Часовня Святой Магдалины, ровесница замка, знавала всякие времена – и добрые, и худые. То, что творилось сейчас, с поразительной точностью воскрешало эпоху готских завоеваний, когда святость места становилась всего лишь пустым звуком и более не служила защитой и опорой.

– Держи его, держи крепче! Руку привязывай! Вот так, теперь другую…

– Да сунь ему палку в зубы, чтоб не кусался!.. Чуть палец не отхватил, зараза!..

– Сузившиеся зрачки, обильная пена изо рта, общая бледность, многократное увеличение телесных сил, невероятная гибкость членов – таковы сиречь отпечатки дьявольского копыта при обладании человеческим обликом… – въедливо перечислял металлически-звенящий голос. Предприимчивый монах развернулся вовсю, предоставив прочим обитателям замка безмолвно выполнять его волю.

Под руководством святого брата пришедшего в себя и заколотившегося в жутком подобии падучей болезни Рамона, спеленатого по рукам и ногам ловчей сетью, а поверх окрученного веревками и кожаными ремнями, оттащили в замковую часовню. Капеллан, отец Уриен, издавна не питавший к Рамону особой приязни, воспринял идею изгнания бесов с душевным ликованием и немедля кинулся оказывать всемерную помощь. Левый предел часовни, где на возвышении покоилось тело усопшего Хайме, задернули кожаным пологом, а Тьерри поймал себя на истерическом хихиканье: по его замыслу к вечеру в капелле должны были оказаться два трупа, убийца и его невинная жертва. Еще одно усилие, еще пара вовремя брошенных намеков – и Олиба с его шустрым подчиненным задались бы вопросом: а не старший ли брат виновен в гибели младшего?..

После долгой возни, ругани и взаимных обвинений в тупости отбивавшегося Рамона выпутали из сети и привязали к каменному возвышению напротив скромного алтаря часовни. Братья-inquisitios, тихие и суетливые, как мыши, готовились: святили вино и елей, листали том принесенной с собой Библии в поисках нужного псалма, зажигали и расставляли свечи. Монотонность их движений, размеренность творимого ритуала, кажется, подействовала даже на Рамона. Во всяком случае, он перестал испускать звуки, более приличествующие животному, и вырываться. Лежал, уставившись неподвижными, пустыми глазами в низкий каменный свод.

Тьерри безучастно смотрел на происходящее. На него, как это частенько случалось, накатила удушающая волна равнодушия. Мысли текли вяло, спокойно, следуя только своим прихотливым изгибам.

«Что Рамону понадобилось от Бланки? С какой стати она может его спасти? От чего? От начавшегося безумия? Верится с трудом. Между ними никогда не существовало особой привязанности… При чем здесь Бланка? Она еще ребенок – своеобразный, ибо другого в нашей семейке вырасти не могло, но ребенок. Невинное дитя пятнадцати лет от роду».

Он оглянулся на распахнутую дверь часовни. К счастью, сестра вняла его настоятельной просьбе и не пришла. Гиллем, однако ж, выбрался на белый свет и вкупе с прочими былыми сторонниками Рамона околачивался подле конюшен. Удрать собирается, что ли, бросив былого покровителя и сестрицу на произвол судьбы? Да и пусть катится на все четыре стороны. Кому он нужен?

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… – отраженный низким потолком, голос брата Доминика внезапно обрел благозвучие и торжественность. Освящавший церемонию своим высоким присутствием мессир Олиба согласно кивал в такт строкам псалма:

– «…смущаюсь я от голоса врага, от притеснения нечестивого; ибо они наводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня. Сердце мое трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня; страх и трепет нашел на меня, и ужас объял меня…»

Дознаватель Inquisitio был в своей стихии, на него снизошло то ли вдохновение, то ли божественное откровение. Литания об успешном исходе церемонии, согласно изложенному в книге «Thesaurus Exorcismorum» порядку ритуала, сменилась молением об изгнании «дракона злобного». Узкие солнечные полосы медленно переползали с одной выбоины в плите на другую, в окнах посвистывал ветер. Привязанный человек то пронзительно вопил и метался, то умолкал, монахи взывали к Господу, моля о спасении пропащей души, а Тьерри де Транкавель, подобно улитке в раковину, ушел в свои размышления.

Напряжение звенело под крышей маленькой часовни, как натянутая до предела лучная тетива. И, наконец, она не выдержала, с еле слышным звоном лопнув.

…Тьерри как-то не сразу осознал: больше не слышно ни криков, ни молитв. Оказывается, он даже не заметил, что Рамона развязали – тот, взъерошенный и не похожий сам на себя, сидел прямо на каменном полу и, захлебываясь, пил из глиняного кувшина. Вода проливалась, разбегаясь темными ручейками. Олиба прямо-таки лучился благостью. Мелькнувшая в полосе света физиономия капеллана Уриена выражала крайнее изумление пополам с недоверием. Отступивший в сторону брат Доминик, напротив, выглядел настолько уставшим, что Тьерри невольно ему посочувствовал – монах старался из всех отпущенных ему сил. Кажется, он и в самом деле достиг успеха: пускай взгляд Рамона рассеянно блуждал по предметам и лицам, в нем появилась некоторая осмысленность.

«Нет, этого не может быть. Иначе я уже не знаю, чему верить. Заезжий монах силой веры и молитвы излечил безумца! Подобная история хороша для коротающих вечер паломников и юных восторженных дев. Не хватало только, чтобы сейчас кто-нибудь заблажил: „Чудо! Чудо!“. Я не хочу к нему подходить. Если Господь не остановил моего брата раньше, то почему Он решил вмешаться сейчас?»

– И ваши сомнения рассеялись, подобно туману под ветром, – победительно изрек монсеньор Олиба, углядев по-прежнему подпирающего колонну и хранившего молчание Тьерри. – К вашему брату вернулся рассудок…

– Что с того? – равнодушно откликнулся Тьерри. – Это не снимает с него вины за содеянное.

– Э-э… – епископ замялся, прикидывая возможное развитие событий. – Предположим, покаяние пред ликом Церкви и щедрое пожертвование в пользу семей и родственников безвинно погибших…

– А через месяц он опять примется за старое, – напророчил Транкавель-средний. – Что тогда, ваше высокопреосвященство? Снова вызывать inquisitios и учинять очередной экзорцизм?

Монсеньор Олиба отмолчался.

Поддерживаемый с двух сторон монахами Рамон неуверенно поднялся на ноги, и, шатаясь, побрел к выходу из часовни. На пороге замешкался, поводя наклоненной головой влево-вправо, точно бык, вышедший из темного хлева на яркое солнце. Тьерри нехотя оторвался от колонны: надо кликнуть слуг, решить, куда поместить братца…

– Не боишься, пес Господень? – мягкий, даже чуточку смешливый голос, словно его обладатель приглашал всех вволю посмеяться над не совсем пристойной шуткой. Тьерри слишком поздно сообразил, что говорит никто иной, как Рамон. Многолетний опыт гласил: когда голос наследника Ренна становится столь обманчиво дружелюбным и вкрадчивым, жди беды. Большой беды. – А зря. Волки всегда убивают собак. Знаешь, почему? Для их же пользы – чтобы не тосковали всю жизнь на цепи в ожидании подачки.

