Глава девятнадцатая
Дождь лил до самого Сочельника, хлесткий дождь с ветром, проникавший через дымовое отверстие в крыше и заставлявший огонь шипеть и дымить.
Киврин заливала коленку Агнес вином при каждом удобном случае, и к полудню двадцать третьего она уже выглядела чуть получше — еще опухшей, но уже без красной полоски. Киврин, растянув плащ над головой, побежала в церковь, сообщить отцу Рошу, однако его там не было.
Ни Имейн, ни Эливис даже не заметили, что у Агнес с коленом. Они в поте лица готовились к приезду сэра Блуэта, расчищая чердак для женской части гостей, разбрасывая розовые лепестки по тростниковым полам в зале, выпекая несметное количество манше, пудингов и пирогов — в том числе гротескного вида изделие в виде младенца Христа в яслях, с плетенкой из теста, изображающей свивальник.
Днем в поместье, промокший и продрогший, пришел отец Рош. Он ходил под ледяным дождем собирать плющ для зала. Имейн не было — она возилась на кухне с «младенцем Христом», и Киврин пригласила Роша обогреться у очага.
Поскольку Мейзри на зов не явилась, Киврин сама сходила через двор в кухню за кружкой горячего эля. Вернувшись, она увидела Мейзри на скамье рядом с отцом Рошем — служанка придерживала грязной рукой на шее сальные волосы, а священник смазывал ей ухо гусиным жиром. Заметив Киврин, она хлопнула по уху рукой, сводя на нет все лечение, и выскочила.
— Колено Агнес уже лучше, — сообщила Киврин. — Опухоль спала, корочка нарастает.
Рош воспринял это как само собой разумеющееся, и Киврин подумала, не ошиблась ли она. Может, и не было вовсе никакого заражения?
Ночью дождь перешел в снег.
— Они не приедут, — с видимым облегчением сказала наутро леди Эливис.
Киврин тоже так показалось. За ночь снегу выпало почти по колено, и снегопад все не утихал. Даже Имейн склонялась к тому, что гости вряд ли появятся, хотя приготовлений не отменяла.
В полдень снегопад резко прекратился, а к двум начало проясняться, и Эливис велела всем переодеться в праздничное. Киврин одела девочек, поражаясь изысканности шелковых нижних рубах. Агнес облачили в темно-красный бархатный киртл с серебряной пряжкой, а у Розамунды верхнее платье оказалось зелено-травяным, с длинными разрезными рукавами и низким лифом, открывающим вышивку на желтой рубахе. Киврин никто не указывал, что ей надевать, но когда она расплела девочкам косы и, расчесав, распустила по плечам, Агнес заявила: «А ты будешь в своем синем» и достала из сундука ее киртл. На фоне праздничных платьев он выглядел более уместно, но все равно цвет оставался слишком ярким, а плетение слишком тонким.
Прическа вызывала не меньшее замешательство. Распустить волосы, убрав на лбу под повязку или стянув лентой, как положено незамужней девице в праздник, не выйдет — для этого они слишком коротки, а покрывают голову только замужние. Оставлять все как есть тоже не годится, слишком страшно их обкорнали.
Эливис, видимо, думала так же. Увидев Киврин, спускающуюся с девочками по лестнице, она задумчиво пожевала губу и отправила Мейзри на чердак за тонкой, почти прозрачной вуалью, которую закрепила у Киврин на голове на манер фаты, открыв волосы на лбу, но спрятав неровно остриженные концы.
На улице распогодилось, зато Эливис снова стала мрачнее тучи. Вздрогнув, когда со двора вошла Мейзри, она закатила служанке оплеуху за то, что нанесла грязи. Вдруг обнаружилась уйма недоделанного, и под горячую руку попало всем. Когда Имейн в очередной раз завела свое: «Вот если бы мы поехали в Курси…», Эливис на нее чуть не сорвалась.
Киврин предчувствовала, что одевать Агнес в праздничное заранее — не самая лучшая идея. К середине дня вышитые рукава оказались перемазаны, а подол юбки с одного бока припудрен мукой.
Когда к вечеру Гэвин так и не вернулся, нервы у всех были на пределе, а уши Мейзри пылали, как факелы. Поэтому распоряжение леди Имейн отнести отцу Рошу полдюжины восковых свечей Киврин только обрадовало — хоть какая-то возможность увести девочек на время из дома.
