, откуда?

Франческо оторопело покосился по сторонам, уверенный, что не уследил за явлением пришлеца, и его безумному предприятию настал вполне заслуженный позорный конец. Крипта оставалась по-прежнему темной, промозглой и пустой, да и ореол появившегося мерцающего света составлял всего ничего — не больше локтя, как у самой захудалой свечки.

Иное дело, откуда исходили еле различимые, блеклые лучи непонятного окраса — зеленовато-серебристые, словно пробивающиеся сквозь толщу воды или многолетний слой пыли. Франческо отчетливо видел на их фоне свою ладонь и пальцы, крепко охватившие выпуклые стенки деревянной чаши. Он смотрел, не понимая увиденного. Старым потрескавшимся кубкам не полагается светиться. Не полагается испускать еле ощутимое тепло. Конечно, мир полон чудес и загадок, с этим никто не спорит, в одном только Ренне можно за всю жизнь не разгадать и половины его потаенных секретов, однако какое чудо может заключаться в грозящей вот-вот рассыпаться от старости чашке для воды или вина? Может, это вовсе не чудо, а всего лишь его собственное разыгравшееся от страха, окружающего мрака и одиночества воображение?

В самом деле, какие чудеса могут быть явлены ему, не слишком-то почтительному и усердному сыну достойных родителей, питающему склонность к веселым дружеским компаниям, хорошеньким девушкам и звукам собственной виолы, а не к поддержке фамильного дела или к обучению вещам, могущим принести в будущем пользу и доход. Он прекрасно знал, какое мнение о нем бытует в семействе Бернардоне и среди ближайших родственников: «Этот мальчишка ни на что непригоден, кроме как тратить отцовское добро да развлекаться дни и ночи напролет!». Робкие возражения матери, утверждавшей: «Все дети таковы, дайте ему вырасти, тогда он еще себя покажет» никто всерьез не принимал. Франческо Бернардоне суждено оставаться паршивой овцой тихого родного городка — так гласило мнение общества и его собственное предчувствие. Ему хотелось успеть взять от жизни все возможное: покойную тишину монастырских библиотек; новые города и страны, новых людей, новые песни; победный скрежет стали о доспехи поверженного противника; улыбку женщины, за которую стоит умереть и ради которой хочется жить; тысячи восходов и закатов, бесконечные дороги… При первой оказии он с величайшим удовольствием удрал в далекую Францию и не спешил домой. Библейский блудный сын завершил свои странствия там, откуда начинался его путь — у родного очага, значит, и он когда-нибудь вернется… Но попозже.

Он не подозревал, насколько красив в этот миг: с блуждающими по настороженному лицу прохладно-голубоватыми отсветами, упавшей на лоб вьющейся челкой и сосредоточенным взглядом глубоких темных глаз. Ему предстояло принять решение. Взять кубок — стать вором, и не просто вором, святотатцем и осквернителем священного места, не взять — сожалеть всю оставшуюся жизнь о добровольно упущенной возможности разгадать одну из загадок мира.

«Люди не должны соваться туда, где они ничего не понимают», — шепотом произнес Франческо, осторожно поставил деревянную чашу на прежнее место (неяркий свет мгновенно начал меркнуть, словно втягиваясь в крохотные трещины), зажег фитиль в лампе и направился к выходу. Он благополучно добрался до кирпичной арки, отделявшей закуток подвала, остановился, прислушиваясь — точно, тихий крысиный писк — и, резко повернувшись, бросился обратно. Схватить кубок и упрятать его за пазуху — дело нескольких мгновений. Быстрое скольжение между скопищем драгоценных и никому не нужных реликвий, скользкое прикосновение к бронзовым прутьям входной решетки, щелканье закрывающегося замка…

Он немного постоял, привалившись к мокрой кладке и еле слышно всхлипывая. Видят Небеса, он не хотел этого делать, но что-то (или кто-то?) толкнуло его под руку и заставил взять непонятную чашу, до сих пор хранившую тихое тепло — как пригревшееся и спящее маленькое животное. Теперь она принадлежала ему, и следовало хорошенько обдумать, как с ней поступить. С ней и книгой из библиотеки замка. Книга беспокоила его гораздо больше, нежели совершенная только что кража. Книга и судьба канувшего в осеннюю ночь Мак-Лауда, который знал больше, чем вся их компания, вместе взятая, но не собирался раскрывать своих секретов.