Братьев разделяло всего пять, от силы шесть шагов. Никто не успел вмешаться, крикнуть, потянуться за оружием. Стремительным движением Рамон вывернулся из поддерживающих его рук, оказавшись за спиной у брата Себастьяна. Короткий, отвратительный хруст – Тьерри никогда не приходило в голову, что можно вот так запросто свернуть шею. Человек в черной рясе мешком завалился вперед, вытаращенные глаза на противоестественно занявшем место затылка лице потерянно уставились на островерхий купол часовни. Вылетевший наружу Рамон на долю мгновения замешкался, озираясь и оценивая противостоящие силы. Боком перемахнул низкую каменную ограду и под испуганные вопли исчез из вида.

– Разбился, – выдохнул над плечом у Тьерри монсеньор Олиба, только что окончательно отказавшийся от мысли понять когда-нибудь поступки Бешеного Семейства. Несмотря на почтенный возраст и грузность, его высокопреосвященство опередил Тьерри в рывке к ограждению. Перевесившись через каменную стенку, они увидели вполне живого – и вроде бы даже не пострадавшего – Рамона, ястребом врезавшегося в стайку перепелов, то бишь в кучку молодых людей, намеревавшихся покинуть замок. Наследник Ренна яростным рывком выкинул кого-то из седла, взлетев на спину испуганно закрутившейся лошади. Окружающие шарахнулись в разные стороны – все, кроме одного, кутавшегося в просторный темный плащ и с низко, до самых глаз, надвинутым капюшоном. Суконная ткань слева оттопыривалась, приподнимаемая накрученной вокруг головы многослойной повязкой. Человек прокричал что-то неразборчивое, Рамон не пожелал ему ответить. Вскинул голову в облаке всклокоченных темных волос, поискал разъяренным взглядом брата. Нашел, зацепился.

«Думаешь, победил? – слова рождались прямо в голове, неслышные и яростные. – Как бы не так! Помни, помни ночью и днем – я вернусь за тобой. И за ней. Куда бы она не спряталась, я найду ее. Она моя!»

Копыта загрохотали по камням, всадник поскакал через двор, вниз, к барбикену и открытым воротам Ренна. Гиллем, поколебавшись долю мгновения, пнул коня и последовал за сюзереном. «Охвостье», ведомое еще не избывшейся привычкой покорствовать сильнейшему, пестрой кучкой бросилось догонять.

По башням и стенам Ренн-ле-Шато ударил сильный порыв ветра, закрутивший флюгера и заставившись дребезжать мелкие стекла в окнах хозяйских покоев – или старый замок сам облегченно вздохнул?

– Вот теперь вам придется ответить за содеянное!

Тьерри только-только сумел успокоить обитателей замка, подавив готовую вспыхнуть панику, разогнал гарнизон по стенам с наказом бдеть всю ночь напролет, обсудил с Ньером необходимые меры предосторожности – на случай, если Рамону взбредет в голову вернуться… Транкавель-средний намеревался запереться у себя и сочинить письмо отцу, но обнаружил в покоях незваных гостей, господина епископа и брата Доминика. Гневавшийся монсеньор Олиба в точности уподобился языческому божеству из тех, что обожали швыряться молниями и насылать ураганы.

– Подумать только, убийство священнослужителя! Вдобавок осуществлявшего процесс inquisitio!.. Как только вернется мессир Бертран, я немедленно потребую…

Негодование его высокопреосвященства выглядело вполне искренним, если б не постоянные косые взгляды в сторону молодого хозяина замка: перейдена уже черта допустимого или нет? Пожалуй, намерение требовать чего-либо от Транкавелей было уже лишним. Научившись за четыре десятка прожитых лет необходимой умственной гибкости, епископ быстро исправил допущенную ошибку:

– Да, потребую достойного воздаяния за гибель нашего брата…

– Объявите его великомучеником, павшим за дело веры от рук бесноватого, – устало посоветовал Тьерри. Безмерно длинный день все не кончался, хотя за окнами уже сгущались осенние сумерки. – Мы дадим средства на постройку часовни в его честь. Выставьте в качестве реликвии обрывки рясы почившего мученика, и набежавшие паломники быстро увеличат доход обители в Алье. Сможете купить себе новую упряжку да пару золотых чаш для алтаря.

Приткнувшийся в темном углу на сундуке и удрученно помалкивавший брат Доминик напомнил о себе, едко осведомившись:

– Думаете, ваше презренное золото вымостит вам дорогу в Царствие Небесное?

– Не думаю. Знаю, – Тьерри не смог отказать себе в удовольствии подразнить святого брата, хотя время и место были совершенно неподходящими. – За наше презренное золото такие, как вы, со спокойной душой отмолят все наши грехи. Хотя лично ваши молитвы, святой брат, вряд ли будут услышаны – как громко вы сегодня не кричали, Господь не пожелал к вам прислушаться.

Физиономия брата Доминика налилась дурной кровью, однако он вовремя вспомнил о положенном монаху смирении.

– Мессир Тьерри… – укоризненно протянул монсеньор Олиба. – Стыдитесь, недостойно вас произносить такие речи…

– И не подумаю. Вы же не станете отрицать – весь ваш шумный экзорцизм завершился полным провалом. Рамон хотя бы находился под присмотром, а теперь он шатается неведомо где. В таком состоянии он запросто способен ворваться в какой-нибудь беззащитный городок вроде Куизы или Арка, учинив там резню. А подтолкнули его к этому вы, – Тьерри мотнул головой в сторону брата Доминика.

Последнее замечание стало той каплей, что переполнила и без того полную до краев чашу терпения монаха.

– Кто от рождения черен душой, тому Господь не поможет! – возопил он, скатываясь с сундука и тыча обличающим перстом в озадаченно нахмурившегося Тьерри. – Думаете, никому не ведомо, что вы тут творите за высокими стенами? Да по всей провинции только и разговоров, что про вашего батюшку да старшего братца! И вы, мессир Тьерри, сколь ни прикидываетесь смиренным агнцем, от них ни в чем не отстаете – ни в богомерзких деяниях, ни в разврате, ни в злоязычности!

– Насчет разврата – напраслина и клевета, – оскорбленно хмыкнул Тьерри, удивленный не столько осведомленностью заезжего inquisitios, сколько его горячностью. Брат Доминик не обратил на его реплику никакого внимания, также как и на жестикуляцию мессира Олибы, призывавшего монаха остановиться.

– Вашего бесноватого Рамона единственное очищение спасет – огнем! – громыхал брат Доминик, исполнившись праведного гнева. – Как и весь ваш край! Затаились по углам, шепчетесь, в гордыне своей мните себя превыше прочих, куда более достойных! Закоснели в ереси и стяжательстве, возвели оплот чернокнижия на костях и крови, якшаетесь с врагом рода человеческого!