— Пусть бережет, их должно хватить на обе службы, — наставляла леди Имейн раздраженно. — Ох, да разве восславишь такой службой рождение Господа нашего… Надо было нам ехать в Курси.
Киврин закутала Агнес в плащ, позвала Розамунду, и они дошли до церкви. Отца Роша не было. Посреди алтаря стояла большая желтоватая свеча с прочерченными отметками. Незажженная. Он запалит ее на закате и будет отсчитывать по ней часы до полуночи. На коленях в ледяной церкви.
В доме священника тоже не оказалось, поэтому Киврин оставила свечи на столе. Пробираясь через луг обратно, они увидели привязанного к погостной калитке осла, который лизал снег.
— Мы забыли покормить зверей, — спохватилась Агнес.
— Зверей? — настороженно переспросила Киврин, забеспокоившись насчет праздничных платьев.
— Сочельник!.. Вы дома разве не кормили зверей?
— Она не помнит, — ответила Розамунда. — В Сочельник мы кормим домашний скот в память о том, что Христос был рожден в яслях.
— Ты и про Рождество ничего не помнишь? — задала резонный вопрос Агнес.
— Смутно. — Киврин представила предрождественский Оксфорд; витрины, украшенные пластиковой хвоей и лазерными гирляндами; магазины, битком набитые любителями покупать подарки в последнюю минуту; запруженную велосипедами Хай-стрит и контур башни Магдалины сквозь снежную пелену.
— Сперва звонят в колокола, потом едят, потом служба, потом святочное полено, — перечислила Агнес.
— Все наоборот, — поправила Розамунда. — Сперва мы зажигаем полено, а потом идем в церковь.
— Сперва колокола! — воскликнула Агнес запальчиво. — А потом церковь.
Захватив из амбара мешок овса и немного сена, они отправились на конюшню кормить лошадей. Судя по отсутствию Гринголета, Гэвин не вернулся. До стыковки меньше недели, а Киврин так и не выяснила, где переброска. Дело плохо, ведь неизвестно, что принесет приезд лорда Гийома.
Эливис отложила все выяснения до приезда супруга, которого, как она сказала девочкам поутру, нужно ждать сегодня домой. Вдруг он решит отправить Киврин в Оксфорд или в Лондон в поисках ее родни, или сэр Блуэт предложит взять ее с собой в Курси? Надо как можно скорее поговорить с Гэвином. Хотя в полном доме гостей его будет легче отловить наедине или даже, со всей этой суматохой и кутерьмой, попросить проводить ее к переброске.
Киврин постаралась задержаться у лошадей как можно дольше, надеясь на скорый приезд Гэвина, но Агнес там наскучило, и она потребовала идти кормить кур. Киврин предложила вместо этого угостить корову мажордома.
— Это не наша корова, — возмутилась Розамунда.
— Она помогла мне, когда я вышла больная из дому, — ответила Киврин, вспоминая, как опиралась на костлявую коровью спину. — Хочу отблагодарить ее.
Они прошли мимо загона, где раньше были свиньи.
— Бедные поросятки, — вздохнула Агнес. — Я бы угостила их яблочком.
— На севере опять тучи, — заметила Розамунда, посмотрев на небо. — Наверное, все-таки никто не приедет.
— Приедут! — возразила Агнес. — Сэр Блуэт обещал мне гостинец.
Мажордомова корова стояла почти на том же месте, что и в прошлый раз, за предпоследней лачугой, объедая остатки потемневших гороховых плетей.
— Хорошего Рождества, сударыня корова, — поприветствовала ее Агнес, протягивая горстку сена с метрового расстояния.
— Они говорят только в полночь, — напомнила Розамунда.
— Давай придем сюда в полночь, леди Киврин, — воодушевилась Агнес. Корова вытянула шею, и девочка попятилась.
— В какую полночь, недотепа? — охладила ее Розамунда. — Ты же будешь в церкви.
Корова шагнула вперед, тяжело ступая широким копытом, и Агнес спряталась Киврин за спину. Под завистливым взглядом девочки Киврин скормила корове клок сена.
— Если в полночь все в церкви, откуда тогда знают, что звери говорят? — поинтересовалась Агнес.
Резонный вопрос, подумала Киврин.
— Отец Рош сказал, — ответила Розамунда.
Высунувшись из-за юбки Киврин, Агнес взяла еще клок сена и протянула его в коровью сторону.
— А что они говорят?
