Глава 19

Против двоих я бы еще выстоял, но четверо…

– Зачем ты пришел? – спросил Шимон. – Тебя послали?

Я бы не стал врать в любом случае, а зажатый учениками в тесноте овечьего загона – тем более. Обстановка очень способствовала откровенности, но вот только откровенность не означала отсутствие кровопролития.

Я был вооружен сикой, но кто держал сику в руке, тот знает – сика не для боя, а для тихого убийства. И надежды, что опытные бойцы с опасением отнесутся к кривому кинжалу у меня в руках, не было.

Они, конечно, понимали, что, если дело дойдет до схватки, я не буду стоять, как телок, и ждать, пока меня зарежут, и потому неплохо подготовились к возможному бою. Кифа в могучих руках сжимал видавший виды римский гладиус, лезвие которого давно истончилось от многочисленных прикосновений точильного камня.

Братья Боанегросы с непохожими друг на друга, но одинаково свирепыми лицами, держали наготове пилумы. Копьем в загородке не особо поразмахиваешь, но по всему было видно, что сыновья Зевдеевы умеют колоть противника не хуже опытных легионеров.

Стоявший ближе всех ко мне Шимон, вооруженный пугио, обратил его широкое лезвие к себе, вдоль предплечья. Из этой позиции он мог атаковать меня любым из ударов, а разных приемов в его арсенале было много. Я еще помнил, как виртуозно он владеет кинжалом.

Мне не хотелось умирать без вины, среди высохшего овечьего дерьма и пучков обглоданной пыльной травы. Я поднял руки перед собой, показывая всем, что мои ладони пусты, но разве безоружность противника могла остановить сикария, принявшего решение? Меня бы, например, не остановила.

Значит, меня не убили сразу потому, что решили выслушать. Не из гуманности или благих намерений – я слишком долго был одним из них, чтобы верить в сказки о благородстве – скорее уж, чтобы знать, откуда придет опасность, когда меня все-таки прикончат.

– Меня никто не посылал… Я здесь, потому что пришел послушать…

– Пришел из самого Ершалаима, чтобы послушать? – скривил лицо Шимон. – Кто в это поверит? Кто знает о равви там, в столице? Кто? Ты лжешь, Иегуда! Ты всегда, с самой первой минуты мне лгал!

– Неправда. Я и тогда пришел к вам, потому что верил…

– Верил чему? Твои родители были настолько богаты, что не видели разницы между греком, египтянином и римлянином. Разве банкир может быть непримиримым? Для них все были одинаковы! Все, кто мог принести им доход… Ты от того же семени… Сребролюбие у тебя в крови, и ты, как твой отец, будешь делать деньги с кем угодно, лишь бы стать еще богаче!

– Думаю, что это слабый довод, Шимон. Мы жили в Александрии. Жить там и вести дела только с евреями невозможно. Он не занимался политикой, но никогда не отказывал в помощи даже таким, как ты. И я… Он был хорошим человеком. Ты же сам это знаешь… Мне не в чем оправдываться. Не в чем признаваться. Нет за мной никакой вины.

– Я не доверяю тебе…

– Я знаю. Но ты никому не доверяешь!

– Поэтому до сих пор жив.

– Разве то, что ты до сих пор жив, не говорит в мою пользу? Я столько раз мог тебя предать…

Шимон рассмеялся, но невесело, недобро – противным, кашляющим смехом.

– Ты думаешь, что смог бы подобраться настолько близко?

– Я не думаю. Я помню, что мог убить тебя тысячу раз. Но убивал других вместе с тобой и твоими племянниками. Ради нашего общего дела.

– Да, – сказал он, и верхняя губа его задрожала, как у рычащего пса, обнажая крупные желтые зубы. – Я сделал из вас сикариев. А ставший сикарием остается им до смерти. И после нее. И когда один из непримиримых приходит, преодолев сотни стадий, с сикой под кетонетом, это означает одно – он пришел кого-то убить. Кого-то приговоренного. Ты – непримиримый. Ты пришел, и путь твой был не близок. У тебя в рукаве сика. А ты говоришь, что пришел из Ершалаима сам по себе?

– Весть о речах Иешуа разнеслась по многим селениям. Он проповедовал в Вифлееме, Назарете, и Ершалаим слушал его дважды. Он крестит людей водой, как его брат Иоанн. Говорят, что он умеет исцелять недуги. Кое-кто уверен, что ему под силу оживлять умерших. Люди считают, что он машиах… Разве того, что я перечислил, мало, чтобы о нем говорили? Или ты не веришь в силу его слов? Тогда почему ты с ним?

