Лондон. Апрель 1934 г

Рэйчел не покидало стойкое ощущение, что Гурьев проводит с Тэдди едва ли не больше времени, чем с ней. Ну, не меньше, – это уж точно. И учит его этим странным, не похожим ни на какую борьбу или бокс приёмам. И прыгать через скакалочку. Бог мой, а это ещё зачем?! И Тэдди. Он так изменился, подумала Рэйчел. Совершенно переменился. Просто сокровище, а не ребёнок. А всё это Джейк. У него просто настоящий талант. И Тэдди в него влюблён. Только и слышно – Джейк, Джейк, Джейк сказал, Джейк знает, Джейк может! А я?! Нет, я не могу. Я просто устала. Я так ужасно устала! Он такой великан. И это кольцо – он что, забыл, зачем приехал, о чём меня просил?! Он целыми днями пропадает с Тэдди и со мной. Нет, не может быть. Это же просто немыслимо. Ведь он… И цветы. Всё время цветы. Это же безумные деньги, – такие цветы. Сколько у него денег, – печатает он их, что ли?! Господи Боже, что за человек?! Интересно, что это он придумывает последнее время? Он что-то придумывает, я же вижу! Что это может быть? Литература по банковскому делу… Впервые после обустройства нанеся Гурьеву визит, Рэйчел была потрясена зрелищем огромного рабочего стола и количеством развешанных по стенам в идеальном порядке каких-то пилочек, ножниц и щипчиков, не только назначения, но и названия которых Рэйчел даже не представляла себе. Что замыслил этот ненормальный, чёрт возьми?!

Гурьев удивился и встревожился одновременно – Рэйчел сама распахнула перед ним дверь.

– Что-нибудь случилось?

– Нет. Джарвис занят в саду, а остальную прислугу я отпустила на уик-энд. Я иногда делаю это, когда нет ничего срочного. Что?

– У старины Джарвиса не бывает уик-эндов?

– Немыслимо, – вздохнула Рэйчел. – Вы не знаете Джарвиса.

– Зато догадываюсь.

– Ничего страшного. Он…

Только сейчас Рэйчел посмотрела на улицу. Увидев новенький «Ягуар» и шофёра, чем-то на Гурьева неуловимо похожего, она опешила:

– Это…

– Это наш экипаж, Рэйчел, – весело сказал Гурьев.

– Наш?! Вы с ума сошли!

– А мне нравится, – Гурьев отчаянно улыбнулся. – Вы не пригласите меня войти?

– Входите, чудовище, – вздохнула Рэйчел, и, улыбнувшись Осоргину, пропустила Гурьева внутрь особняка. Закрыв за ним тяжёлую створку двери, Рэйчел свела брови к переносице: – Это же давешний таксист, я его узнала. Где вы его выкопали?!

– В такси, – Гурьев слегка наклонил голову набок.

– Это ведь не просто шофёр?!

– Нет. Далеко не просто.

– Это я поняла, – Глаза Рэйчел вдруг расширились от внезапно осенившей её догадки: – Он… русский?!

– Конечно.

– Стоит вас только на один день оставить без присмотра! Что вы задумали?! Признавайтесь!

– Пока ещё не время, Рэйчел, – произнёс Гурьев. – Но обещаю рассказать, как только план окончательно созреет вот здесь, – и он постучал себя пальцем по лбу. – Мы остановились на персоне вашего дворецкого.

– Джарвис – на редкость консервативный малый, Джейк. И он лучший дворецкий из тех, кого я знаю. Сейчас таких, как Джарвис, уже невозможно отыскать даже за очень значительные деньги.

– Превосходно, – кивнул Гурьев. – В таком случае, я за вас совершенно спокоен. Да, кстати. У меня есть вопрос.

– Я слушаю.

– Я посмотрел счёт. Почему вы не включили туда расходы на Мероув Парк? Ведь это очень большие расходы.

– Вот ещё, – Рэйчел вспыхнула. – Никогда не собиралась… Откуда вы знаете?!

– Рэйчел. Пожалуйста. Почему?

– Потому что поместье принадлежит Тэдди.

– Вы его выкупили у банка?

– Да, – чуть поколебавшись, подтвердила Рэйчел. – Джейк, это…

– Долгая история. Я знаю. Зачем вы это сделали? Это наверняка поглотило все сбережения, сделанные вами с таким трудом.

– Оно принадлежит Тэдди, Джейк, – упрямо наклонила голову Рэйчел. – Кроме того, я, как вам хорошо известно, немножечко русская, и вы сами говорили, что сумасбродство у нас в крови.

– Брукс помогал вам? Оформление, подставной покупатель?

– Откуда… Да.

– Отлично. Старина Брукс знает своё дело, это мне нравится. Оно сильно запущено? Только откровенно.

– Оно никогда не походило на Версаль. Почему вы спрашиваете?

– Сдайте мне его в аренду. До совершеннолетия Тэдди, пока он не решит, что с ним делать.

– Зачем?!

– Я вам потом расскажу. Мне нужно.

– Вы определённо сумасшедший.

– Не больше вашего.

– А-а, вы хотите таким образом…

– Я хочу таким образом убить сразу нескольких зайцев, Рэйчел. Сократить ваши расходы и…

– Увеличить свои.

– Рэйчел, пожалуйста. Я вам говорил, что не стеснён в средствах.

– Прекратите присылать цветы. Тэдди смотрит на меня такими глазами!

– Какими?

– Чёрт вас побери, Джейк! Вы что, не понимаете?!

