Глава 12

За прожитые годы мне приходилось чувствовать себя чужаком множество раз, и это чувство в сочетании с опасностью, таящейся в каждом постороннем взгляде, было мне не внове.

Когда я – сын богатого иудея из Александрии, ушел из дома в семнадцать лет, чтобы присоединиться к сикариям и их войне за независимость Иудеи, это едва не стоило мне жизни. До сих пор не пойму, почему меня не зарезали тогда! Кто мог поверить, что холеный мальчишка, никогда не знавший лишений, может бросить все ради борьбы с римлянами? Да я и сам бы никогда в это не поверил!

Хотя идеи зелотов были популярны не только в бедных кварталах, в районах, населенных состоятельными евреями, дальше разговоров дело не шло. Люди, отягощенные богатым имуществом, многочисленными семьями и планами на будущее, редко находили в себе мужество отказаться от сегодняшнего благополучия ради призрачной идеи освободить землю сынов Израиля от чужеземного ига в будущем, да еще и ценой собственной жизни! Но деньги на войну давали, хоть без большой охоты, но в достаточном для организации количестве.

Дети жертвователей, выросшие в богатстве, получившие образование в лучших бейт-мидраш, наследовали от отцов радикальные речи, но не жажду борьбы, и не готовы были променять сытое, спокойное существование в роскошных александрийских резиденциях или домах в Эрец-Израэль на опасности жизни преследуемого всеми бунтовщика и убийцы.

Зелоты, выступавшие против римского господства, считались врагами Империи и Израиля, но ненависть, которую к ним питали римляне и умеренные иудеи, не шла ни в какое сравнение с тем, как ненавидели и преследовали сикариев.

Стать сикарием означало навсегда стать изгоем, потому что зелоты часто призывали к борьбе с Римом, но достаточно редко прибегали к насилию, а сикарии никого ни к чему не призывали – они молча и жестоко убивали римлян и иудеев, запятнавших себя сотрудничеством с захватчиками. И их кинжалы разили насмерть без жалости и сомнений.

Это теперь я знаю разницу между призывом и действием, и понял, что те, кто призывает к кровавой битве, чаще всего ждут жертвы от других, а сами остаются живы. Но в семнадцать лет мальчишку так легко заразить бунтарскими идеями! Тот, кто еще не научился ценить собственную жизнь, очень редко может понять настоящую цену жизни другого человека и легко учится ее отнимать.

Отец, я полагаю, был бы сильно удивлен, узнав, где именно его любимый старший сын Иегуда подхватил болезнь, в считанные месяцы превратившую благовоспитанного, в меру набожного юношу в убийцу.

Руководителя группы ревнителей, к которой я примкнул, звали Шимон. Он был старше меня на шестнадцать лет, жесток, фанатичен и не доверял никому. Он умел говорить пламенно, умел убеждать: черные выкаченные глаза наливались мрачным огнем, грудь бурно вздымалась, когда он произносил речи! Лицо Шимона было асимметрично: повитуха измяла его во время тяжелых родов матери, но в те моменты, когда на него нисходил божественный дар убеждения, Шимон становился по-настоящему красив, но не утонченной, спокойной красотой истинно верующего, а грубой, пугающей и одновременно притягательной красотой фанатика.

Мой учитель рассказывал мне, что у эллинов был двуликий бог Янус. Эллины не знали запрета на изображение кумиров, и ваяли Януса с двумя лицами, обращенными в разные стороны. Зло и добро. Красота и уродство. Шимон казался окружающим двуликим – так одновременно пугала и притягивала к себе его одержимость.

Он не только говорил о ненависти к врагам – он убивал. И когда за его голову римский префект Иудеи назначил большую цену, Шимон вместе с соратниками бежал из Ершалаима, чтобы укрыться от преследования в Александрии Египетской: огромном городе, где к тому времени проживало более миллиона человек, третью часть которых составляли иудеи. Говорят, что к тому моменту на его руках была кровь не одного десятка жертв.

Убежище беглецу предоставил его двоюродный дядя по матери, богатый приказчик Моше бен Акива, имевший небольшой процент в деле моего родителя. Сыновья Моше обучались наукам вместе со мной. Для меня до сих пор загадка, как такой осторожный, чтобы не сказать трусливый человек, как бен Акива, дал приют беглому преступнику из Иудеи, хоть и своему дальнему родичу, но факт остается фактом. Он был набожным евреем, аккуратным в соблюдении Традиции, но именно его сыновья Амос и Амрам, заразившись от своего кузена идеями сикариев, склонили к этому образу мысли и меня.

Братьев бен Моше давно нет на свете: Амос убит стражей в Кейсарии Стратоновой во время неудачного покушения на римского чиновника; Амрам вонзил сику себе под нижнюю челюсть во время ареста, чтобы не умереть на кресте.