— Говорят, что ты не умеешь их кормить! — отрезала Розамунда.
— Неправда! — выбрасывая руку вперед, заявила Агнес. Корова, задрав губу, попыталась цапнуть сено, и девочка, швырнув в нее свой клок, снова поспешила спрятаться за Киврин. — Они славят Господа нашего. Так отец Рош сказал.
На дороге послышался конский топот. Агнес выбежала в проулок между лачугами.
— Приехали! — возвестила она, возвращаясь. — И сэр Блуэт приехал. Я видела. Они уже в воротах.
Киврин торопливо разбросала перед коровой остатки сена. Розамунда зачерпнула из мешка горсть овса и начала кормить корову с руки.
— Пойдем! — крикнула Агнес. — Сэр Блуэт приехал!
Розамунда стряхнула с ладони остатки овса.
— Надо покормить ослика отца Роша. — Даже не оглянувшись на поместье, она направилась к церкви.
— Розамунда, они ведь приехали! — Агнес кинулась вдогонку. — Ты что, не хочешь посмотреть гостинцы?
Видимо, нет. Розамунда дошла до погостной калитки, где ослик жевал торчащий из-под снега хвост щетинника. Наклонившись, она сунула ослу под нос пригоршню овса, на которую он не обратил ни малейшего внимания, и застыла, опираясь рукой на его спину. Темные длинные волосы скрывали ее лицо.
— Розамунда! — надрывалась пунцовая от досады Агнес. — Ты что, меня не слышишь? Они приехали!
Осел оттолкнул руку с овсом и принялся клацать желтыми зубами над крупным побегом щетинника. Но Розамунда не сдавалась.
— Я покормлю осла, — сказала Киврин. — А ты ступай, надо поздороваться с гостями.
— Сэр Блуэт обещал привезти мне гостинец, — похвасталась Агнес.
Розамунда разжала горсть, высыпая зерно на землю.
— Вот пусть отец тебя за него и выдает, раз ты души в нем не чаешь, — ответила она, разворачиваясь к дому.
— Я еще маленькая, — возразила Агнес.
Розамунда тоже, подумала Киврин, хватая Агнес за руку и устремляясь за старшей. Та, воинственно вздернув подборок, быстро шагала вперед, волоча подол по земле и не обращая внимания на просьбы Агнес подождать.
Гости въехали во двор, Розамунда поравнялась со свинарником. Киврин прибавила шагу, увлекая за собой семенящую почти бегом Агнес, и во двор все трое прибыли одновременно. Киврин в изумлении остановилась.
Она ожидала официального приема — хозяева, выстроившись на пороге, встречают гостей приветственными речами, — но столпотворение во дворе больше напоминало первый день семестра, когда все снуют с сумками и коробками, обнимаются, целуются, смеются и говорят наперебой. Розамунду еще даже не успели хватиться. Дородная женщина в крахмальном чепце принялась расцеловывать Агнес, а Розамунду окружили с радостными визгами три девочки-подростка.
Слуги, тоже, очевидно, принаряженные под праздник, тащили в кухню увязанные корзины и огромного гуся, другие заводили лошадей в конюшню. Гэвин, перегнувшись с седла, разговаривал с Имейн. «Нет, епископ в Уилскоме», — услышала Киврин, но, судя по довольному лицу Имейн, Гэвину удалось передать просьбу архидьякону.
Имейн помогла слезть с коня молодой женщине в ярко-синем (ярче даже, чем платье Киврин) плаще и, сияя, подвела ее к Эливис. Эливис встретила гостью с улыбкой.
Киврин попыталась вычислить среди приехавших сэра Блуэта. Всадников было человек шесть, все в подбитых мехом плащах и на конях в богатой сбруе. Слава богу, дряхлых калек среди них не наблюдалось, а парочка и вовсе казались симпатичными. Киврин хотела уточнить у Агнес, но та еще барахталась в объятиях крахмальной дамы, которая, гладя девочку по голове, приговаривала: «Так выросла, тебя и не узнать уж». Киврин улыбнулась про себя. Над некоторыми вещами время не властно.
Среди прибывших было несколько рыжеволосых, в том числе и женщина возраста леди Имейн, которая тем не менее носила свои поблекшие длинные розовые космы распущенными, как юная девица. Скорбно поджимая губы, она с недовольным видом смотрела, как слуги разгружают припасы. Выхватив из рук спотыкающегося слуги переполненную корзину, старуха сунула ее толстяку в зеленой бархатной куртке.