– Если вам не нравится, я велю больше этого не делать, – вежливо и стеклянно улыбнулся Гурьев.

– Джейк, – Рэйчел дотронулась до его руки. – Боже, Джейк. Разве дело в этом? Просто это так…

– Мне казалось, что вам нравится, – Гурьев посмотрел поверх её головы. – Простите.

– Джейк, перестаньте так щуриться. Это, наконец, немыслимо. Мне нравится, но…

– Нет никаких «но», Рэйчел, – Гурьев вздохнул. – Вы очень устали, я знаю. Вы столько делаете для меня, что я чувствую себя обязанным хоть как-то отблагодарить вас.

– Но вы же платите мне за мои услуги, – Рэйчел состроила удивлённую гримаску. Это стоило ей немалых усилий, и она почти возненавидела себя за эту непростительную, невозможную слабость. – Какая ещё благодарность?

– Самая обыкновенная, Рэйчел. Человеческая. Разве то, как вы это делаете, можно оценить деньгами?

– Послушайте, Джейк. Я хотела бы раз и навсегда…

– Не бывает раз и навсегда, Рэйчел. Есть только здесь и сейчас.

Ах, вот как, подумала Рэйчел. Вот ты какой. Ну, что ж. Она отвернулась. А когда вновь повернулась и посмотрела на Гурьева, на её губах уже сияла улыбка:

– Мы говорили об аренде поместья, не так ли?

– Да, – он тоже с удовольствием сменил тему.

И, заметив это, – хотя он и очень старается, бедняжка, чтобы я не заметила, подумала Рэйчел, – она забеспокоилась опять. Только бы он не заметил, мысленно взмолилась она.

– Вы хотите это как-то оформить?

– Не знаю. Как вы скажете. Я хочу поехать туда и взглянуть.

– Когда?

– Да хоть прямо сейчас.

– Но оно… Оно довольно запущено.

– Это не имеет большого значения. К тому же, меня это, как вы уже знаете, нисколько не беспокоит.

– Почему?

– Потому что я в любом случае собирался привести его в порядок по своему вкусу.

– Вот как.

– Так что? Едем?

– Сейчас?!

– А что в этом такого? Автомобиль к нашим услугам.

– На каких условиях вы его наняли?

– Автомобиль я купил.

– Я поняла. Не трудитесь объяснять. Надеюсь, вы не замыслили ничего противозаконного.

– Ничего, что могло бы поставить вас в затруднительное положение, Рэйчел, – без улыбки проговорил Гурьев. – Так как? Едем? А где Тэдди?

– Тэдди? Зачем вам вдруг понадобился Тэдди?!

– Это же автомобиль, Рэйчел. Неужели вы не понимаете?

– Вы хотите взять его с собой?! Но у него занятия!

– К чёрту занятия, Рэйчел, – усмехнулся Гурьев. – Он успеет засохнуть над книжками. Ему сейчас нужен ветер, который в лицо, а не грамматика с математикой.

– Вы… вы! Джарвис! Отпустите учителя и позовите, будьте так любезны, милорда Роуэрика. – Рэйчел посмотрела на Гурьева сердито: – И перестаньте сейчас же так немыслимо улыбаться. Если я признаю вашу правоту в данном конкретном случае, это ровным счётом ничего не значит, – Рэйчел вскинула подбородок. – То есть, это означает – вы правы в данном конкретном случае, и ничего больше. Вот.

Да что же это такое, подумал Гурьев. Господи. Рэйчел.

Мальчик появился на зов.

– Мы едем в Мероув Парк, – сказал, поздоровавшись, Гурьев. – На автомобиле. Ты предпочитаешь на заднем диване вместе с леди Рэйчел или на переднем с шофёром?

– Конечно, на переднем, – снисходительно улыбнулся Тэдди. – Это вы садитесь назад и воркуйте, а я поеду впереди!

Рэйчел беспомощно посмотрела на Гурьева:

– Ну? Что я вам говорила? Это всё ваши букеты!

Гурьев виновато потупился и ковырнул носком ботинка паркет. Это получилось у него так комично, что оба – и Рэйчел, и Тэдди, – засмеялись. А ему только того и надо было.

Они вышли к машине. Гурьев, сама любезность, перезнакомил присутствующих. А Рэйчел, не сумев понять, что означает взгляд Осоргина, чуть заметно нахмурилась.

Зато Тэдди был совершенно счастлив. Полностью предоставив Рэйчел и Гурьева друг другу, он уселся на переднее сиденье и засыпал Осоргина градом вопросов, касающихся автомобилей вообще и этого «Ягуара» в частности. Он сиял так, что Рэйчел, украдкой вздохнув, поняла, как правильно поступил Гурьев, взяв мальчика с собой. Это просто немыслимо, подумала она. Что за человек, что за человек! Да что же это такое?!

Даже по хорошей дороге и с приличной скоростью, – не меньше двадцати миль в час – до Мероув Парк было часа два езды, если не больше. Гурьев, посмотрев на Рэйчел, улыбнулся и закрутил ручку привода стекла, отделяющего переднюю часть автомобиля от задней:

– Ваш выстрел. Леди Рэйчел.

– Как вы это угадываете?!

– Долгая история. Давайте.

– Я давно хотела спросить вас, Джейк. Вы почему всё время расплачиваетесь наличными?

– Потому что русские предпочитают настоящие деньги, – кажется, пикироваться с Рэйчел доставляло ему истинное удовольствие.

– Это нерационально и опасно.