– Не называй его Иешуа, – сказал Кифа с угрозой в голосе. – Называй его равви. Он учитель. Не ровня тебе.

Я посмотрел в его мрачное, заросшее по самые глаза бородой лицо и ответил, стараясь не нарушить хрупкое равновесие, установившееся между нами.

– Я знаю, что он учит в синагоге. Но назову его равви тогда, когда услышу сам. Верю, что он твой учитель, но моим он еще не стал.

Одно неверное слово, движение, взгляд – и все закончится дымящимися кишками на грязной вытоптанной земле. Моими кишками.

– Признайся, – спросил Шимон, – ты пришел причинить ему зло!

Я покачал головой.

– Нет. Я пришел посмотреть на человека, которого люди называют машиахом. Пришел услышать спасителя. Потому что, как и все вы, верю, что он придет, и кончится власть Рима на этой земле. На моей земле, на вашей земле.

– Он машиах, – сказал Кифа с такой убежденностью, что любому, услышавшему его в этот момент, захотелось бы поверить в истинность этих слов. Глаза его сверкнули тусклым фанатичным огнем. – Он настоящий спаситель. Он разгонит легионы Тиберия, он заставит их провалиться под землю, сгореть в небесном пламени! Сам Бог поможет ему, потому что равви – сын его! Сын Божий! Царь Иудейский!

Он почти кричал.

– Вот об этом и говорят в Ершалаиме, – произнес я, обращаясь к Шимону Зелоту. – Что в Капенаруме живет и учит Сын Божий, Царь Иудейский, потомок рода Давидова – машиах-освободитель. Все, как сказано в Писании. Про двенадцать колен Израилевых, что несут людям слово его. Про чудеса исцеления, что он совершает. Да сбудутся пророчества, и восстанет из рабства земля Израиля, когда придет машиах – так говорят в Ершалаиме!

– Значит, о нем говорят в Ершалаиме?

Голос у нее был красивым. Не низкий, не высокий – бархатный, как ее темные, похожие формой на орехи миндаля глаза.

Нет, она не была красавицей! За свою жизнь я повидал множество женщин, превосходивших ее белизной кожи, статью, красою волос, покрытых светлым платком. И все-таки от нее невозможно было отвести глаза. Будь Иешуа женщиной, он должен был походить на Мириам из Магдалы. В них двоих было нечто, придававшее им таинственное сходство. Даже брат и сестра, вышедшие из чрева одной матери, были бы меньше схожи, чем Ешу и Мириам. Это сходство пряталось в повороте головы, в выразительных жестах, которыми сопровождалась речь… Как это объяснить, если можно только почувствовать, видя их двоих рядом? Больше чем родство – настоящая близость, рождаемая любовью.

И как Иешуа смотрел на нее…

Ее волосы были пышны и жестки, непокорно вырывались из-под ткани платка. Кожа смугла, губы обветрены, скулы выделялись на лице, подчеркивая раскосость темных, как зимняя ночь над Иудейской пустыней, глаз. Широкобедрая, невысокая, она удивительно ровно держала спину (я видел такую осанку только у эфиопских женщин, привыкших носить на голове тяжелые грузы), когда шла, и под выцветшей тканью хитона в такт ее шагам колыхались тяжелые, круглые груди.

Она не была хороша, о ней не слагали песен, как о Суламите, но отвести от нее взгляд было трудной задачей для мужчины. Для любого мужчины.

Для всех тех, кто окружил меня с оружием в руках. И для меня тоже.

Было в Мириам нечто, что заставляло прохожих оглядываться, когда она шла мимо. В повороте головы, в движении ресниц, в легком, как птичий пух, шаге…

Я никогда не создавал кумиров, но если бы мог рисовать, я бы нарисовал ее… Если бы мог ваять, как греки – изваял бы. Просто, чтобы запомнить.