– Да что вы несете, святой отец! Вы еще крестовый поход против нас провозгласите! – не выдержал Транкавель-средний. – Как против новых язычников и богоотступников!

Сказал – и тут же пожалел о сказанном, ибо брат Доминик иронию не воспринимал. Похоже, ерническое предложение Тьерри и впрямь показалось ему отличной идеей.

– Да! Именно Крестовый поход, очистительный поход против диавольской скверны! Выжечь заразу огнем и мечом, навсегда, до скончания времен!

– Брат Доминик, умоляю вас, опомнитесь! У вас нет никаких доказательств тому, о чем вы рассуждаете, – мессир Олиба попытался воззвать к разуму младшего собрата по вере. – В Риме к вам не прислушаются…

– Доказательства? – внушительный нос святого брата заострился, сделав его физиономию похожей на морду гончей собаки. – Курия не прислушается? Доказательства будут! Имеющие уши – да услышат, имеющие глаза – да узрят! – он развернулся к Тьерри столь резко, что полы черной рясы взлетели вороньими крыльями. – Я не успокоюсь, буду трудиться денно и нощно к вящей славе Его! Мы натаскаем стражей, способных учуять ересь и крамолу, бдящих и неустанно вынюхивающих, и вот тогда…

– Брат Доминик!.. – отчаявшись, повысил голос епископ, а Тьерри вдруг пришло в голову забавное соображение: имя святого брата на латинском наречии и впрямь звучит в точности как Domini canus, «пес Господень». Не это ли имел в виду Рамон там, в часовне?..

– …и вот тогда я вернусь в это Богом проклятое место! Но не один, как сегодня! За мной будет идти воинство, вдохновленное словом Господа и способное разрушить ваши стены!.. – ветхозаветным пророком провозглашал смиренный служитель Господа. – Настанет день, и мы…

– Молчать! – рявкнул окончательно выведенный из себя Тьерри. – Пошел вон отсюда… пес Господень! Монсеньор Олиба, я вынужден просить вас обоих покинуть мои покои, и настоятельно рекомендую, уймите наконец своего одержимца!

Не привыкший, чтобы его столь резко прерывали, святой брат еще несколько мгновений открывал и закрывал рот, мысленно завершая пламенную речь и уподобившись вытащенной на берег рыбе. Его святейшество, поджав губы, молча встал и направился к выходу. Попытки благословить хозяина на прощание он не сделал – помнил, чем заканчивается подобное действо. Монах поспешил следом.

«Я тебе еще припомню эти рассуждения о крестовом походе против Лангедока и ордене Божьих Псов, – зло посулил монаху Тьерри, когда оба священнослужителя скрылись за дверью. – Самое досадное, что к его разглагольствованиям вполне могут прислушаться. Выискался новый святой Бернар на наши головы! Может, учинить ему на дороге обвалившийся мост и шайку грабителей, не обремененных любовью к ближнему и уважением к черной рясе?»

Покрутив заманчивую идею и так, и эдак, Тьерри разочарованно вздохнул и вернулся к посланию в Безье. Составление эпистолы давалось с трудом – он уже отложил в сторону два неудавшихся наброска и начал третий. Рука тянулась составить округлую почтительную фразу, а письмо должно было быть дерзким, почти вызывающим, без прикрас и двусмысленностей. Таким, чтобы сбить с Железного Бертрана привычную спесь и вынудить его примчаться домой. Тщательно сохраняемая тайна все же раскрыта, обезумевший Рамон едва не учинил резню в замке, но был изловлен. Монахи из свиты монсеньора Олибы попытались осуществить над ним обряд экзорцизма, однако не преуспели. Наследник Ренна убил одного из святых братьев и бежал, окончательно лишив себя возможности вести былую жизнь и занимать прежнее место в замке. Если он переступит порог Ренна – подпишет себе смертный приговор. Чудовище не может жить среди людей. Оно должно быть изгнано или убито. Если мессир Бертран с этим не согласен, он может начинать поиски своего ненаглядного отпрыска. Но в Ренн-ле-Шато ему в таком случае дорога тоже закрыта – даже если такой поступок Тьерри приведет к семейной войне. Впрочем, у мессира графа Редэ должно хватить здравого смысла, чтобы понять гибельность вражды накануне грядущих перемен…

Отложив перо, Транкавель-средний перечел написанное и вновь остался недоволен. Послание по-прежнему выглядело недостаточно убедительным. Может, присовокупить к нему загадочные слова, произнесенные Рамоном, и выказать свои тревоги относительно внезапной привязанности Рамона к младшей сестре?

«Не удалить ли, кстати, Бланку из Ренна на месяц-другой? В обитель Алье-ле-Бена или в женский монастырь святой Клариссы, что неподалеку от Каркассона? Она, конечно, будет возмущена до глубины души, но это для ее же пользы».

Мысль сделала причудливый виток, извлекая из памяти разговор между владыкой Ренна и его наследником, имевшим место нынешней весной. Сам Транкавель-средний на беседе не присутствовал, что не имело никакого значения. Имеющий уши, как говорится, да услышит. Тогда, помнится, не раз был упомянут некий договор и невинная девица, причем Рамон неоднократно повторял: зачем ждать совершеннолетия оной особы? Якобы она вполне созрела и расцвела для выполнения своего долга. Промедление может привести к тому, что обладающая столь бойким нравом юница оступится, порушив связанные с ней планы. Собеседник Рамона возражал, говоря: в столь щекотливом деле торопиться не следует. Слишком уж многое поставлено на кон. Да, сей прекрасный цветок распустил лепестки, но разумом она продолжает оставаться ребенком. Она не поймет всей важности творимого.

«Не это ли „обещание“ имел в виду Рамон? Надо будет вытряхнуть из отца подробности…»

Подняв голову, Тьерри на миг оторопел – в кресле, незадолго до того занимаемого мессиром Олибой, расположился предмет его давешних раздумий. За Бланкой с ранних лет водилось такое умение: беззвучно появляться и исчезать. Вот и теперь она сидела напротив, взявшись неизвестно откуда. Настороженная маленькая женщина, в излюбленном облегающем платье темно-фиолетового бархата с вышивкой серебром. За два прошедших суматошных дня девочка внезапно повзрослела, миновав тот незримый рубеж, что отделяет ребенка от взрослого. Бланка выглядела притихшей и опечаленной. Тьерри с трудом верилось, что сестренка могла всерьез затосковать по покинувшему замок мальчишке-итальянцу. На кой он сдался Бланке? К отцу уже сейчас предусмотрительно заявляются посланцы от знатных семей провинции, доставляя письма с весьма лестными предложениями относительно руки его младшей дочери. Никто и не заикается, что Бланка – незаконнорожденное дитя своего грозного отца. Обещанное богатое приданое и родство с хозяевами Ренн-ле-Шато куда дороже.