Он тоже был рыжим, а еще рыжим был самый симпатичный из всадников, лет тридцати на вид. Круглое веснушчатое лицо его казалось открытым и добрым — уже хорошо.
— Сэр Блуэт! — закричала Агнес и, проскочив мимо Киврин, кинулась обнимать колени толстяка.
Ох, нет. Киврин думала, толстяк женат на этой мегере с розовыми космами или на крахмальном чепце. Лет ему было не меньше пятидесяти, веса — все восемь пудов, и полный рот коричневых гнилых зубов.
— Вы привезли мне гостинец? — спросила Агнес, дергая за полу куртки.
— Будет гостинец, — ответил он, глядя на окруженную девочками Розамунду. — И тебе, и сестрице.
— Я ее приведу, — сказала Агнес и помчалась туда, прежде чем Киврин успела ее перехватить. Сэр Блуэт потопал следом. Девочки, захихикав, расступились, и Розамунда, испепелив сестру взглядом, с улыбкой протянула гостю руку.
— Добро пожаловать, сударь.
Подбородок ее был задран выше некуда, на бледных скулах алел лихорадочный румянец, но сэр Блуэт, очевидно, принял это за робость и восторг.
— Весной, надо думать, ты будешь с супругом поласковее, — заграбастав своей лапищей ее тонкие пальчики, пробасил он.
— Еще только зима, сэр, — пунцовея, ответила Розамунда.
— Весна не за горами, — расхохотался он, показывая гнилые зубы.
— А где мой гостинец? — напомнила Агнес.
— Агнес, не будь такой попрошайкой, — вставая между дочерьми, вмешалась Эливис. — Не след клянчить подарки у гостей. — Она улыбнулась сэру Блуэту. Если ее и пугал предстоящий брак, то виду она не показывала. Наоборот, Киврин еще не доводилось наблюдать ее такой спокойной.
— Я обещал свояченице гостинец. — Запустив руку в кошель на лопающемся от натуги поясе, он вытащил небольшой полотняный мешочек. — А моей нареченной — свадебный подарок. — Из мешочка появилась на свет брошка, усыпанная камнями. — Вот, любовный узелок для моей невесты, — продолжал Блуэт, расстегивая булавку. — Будешь носить его и вспоминать меня.
Пыхтя, он шагнул вперед, чтобы приколоть брошь. «Хоть бы его удар хватил», — пожелала про себя Киврин. Розамунда стояла, полыхая румянцем, ни жива ни мертва, пока Блуэт копошился толстыми пальцами у ее горла.
— Рубины! — восхитилась Эливис. — Розамунда, ты не хочешь поблагодарить жениха за щедрый подарок?
— Спасибо вам за брошь, — прошелестела Розамунда бесцветным голосом.
— А мой гостинец? — Агнес от нетерпения перепрыгивала с ноги на ногу.
Блуэт снова запустил руку в мешочек и вытянул что-то маленькое, зажатое в кулаке. Отдуваясь, он наклонился к Агнес и раскрыл ладонь.
— Бубенчик! — радостно взвизгнула девочка, хватая колокольчик и пробуя им потрясти. Он был медный и круглый, как на лошадиной сбруе, с металлическим ушком наверху.
Агнес потащила Киврин в светлицу за лентой, чтобы повязать бубенец на запястье, как браслет.
— Отец мне ее с ярмарки привез, — похвасталась девочка, вытаскивая ленту из ларя, где лежала одежда Киврин. Лента оказалась неровно окрашенной и такой жесткой, что Киврин с трудом продела ее в узкое ушко. Даже самые дешевые ленточки в «Вулворте» и бумажные тесемки, которыми перевязывают рождественские подарки, и то качественнее, чем это сокровище.
Киврин завязала ленту на запястье Агнес, и они вдвоем спустились вниз. Теперь суматошная разгрузка шла внутри, слуги таскали сундуки, перины и что-то похожее на прообразы ковровых саквояжей. Похоже, зря она опасалась, что сэр Блуэт предложит забрать ее с собой. Судя по пожиткам, они отсюда до весны не уедут.
О том, что они озаботятся ее участью, тоже можно было не беспокоиться. На незнакомку никто и не взглянул, даже когда Агнес повела ее к матери похвастаться браслетом. Эливис, поглощенная разговором с Блуэтом, Гэвином и тем симпатичным всадником (наверное, сыном или племянником), снова нервно заламывала руки. Видимо, вести из Бата нерадостные.