О том, как она появилась возле Иешуа, рассказывали разное. Кто-то говорил, что Мириам была блудницей и Иешуа спас ее от побития камнями. В это я охотно верю. Он не делал разницы между людьми, а блудниц с золотой душой немало и на улицах, и во дворцах. Еще говорили, что она была одержима бесами и получила исцеление из рук его. Я не верю в бесов и не верю в эту историю, но об этом говорят и, что можно сделать? Кое-кто рассказывал, что она сама пришла, услышав одну из его проповедей, и решила следовать за ним, оставив мужа и детей. В это я не верю совсем. Конечно, она могла оставить мужа, но никогда бы не бросила детей, никогда бы не предала собственную кровь. В этом я уверен, потому что потом, после того, как Иешуа умер, а ее пожирало безумие, она все равно оставалась верна его памяти и помогла мне сделать все, как он просил. Она нашла в себе силы пережить его смерть и дать людям веру в бессмертие. Человек, умеющий предавать живых, никогда бы не сделал то, что сделала она для мертвого.

Я не знаю, что из рассказанного есть правда, но я видел то, что видел. Эти двое были половинками одного плода, частями единого целого, и то, что объединяло их, было сильнее зависти, сильнее злословия, сильнее смерти.

Она шагнула в загон, и я увидел, как тень разочарования пробежала по лицу Шимона. Убивать меня в присутствии Мириам явно не входило в их планы.

– Зачем вы окружили его с оружием в руках? Чтобы спросить о том, что говорят в Ершалаиме? – произнесла она, оглядывая моих противников. – Что он сделал вам?

Кифа вначале потупил глаза, словно не женщина, а сам равви обратился к нему, но тут же снова поднял их и посмотрел на Мириам без смирения, как на досадную преграду. А она прошла по пыльной земле легко, словно летела над ней, и стала рядом со мной, слегка коснувшись моей руки, рукава, в котором таилось жало сики.

– Я знаю, что ты, Шимон, не любишь Иегуду и не хочешь, чтобы он был с нами. Но не ты выбираешь спутников для Ешу – он сам решает, кого оставить возле себя. Вы злы на него за то, что Иешуа приблизил новенького к себе и доверил ему денежный ящик, но почему вы считаете себя вправе решать, кто сядет справа или слева от равви во время вечери? Кто достоин или не достоин распоряжаться средствами общины? Разве кто из вас, кроме Матфея, умеет считать и писать, как Иегуда? Разве кто умеет так бережно обращаться с деньгами, как он – сын банкира? И почему ты, Шимон, берешь на себя смелость обнажать меч против своих?

– А почему ты спрашиваешь меня об этом, Мириам? – спросил Зелот, пригнув свою измятую голову. Он смотрел на нас исподлобья, и уши его слегка шевелились, когда он стискивал челюсти. – Ты? Женщина? Разве закон велит тебе вмешиваться в дела мужчин?

– Закон не делит нас на мужчин и женщин, когда может свершиться зло, – просто ответила она. – Тогда мы просто люди. И что за разница между нами, кроме дней, когда ко мне приходят крови или я ношу под сердцем ребенка? Ты и сам знаешь, что скажет тебе Иешуа, когда узнает, что вы хотели зарезать одного из нас, как овцу в загоне…

– Разве мы хотели убить его? – спросил Зелот, криво усмехаясь. Меч исчез в складках одежды – так змея втягивает вовнутрь свое раздвоенное жало. – Спроси у Кифы… Ты же знаешь – он не умеет лгать…

– Мы хотели, чтобы он ушел, – прогудел Кифа.

Они отступили, и мы внезапно остались в загоне одни.

В доме звучали голоса, был слышен стук посуды – женщины накрывали на стол к вечере.

Мириам подняла на меня свои глубокие глаза и сказала спокойно:

– В другой раз меня может не оказаться рядом, Иегуда… И его может не оказаться.

– Я могу постоять за себя, Мириам.

– Верю.

– В том, что они не любят меня, нет моей вины. Я – единственный, кто не может назвать себя галилеянином. Я чужой для них. А мои с Шимоном дороги разошлись давно.

– И это было недоброе расставание?

– Да. Мы расстались врагами. Тайная стража Валерия Грата была беспощадна. Шимону нужно было найти виновных в том, что его отряд перестал существовать, и он почему-то подумал обо мне.

– Ты был одним из них?

Я кивнул.

– Моя вина в том, что я успел скрыться.

Я вспомнил свой отчаянный бег, стук крови в висках, грохот подбитых гвоздями калиг по каменным мостовым, острую, режущую боль в том месте, где меч легионера вспорол кожу на боку, и гулкие удары бьющегося в горле сердца…

– Ты убивал?

– Я был одним из них…

– Ты убивал.

– Да, – сказал я, не отводя взгляда. Она пожала плечами. – И не сожалею об этом.