Неужто Бланка встала на ту же извилистую и скользкую дорожку, что и Хайме? Пренебрегла доводами рассудка, пойдя на поводу у непостоянных и коварных чувств?

– Ты почему не спишь? – Тьерри отложил в сторону пергамент, присыпав его мелким песком.

– Попробуй, усни, – дернула узким плечом девица. – Все носятся, вопят, топочут, размахивают факелами…

Транкавель-младшая ни за что бы не призналась, что просто-напросто боится уснуть. Стоило хоть на миг прикрыть глаза, и перед ней немедля возникал двор в лужах разбрызганной крови, тянущееся к ней чудовище с лицом старшего брата, а в ушах навязчиво звенело: «Спаси, спаси… ты должна меня спасти…»

– Я прочитаю? – Бланка привычно потянула руку за письмом. – Ты писал отцу, да? О том, что стряслось сегодня?

– Думаю, это излишне, – Тьерри отодвинул пергамент. Сестра взглянула на него с обиженным недоумением – всего несколько часов назад он делился с ней всеми планами и замыслами. – И еще… Бланка, на днях ты покинешь Ренн.

– С какой стати? – оторопела младшая из Семейства.

– Потому что… – слова неожиданно стали выговариваться с огромным трудом. – Потому что я так велю.

– Никуда я не поеду, – агатово-черные глаза нехорошо сузились, предвещая ссору. – Тьерри, да что с тобой такое случилось? Мы же всегда были заодно! Если тебе нужно, чтобы я куда-то отправилась и что-то сделала, так и скажи об этом! Я ведь не безмолвная овца на веревке, которую тащат с пастбища на бойню!

– Именно поэтому я прошу тебя уехать, – Тьерри бесцельно передвинул бумаги с места на место, со стуком закрыл и вновь открыл крышку серебряной чернильницы. – Не спорь, пожалуйста. Сегодня все только тем и занимаются, что спорят со мной.

Личико Бланки несколько раз судорожно дернулось. Она выскочила из кресла, так что жалобно взвизгнули каменные плиты под каблуком, и вылетела наружу. Тьерри показалось, что тяжеленная створка черного дуба сама поторопилась распахнуться перед клокочущим сгустком чистейшей ярости, принявшим образ девушки-подростка.

Гонца, коему ранним утром предстояло отправиться в Безье, Тьерри назначил сам. Сначала Транкавель-средний хотел дать посланцу в сопровождение отряд числом в пять-шесть голов, но потом раздумал. Единственный человек привлечет куда меньше внимания. К тому же он доверил письмо местному уроженцу, наказав ехать не дорогами, но тропами в холмах. Тьерри не мог толком объяснить, чего опасается. Нападения старшего братца? Тот наверняка сейчас уносит ноги подальше от Ренна. Любопытно было бы узнать, не прикончил ли Рамон своих спутников? А может, они сумели его образумить? Душка Гиллем имеет определенное влияние на наследника Семейства, и, если тот прислушается… Гиллем, если оставить в стороне его противоестественные склонности, не лишен определенной сметливости. Он попытается уговорить Рамона укрыться где-нибудь. Скажем, за стенами Фортэна или Керибюса, находящихся под рукой семейства Бланшфоров. Вопрос в том, что Рамон предпримет дальше? Попытается добраться до отца? Заявит, что его оклеветали? Попробует найти сторонников?

Утро выдалось туманным и сырым, во дворах Ренна плавала серая морось, скрадывающая очертания предметов. Поднявшийся в несусветную рань и шагавший к нижним воротам с лошадью в поводу гонец с подвыванием зевал, рассеянно гадая: поднялся ли уже туман над долинами или придется тащиться сквозь мокрую хмарь?

Невысокая тень заступила ему дорогу неподалеку от входа в караулку, там, где сходившиеся стены замка образовывали малый закуток, укрытый от чужих глаз. В предрассветном сумраке гонец принял незнакомца за одного из хозяйских пажей и остановился: может, его милость хотят добавить к своему посланию еще что-то?

– Дай мне письмо, – раздраженный звонкий голосок определенно принадлежал не мальчишке. Тень подошла ближе, обернувшись младшей из Семьи. Девчонка вырядилась в охотничий костюм, отчего и самом деле смахивала на пажа. – Отдай немедленно, кому говорю!

– Э-э… – гонец, нареченный Туаном Маларом, а последние лет десять откликавшийся на прозвище Конский Клещ, растерялся. Как-никак, перед ним стояла одна из Транкавелей – в очень скверном настроении, судя по выражению лица. Однако ему было велено передать послание лично в руки его светлости Бертрана, и мессир Тьерри ни словом не упоминал свою сестрицу. Да и незачем ей читать чужие письма!

Бланка расценила промедление по-своему. Вскинула правую руку и провела растопыренными пальцами перед лицом Конского Клеща – не прикасаясь, словно набрасывая незримую сеть. Напряженные пальцы дрожали, по острой скуле девушки скатилась капля пота – но цель была достигнута. Взгляд стоявшего перед ней человека сделался сонным, блуждающим. Дергаясь, как подвешенная на веревочках кукла бродячего фигляра, он полез в болтавшуюся на боку кожаную суму, вытащил запечатанный пакет и протянул девице. Та без колебаний сломала печать, развернула лист и принялась читать, бегая взглядом по ровным, убористым строчкам. Почерк у Тьерри был, как у монастырского каллиграфа – ей никак не удавалось добиться такого же.

Прочитав, Бланка небрежно скрутила пергамент в трубочку и обратилась к Клещу, слегка покачивавшемуся, словно после бессонной ночи или славной попойки:

– Сумку. Тьерри давал тебе какой-нибудь знак для беспрепятственного въезда в город? Отдай, – Малар сунул руку в болтавшийся у пояса мешок, извлек оттуда эмалевый герб в виде двух переплетенных треугольников. – Лошадь я тоже забираю, – девица выдернула из нетвердой руки гонца поводья. – Куда ты должен был доставить письмо? В прецепторию Храма? А ты… – она закусила губу. – Ты сейчас вернешься в замок и пойдешь на кухню. Будешь пить и есть, пока не заснешь. Кто бы тебя не будил – проснешься сегодня вечером. Запомни: меня ты в глаза не видел. Иди!

Конский Клещ совершил поворот вокруг собственной оси, нога за ногу поплелся к службам замка. Бланка смотрела ему вслед, не веря своим глазам: у нее получилось! Да, она готовилась всю ночь, распаляя яростное пламя ненависти к Тьерри, внезапно приравнявшего сестру к безмолвным покорным дурочкам, «девицам из хороших семей», но еще никогда ей не удавалось настолько подчинить человека своей воле! Соткать мимолетное наваждение, убедить на краткое время кого-нибудь в несуществующем, очаровать – такое она проделывала без труда. Но чтобы так… Можно только посочувствовать нерадивому слуге – какая выволочка ждет его вечером, когда он опомнится!

