Глава одиннадцатая
Никто ее не понимал. Киврин снова попыталась поговорить с Эливис, достучаться до нее, но та лишь улыбнулась участливо и велела Киврин отдыхать.
— Пожалуйста, — взмолилась Киврин вдогонку уходящей Эливис. — Не уходите. Это важно! Кроме Гэвина никто не знает, где переброска.
— Почивайте, — сказала Эливис. — Я скоро вернусь.
— Дайте мне с ним поговорить, — безнадежно просила Киврин, но Эливис уже стояла в дверях. — Я не найду переброску.
На лестнице послышался топот.
— Агнес, я ведь послала тебя передать… — открывая дверь, начала Эливис и, не договорив, попятилась. Ни испуга, ни тревоги Киврин не заметила, однако рука на дверном косяке слегка дрогнула, будто готовясь захлопнуть дверь, и сердце у Киврин бешено заколотилось. «Вот оно. Пришли тащить меня на костер».
— Доброе утро, сударыня, — произнес мужской голос. — Ваша дочь Розамунда пригласила меня в зал, однако вас там не обнаружилось.
Мужчина вошел в комнату. Лица его Киврин не видела, он встал в изножье кровати, и его загораживали занавеси полога. Киврин попыталась повернуть голову, чтобы разглядеть получше, но перед глазами все поплыло. Она откинулась на подушку.
— И я смекнул, что найду вас у постели болящей. — Собеседник Эливис был одет в утепленный дублет и кожаные штаны. На поясе висел меч; Киврин слышала, как он звякнул при ходьбе. — Как она?
— Сегодня лучше, — ответила Эливис. — Свекровь ушла изготовить ей отвар окопника для исцеления раны.
Судя по словам о «вашей дочери Розамунде», это был Гэвин, тот самый, которого послали искать напавших на Киврин, но Эливис, хоть и убрала руку с косяка, отступила еще на два шага, и с лица ее не сходила настороженность. Киврин снова кольнула тревога, и вдруг подумалось: а что, если разбойник не померещился ей в бреду, что, если тот человек со свирепым лицом и есть Гэвин?
— Отыскали какие-нибудь приметы, проясняющие, откуда наша дама? — сдержанно поинтересовалась Эливис.
— Нет. Все ее добро украли, лошадей увели. Я питал надежду, что она сама поведает нам что-нибудь о своих обидчиках — сколько их было, с какой стороны напали…
— Боюсь, она не в силах вам ничего поведать, — покачала головой Эливис.
— Неужто немая? — Гэвин шагнул к кровати.
Тогда, в лесу он представлялся выше, и волосы его теперь, при дневном свете, оказались не рыжими, а просто светлыми, но лицо по-прежнему оставалось таким же добрым, как тогда, когда он сажал ее на коня. На черного коня Гринголета.
Когда нашел ее на полянке. Он не разбойник, разбойник ей померещился, его навеяло бредом и опасениями мистера Дануорти, вместе с белой лошадью и рождественскими хоралами, а реакцию Эливис она просто неправильно расценивает. Как ошибалась недавно насчет намерения хозяек, ведущих ее на горшок.
— Нет, она не немая, но изъясняется на каком-то странном, непонятном наречии. Боюсь, как бы от раны не помрачился ее рассудок. — Эливис встала рядом с кроватью, и Гэвин подошел следом. — Сударыня, я привела Гэвина, это рыцарь моего мужа.
— Доброго дня, сударыня, — поздоровался Гэвин, старательно, будто для глухой, выговаривая каждый слог.
— Это он нашел вас в лесу, — добавила Эливис.
«Где именно в лесу?» — в отчаянии подумала Киврин.
— Отрадно, что ваши раны исцеляются, — выделяя каждое слово, продолжал Гэвин. — Прошу, поведайте мне о тех, кто на вас напал.
«Не уверена, что получится», — мысленно ответила Киврин, не решаясь произнести вслух из опасений, что Гэвин тоже ничего не поймет. Во что бы то ни стало нужно, чтобы он понял. Он знает, где переброска.