«Если он не вернется, что же нам тогда делать?» — Франческо поднялся по короткой лестнице из подвала наверх, очутившись в полуденном притворе часовни, осторожно приоткрыл маленькую потаенную дверь (она запиралась на обычный засов, который ничего не стоило скинуть, просунув лезвие кинжала в щель между створкой и косяком), выбрался на верхний двор замка и облегченно перевел дыхание. Высоко над ним в безоблачном небе горела луна — серебряная монетка, брошенная Вечностью в море ночи. Дугал и Гай почему-то называли нынешнее октябрьское полнолуние «охотничьим».

— Ladro, — еле слышно хихикнул он и вздрогнул от собственного смеха, похожего на скрежет. — Все они здесь безумцы, и ты вскоре станешь таким же.

Оглядываясь по сторонам, он поспешно скатился по лестнице в пустынный нижний двор, юркнул в тень, пропуская компанию стражников. Он уже видел дверь в нижнем ярусе одной из полуденных башен Ренна, когда до его слуха донесся вкрадчивый, мурлыкающий голос, и он не сразу понял, что обращаются именно к нему.

«Поймали! — зашелся в истошном вопле внутренний голос. — Поймали, поймали, они все знают, они найдут чашу, обвинят во всем тебя, скажут — ты волкодлак!..»

«Замолчи, — ледяным тоном приказал Франческо, и, как ни странно, голос сразу послушался, издав на прощание нечленораздельное бульканье. — Не паникуй. До двери осталось не больше десятка шагов. Сохраняй спокойствие, и, возможно, уцелеешь».

Двоих молодых людей, преграждавших ему путь, он узнал сразу — на давешней вечеринке им не слишком понравилось его присутствие, и, если бы не вмешательство монны Бьянки, неизвестно, чем бы все кончилось. Мурлыкающий ласковый голос принадлежал стоявшему позади них высокому блондину, Гиллему де Бланшфору, и, заметив выражение его лица, Франческо невольно попятился, по возможности незаметно нащупывая висевший на бедре кинжал. Эти трое не обратили бы никакого внимания на его попытку вынести всю сокровищницу Ренн-ле-Шато или убить владельца замка. Ему уже доводилось видеть такой взгляд — подозрительно блестящий и кажущийся слегка отсутствующим — и его не раз предупреждали: в таких случая благоразумнее плюнуть на достоинство и бежать без оглядки.

Франческо не пугала возможная драка — в конце концов, он носил клинок не ради украшения и в случае настоящей опасности, не раздумывая, пустил бы его в дело. Он боялся, что на уме у этой троицы нечто худшее, чем заурядное желание проучить зарвавшегося купчишку, и во всем грешна злая шутка природы, наделившей его слишком привлекательной внешностью.

Двери библиотеки стояли незапертыми, но, войдя, Гай очутился в недрах еле слышно шуршащей темноты и пожалел, что не догадался захватить с собой лампу или хотя бы свечу. Немного привыкнув, он уловил еле заметное пятно света, дрожавшее на изогнутом потолке, и сообразил, где находится его источник — распахнутая дверь на втором этаже. Ему пришла в голову мысль крикнуть, оповещая о своем приходе, но, подумав, он не решился — громкие звуки столь же не подходили для этого места, как болтовня в церкви во время службы.

Поэтому он просто добрался до узкой, чуть шатающейся под ногами лестницы, поднялся и направился по балкону в сторону неяркого, манящего огонька. Между незакрытой створкой и косяком оставалось достаточно места, чтобы осторожно заглянуть и убедиться собственными глазами: верхние помещения башни тоже отданы под царство книг. Пятерка длинных свечей, воткнутых в причудливый серебряный подсвечник, освещала расположенный слева от двери закуток: стол, затолканная под него и еле тлеющая решетчатая жаровня, пара табуретов, накрытый мешковиной узкий топчан и приколоченные к стене полки с обычнейшими тарелками и какими-то пузатыми колбами. Хранитель библиотеки жил прямо здесь, посреди доверенных его стараниям пергаментов, свитков и фолиантов.

— Входи, входи, — приглашающе скрипнули из-за темного скопления шкафов. — Я-то гадал, кто нынче ко мне пожалует: этот догадливый итальянский мальчик или ты. Или он прячется позади тебя?

— Добрый вечер, — неуверенно произнес сэр Гисборн. — Нет, я один…

— Скорее уж «доброй ночи», — отец Ансельмо выбрался на свет, раздосадовано помахал зажатой в руке книгой и сердито заворчал: — Нет худшего проклятия, чем крысы в библиотеке — по своей неграмотности они не испытывают никакого почтения к тому, что попадается им на зуб. Хорька завести, что ли, пусть ловит? Или этого египетского зверя — кошку?