Рыжая кобыла отнеслась к смене хозяина с философским равнодушием. Бланка забралась в седло, сосредоточилась. Конечно, в ней мало общего с взрослым мужчиной шести футов роста… но на ее стороне туман и собственные умения. Ей всего-то нужно – чтобы стража на барбикене увидела выезжающего из ворот человека. Человека в плаще, торопливо скачущего в сторону Куизы – вестника, посланного Тьерри де Транкавелем к своему почтенному отцу.

О том, что начнется в замке, когда ее исчезновение обнаружится, Бланка старалась не думать. Она вообще не размышляла ни о чем, впав в грех гнева и злости. Послание Тьерри, полное недоступных ей намеков, разозлило ее еще больше. Она доберется до Безье и сама спросит отца: что это за таинственные игрища вокруг ее будущего? И если он не захочет отвечать… О, тогда он убедится, что незаконная дочурка выросла достойным отпрыском своего родителя!

Пнув гулко фыркнувшую лошадь каблуками в бока, Бланка-Терезия-Маргарита-Катрин рысью понеслась вниз по извивам дороги, оставляя за спиной окутанный медленно тающим туманом Ренн. По левую руку от нее над холмами медленно поднималось солнце.

Одновременно с девицей де Транкавель, но отделенный от нее несколькими десятками лиг, другой человек тоже смотрел на разгорающийся рассвет. Правда, если для всадницы на тракте игра солнечных лучей, обрывков тумана и бликов на речной воде разворачивалась во всей красе, то пребывавший в закрытом помещении созерцатель был вынужден довольствоваться приникающими в его комнату отсветами.

Милорд Гай Гисборн, то ли гость, то ли пленник прецептории Ордена Храма, так и не сумел толком заснуть. Причиной был обитавший за стеной компаньон, напрочь забывший о попутчиках и ночь напролет мерявший тяжелыми шагами тесноту комнатушки. Порой он ударял кулаком то по стене, то по столешнице, или пинал подвернувшуюся под ноги скамью, с грохотом отлетавшую в сторону. Где-то после полуночи Гай сделал попытку воззвать к разуму шотландца, но на стук из-за дверей долетело только цветистое проклятие.

В общем-то, Мак-Лауду можно было только посочувствовать. Размышляя над тем, как бы в такой невероятной ситуации он сам чувствовал себя, Гай пришел к неутешительным выводам. Времена героев, легенд и паладинов без страха и упрека давно миновали. Откройся каким-либо образом эта тайна, и Дугал Мак-Лауд немедля прослывет шарлатаном, либо же ведьмаком и чародеем, коему одна дорога – в очистительное пламя. Несмотря на очевидные свидетельства, Гай все равно никак не мог заставить себя поверить в истинность произошедшего в Ренне, задаваясь безответным вопросом: почему Дугал? Отчего благодать Господня коснулась столь неподходящего избранника – отпетого лжеца, забияки, бабника и пьяницы?

Или же, как уверяет Франческо, замыслы Господни столь неисповедимы и прихотливы, что краткой человеческой жизни и скудного ума недостанет для их понимания?

К завтраку Мак-Лауд выйти не соизволил. Околачивавшегося под дверью Франческо, пришедшего извиниться еще раз, прогнала Изабель, сказав: негоже сыпать соль на открытую рану. Рыжая девица и мессир Бернардоне все утро спорили, но Гай не понял из перебранки ни единого слова – парочка взахлеб тараторила на простонародном итальянском. Похоже, мистрисс Уэстмор обвиняла своего подопечного, а тот оправдывался. В конце концов Изабель скрылась в своей комнате, на прощание прокричав из-за двери что-то явно нелестное.

Колокол на башне орденской церкви отбил полдень. Медленные, тягучие звуки текли над крышами зданий прецептории, над окрестными кварталами Безье, улетая к далеким горным склонам. Впавший в тоскливое настроение милорд Гисборн уныло размышлял о том, где сейчас могут находиться и что поделывать лондонские знакомцы, Мишель де Фармер и его странноватый германский оруженосец, благополучен ли их путь и далеко ли они добрались. Если не угодили в неприятности, то наверняка приближаются к Марселю. А может, уже пребывают в этом приморском городе. Или плывут по Средиземному морю, не то, что некоторые, застрявшие в каком-то лангедокском городишке. Бывавшие на Средиземноморье люди восторженно утверждали: вода там столь яркой лазури, что слепит глаза, и не поймешь, где кончается небо и начинается морской простор… Если вдуматься, Безье не так далеко от побережья – всего каких-то полсотни лиг.

Меланхолические размышления о дальних странствиях оборвались под скрип засовов и стук закрывающейся входной двери. В странноприимный дом явились посетители: прогрохотали по коридору, повозились в гостиной и, как ни странно, удалились. Почти сразу же раздался голос Изабель, с непривычной для нее вежливостью призывавшей: «Милорд Гай! Дугал! Феличите! Идите сюда!»

Единственный оставшийся визитер восседал в «гостиной» – пожилой, кряжистый, напоминающий выражением мрачноватой физиономии и повадками старого охотничьего пса. В отличие от вольнодумного магистра, этот служитель Ордена строго придерживался всех предписанных уложений: белый плащ, нашитый на левое плечо суконный крест, и, кажется, под хламидой поддета кольчуга – что-то еле слышно позвякивает и поскрипывает. Стало ясно, почему он пришел не в одиночестве: на столе перед ним лежали две сплетенные из мелких колец кольчуги, три белые суконные хламиды и скромный наряд в коричневых тонах, подходящий для небогатого горожанина. Отдельно покоился длинный кожаный сверток, перехваченный ремнями.

Изабель и примчавшийся на зов Франческо укрылись за широкой спиной Гая, словно за крепостной стеной. Мак-Лауд остановился в дверях, подпирая спиной косяк и взирая на пришлеца с сугубым неудовольствием.

– Я Сабортеза, – кратко представился храмовник, не уточняя, фамильное ли это имя или прозвище. – Его милость д'Альби велел передать: он обдумал все услышанное и сказанное. Вы уезжаете завтра. С вами отправляются полдюжины воинов Ордена, я над ними старшим. Дабы не вызывать лишних расспросов у стражи на городских воротах, вы двое, – он кивнул в сторону шотландца и Гая, – изобразите братьев Ордена. Вопиющее нарушение Устава, но раз уж магистр разрешил… Мальчик будет оруженосцем кого-то из вас. Даму можно переодеть служкой или писцом – вряд ли она способна прикинуться чем-то иным.

– Спасибо, хоть не личным пажом магистра, – невесело хмыкнула Изабель.

– Мы нашли следы вашего беглеца, Джейля, – суровый брат Ордена не обратил на дерзкую девицу ни малейшего внимания. – Он переночевал на постоялом дворе «Белый бык» и выехал оттуда ранним утром вчерашнего дня.

Мак-Лауд испустил приглушенное неразборчивое восклицание – разочарованное, судя по тону.