– Просто немыслимо. Вы абсолютно правы, как всегда. Леди Рэйчел.

– Это действительно немыслимо. А вы просто несносны, – она негодующе собрала аккуратные брови над переносицей. – Сколько вам лет, Джейк?

– Двадцать четыре.

О, Боже, в панике подумала Рэйчел, он же моложе меня на два года! Не может быть! Ах, да что же это творится со мной такое?!

– Вот и перестаньте разговаривать со мной, как с девочкой.

– Мой учитель всегда говорил: ты не выше и не больше. Ты длиннее и тяжелее. Так и в этом случае. При чём тут годы, Рэйчел?

– Конечно. Вы правы. Как и ваш учитель.

– Что с вами?

– Ничего.

– Леди Рэйчел, – Гурьев посмотрел на неё и укоризненно покачал головой. – Леди Рэйчел.

– Я настаиваю, чтобы вы положили в банк ваши деньги. Если они ещё у вас остались.

– Не делайте вид, что вас это беспокоит, леди Рэйчел.

Нет, меня это действительно не беспокоит, подумала Рэйчел. Мне действительно всё равно, есть ли у тебя деньги, Джейк. И если да, то откуда они, а если нет, то как ты собираешься добывать их впоследствии. Потому что мне всё равно.

– И, тем не менее. Вы что же, так никогда и не расскажете мне, откуда у вас деньги?

– Ну, это совсем легко, леди Рэйчел. Если необходимо – и когда необходимо, – люди дают мне деньги. Сколько требуется.

– Какая прелесть. Вы неподражаемы, Джейк. Что значит – «дают»?!

– Очень просто. Буквально накануне нашего с вами знакомства мне срочно понадобились деньги, довольно много. Один богатый американец сицилийского происхождения, чьи взаимоотношения с американской Фемидой сделались особенно напряжёнными накануне нашего с ним знакомства, дал их мне. Я объяснил ему, что он тем самым спасёт свою душу. И вы знаете – он поверил. И тут же выдал мне просимую сумму.

– Сицилиец?! О, Боже. Вы что же, предстали перед ним в кардинальской мантии?!

– Вроде того, – Гурьев чуть заметно улыбнулся, увидев картинку, нарисованную воображением Рэйчел.

– Погодите, Джейк! Вы что?! Вы… Гангстеры?! Какие у вас отношения с итальянскими гангстерами из Америки?!

– Да никаких, леди Рэйчел. Абсолютно никаких. Не думаю, что они горят желанием снова со мной встретиться.

– Вы… ограбили… гангстеров?!? – еле слышно проговорила Рэйчел.

– Господь с вами, леди Рэйчел, – изумлённо посмотрел на неё Гурьев. – Да как вам в голову могло такое прийти?! Я полагал, ваша фантазия куда раскованнее, – он укоризненно вздохнул.

– Прекратите это представление, – Рэйчел отодвинулась к двери. – Я спрашиваю более чем серьёзно.

– А я более чем серьёзно отвечаю, – Рэйчел вздрогнула, услышав металлический лязг в его голосе. – Нужные мне инструменты – а деньги не более, чем инструмент – я беру, когда нужно. Поверьте, я умею объяснять, что мне нужно, почему и зачем. Всё равно кому.

– Не сомневаюсь, – после некоторой паузы, поёжившись, задумчиво проговорила Рэйчел. – Почему-то я совершенно, ни капельки в этом не сомневаюсь. Тем более, по-моему, стоит положить их в банк.

– Ну, разумеется, они и лежат в банке, леди Рэйчел. Правда, не в Англии и далеко не все. Потому что единственный банк, которому я доверю все мои деньги, леди Рэйчел, – это мой собственный.

Её словно током пронзило:

– Так вот оно что! Вы сумасшедший. Вы понимаете хоть что-нибудь в банковском деле?!

– Мне не нужно понимать ничего конкретного, – он пожал плечами. – Для этого существуют технические сотрудники, – Гурьев посмотрел на Рэйчел и улыбнулся: – вы проницательны, леди Рэйчел.

– Ну, знаете ли, – фыркнула она. – Такие намёки может не уловить только законченная дура. Но я не понимаю…

– Давайте переживать неприятности по мере их поступления, леди Рэйчел.

– А что же, они, по-вашему, ещё не наступили?!

– Отнюдь.

– Конечно. Вы собираетесь приплести сюда Оскара… Неужели?! Джейк, как вы можете! Зачем это вам?!

– Вы удивительно, просто потрясающе проницательны, леди Рэйчел, – Гурьев посмотрел в окно.

Опять отворачивается, грустно подумала Рэйчел. Не хочет, чтобы я видела его глаза. А я хочу, я хочу видеть твои глаза, Джейк. Пожалуйста, не отворачивайся от меня, Джейк!

– Всё-таки, на что вам поместье?

– Я объясню. Но позже, не сейчас.

Ты умница, леди Рэйчел, подумал Гурьев. Ты чудо. Но самого главного ты, к счастью, не понимаешь. И это радует. Потому что вряд ли моя идея придётся тебе по вкусу, леди Рэйчел. Но мне наплевать. Потому что я болен – тобой, Рэйчел. И мне нужно куда-то девать всё то, что сжигает меня изнутри.

Добравшись до поместья, они разделились: Рэйчел воспользовалась случаем выдать порцию ценных указаний садовнику и по совместительству сторожу, что присматривал за домом, Тэдди с удовольствием остался в автомобиле, пересев на водительское место, а Гурьев с Осоргиным отправились на рекогносцировку. Похоже, моряк остался доволен его идеей и выбором места дислокации. Гурьев решил закрепить успех:

– Что скажете, господин капитан?