Леди Имейн в дальнем конце зала беседовала с толстухой и бледным мужчиной в облачении священника — судя по выражению лица, жаловалась на отца Роша.
Воспользовавшись кутерьмой, Киврин вытащила Розамунду из девичьей стайки и, отведя в сторонку, расспросила, кто есть кто. В бледном Киврин правильно угадала капеллана сэра Блуэта. Дама в ярко-синем плаще оказалась Блуэтовой приемной дочерью. Дородная женщина в крахмальном чепце — женой Блуэтова брата, приехавшей погостить из Дорсета. Двое рыжеволосых юношей и хихикающие девочки — ее дети. Своих у сэра Блуэта нет.
«Своих нет, вот он и женится на ребенке, и очевидно, со всеобщего одобрения», — возмутилась Киврин про себя. В 1320 году продолжить род было жизненно важно. Чем моложе супруга, тем больше у нее шансов наплодить наследников, из которых хотя бы один дорастет до совершеннолетия.
Мегера с выцветшими волосами — это (вот ведь ужас) леди Ивольда, незамужняя сестра сэра Блуэта, живет с ним в Курси. Глядя, как она распекает Мейзри, уронившую корзину, Киврин заметила на поясе у старухи связку ключей. Значит, хозяйством заправляет она (по крайней мере до Пасхи). Бедняжку Розамунду съедят живьем.
— А остальные кто? — спросила Киврин, надеясь отыскать среди них хоть одного союзника для Розамунды.
— Слуги, — передернула плечами девочка и убежала к своим подругам.
Гостей оказалось общим числом около двадцати, не считая конюхов, которые заводили лошадей в стойла, и никого, даже измученную тревогой Эливис, это нашествие не пугало. Киврин читала, конечно, что в знатных домах держали десятки слуг, но думала, что цифры несколько завышены. Имейн и Эливис ведь как-то обходились — что, впрочем, не отменяло участия всей деревни в предрождественских хлопотах. Киврин, понимая, что такая аскеза обусловлена поспешным отъездом и чрезвычайным положением, все же полагала количество слуг в сельских поместьях сильно преувеличенным. Видимо, напрасно.
Слуги сновали по залу, подавая на стол. Киврин и не чаяла сегодня поужинать, ведь Сочельник предполагает пост, однако как только бледный капеллан закончил читать вечерню, из кухни, очевидно по знаку леди Имейн, промаршировала вереница слуг — с хлебами, кувшинами разбавленного вина и сушеной треской, размоченной в щелоке и затем обжаренной.
Агнес от возбуждения не съела ни куска, и когда убрали со стола, ни в какую не захотела посидеть тихонько у очага, а начала вместо этого бегать по залу, звеня своим бубенцом и донимая собак.
Слуги сэра Блуэта вместе с мажордомом внесли святочное полено и бухнули его в очаг, рассыпав сноп искр. Женщины отпрянули со смехом, дети завизжали от восторга. Розамунда, самая старшая из детей, осторожно поднесла к заскорузлому корню зажженную щепку от прошлогоднего полена. Появившийся огонек был встречен бурным весельем и хлопаньем в ладоши, а Агнес замахала рукой, бренча колокольчиком.
Киврин знала от Розамунды, что детям дозволено в Сочельник не ложиться, чтобы присутствовать на всенощной, но надеялась хотя бы ненадолго уложить Агнес подремать рядышком на скамье. Однако Агнес, никак не желая угомониться, бегала с визгами по залу, звеня своим бубенцом, и Киврин пришлось его забрать.
Женщины тихо беседовали у очага. Мужчины разбрелись по залу группками и тоже о чем-то разговаривали, скрестив руки на груди. Несколько раз они все, кроме капеллана, выходили наружу и возвращались, топая ногами, чтобы отряхнуть снег, и хохоча. Красные физиономии и неодобрительно поджатые губы Имейн подсказывали, что гости, в нарушение поста, наведывались к бочонку эля в пивоварне.
После третьей вылазки Блуэт развалился у очага, вытянув ноги к огню, и стал глазеть на девочек. Розамунда с тремя хохотушками играли в жмурки. Улучив момент, когда она с завязанными глазами пробегала рядом, сэр Блуэт сграбастал ее и посадил на колени. Все рассмеялись.