– Он бросил в Безье одного из своих людей, – продолжал мессир Сабортеза. – Бедолага внезапно тронулся умом. Джейль также передал хозяину «Быка» кое-какие вещи и пару коней – чтобы тот продал добро, а на вырученные деньги пристроил беднягу в хороший приют для скорбных рассудком. Наш брат, что осуществлял разыскания, выкупил оставленное. Магистр полагает, это недавно принадлежало вам, – кожаный лоскут развернулся, явив спрятанные внутри два меча и кинжал. – Лошади стоят на конюшне, можете их проведать. Серый и гнедой.

– А безумец? – осторожно спросил Франческо. – Что с ним будет?

– Заберем его к себе, у нас есть лечебница, – храмовник поднялся на ноги, добавив: – Можете выходить наружу, только не слишком удаляйтесь от странноприимного дома и старайтесь никому не попадаться на глаза – Бернар де Транкавель все еще наш гость. Утром я приду за вами – на рассвете, сразу после хвалитн. Будьте готовы отправляться в путь.

Стоило мессиру Сабортезе скрыться за дверью, англичанин немедля вцепился в сверток, убедившись – клинок, который он считал навсегда утраченным, вернулся обратно. Компанию ему составляла длинная, тяжелая клеймора в потертых ножнах, с выгравированной на полукруглой гарде фамильным именем владельца.

– Смотри-ка, Джейль побрезговал твоим ненаглядным чудовищем, – съязвил Гай. – А я-то думал, непременно прихватит с собой. В Византии, небось, таких никогда не видывали. Редкость неслыханная!

– Зато фибулу прибрал. Семейную ценность, между прочим, – раздраженно буркнул кельт, разъяснив: – Не побрезговал, а побоялся тащить с собой приметные вещи. Вдруг на воротах привяжутся, откуда у него такой меч да где он его достал?

Изабель брезгливо, двумя пальцами, приподняла невзрачный суконный камзол и поджала узкие губы:

– Помилуйте, мне нужно будет надеть вот это? На кого я стану похожа, кошмар! На нищего побирушку?

– Зато мы наконец увидим твое истинное лицо, – хмыкнул Дугал. Мистрисс Уэстмор не сразу нашлась с ответом, зато шотландец по случаю обретения утраченного имущества, похоже, был в ударе:

– Ба! Слушай, Гай, раз она будет парнем – то ее непременно надобно остричь! Иначе, представляешь, проезжаем мы тихо-мирно мимо ворот, а у нее из-под шапки коса вываливается! Что тогда скажут простецы о достойных рыцарях Храма?! Мало того, что по двое на одном коне приспособились, так еще и мужей женовидных привечают в Ордене! Нет, стричь, сейчас же стричь – эй, Сантино, ножницы сюда!

– Даже не думай! – Изабель, похоже, восприняла угрозу всерьез: попятилась, опасливо закрывая волосы руками. – Не подходи ко мне! Предупреждаю, еще шаг – и станешь бессмертным скопцом! Если приспичило кого остричь, так купи себе овцу и стриги, сколько влезет! Можешь даже развлечься с ней, как у вас заведено…

– А как у вас заведено, мессир Дугал? – невовремя полюбопытствовал Франческо.

Гай взвыл, хватаясь за голову, и поспешно встал между мгновенно побагровевшим шотландцем и злоязычной девицей.

– Нет! Только не это! Дугал, спокойно! Мистрисс Уэстмор, умоляю, молчите! Это же старая, непристой…

– …Как, Франческо, разве ты не знаешь, отчего кельты вместо обычных штанов носят эти свои смешные юбки-килты?! Очень просто: чтоб не возиться долго с завязками, когда подходишь к овце сзади… Ай!!!

От немедленной порки, или бритья наголо, или еще чего похуже невоздержанную на язык англичанку спасли отменная реакция, прочная дверь да еще вмешательство Гисборна, вовремя повисшего у шотландца на плечах. Стянув со стола ворох одежды, рыжая девица юркой лаской нырнула в свою комнату и накинула засов как раз в ту секунду, когда не на шутку рассвирепевший Дугал врезался в дверь плечом. Франческо, отскочив в безопасный угол, от смеха сгибался пополам.

– Ядовитое отродье гиены, чтоб тебе оплешиветь! – в сердцах рявкнул Мак-Лауд. Изабель Уэстмор из-за дубовой двери встретила сие пожелание презрительным улюлюканьем. – Попомнишь ты этих овечек, клянусь Богом! Видал я женщин, но такое… А, ладно. Посмотрим, что еще прислал нам магистр…

…Появлению Хорхе Сабортезы в странноприимном доме предшествовала краткая беседа, состоявшаяся в покоях мессира Эжена д'Альби. Присутствовали двое – сам магистр прецептории и его давний сотоварищ и соратник, коего злые языки за спиной втихаря именовали Могильщиком. Сие странное прозвище он получил за редкостную молчаливость и то немаловажное обстоятельство, что мессиру Сабортезе доверялись любые тайны: они погребались в его душе, как в могиле. Болтали, якобы этих хранимых секретов набралось уже на целое обширное кладбище.

– Пусть уезжают, – вынес решение магистр. Далось оно нелегко: ночью раздумий, взвешивания на незримых весах всех обстоятельств, размышлениями над вероятными поступками тех или иных людей… Более всего мессир д'Альби остерегался своего гостя, Бертрана де Транкавеля, но и тут судьба оказалась благосклоннее к монаху-воителю, нежели к светскому владыке. За минувший день подчиненные Бертрана разузнали то же самое, что и посланцы командора. Разыскиваемые мессиром Транкавелем люди останавливались на постоялом дворе «Белый бык», откуда бесследно исчезли. Бывший вместе с ними некий шевалье Джейль покинул город – его-то никто не приказывал задерживать. Значит, рассуждал его светлость, беглецы до сих пор скрываются в Безье.

Мессир Бертран бушевал в отведенных ему покоях – гораздо лучших, чем те, где обретались разыскиваемые им злоумышленники – строя планы, один ужаснее другого. Он то намеревался учинить во всех домах города повальный обыск, то кидался в иную крайность – а не поджечь ли Безье с четырех концов и посмотреть, кто останется на пепелище? Магистр, наведавшись к Железному Бертрану, обиняками посоветовал не предаваться греху гневливости и не растрачивать время в напрасных поисках. Разглагольствуя, командор д'Альби мысленно посмеивался: недавно впорхнувшая в голубятню командорства птаха Божия доставила клочок пергамента с несколькими строчками, уверявшими: в скором времени у главы Бешеного Семейства появятся куда более неотложные хлопоты, нежели преследование досадивших ему людей.

Прочитав послание своего доверенного лица, обитавшего в Ренне, мессир д'Альби кликнул Могильщика.

– Возьмешь с собой пятерых-шестерых старших братьев, кому всецело доверяешь, – распорядился магистр. – Снабдишь наших подопечных одеяниями Ордена и выведешь ранним утром через Ветхие ворота. Держитесь старой римской дороги, что вдоль побережья. Ежели настигнете этого Джейля… – д'Альби сделал паузу. Слушавший понятливо кивнул. – Ты знаешь, как поступить.