— Сколько их было? — спросил Гэвин. — Они скакали верхом?
«Где вы меня нашли?» — проговорила Киврин про себя, так же, как Гэвин, выделяя каждое слово. Она дождалась полного перевода, тщательно запоминая интонации и сопоставляя их с уроками мистера Дануорти.
Гэвин и Эливис смотрели выжидающе. Киврин сделала глубокий вдох.
— Где вы меня нашли?
Они переглянулись — Гэвин удивленно, Эливис как бы говоря «Вот видите».
— Она так же разговаривала той ночью. Но я думал, это из-за раны.
— И я так думаю, — согласилась Эливис. — А свекровь считает, что она из Франции.
— Нет, это не французский, — покачал головой Гэвин. — Сударыня, — повысив голос почти до крика, обратился он к Киврин. — Вы прибыли из чужеземных краев?
«Да, — подумала Киврин. — Из чужеземных. И попасть обратно можно только через переброску, и только ты знаешь, где она».
— Где вы меня нашли? — спросила она снова.
— Все ее добро похитили, — повторил Гэвин. — Но повозка у нее богатая, и ларцов там много.
Эливис кивнула.
— Да, я боюсь, что она знатного рода и ее будут разыскивать.
— В какой части леса вы меня нашли? — проговорила Киврин громче.
— Мы ее тревожим, — обеспокоилась Эливис и, наклонившись, похлопала Киврин по руке. — Тс-с-с. Почивайте. — Она отошла от кровати, а вслед за ней Гэвин.
— Велите мне съездить в Бат к лорду Гийому? — спросил невидимый теперь за пологом Гэвин.
Эливис снова попятилась, словно от испуга, как раньше, когда Гэвин появился в дверях. Но ведь они стояли у кровати почти плечом к плечу. И разговаривали как старые знакомые. Наверное, беспокойство Эливис вызвано еще чем-то.
— Велите мне привезти вашего мужа? — продолжал Гэвин.
— Нет, — опустив глаза, ответила Эливис. — У моего супруга достаточно хлопот, и он не сможет приехать, пока не закончится суд. А нас он вверил вашим заботам и попечительству.
— Тогда, с вашего соизволения, я отправлюсь на то место, где напали на даму, и продолжу поиски.
— Да, — не поднимая глаз, ответила Эливис. — Возможно, в спешке они обронили что-то, что расскажет нам о незнакомке.
«То место, где напали на даму, — повторила Киврин про себя, пытаясь расслышать оригинал сквозь перевод и затвердить наизусть. — Место, где на меня напали».
— Я отправляюсь в путь, — сказал Гэвин.
— Сейчас? — Эливис вскинула глаза. — Уже темнеет.
— Покажите мне место, где на меня напали, — попросила Киврин.
— Я не страшусь темноты, леди Эливис, — заявил Гэвин и вышел, бряцая мечом.
— Возьмите меня с собой! — крикнула Киврин им вслед.
Тщетно. Они уже ушли, а переводчик не работал. Она приняла желаемое за действительное. Если она что и разбирала, то лишь благодаря урокам мистера Дануорти. А может, она и не разобрала ничего, ей это только кажется.
Не исключено, что разговор шел вовсе не о ней, а о чем-то совершенно другом — о розысках заблудившейся овцы, например, или об отдаче подозрительной особы под суд.
Леди Эливис закрыла за собой дверь, выходя, и в комнате повисла тишина. Даже колокольный звон смолк. Из-под навощенной шторы сочился синеватый свет. Темнеет.
Гэвин сказал, что поедет к месту переброски. Если окно выходит на двор, можно посмотреть, в какую сторону он поскачет. Он говорил, что здесь недалеко. Заметить направление, а там поискать самой.
Она попыталась приподняться, но малейшее усилие вызывало резкую боль в груди. Стоило спустить ноги на пол, как снова закружилась голова. Тогда Киврин откинулась на подушку и закрыла глаза.