Имейн весь вечер просидела рядом с капелланом, описывая свои мытарства с отцом Рошем. И неуклюжий он, и невежда, и переставил местами «Исповедую…» с шестьдесят девятым псалмом на прошлой воскресной службе. «И мерзнет на коленях в холодной церкви, — подумала Киврин, — пока этот бледный капеллан греется у очага, неодобрительно кивая».
Поленья в очаге прогорели до углей. Розамунда, соскочив с колен Блуэта, убежала к девочкам. Гэвин, не сводя глаз с Эливис, расписал в красках, как отбился разом от шести волков. Капеллан поведал историю об одной женщине, солгавшей в исповеди на смертном одре: когда он помазал ей лоб елеем, кожа ее обуглилась и почернела прямо у него на глазах.
Не дослушав рассказ капеллана, Гэвин встал и, погрев руки над очагом, направился к нищенской скамье. Там он стянул с ноги сапог.
Где-то через минуту к нему подошла Эливис. Киврин не слышала, что она ему сказала, но рыцарь поднялся со скамьи — разутый, с сапогом в руке.
— Слушанье снова отложили, — донеслось до Киврин. — Судья захворал.
Эливис что-то проговорила вполголоса, на что Гэвин кивнул со словами: «Это хорошо. Новый судья из Суиндона и менее расположен к королю Эдуарду». Однако, глядя на лица собеседников, Киврин не назвала бы вести радостными. Эливис побледнела почти как в тот раз, когда Имейн призналась, что отправила Гэвина в Курси.
Эливис стояла, вертя на пальце массивный перстень. Гэвин сел обратно, отряхнул чулок от тростника и что-то сказал, натягивая сапог. Эливис отвела глаза, и Киврин не разглядела ее лица, скрытого в тени, зато увидела, как смотрит на хозяйку Гэвин.
И, наверное, не она одна. Киврин поспешно оглянулась, проверяя, нет ли любопытных. Имейн продолжала изливать душу капеллану, зато сестрица сэра Блуэта наблюдала, поджав губы в порицающей гримасе. Наблюдал и сам сэр Блуэт с другими мужчинами.
Киврин надеялась поговорить с Гэвином еще сегодня, но как тут поговоришь, когда вокруг столько соглядатаев? Снаружи донесся удар колокола. Эливис, вздрогнув, обернулась на дверь.
— Антихристову погибель звонят, — произнес вполголоса капеллан, и даже дети притихли, слушая.
В некоторых деревнях существовал обычай вызванивать в Сочельник число лет от Рождества Христова. В большинстве случаев, правда, звонили всего час до полуночи, к тому же Киврин сомневалась, что отец Рош или даже капеллан осилят такие числа, но все равно начала считать про себя удары. «Тем более Гилкрист велел не откладывая сориентироваться во времени».
Трое слуг подкинули в очаг поленьев и растопки, огонь заполыхал с новой силой, отбрасывая на стены огромные причудливые тени. Агнес возбужденно вскочила, а кто-то из юнцов, сплетя руки, изобразил силуэт кролика.
Мистер Латимер говорил, что современники устраивали гадание по теням от святочного полена. Знать бы, что готовит им судьба… Особенно сейчас, когда Лорд Гийом в беде и семье грозит опасность.
У осужденных преступников король отбирал все земли и имущество. Придется им бежать во Францию или идти в нахлебники к сэру Блуэту и терпеть злорадные усмешки мажордомовой жены.
А может, лорд Гийом сейчас прискачет домой и привезет Агнес сокола. И они будут жить долго и счастливо. Все, кроме Эливис. И Розамунды. Что же с ней-то станется?
«Сталось», — поправила себя Киврин. Все уже случилось. Суд уже состоялся, лорд Гийом вернулся и узнал про Эливис и Гэвина. Розамунду уже выдали за сэра Блуэта. А Агнес выросла, вышла замуж и умерла в родах от заражения крови, холеры или воспаления легких.
«Они все давно мертвы», — напомнила себе Киврин. Они уже семь сотен лет как мертвы.
— Смотрите! — взвизгнула Агнес. — Розамунда без головы! — Она показывала пальцем на пляшущие по стенам искаженные силуэты. Тень Розамунды, причудливо вытянутая, заканчивалась у плеч.
Один из рыжеволосых парней подбежал к Агнес.
— У меня тоже нет! — возвестил он, приплясывая на цыпочках и дурачась со своей тенью.