– Скажу, опять вы угадали, Яков Кириллыч.

Гурьев посмотрел на Осоргина и улыбнулся. Осознав и решив – в одночасье – что с безнадёжным потягиванием лямки лондонского таксиста покончено, покончено окончательно и бесповоротно, Осоргин преобразился буквально на глазах. Наблюдая происшедшую с ним метаморфозу, Гурьев радовался и очень гордился собой. Ничего, ничего, подумал он. Мы ещё повоюем, господин капитан. Мы ещё так повоюем, что чертям в аду станет тошно, Рэйчел. Вот это уж я тебе беспременно обещаю.

– Начинайте собирать команду, Вадим Викентьевич.

– Сегодня же вечером приступлю, Яков Кириллыч. Правда, есть пара вопросов, которые следует обсудить.

– Слушаю, – Гурьев наклонил голову чуть вперёд и влево.

– Как нам быть с принципом единоначалия?

– Легко, Вадим Викентьевич. Командир – вы. А верховный главнокомандующий – я. Я ставлю общую задачу, вы решаете, как её выполнить, советуетесь со мной, если возникает в этом потребность. Ну, и я буду тренировать людей, прививать им навыки, которые мне нужны и которые им очень и очень потребуются.

– Сурово.

– Уж как прорезалось, Вадим Викентьевич, – ласково улыбнулся Гурьев.

– Это правильно, – Осоргин кивнул, достал небольшую сигару, закурил, со вкусом затянулся, пополоскал дымом рот. – Бархатные ножны… Это правильно, Яков Кириллыч. Это по-нашему.

– Второй вопрос?

– Как людям представлять вас прикажете, Яков Кириллыч?

– Что ж, за великого князя мне себя выдавать, что ли? – пожал плечами Гурьев. – Как есть, так и представляйте.

– А вы думаете, я понимаю, что есть? – грустно спросил Осоргин и снова затянулся дымом. – Я ведь так ничего и не понимаю, Яков Кириллыч. То, что лично я верю вам, как будто это я сам делаю – ещё не всё. Нужно какое-то обоснование. Легитимность – отнюдь не пустой звук.

– Это верно, – Гурьев кивнул. – Но нет никакой легитимности. Некому нас наградить легитимностью, Вадим Викентьевич. Только мы сами. Нет страны, нет армии, нет флота, нет царя. Ничего нет. Только русские, разбросанные по свету. Я скажу вам, господин капитан. Ну, объявим мы себя правительством в изгнании. Ну, назовёмся Истинно-Русским Общевоинским Союзом. Что толку в этом, Вадим Викентьич? Вместо того, чтобы заниматься делом, настоящим делом, мы погрязнем в склоках и выяснениях, кто главнее, легитимнее, русее и военнее. И будем, как все остальные, надувать щёки и громко пускать ветры в парламентских коридорах, хватая за фалды депутатов в тщетной надежде привлечь их внимание к нашей беде. В этом мире уважают только сильных, господин капитан. Только тех, кто говорит – я беру это, потому что это моё. И это моё, потому что я так хочу.

– Как большевики.

– Вот совершенно точно именно так.

Осоргин глубоко затянулся дымом, отнял сигару от губ, посмотрел на огонёк:

– То есть не будет никакого союза?

– Нет. Никаких заседаний, никакого устава, никакой болтовни. Никакой демократии. Воинское подразделение. Отряд людей во главе с командиром, которым море по колено, и наплевать на всё, кроме чести и России.

– Россия… Что такое это – Россия?!

– Это мы, господин капитан. Вот тут и вот тут, – Гурьев дотронулся сначала до головы, потом до сердца. – Если мы не вернёмся, наши дети, не говоря уж о внуках, перестанут быть русскими. И то, что там будет, уже не будет нашей Россией. Это значит – не будет Россией, господин капитан. Мы должны вернуться. Вымести эту нежить и вернуться.

– Что ж. Это позиция, пожалуй, – снова затянулся Осоргин и выдохнул дым. – И не сегодня созревшая. А, Яков Кириллыч?

– У меня было время подумать, – согласился Гурьев.

– Но на что-то опереться нам всё-таки нужно?

– Опирайтесь, – покладисто кивнул Гурьев и повёл вокруг рукой. – Вот вам дом и сад, Вадим Викентьевич. Практически «дворянское гнездо», можно сказать. А скоро – совсем скоро – будет ещё и банк.

– К-какой ещё банк?! – закашлялся Осоргин.

– Самый настоящий, – счастливо улыбнулся Гурьев. – Банк. С клерками, секретарями, курьерами и подвалами, набитыми золотом и драгоценностями. С окнами с видом на Тауэр Бридж. С деньгами. Денежками. Пенёндзами. Пиастрами. Дублонами. Песетами, лирами, дирхемами и рупиями. А также талерами, эскудо, мильрейсами и реалами. Замечательный инструмент, мощный и с большим будущим. И его мы тоже сами возьмём.

– Кто вы, Яков Кириллович?

– В каком смысле, Вадим Викентьевич?

– Я не знаю ни одного русского, кому могла бы прийти в голову такая мысль, – сигара уже обжигала пальцы Осоргина, но он, кажется, этого не замечал абсолютно. – Ни одного.

– А вы разве не слышали, что моя мать – еврейка?

– Я… слышал, – было видно, что признание это далось моряку нелегко. – Я слышал. Но…

– Но? – Гурьев постарался, чтобы насмешливый огонёк в его глазах не был Осоргиным замечен.