— А домовых у вас разве нет? — спросил Гай, привыкший, что в большинстве замков Острова крыс и прочих нежелательных квартирантов гоняют эти маленькие создания, похожие на животных, но наделенные толикой разума.

— Поразбежались. Какие домовые в Ренн ле Шато?.. — с сожалением признался монах, посмотрел на замершего в дверях гостя и фыркнул: — Да ты не стой, проходи. Тебе, сын мой, похоже, здешние секреты уже поперек горла встали?

Гай кивнул, осторожно присаживаясь на табурет, выглядевший покрепче своего соседа. Отец Ансельмо покопался в недрах шкафа, отгораживающего его жилье от библиотеки, извлек и невозмутимо водрузил посреди стола пару глиняных кружек и необычный узкогорлый кувшин из черной глины, украшенный оранжевыми фигурками людей и плывущих кораблей.

— Во всем следует блюсти умеренность, — провозгласил он, разливая густое багровое вино с ощутимым сладковатым запахом. — Как в питии, так и в погоне за чужими тайнами. Сдается мне, твои друзья пренебрегают сиим мудрым правилом, а ты, решивший держаться в стороне, маешься от скуки, сознавая, что все интересное проходит мимо тебя.

— Они мне ничего не говорят, — вдруг пожаловался молодой человек. — Им некогда тратить время на вдалбливание мне тех вещей, которые они схватывают с первого раза. Я могу понять, что вокруг творится нечто неладное, и все! Стоит мне задуматься на всякими вопросами, вроде: «почему?», «кому выгодно?», «к чему это приведет?», и мне начинает казаться, будто у меня вместо головы дырявая бочка, откуда все вываливается.

— Может, оно и к лучшему? — мягко спросил библиотекарь. — Господь пожелал, чтобы кто-то из смертных уродился сообразительнее прочих, а кому-то вместо смекалки досталось нечто иное. Ты, как я понял, не отличаешься быстротой ума, зато наверняка умеешь хранить доверенные тайны и быть хорошим другом. Разве можно желать большего?

— Я стараюсь, — смутился Гай. — Просто иногда мне досадно за свою тупость. Например, эта книга… И Дугал, и Франческо сразу поняли, что она такое, — он помолчал и, непривычно робея, спросил: — Святой отец, вы не расскажете де Транкавелям…

— Что ваша веселая компания не слишком представляет, в какую передрягу угодила, и надеется только на счастливый случай? — довершил фразу отец Ансельмо и совершенно по-птичьи нахохлился. — Полагаю, если ко мне не станут чрезмерно назойливо приставать с расспросами, я промолчу. Но да будет мне позволено узнать, как вы вообще затесались в сие коловращение секретов?

— Так получилось, — не нашел лучшего ответа Гай. — Долгая и путаная история.

— Молодежь, — укоризненно протянул монах. — Все-то им надо испытать на себе. Вот и допрыгались. Ренн — это вам не логовище львов, а змеиная нора.

— Почему же вы остаетесь здесь? — резче, чем требовалось, осведомился Гай. — Ради книг и относительно благополучного житья?

— И ради нескольких не совсем загубленных душ, — без малейших признаков обиды покачал головой отец Ансельмо. — А еще — чтобы отвечать на вопросы настойчивых и упрямых юнцов вроде тебя. Ты ведь шел сюда с намерением вытрясти из меня все возможное об увиденной днем книге?

— И еще спросить — может, вы знаете что-нибудь об этой вещи? — решившись, сэр Гисборн выложил на стол принесенный с собой продолговатый холщовый сверток. — А больше всего мне хотелось бы понять, какой смысл подразумевается в словах «Lapis exillis» и почему вокруг них так много шума?

Библиотекарь неторопливо развязал узлы на шнурке, развернул складки ткани и долгое время безмолвно созерцал блестящий вороненый металл бывшей крестовины меча призрачного существа, украшавшие навершие крохотные камни, похожие на агаты, и пару змей, обвивающих рассыпавшееся в прах лезвие. Наконец, он заговорил, и прозвучавший вопрос заставил Гая недоуменно нахмуриться.

— Сын мой, тебя наверняка обучали премудростям чтения и письма. Ответь-ка старику — ведомо ли твоему разуму греческое словечко «апокриф»?

— Да, — не слишком твердо проговорил ноттингамец. — Я слышал это слово, однако не возьмусь правильно растолковать его значение. Кажется, так именуют рассказы о деяниях святых, не вошедшие в Писание или Жития. Еще таким именем обозначали языческие предания, а однажды мой наставник упомянул, будто существуют апокрифические Евангелия, не входящие в канонический перечень книг Библии, но их уже давно никто не видел и не держал в руках. Может, они сгорели в огне войн или просто затерялись.