– Как быть с этими? – пожелал узнать мессир Сабортеза.

– Ежели наши гости и в самом деле те, за кого себя выдают – со всем бережением доставь в Марсель, усади на корабль и пусть себе с попутным ветром плывут на Сицилию, к мадам Алиеноре, – хмыкнул глава прецептории. – Увозя наши наилучшие пожелания и уверения в глубоком почтении. Но если тебе покажется, что нас пытаются водить за нос – немедля волоки их обратно. Более всего мне подозрительны наемник и английская девица… Эти двое скрыться ни в коем случае не должны.

Взмыленная лошадь, чей природный рыжий цвет потемнел почти до гнедого, остановилась подле прецептории незадолго до наступления девятого часа. Животное пошатывалось, разбрасывая вокруг себя клочья пены, и запаленно хрипело. Свалившийся из седла всадник – невысокий, угловатый, производивший впечатление сущего юнца – неуклюже заковылял к запертым створкам, замолотил кулачком по доскам. Заметил цепочку, вцепился, лихорадочно задергал. Открывшему оконце привратнику сунули в нос круглую эмалевую бляшку с двумя треугольниками, потребовав немедленно впустить. На вопрос, кто, к кому, по какому делу, гонец огрызнулся – к его милости де Транкавелю, что гостит у храмовников, а более никому ничего знать не положено.

Голосок у вестника был под стать облику – высокий, обиженно звенящий. Привратник, отпирая калитку, недоуменно фыркнул: неужто в Ренне не сыскалось человека постарше и поосновательнее? Отправили какого-то молокососа, который в седле-то еле держится.

Бланка действительно изрядно прихрамывала, честя себя последними словами: надо было не сидеть безвылазно в замке, а хоть иногда выезжать на далекие прогулки! Всю дорогу она погоняла несчастную лошадь, затравленно озираясь по сторонам в ожидании погони из Ренна либо засады в придорожных кустах. Но никто не преследовал одинокого всадника, никто не нападал, не кричал «Стой!..»

Она благополучно добралась до Безье. Увидев знак, ее беспрекословно пропустили сперва в городские ворота, а затем и в обитель Храма. Наваждение действовало – случайные собеседники, скользнув по ней рассеянным взглядом, охотно принимали девицу де Транкавель за подростка мужского полу. Мужчин вообще легче обмануть. Женщина наверняка заподозрила бы неладное, но встреченным по дороге горожанкам и вилланкам не было до никакого дела до спешащего всадника, а прецептория всецело принадлежала мужчинам.

Иллюзия оказалась настолько хороша, что в первую пару мгновений обманула даже Бертрана де Транкавеля. Он, не глядя, выхватил у введенного в гостевые покои гонца послание, увидел сломанные печати… и только тогда догадался взглянуть, кто именно протягивает ему пакет.

– Все вон отсюда, – брошенный вполголоса приказ вымел за дверь троицу гвардейцев и орденского служку, накрывавшего на стол. Тем же обманчиво спокойным тоном мессир Бертран осведомился: – Кто вскрывал письмо?

– Я, – Бланка всегда побаивалась отца, но теперь страх пропал, вытесненный злостью. – Я сломала печати и прочитала, что написано в письме. И теперь я хочу…

– Хотеть будешь позже, – сухо изрек хозяин Ренна. – Будь добра, посиди пока тихо.

Бланка послушно плюхнулась на ближайшую скамью, сгребла бутыль темно-красного стекла, налила себе полный бокал и выпила залпом. Голова немедля пошла кругом, девушка вцепилась в край стола, чтобы не свалиться. Отец тем временем читал доставленное письмо, не обращая на внезапно свалившуюся ему на голову дочь никакого внимания. Выражение его лица ничуть не изменялось, лишь глаза перемещались со строчки на строчку.

Добравшись до конца послания, мессир Транкавель перечел свиток заново, внимательней. Бланка тем временем опрокинула второй бокал, хотя и чувствовала – после долгой скачки и на голодный желудок ей вот-вот станет дурно.

– Любопытные новости, – наконец изрек его светлость. – Полагаю, ты была свидетелем происходившего? Это Тьерри решил отправить тебя посланцем?

– Я сама поехала, – буркнула девушка. – Настоящий гонец мертвецки пьян и дрыхнет в кухнях Ренна. Я его… э-э… заворожила.

– О чем я сейчас сожалею – что не уделял должного внимания твоему воспитанию и наблюдению за твоими талантами, – в голосе мессира Бертрана внезапно появились интонации обеспокоенного и любящего родителя – настоящие, не фальшивые. От удивления Бланка даже приоткрыла рот. – Оказывается, ты уже способна заворожить человека, а я узнаю об этом последним… Ну, тогда растолкуй мне причины, по которым ты оставила Ренн и примчалась сюда. Хотя… догадаться нетрудно. Ты желаешь знать, что происходит. Верно?

– Да! – выпитое вино пузырем подступило к горлу. – Я имею право знать! Чего хотел от меня Рамон? На что намекает Тьерри? Что вы задумали и что меня ждет?

Глава Бешеного Семейства покосился по сторонам, заметил тлеющую жаровню и аккуратно затолкал в нее свернутый пергамент. Выделанная кожа горела неохотно, распространяя вокруг кислый запах паленого. Бертран размышлял, похрустывая пальцами. Его дочь ждала, борясь с приступами тошноты и внезапной сонливостью.

– Забудь, – внезапно заговорил мессир де Транкавель. – Забудь все, что случилось в Ренне. Этого не должно было произойти, но, раз кости судьбы выпали именно так – это больше не имеет значения. Рамон… Рамон уйдет от нас и больше не станет тебя беспокоить. Ты будешь расти, взрослеть, станешь красивой девушкой… Выйдешь замуж за достойного тебя человека, займешь место хозяйки его владений, подаришь своему супругу кучу детей… Обычная судьба обычной девицы. Прекрасная добродетельная жизнь, достойная подражания.

Говоря, он обогнул стол и теперь стоял напротив удивленно внимающей Бланки, отделенный от нее широкими сосновыми досками.

– Забудь, – настойчиво повторял Бертран, наклонясь вперед и опираясь обеими руками о столешницу. – Не думай о делах, которые тебя не касаются. Тьерри представления не имеет, о чем говорит. Рамон… Рамон, к величайшему нашему горю, лишился рассудка. Это целиком и полностью моя вина, но ты не имеешь к этому никакого отношения. В последние дни на тебя обрушилось слишком много испытаний, к которым ни ты, ни кто-либо из нас не были готовы. Неудивительно, что тебе теперь повсюду мерещатся козни врагов и чьи-то происки… Бланка, ты в полной безопасности. Тебе ничего не угрожает. Завтра я возвращаюсь домой. Ты поедешь вместе со мной, согласна? Будешь верной и послушной дочерью, которая не лезет в чужие письма и не выведывает чужих тайн? Пожалуй, тебе стоит покинуть Ренн – ты впечатлительна, а старый замок не слишком подходит для обитания молоденьких девушек. Поедешь к нашим родственникам в Тулузу, поживешь у них, заведешь себе подружек, поклонников… Я упустил это из виду – ты слишком одинока и нелюдима. Возишься целыми днями в библиотеке, бродишь повсюду, подслушиваешь чужие беседы – вот тебе и приходит в голову всякая чепуха. Настало время прекратить это и заняться твоей участью.