– Яков Кириллыч. Вы же знаете, все эти фамилии… какое отношение сложилось у людей… после всего… к евреям. Да и…

– К жидам, Вадим Викентьевич. К жидам. Называйте, пожалуйста, вещи своими именами. Мне так проще будет с вами общаться. Договорились?

– Договорились, – Осоргин бросил окурок на землю и наступил на него ботинком.

– Вот и прекрасно. Пожалуйста, послушайте внимательно, Вадим Викентьевич. Мой отец – русский дворянин и русский морской офицер. Я был воспитан так, чтобы помнить это каждую секунду своей жизни. И таким воспитали меня целых три человека. В первую очередь, конечно же, моя мать. Моя мать-жидовка, с мая пятнадцатого не выходившая из личного госпиталя ея императорскаго величества государыни Александры Феодоровны, где она вместе с государыней и их высочествами вытаскивала раненых русских солдат с того света, – сестрица Оленька, так они её называли. И умирающие, сходящие с ума от боли люди – умолкали с улыбкой, когда она подходила и брала их за руку. Моя мать-жидовка, до последнего своего дня на земле любившая моего отца, так, как если бы он был жив. Моя мать-жидовка, говорившая на шести языках, помимо русского, разумеется, как на идиш, который был для неё родным с детства. Моя мать-жидовка, которой Александра Феодоровна отдала, прощаясь, буквально накануне ареста, свой собственный орден Святой Екатерины. Наградить официально было решительно никак невозможно, знаете ли. Вторым человеком был мой дед – купец первой гильдии, герой обороны Севастополя, кавалер Георгиевской медали и Ордена Белого Орла, жид, на котором, как говорят в Одессе, пробы негде было ставить. А третьим – ангел-хранитель нашей семьи, тень моего деда, а потом – моей матери и меня, самурай Мишима Нисиро из клана Сацумото, безгранично отважный и беззаветно преданный своим близким человек, научивший меня разрубать человеческое тело пополам одним ударом меча. Что вы на это скажете, господин капитан?

Осоргин молчал, опустив голову и рассматривая свои руки, словно надеясь увидеть на них некие тайные знаки, которые подскажут ему ответ.

– А вот этого я не знал, – хрипло проговорил он, наконец. И поднял на Гурьева глаза: – Вы простите, Яков Кириллыч. Простите. Я не знал.

– Мне вас прощать не за что, господин капитан. А незнание, кстати, вовсе не освобождает от ответственности, – Гурьев усмехнулся. – Но это так, к слову. Мы, русские, очень странные люди, Вадим Викентьевич. Да мне ли вам рассказывать?

Господи Боже, подумал Осоргин. Да что же это творится с нами такое?!

– Это для вас, Вадим Викентьевич, царская семья – некая абстракция, что ли, – тихо продолжил Гурьев. – Но не для меня. Я их всех видел живыми, вот как вас сейчас. И девочек, и мальчика. И государыню, и государя. И у меня ещё память такая дурацкая, – всё, как назло, помню. Я для Александры Феодоровны корпию щипал, а Великим Княжнам карандаши чинил, которыми они письма под диктовку раненых писали. И воду таскал, и мешки с кровавыми бинтами. И свет этот, что они излучали, на мне и во мне, Вадим Викентьевич. Был этот свет, был, не смотря ни на что. Ни убавить, ни прибавить. Так что кому кто ближе и почему, это ещё смотреть и смотреть.

– Ответьте, Яков Кириллович, – попросил Осоргин, снова уставившись на носки своих ботинок. – Вот после всего… Такого… вы в Бога-то – веруете?

– В Бога? Мне такой исторический деятель, Вадим Викентьевич, не известен. А вам? Был, правда, один полководец, что вывел шестисоттысячную толпу перепуганных, как овцы, людей из долины Нила и привёл её в долину Иордана, превратив по дороге в первоклассное для своего времени войско. Вот это был отчаянный смельчак. К нему можно было бы, в принципе, обратиться за советом. Но его давным-давно нет на свете, Вадим Викентьевич. Так что придётся самим. Как-нибудь.

– Как?!

– А вот как, – голос Гурьева лязгнул так, что Осоргин невольно подобрался. – Беда в том, что мы сами наделяем большевиков пресловутой легитимностью, которой они ни в коей мере не обладают и которую сами за собой, особенно поначалу, не чувствовали. Большевики не делали революцию. Большевики всего лишь оседлали её, а потом взнуздали и сунули в стойло, – вместе со всей страной. А народ, изувеченный двумя с половиной веками правления грабительской элиты, насаждавшей рабство, признал в них новых господ. В этом – вся трагедия русского бунта: он беспощаден, потому что вызван к жизни едва ли не большей жесткостью, нежели он сам, и бессмыслен, потому что после истребления господ, произведённого с беспримерной беспощадностью, неизбежно наступает ужас перед собственными «свершениями» и количеством пролитой крови. И этот ужас вызывает ту самую кататонию, которой с таким успехом пользуются большевики, – и поныне. Ужас – неизбежный результат кровопролития, потому что по-настоящему бессовестных людей на самом деле не так много, во всяком случае – не большинство. Во всяком случае, в России. Именно на это я и рассчитываю. Мерзавцы же громоздят насилие и смерть с единственной целью – заглушить голос разума и совести, и, надо сказать, отнюдь не безуспешно. А победить большевиков не так сложно, Вадим Викентьевич. Только это должна быть победа духа, а не истребление, в этом уподобляться красным мы права не имеем. Именно духа, потому что настоящие победы – всегда духовные. Превзойти врага в благородстве и презрении к жизни вне победы, тем самым обратив в ничто всю его жестокость, силу и хитрость, – вот чему следует нам всем научиться. И тогда – всё у нас получится.