— Розамунда, ты безголовая! — радостно крикнула Агнес. — Ты умрешь до конца года.
— Перестань! — Эливис бросилась к дочери. Остальные обернулись.
— У Киврин есть голова, — не унималась Агнес, — и у меня есть, только у бедняжки Розамунды нет.
Эливис стиснула дочкины плечи.
— Глупые забавы! Перестань так говорить.
— Но тень… — Агнес насупилась, готовясь заплакать.
— Сядь тихонько рядом с леди Катериной и не озорничай, — велела Эливис. Она почти силком усадила девочку на лавку. — Ты слишком разбушевалась.
Агнес прижалась к Киврин, решая, стоит ли поднимать рев. Киврин, сбившись со счета колокольных ударов, продолжила с того места, на котором прервалась. Сорок шесть, сорок семь.
— Хочу свой бубенец, — заявила Агнес, сползая с лавки.
— Нет-нет, посиди спокойно. — Киврин взяла ее на колени.
— Расскажи мне про Рождество.
— Не могу, Агнес, я не помню.
— Ты совсем-совсем ничего не помнишь? И ничего мне не расскажешь?
«Все помню, — подумала Киврин. — Магазины, заваленные лентами, атласом, блестящей упаковочной бумагой, бархатом всех цветов и оттенков — красного, золотого, синего, синее даже, чем мое окрашенной вайдой платье. И везде яркие огни и музыка. Колокола на Большом Томе и башне Магдалины. Рождественские гимны».
Она вспомнила карильон на Карфаксе, вызванивающий «Полночью ясной», и заигранные до дыр фоновые записи гимнов в магазинах на Хай-стрит. «Эти гимны еще даже не написаны», — подумала Киврин. Ей отчаянно захотелось домой.
— Я буду звонить в колокольчик, — канючила Агнес. — Повяжи мне его. — Она подставила запястье.
— Повяжу, если приляжешь рядом и отдохнешь немного, — пообещала Киврин.
Агнес снова насупилась, обиженно выпячивая нижнюю губу.
— Спать ложиться?
— Нет. Я расскажу тебе сказку, — ответила Киврин, отвязывая колокольчик от собственной руки, куда она прикрепила его, чтобы не потерялся. — Жила… — Девушка запнулась, прикидывая, существовал ли в 1320 году зачин «жили-были» и какие сказки рассказывали в те времена детям. Наверное, про волков и про ведьм, которые обугливались от капли елея.
— Жила-была девица, — начала она, завязывая на пухлой ручонке Агнес красную ленту, которая уже размахрилась по краю. Вряд ли тесьма выдержит новые завязывания-развязывания. — Жила она…
— Это та самая девица? — раздался у нее над ухом женский голос.
Киврин подняла голову.
Перед ней стояла леди Ивольда, из-за которой выглядывала Имейн. Мегера окинула Киврин пристальным неодобрительным взглядом и покачала головой.
— Нет, это не дочь Ульрика. Та была ниже и темнее.
— И не из Ферреров? — спросила Имейн.
— Та умерла. Вы ничегошеньки о себе не помните? — осведомилась Ивольда.
— Нет, сударыня, — вовремя спохватившись скромно опустить глаза долу, ответила Киврин.
— Ее стукнули по голове, — подсказала Агнес.
— Но вы помните свое имя и не забыли, как разговаривать. Вы из приличной семьи?
— Я не помню своих родных, сударыня, — благонравным голоском проговорила Киврин.
— Говор западный, — хмыкнула Ивольда. — Вы посылали в Бат за вестями? — обратилась она к Имейн.
— Нет. Невестка дожидается прибытия моего сына. Из Оксенфорда ничего не слышно?
— Нет. Там все хворают, — ответила Ивольда.
К ним подошла Розамунда.
— Вы знаете родных леди Катерины, леди Ивольда? — спросила она.
Мегера повернулась к ней с кислым выражением лица.
— Нет. Где брошь, которую подарил тебе мой брат?
— На… на плаще, — запинаясь, проговорила Розамунда.
— Тебе настолько не дорог его подарок?
— Сходи принеси, — распорядилась леди Имейн. — Я хочу взглянуть.
Розамунда вздернула подбородок, но покорно отправилась в сени, где висели плащи.
— Она воротит нос и от его подарков, и от него самого, — упрекнула девочку Ивольда. — За ужином с ним и словом не перемолвилась.