Думаю, что их отец и мать были бы безутешны, узнав о кончине сыновей, и сделали бы вывод, что благие деяния приводят к печальным результатам не менее часто, чем дурные. Но братья умерли безвестными и были похоронены безымянными, как преступники и воры – старый Моше до самой смерти не узнал об их судьбе.

А их родственник и предводитель Шимон по прозвищу Зелот, едва не перерезавший мне горло в ту ночь, когда я нашел их троих в Ершалаиме, жив и по сей день. Именно его тяжелый, как балластный камень, взгляд я ощутил на себе, когда впервые вошел вслед за Иешуа в дом, давший пристанище Равви и его ученикам. Зелот смотрел на меня без всякого удивления. Будто бы мое появление в Капернауме было делом обыденным, и мы расстались только вчера. Он чуть двинул бровью, показывая, что узнал меня, и ухмыльнулся в густую, торчащую, словно метла, рыжую бороду. Не думаю, что кто-нибудь мог бы назвать эту улыбку доброжелательной.

Никогда не стоит признаваться, что ты знаешь кого-то, если ты не уверен, что этот кто-то хочет быть узнанным, но в случае с Шимоном эта предосторожность оказалась излишней. Я понимал, что один раз уже выдал Га-Ноцри свои чувства, и замер растерянным, но мои сомнения решил сам старый знакомец.

– Равви, – сказал он своим дребезжащим, совершенно не изменившимся за прошедшие годы басом, обращаясь к Иешуа, – я знаю этого человека.

Он снова перевел взгляд на меня, наблюдая за моим поведением. Уж кто-кто, а я знал, с какой звериной стремительностью может двигаться этот грузный и далеко не молодой человек. И этот взгляд тоже знал – стоило мне сделать резкое движение, и он сорвется с места, как стрела, пущенная лучником.

– А ты? – с интересом спросил меня Га-Ноцри, проходя в глубь дома. Его, казалось, совершенно не беспокоило то, что сказал Шимон. – Ты тоже его знаешь?

– Да, знаю, – ответил я от порога.

– Давно?

– Давно, Иешуа.

– Равви, – прогудел Зелот, и черный глаз его сверкнул в полутьме. – Я знал Иегуду еще мальчиком. Когда-то он собирался бороться вместе с нами… Но потом следы его потерялись.

– Хочешь воды? – Иешуа зачерпнул из кувшина с широким горлом и протянул мне оловянную кружку.

Я сделал несколько глотков, не спуская глаз с Зелота.

– Так ты непримиримый?

Только кивок в ответ.

– Что ты слышал обо мне?

– Многое говорят, Иешуа. Кто-то называет тебя целителем, кто-то мошенником. Я сам слышал, как тебя именовали машиахом…

Иешуа улыбнулся и сел на лавку рядом с высокой темноглазой женщиной, молча растиравшей что-то в небольшой каменной ступе.

– Присядь, Иегуда, – попросил он негромко. – Мне интересно расспросить тебя о том, что говорят в Ершалаиме. И вы садитесь, – обратился он к своим ученикам. – Иегуда – наш гость, а, может быть, он решит остаться с нами и перестанет быть гостем. Что вы смотрите на него, как на врага? Разве он сказал или сделал что-либо плохое?

Его послушались.

Дом был тесен для такого количества людей, и если бы не широкий проем в стене, открывавший пространство внутреннего двора, в благодатной тени которого росли старые, куда старше самой постройки, оливковые деревья, в комнате было бы не повернуться. А так – для всех нашлось место, и я вдруг представил себе с необычайной ясностью, как на закате солнца в этом доме собираются те, кого Иешуа приблизил к себе, как преломляют они хлеб, как разливают по глиняным стаканам легкое молодое вино… И беседа, в которую перетекает трапеза, струится так легко и спокойно…

Я ошибался.

Он был хорошим человеком. Он стал моим другом. Я сделал для него все, что мог, и даже больше. Но правда в том, что беседы его с учениками и посторонними никогда не текли плавно, как река Иордан. Нет. Я бы покривил душой, рассказывая о том, что в каждой своей речи он призывал только к любви и миру. Он как никто другой знал, что любовь – это не слово, а действие, а действие очень часто требует от нас решительности и жестокости. Чтобы защитить тех, кого мы любим, кого уважаем, о ком заботимся…

Иешуа обладал удивительным свойством разжигать огонь в сердцах людей своими речами. Даже те, кто приходили к нему полные недоверия, те, кто готовили в ответ ему злые насмешки, очень часто уходили совершенно другими людьми. В этом был великий дар Бога, но в даре этом, словно змея, притаившаяся под камнем, скрывалась и его будущая страшная смерть. Те, кто ведет за собой людей, редко делают это лишь добрыми словами. Теперь-то я знаю это точно.

Но тогда, в тот момент, под крышей дома Алфея, я искренне заблуждался.