Господи, подумал Осоргин, сжимая кулаки. Ты что же это с нами такое творишь?! А он… Кто же он такой?!

– А теперь, Вадим Викентьевич, самое страшное. Легитимность эту самую, о которой мы тут с вами так бестрепетно рассуждаем, ни отнять, ни купить невозможно. В противоположность власти, с которой проделать такое – не больно-то хитрый фокус. Легитимность можно лишь заслужить. И надо, чтобы нам право такое – служить и заслуживать – вернули.

– Кто?!

– Россия, Вадим Викентьевич. И мы сами, конечно же. Служить и защищать. Тогда и с легитимностью полный порядок наступит.

– Да как же?! – почти шёпотом проговорил Осоргин. – Как?!

– Придётся учиться. Пробовать и ошибаться. И учиться снова. Война уже идёт, Вадим Викентьевич. Пока не в окопах, но за этим дело не станет. Если мы успеем подготовиться и Отечество защитить – мы победим. Если нет…

– Погибнем.

– Не только мы, Вадим Викентьевич. Вот ведь в чём беда. Ладно, – Гурьев, посмотрев коротко на Осоргина, кивнул. – Мы увлеклись сантиментами, господин капитан. Извините. Задавайте ваши вопросы.

– Не имею больше вопросов, Яков Кириллыч. То есть, вопросов имею, конечно же, невероятное количество, однако задавать их сейчас не вижу ни возможности, ни смысла. Единственно, о чём сожалею, – что ваших покойных родителей лично знавать не довелось. Почёл бы за величайшую честь и счастье. А к сему добавить мне пока нечего.

– Вы – порядочный человек, господин капитан, – вздохнув, произнёс Гурьев. – А к сему, действительно, мало что удаётся добавить.

– За людей не тревожьтесь, Яков Кириллыч. Найду. За это – не тревожьтесь.

– И не думал, Вадим Викентьевич, – улыбаясь, пожал плечами Гурьев. – Уж о чём о чём, а вот об этом – вот совершенно не собирался. Других забот полон рот, уж не обессудьте.

– А она?

– Что – она? – улыбка пропала с лица Гурьева, и Осоргину показалось, что на этом лице улыбка невозможна, как невозможно дышать лёгкими под водой. – Достаточно того, что я вас до смерти напугал, Вадим Викентьевич. Пусть живёт. Она…

Да что ж она за дура такая, Господи, ужаснулся Осоргин. Что же, разве можно любовь такую не видеть, Боже Ты мой, что же Ты глаза-то ей не откроешь?!

– Извините, – проговорил Гурьев, глядя на крыльцо дома. – Извините, господин капитан. Давайте теперь обсудим, какие средства вам потребуются на первое время. Может быть, вам стоит посмотреть на Париж? Что скажете?

– Во Франции наших немало, – Осоргин вздохнул. – Но…

– Вы собирайтесь потихоньку, Вадим Викентьевич. Недели вам хватит?

– Дня хватит, Яков Кириллович.

– Отлично. Отыщите там Константина Ивановича Полозова. Да-да, того самого. Адрес у меня старый, ну, да это ненадолго вас задержит в поисках. Передадите ему от меня привет и попросите порекомендовать кого-нибудь из его знакомых. Он в Париже с двадцать восьмого, мы с ним, в общем, договаривались насчёт кое-каких вещей. Думаю, вы с ним быстро общий язык найдёте.

– Вот оно что…

– Что?

– Нет-нет. Ничего, Яков Кириллыч. Ничего. Извините. Я слушаю.

Гурьев достал из кармана пиджака конверт:

– Это вам. Открывайте.

Моряк некоторое время шуршал бумагой.

– А не боитесь, что сбегу? – хмуро поинтересовался Осоргин, рассматривая аккредитив на предъявителя. – С такими-то деньжищами.

– Сбежите? – изумился Гурьев. – Куда же бежать-то, Вадим Викентьевич? Земля не только маленькая. Она ещё, как назло, шарообразная. Прискорбно, я бы сказал.

– Ну, Яков Кириллыч, – Осоргин покрутил шеей, и лицо его неожиданно просияло улыбкой. – А ведь верно. Верно, чёрт возьми. Ставьте боевую задачу, господин верховный главнокомандующий.

– Вы знаете, я не стану этого делать сейчас, Вадим Викентьевич. Я – и вы моим именем – мы просто будем предлагать людям работу, за которую станем выплачивать весьма достойное жалованье. Мне требуется отряд настоящих невидимок, способных уничтожить любого, если это потребуется, как бы хорошо его не защищали. Это очень кратко и только то, что касается боевого подразделения. А будет ещё одно. Аналитическое. Я повторяю, мне нужны бойцы и отчаянные головы, готовые на всё. И при этом мне требуются люди разумные, способные думать и учиться. Я не хочу пока никакого пафоса и речей, Вадим Викентьевич. Это мы успеем, и этого впереди предостаточно, но сейчас – сейчас, я полагаю, не время. Пока нам это ни к чему – огласка, громкие заявления, обсуждения будущих политических блоков, союзов и конституций. Это и есть то, чего следует всеми силами избегать. Нужно просто работать. Сопоставлять факты. Анализировать. В схватке на ножах всё решают доли секунды – и один-единственный удар. Мы пропустить удар не имеем права. А для этого нужна не только скорость и ловкость движений, но и умение мыслить быстро и чётко. Вот так. В первом приближении.