Успокаивающие, гладко построенные фразы, негромкий голос, пристальный взгляд… Девушка несколько раз с трудом моргнула – веки вдруг словно налились свинцом. Обычный человек на ее месте уже прекратил бы всякое сопротивление, полностью подчинившись чужой воле, но коса нашла на камень: темная сила замка Ренн боролась сама с собой.

– Тьерри говорит то же самое, – сонно растягивая слова, произнесла Бланка. – Он тоже хочет отослать меня. Ради моего же блага. Только я не поеду. Не нужна мне никакая Тулуза. И друзья тоже не нужны, – она заговорила быстрее и четче, словно выныривая на поверхность из темной, вязкой глубины болота. – Ты что вообще задумал, а? Думаешь, я не знаю, что бывает, когда ты вот так вот смотришь?! Что-то вдруг все бросились заботиться обо мне и устраивать мою судьбу. Вы что, уже пообещали меня кому-то? Фуа, А-Ниорам, Плантарам – кому именно, дражайший папенька? В этом все дело, верно? Хорошенькая кобылка из конюшни Транкавелей – не совсем породистая, зато нагруженная мешками золота! Любой охотно согласится… только не я! Я вам не лошадь! Не овца на продажу!

Бертран смотрел на нее с искренним изумлением, будто с ним заговорила человеческим языком любимая охотничья собака.

– Плетите свою паутину без меня! Не желаю быть и не буду безмолвной тварью! И дорогой подстилкой ни для кого тоже не буду! Понятно?

– Бланка, Бланка… – растерянно начал мессир Бертран, но своенравная младшая дочурка уже вылетела за дверь, наступив на ногу одному из дожидавшихся в коридоре гвардейцев.

Первым побуждением хозяина Ренна было – догнать взбалмошную девицу, привести обратно, успокоить, уложить отдохнуть, а завтра… Он даже сделал шаг к дверям, но раздумал и вернулся. Пусть сейчас побудет в одиночестве. Побегает, позлится и вернется обратно – куда еще ей идти? Минует месяц-другой, и они вернутся к этому разговору. Нет, но какова силища! Устоять против Дара, использованного в полную силу… возможно, следует переговорить с Покровителем…

Может, даже и к лучшему, что Рамон выходит из игры? В последние годы он почти не отвечал за свои поступки. Мессир Бертран не раз и не два ловил себя на искушающей мысли: не избавиться ли от старшего сына?.. Нет, не убивать, конечно. Отослать в какой-нибудь уединенный замок, приставить надежную охрану, снабдить Рамона всем необходимым… И возвести на его место Тьерри? С этим мальчишкой всегда было трудно понять, о чем он думает, к чему стремится. Скрытный, неразговорчивый, вроде бы преданный и вместе с тем никому не доверяющий Тьерри… Сделавший сегодня свой ход – внезапный, точный, и, надо признать, сокрушительный. Должно быть, долго готовился. И ведь как ловко умудрился все обстряпать, мерзавец! Знает, что останется безнаказанным, что вражда между отцом и сыном сейчас губительна, и что он, Бертран, в незавидном положении.

Затевать поиски Рамона и в самом деле бессмысленно. Выгоднее вслух отречься от него и начать длительную облаву – рано или поздно он даст о себе знать. Охоту на беглецов (провалиться ему на этом месте, средний отпрыск все же приложил руку к их исчезновению! Но как, как он это сделал?! Неужели отважился выпроводить их через подземелья замка, через тот таинственный и неподвластный ни людям, ни Богу лабиринт, лежащий вне времени?) – прекращать ни в коем случае не следует, но теперь заботы по ее устроению лягут на плечи иных людей. Да, так и быть – Гвиго остается в Безье. Придать ему в помощь городскую стражу, велеть обшарить окрестные края – пусть выискивают следы шайки ублюдков. Им все равно не уйти за пределы провинции, в этом граф де Транкавель был полностью уверен.

Времени мало, нужно быстрее принимать решение. Дело, касающееся Бланки, вполне можно отложить на годик-другой, но происходящее в родовом гнезде не терпит промедления. Завтра надо возвращаться в Ренн.

…Проскочив по длинному гулкому коридору, Транкавель-младшая вылетела в какой-то двор, кубарем скатилась по подвернувшейся лестнице, свернула направо, налево – дальше бежать было некуда, путь преградила стена. Замшелая высокая стена, затянутая плетями вьюнка, уже тронутого осенней желтизной. Бланка довольно долго простояла под этой стеной, бормоча бессвязные, полные злости слова, и порой ударяя сжатыми в кулачки ладонями по равнодушным камням. Иная девица на ее месте не преминула бы разрыдаться, но Бланка всегда предпочитала слезам – действие. Она припомнила все словечки, подслушанные от гвардейцев замка и прислуги на конюшне, и, выругавшись от души, наконец-то почувствовала облегчение.

Бланка оттолкнулась от стены, огляделась, решая, как поступить. Небо над головой уже начинало темнеть, очертания поднимавшихся вокруг зданий сливались в единую бесформенную тень с остро очерченными крышами. Кажется, она заблудилась, но это не беда – первый встречный укажет дорогу. Только куда она пойдет? Обратно к отцу, каяться и просить прощения? Да никогда в жизни! К воротам, чтобы найти свою лошадь и покинуть город? Страшновато отправляться в путь на ночь глядя. Но, даже если она доберется до Ренна, там ей тоже не будут рады. Тьерри отругает за самоуправство и снова заведет речь о своем – хорошо бы тебе уехать в безопасное место…

– Бьянка?..

Тихий оклик прозвучал робко и неуверенно – человек не доверял своим глазам, не знал, вдруг он выдает желаемое за действительное?

Бланка медленно развернулась на каблуках, настороженно рыская взглядом по сторонам. Послышалось? Кто может ее звать, да еще выговаривая имя на непривычный лад, с мягким пришептыванием?

– Монна Бьянка! – голос наполнился уверенностью, и девушка вдруг сообразила, откуда он исходит. Шагах в десяти двор перегораживала кованая решетка, за которой, шелестя под вечерним ветром, колыхалась густая масса растений. Оттуда, с другой стороны бронзовых прутьев, на нее смотрел недавний знакомец. Человек, затронувший в ее душе молчавшие доселе струны. Заезжий безродный чужак, только и умеющий, что красно говорить да развлекать обитателей замков игрой на лютне.

Франческо.