Розамунда вернулась, неся зеленый плащ с приколотой к нему брошью, и без слов протянула его Имейн.
— Я тоже хочу! — всунулась Агнес. Розамунда повернула брошь к ней.
Круглое золотое кольцо, усыпанное красными каменьями, крепилось на булавку без застежки, просто продевалось в ткань. По ободку кольца шла гравировка: «lo suiicen lui dami amo».
— Что тут написано? — спросила Агнес, тыкая пальцем в опоясывающие брошку буквы.
— Не знаю. — «И не хочу знать», — ясно говорил тон Розамунды.
Ивольда стиснула зубы, и Киврин поспешила прийти на помощь. «От друга милого приветом буду», — перевела она и тут же осознала с ужасом, какого сваляла дурака. Она посмотрела на Имейн, но та, кажется, ничего не заметила.
— Такие слова надобно носить на груди, а не вешать в чулане, — сняв брошку с плаща, Имейн приколола ее Розамунде на лиф.
— И сидеть подле моего брата, как подобает невесте, — подхватила Ивольда, — а не тешить себя детскими забавами. — Она простерла руку к очагу, где в полудреме развалился Блуэт, которого явно разморило после вылазок на пивоварню. Розамунда затравленно оглянулась на Киврин.
— Ступай поблагодари сэра Блуэта за щедрый подарок, — ледяным тоном велела Имейн.
Отдав Киврин плащ, Розамунда поплелась к очагу.
— Пойдем, Агнес, — позвала Киврин. — Тебе нужно отдохнуть.
— Я дождусь, пока отзвонят по дьяволу, — заявила девочка.
— Леди Катерина, — начала Ивольда, как-то странно подчеркнув слово «леди», — вы сказали, что ничего не помните. Однако надпись на броши вы прочли без труда. Вы знаете грамоту?
«Знаю, — мысленно ответила Киврин. — Хотя здесь ее знает не больше трети населения, а из женщин и того меньше».
Она украдкой посмотрела на Имейн, которая разглядывала ее с тем же выражением лица, что и в первый день, когда щупала ткань платья и изучала ее руки.
— Нет, — взглянув Ивольде в глаза, ответила Киврин. — Мне даже «Отче наш» не осилить. Ваш брат сам поведал, что означает надпись, когда вручал брошь Розамунде.
— Нет, он ничего не говорил, — вмешалась Агнес.
— Ты тогда бубенчик рассматривала, — возразила Киврин, понимая, что леди Ивольда все равно нипочем не поверит, сама спросит у брата и уличит ее во вранье.
Ивольду, впрочем, объяснение удовлетворило.
— Конечно, откуда ей знать грамоту? — поделилась она с Имейн, беря ее под руку и направляясь вместе с ней к сэру Блуэту.
Киврин обессиленно опустилась на лавку.
— Повяжи мне бубенец! — потребовала Агнес.
— Не повяжу, пока не уляжешься.
Агнес вскарабкалась ей на колени.
— Тогда сперва расскажи мне сказку. Жила-была девица…
— Жила-была девица, — послушно проговорила Киврин, оглядываясь на Имейн с Ивольдой. Они уселись рядом с сэром Блуэтом и что-то втолковывали Розамунде. Та отвечала, вздернув подбородок и пылая румянцем. Лапища хохочущего сэра Блуэта накрыла брошь, а потом скользнула ниже, на грудь Розамунды.
— Жила-была девица… — настойчиво повторила Агнес.
— И жила она на опушке большого леса. «Не ходи в лес одна», — наказывал ей отец.
— Она его не слушалась, — зевнув, подсказала Агнес.
— Нет, не слушалась. А отец любил ее и пекся лишь о ее благополучии, но ей было невдомек.
— А что ждало ее в лесу? — пристраиваясь под боком у Киврин, спросила Агнес.
Киврин укрыла девочку плащом Розамунды. «Разбойники и душегубы. И похотливые старикашки с желчными сестрицами. И несчастные влюбленные. И мужья. И судьи».
— Уйма разных опасностей.
— Волки… — протянула Агнес сонно.
— Да, и волки. — Она посмотрела на Имейн и Ивольду, которые, отодвинувшись от сэра Блуэта, о чем-то перешептывались, не сводя с нее глаз.
— И что сталось с девицей? — пробормотала Агнес, уже сквозь сон.
Киврин, баюкая, прижала ее к себе.
— Не знаю, Агнес. Не знаю.