— Иногда я думаю: каждый человек, пытающийся по мере своих сил изменить привычный уклад жизни на этой земле, создает свой собственный апокриф, — отец Ансельмо поднял свою кружку и покачал ею, любуясь на переливы света в темно-красной жидкости. — Его творение сольется с тысячами тысяч других, пройдет время, и уже никто не отличит, где ложь, где истина, где изобретательная человеческая выдумка. Такова и хранящаяся здесь книга. Возможно, она от первого листа до последнего пропитана ядом ереси; возможно, содержит мудрость, непохожую на нашу. Я боюсь этой книги, — спокойно продолжил он, отхлебнув вина. — Хозяева Ренна берегут ее, однако и они страшатся заключенных в ней слов. Порой мне кажется, что книга правит замком посредством людей, и мне хочется развести большой костер, швырнуть ее туда и посмеяться, глядя, как пламя сожрет ее страницы. Я стерегу не библиотеку, а единственную рукопись. Пока она здесь — она не в силах смущать умы, однако ее время близится…

— И что тогда произойдет? — затаив дыхание, спросил Гай, не зная, отнести услышанное к последствиям возлияния или библиотекарем владеет то же скрытое безумие, что и всеми обитателями Ренн-ле-Шато.

— Понятия не имею, — старый монах заговорщицки подмигнул опешившему гостю. — Думаю, ты сам сможешь это узнать. Только помни — книга едина с lapis exillis, она есть его часть и он сам, в ней заключена его история, которую многим бы хотелось вытащить на белый свет, — он поднял палец и наставительно добавил: — Да, вытащить на белый свет и рассмотреть хорошенько. Все прячущееся в тени, пугает, но когда приходит день… — выцветшие глазки библиотекаря подернулись мечтательной дымкой. — Может, вашими трудами день доберется до этого места, утонувшего в темноте, и я еще услышу от Лоррейна хоть одну песню, в которой не будет проклятий и тревог. Забери свою вещицу, сын мой, и ступай, поищи своих друзей. Расскажи им, что старый Ансельмо совсем тронулся умом, и каркает, точно ворон на дубу.

— Значит, про ключ вы ничего не знаете? — уточнил сэр Гисборн, изловив в невнятных речах старика понятное слово, и мимолетно пожалев, что Франческо шляется где-то, а не сидит рядом. Мессир Бернардоне сумел бы разобраться, что к чему.

— Спроси у тех, кто разговаривает с камнями и шепчется с призраками минувшего, — хихикнул библиотекарь Ренна. — Спроси у того, кто все время молчит, и той, что болтает без умолку, но не разглашает секретов. И будь осторожен. У здешних тайн не только быстрые ноги и зоркие глаза.

— Я так и сделаю, — пробормотал Гай, пытаясь сообразить, кому из обитателей замка подошли бы подобные определения. Похоже, тут все одержимы страстью ничего не говорить напрямую, даже служитель Церкви. — Спасибо вам…

— Иди, иди, — замахал на него руками отец Ансельмо, и гостю из Англии оставалось только поспешно удалиться, расслышав брошенное вслед: — Потом будешь благодарить, если захочешь…

Он выбрался на просторное крыльцо библиотеки и остановился, вдыхая свежий ночной воздух. В голове слегка шумело — от крепкого вина и от уймы туманных предупреждений, и спускаясь по лестнице в нижний двор, он не сразу обратил внимание на приглушенную яростную возню неподалеку от дверей конюшен. Кто-то взвизгнул, шарахнулся в сторону, не удержавшись на ногах, сэр Гисборн успел заметить проблеск рассекающего воздух короткого лезвия и сердито выкрикнуть:

— Эй, в чем дело? Прекратите!

Упавший человек неуклюже вскочил, и, прихрамывая, опрометью кинулся в спасительную тень между постройками. Трое оставшихся отскочили друг от друга, тот, что повыше, отчетливо и злобно прошипел: «Я до тебя еще доберусь!». В ответ, к удивлению Гая, послышался голос Франческо, внятно и без малейшего признака вежливости растолковавшего неизвестному, что он может делать со своими угрозами, и какое место является для них наиболее подобающим. Услышь подобные речения любая благовоспитанная девица, ей не удалось бы избежать глубочайшего обморока.

Из участников поспешно завершившейся драмы сэр Гисборн застал только мессира Бернардоне, стоявшего под факелом и сокрушенно изучавшего распоротый от плеча до манжеты рукав куртки. Услышав приближающиеся шаги, Франческо поспешно сунул в ножны все еще зажатый в ладони кинжал и виновато развел руками.