– Это как же?

– С тем, чем нам предстоит заниматься, Вадим Викентьевич, количество и свойства поступающих в наше распоряжение сведений будут расти лавинообразно. Необходимо располагать людьми, которые, воспринимая эти сведения, научатся выделять главное из всего потока, анализировать и делать выводы. Я знаю – это невероятно трудно. Гораздо легче пользоваться предрассудками и следовать предубеждениям, и это мне тоже прекрасно известно. Но – не выйдет. Вот, например. Каков, по-вашему, объём документации в средней величины банке?

– Даже предполагать не берусь, – пожал плечами Осоргин.

– Тысячи папок, в каждой из которых – две, три сотни страниц. Чтобы представить себе движение средств по счетам, нужно хотя бы бегло просмотреть их, уже имея при этом понятие о работе банковских механизмов.

– Это невозможно.

– Совершенно верно. Обычным способом, каким бы делалось это, невозможно. А мы – сможем.

– Но…

– Я не могу сейчас погрузить вас в бездну технических подробностей. Мы утонем в деталях, это вредно для дела. Если я доживу до старости, я непременно напишу роман в духе Уэллса или Жюля Верна. А сейчас – вот не время, и всё тут.

– А… концепция?

– Помните нашу поговорку, Вадим Викентьевич? В России две беды – дураки и дороги.

– И воровство.

– И суровые законы, чья суровость сходит на нет благодаря необязательности исполнения. И с этим тоже предстоит покончить. С одной стороны, с чрезмерной суровостью, с другой – с необязательностью. Не зверская жестокость наказания, а его неотвратимость – вот что по-настоящему важно. А для этого нужно устранить дураков и победить бездорожье.

– Эй, дубинушка, ухнем.

– Разумеется. Покончить с дураками на ключевых постах. Заменить их умными. Снабдить их средствами передвижения, для которых отсутствие дорог – не преграда. И связь – надёжная, двусторонняя, неподверженная помехам и нарушению даже актами прямой диверсии или саботажа. А потом – переворот. Конец колхозам, земля – крестьянам. Никакого возврата латифундий, не будет этого. И никаких дикостей вроде прежнего петровского самодержавия, разумеется, из-за которого во многом и случилось то, что случилось. Пускай монархия, но… Увидим. Правительство с широчайшими полномочиями. Подъём уровня народного благосостояния, здоровья и образования. Земское самоуправление с собственной казной. Небольшая кадрово-территориальная армия. Вот так, с позволения сказать, штрихами. И главное во всём этом – народное образование, потому как с сиволапыми настоящей страны не выстроить ни за что. А тут нам большевики весьма даже отличную службу сослужили. И ещё сослужат. Есть такой господин товарищ по фамилии Потёмкин, не слыхали? Сталинский министр, то бишь нарком, просвещения. Уж не знаю, вопреки или благодаря, но работает это самое просвещение. И будет работать. Объективно – на нас будет работать, Вадим Викентьевич.

– Яков Кириллыч…

– То-то и оно, Вадим Викентьич. Скоро сказка сказывается, а вот с делом всё обстоит куда как труднее и драматичнее. А ещё, смею предположить, и кровавее. И есть ещё одна задача, по сравнению с которой все заговоры и боевые группы – детский лепет. Это – агитация и пропаганда. Потому что без поддержки населения в самой России мы ничего не добьёмся.

– А с этим вы как собираетесь справляться?!

– Ну, есть кое-какие мысли, – Гурьев кивнул. – Но об этом – несколько позже.

– Грандиозно, – усмехнулся Осоргин.

– Я понимаю ваш скептицизм, Вадим Викентьевич. Но это всё потом. Там. А пока… Дело в том, что вовлекать большие массы людей в наш проект на данном этапе вредно и опасно. Большевики не спят, разведка, как я наслышан, поставлена у них на широкую ногу и работает неплохо. Британия подходит нам ещё и тем, что здесь, в силу природного и так свойственного британцам островного патриотизма, у красных не столь уж широка вербовочная база. Опять же, эмигрантов здесь не слишком много. В силу известных вам обстоятельств ресурсы наши таковы, что не требуют никакой консолидации с русскими организациями. Наверняка, кстати, инфильтрованными агентами чека до полной потери понимания, кто есть кто. Великолепная тактика, между прочим, – все подозревают друг друга в явном или скрытом большевизме, в результате дело никуда не движется. А в нашем узком кругу мы всегда будем знать, кто, как и чем дышит. Позже к нам потянутся без всяких сверхъестественных усилий с нашей стороны. Именно потому, что мы представим собой настоящую силу. Ведь беда всей эмиграции в чём? Сама себя она не в состоянии финансировать, а европейским правительствам проще – да и выгоднее – крутить гешефт с большевиками, а не строить против них козни. А без средств, – какие же могут быть серьёзные мероприятия? Так, сплошное надувание щёк вроде РОВСа или ещё чего-нибудь в этом духе. При всём моём уважении. При всём преклонении перед мужеством и самоотверженностью этих людей, перед их верой в то, что Белое дело – правое. Правое дело без денег – пустой звук. Нам предстоит по острию клинка пройти, Вадим Викентьевич. И постараться подозрений особенных не вызвать, и денег получить в своё распоряжение… много. Какими средствами располагают наши, работающие шофёрами и землекопами? Что можно закрыть пожертвованиями отдельных чувствительных благотворителей? Все эти кассы взаимопомощи, сборы и взносы… Крохи. Требуются настоящие деньги, не миллион, не два и не десять. Для того, чтобы срам наш прикрыть, как говорится, и нужен нам мощный финансовый инструмент. Банк. Потому что продавать и покупать деньги и есть самый наивыгоднейший гешефт из возможных. Да ещё и не просто банк, – Гурьев задумался.

– То есть? – подбодрил его Осоргин.

– Банк с определённой экстерриториальностью, так бы я это назвал, – произнёс Гурьев.

– Не понимаю.

– Да я и сам ещё до конца не понимаю, – он развёл руками. – Вот скажите, Вадим Викентьевич. Какое-то время просидим мы в этом поместье, натренируемся. А выйдем мы на оперативный простор, резать коммуникации, скажем, – долго ли станет британское или любое другое правительство терпеть частную армию, едва ли не способную причинить серьёзнейшие неприятности его собственной, да ещё использующую суверенную территорию Британской Империи в качестве базы для своей совершенно незаконной, как понятно из всего вышеизложенного, деятельности? А как посыпятся сюда же ноты наркома иностранных дел, одна другой визгливее – что тогда? Придётся перебазироваться. А куда? Кто нас приютит, да так, чтобы не в Патагонии какой-нибудь, а тут, рядышком? Вот ведь вопрос!

– И как вы собираетесь из всего этого выпутываться?

– Не знаю, – Гурьев выбил пальцами на столе замысловатую дробь. – Я ещё не настолько влез тут на месте в систему, чтобы окончательно разобраться. Но я влезу и разберусь. А пока мы станем готовиться. А ещё мы оружие будем продавать, и всякие другие разные интересные услуги оказывать. Одним словом, – вставайте, граф, нас ждут великие дела.

– Собираетесь баронам Ротшильдам конкуренцию составить? Аферизмом попахивает-с, Яков Кириллыч. Уж вы простите старика.

– Ну-ну, господин капитан. Самоуничижение, как известно, паче гордости. Аферизмом, говорите? Кто не рискует сам, тот смотрит, как шампанское пьют другие. Составим, и ещё какую. И не только Ротшильдам, смею вас уверить. Что вы лично теряете, Вадим Викентьевич? Честно.

– Ровным счётом ничего, – улыбнулся Осоргин.

– И остальных мне таких же помогите найти.

– А вы?

– Что – я?

– Что вы приобретаете всем этим, Яков Кириллыч? Вы могли бы и при советах блестящую карьеру сделать. И не просто блестящую. А… Думаете, я не понимаю?

– Очень рад, что понимаете.

– Зачем?

– Такой странный каприз, Вадим Викентьевич. Хочется непременно обрести чувство исполненного долга. Или предназначения. Это уж как кому больше нравится. Но теряю я в любом случае немало. Если не больше, чем приобретаю.

– Что же? – прищурился Осоргин.

– Её, Вадим Викентьевич.

– Ах, Господи! Да почему же?! Не наоборот ли?

– Вы хоть примерно представляете себе, сколько времени нам потребуется? – тихо спросил Гурьев. – И что я всё это время должен буду делать и где? А теперь скажите – имею ли я право всё это на любимую женщину опрокинуть? Даже если она возражать не будет? Она, может, и не будет. Но только потому, что не представляет себе. Но мы-то, Вадим Викентьевич?

– Наверное, только в вашем возрасте такое замыслить возможно, – задумчиво проговорил Осоргин. – И не только замыслить – поверить в осуществимость. Только в вашем возрасте, когда кажется, что впереди – вечность, а молодость и здоровье неисчерпаемы.

– И этого я вовсе не исключаю, – согласился Гурьев. – Как бы там ни было, Вадим Викентьич. Надо попробовать сбить в кувшинчике масло. Хотя, может, не так уж и неприятно в молоке тонуть?

– Тонуть – всегда отвратительно, – убеждённо произнёс Осоргин. – В воде, в молоке или в дерьме – нет ровным счётом никакой разницы.

– Тогда вперёд, господин капитан.

– Давайте, Яков Кириллович. Показывайте дальше.

На обратном пути, сидя рядом с Рэйчел, Гурьев снова поднял разделительное стекло:

– Мне это подходит, Рэйчел. Я сниму поместье, если вы не против.

– Я должна обсудить это с Тэдди.

– Не думаю, что ему захочется возражать, – Гурьев наклонил голову к левому плечу. – Назовите сумму, пожалуйста.

Рэйчел, сделав вид, что пришла к решению путём неимоверно трудных размышлений, назвала цену.

– Леди Рэйчел, – Гурьев улыбнулся такой стеклянной улыбкой, что ей сделалось не по себе. – Вы что же, думаете, я совсем ничего не понимаю?

– Вы полагаете, что цена слишком высока? – Рэйчел вся залилась краской.

– Я полагаю, увеличив названную вами сумму втрое, мы вернёмся к реальности. А если вам ещё при этом хватит здравого смысла не спорить, то мы будем считать соглашение достигнутым. Пожалуйста, больше никогда не пробуйте проделать это со мной. Договорились? Леди Рэйчел.

– Джейк.

– Да?

– Вы и так…

– Это не относится к делу, Рэйчел. Вот совершенно.

– Хорошо. Мы договорились. Только…

– Что?

– Ничего.

Ну, что ж, подумал Гурьев. Ничего – это ничего. Это радует.