— Надо полагать, тут проходила мирная беседа? — осведомился Гай, мельком отметив разодранную рубаху попутчика и явные свидетельства того, что итальянца по меньшей мере один раз изрядно приложили к стене.

— Исключительно мирная, — Франческо облизнул разбитую губу и нервно хмыкнул.

— И можно узнать предмет сего увлекательного разговора? — не без ехидства продолжил сэр Гисборн. — Кстати, мне показалось, или их в самом деле было трое? Чем ты не угодил этим господам? Ты хоть кого-нибудь запомнил?

— Один из них — Гиллем де Бланшфор, имен остальных не знаю, хотя в лицо узнать могу, — Бернардоне-младший оторвался от стены и сдавленно ойкнул.

— Гиллему-то ты чем помешал? — недоуменно спросил Гай. — Ты с ним вроде и не разговаривал… Или, ты уж прости, дело в леди Бланке или какой другой здешней даме?

— Чем мешает молодому хозяину в темном коридоре хорошенькая служанка? — уныло вопросил Франческо и, осторожно проведя пальцами по лицу, подытожил: — Надо было родиться косым на оба глаза или горбатым, на худой конец.

— О Господи, ну и дом… — Гай наконец сообразил, в чем истинная причина драки, и не знал, засмеяться ему, посочувствовать или послать к черту все куртуазные условности, разыскать Гиллема и незамысловато набить морду, да так, чтобы тот месяц-другой не мог подняться. — С тобой все в порядке?

— Если не считать печального обстоятельства, что завтра моя физиономия будет по цвету напоминать перезревшую сливу… — начал Франческо и вдруг осекся на полуслове, вслушиваясь в ночную темноту. Сэр Гисборн хотел спросить, что его насторожило, но вопрос оказался излишним.

Звуки виолы. Отчетливо различимые в тишине, создающие рваную, скачущую мелодию, царапающую по ушам.

Не сговариваясь, они сорвались с места, толкаясь, взлетели по лестнице и остановились, судорожно озираясь. К аккордам прибавился голос — хрипловатый, навсегда сорванный голос, звучащий, казалось, отовсюду:

— Там! — Франческо, наконец, заметил смутный человеческий силуэт, устроившийся на выступе угловой башни, на высоте около шести или семи локтей над землей. Гай ошарашено подумал, как певец смог вскарабкаться туда без посторонней помощи или надежной веревки с крюком на конце. — На карнизе!

Песня оборвалась. Почти неразличимая в лунном свете тень наклонила всклокоченную голову, снисходительно посмотрев вниз.

«Этого не может быть, — отстраненно подумал Гай, цепляясь за последние останки здравого смысла. — Когда он успел добраться до Ренна, если мы видели его больше двух седмиц назад в Муассаке, и он шел пешком? Этого просто не может быть. Нам кажется. На самом деле там никого нет. Это мороки замка. Наваждение».

— Погоди! — Франческо подбежал к подножию башни, остановился там, задрав голову и звонко выкрикнул: — Погоди! Это ведь не последний куплет, да? Скажи, это не последний куплет?

Наверху жалобно звякнула задетая струна и слетели, кружась, два еле слышных слова:

— Не последний…

— Я больше никого не вижу, — растерянный Франческо отступил назад, тщетно высматривая только что восседавшую на узкой кромке карниза фигуру. Облако закрыло луну, а когда ушло — сгинул и человек, называвший себя Лоррейном.

— Ты ничего не слышал о недавних погромах в городе Альби? — вдруг быстро спросил Гай. Итальянец отрицательно покачал головой. — Я так и думал… Не хотел бы я очутиться в шкуре того монсеньора, которому предназначена эта песня. Или она для де Транкавелей?

— Для них или про них? — Франческо поежился на ветру, кутаясь в обрывки некогда хорошо выглядевшей одежды.

— По-моему, для них, — задумчиво протянул сэр Гисборн и запоздало спохватился: — Пойдем отсюда. Я кое-что узнал и хочу, чтобы ты помог мне разобраться.

Выждав мгновение, когда Гай отвернется, Франческо торопливо проверил, уцелело ли его сокровище. Хвала святому Бернару и Мадонне, сотворившим крохотное чудо — после драки он успел подобрать выпавшую чашу раньше, чем она попалась на глаза мессиру Гисборну, и она по-прежнему оставалась с ним. Над зловещими тайнами в самом деле лучше размышлять под крышей и в тепле. Все-таки он Счастливчик — не появись на редкость вовремя мессир Гай, чем бы все закончилось? Он справился с одним из нападавших, но Гиллем и его второй дружок вполне могли бы добиться желаемого.