Головокружение, жар, боли в груди… На что похоже? Жар и озноб бывают в начале кори, причем сыпь появляется только на второй-третий день. Киврин подняла руку, разглядывая, нет ли сыпи. Непонятно, сколько она уже болеет, но все же вряд ли это корь, потому что там инкубационный период от десяти до двадцати одного дня. Десять дней назад Киврин была еще в оксфордской лечебнице, в том времени, где вирус кори уже сто лет как уничтожен.
Она лежала в лечебнице с прививками против всего, чего только можно: кори, тифа, холеры, чумы… Значит, они все исключены? А если они исключены, что тогда остается? Пляска святого Витта? Да, положим, от нее прививки не делали, но ведь помимо прививок ей еще и иммунитет повышали, чтобы организм мог бороться с неизвестными инфекциями.
На лестнице послышался топот.
— Моддер! — закричал уже знакомый голос. Агнес. — Розамунда не уступила!
Ворваться в комнату с тем же неистовством ей не удалось, мешала тяжелая дверь, но приоткрыв ее и просочившись в щель, Агнес не разбирая дороги кинулась с ревом к подоконной лежанке.
— Моддер! Гэвину я должна была сказать! — прорыдала она — и остановилась, увидев, что матери в комнате нет. Слезы моментально высохли.
Агнес в раздумьях постояла у окна, очевидно, прикидывая, не повторить ли спектакль попозже, а потом бросилась к двери. Однако на полпути она заметила Киврин и снова замерла.
— А я знаю, кто ты! — сообщила девочка, подходя к кровати. Ей едва хватало роста, чтобы заглянуть наверх. Тесемки шапочки опять болтались по плечам. — Ты дама, которую Гэвин нашел в лесу.
Киврин отвечать не стала, из опасений, что исковерканная переводчиком речь напугает ребенка, поэтому просто кивнула, приподнявшись слегка на подушках.
— А что с твоими волосами? — удивилась Агнес. — Их украли разбойники?
Киврин мотнула головой, улыбнувшись неожиданному предположению.
— Мейзри говорит, разбойники украли у тебя язык. — Агнес показала на лоб Киврин. — Ты ушиблась головой?
Киврин кивнула.
— А я коленкой. — Агнес ухватилась обеими руками за согнутое колено, приподнимая, чтобы показать Киврин грязную повязку. Старуха была права. Повязка уже начала сползать, приоткрывая содранную кожу. Киврин думала, что там обычная ссадина, однако рана выглядела куда серьезнее.
Запрыгав на одной ноге, Агнес отпустила колено и снова облокотилась на кровать.
— Ты умрешь?
«Не знаю», — подумала Киврин, вспомнив о болях в груди. Смертность от кори составляла в 1320 году семьдесят пять процентов, а укрепленный иммунитет пока почему-то не справлялся.
— Брат Губард умер, — со знанием дела продолжала Агнес. — И Гилберт. Он свалился с лошади. Я его видела. У него голова была вся красная. А Розамунда говорит, что брат Губард умер от синей хвори.
Интересно, что еще за синяя хворь? Удушье? Апоплексия? И не тот ли это капеллан, которому так жаждет найти замену свекровь Эливис? У знати принято было возить с собой собственных священников, а отец Рош наверняка местный — скорее всего необразованный и даже неграмотный, хотя его латынь Киврин поняла без труда. И он добрый. Он держал ее за руку и уговаривал не бояться. «Вот, мистер Дануорти, в Средневековье есть и хорошие люди. Отец Рош, и Эливис, и Агнес».
— Отец обещал привезти мне сороку, когда приедет из Бата, — похвасталась Агнес. — У Аделизы есть сокол. Она дает мне его подержать. — Девочка подняла чуть согнутую в локте руку, сжав пухлый кулачок, показывая, как на воображаемой перчатке должен сидеть сокол. — А еще у меня есть гончий пес.
— И как его зовут? — полюбопытствовала Киврин.
— Я зову его Черныш, — ответила Агнес, хотя Киврин подозревала, что это переводчик постарался. На самом деле, наверное, Чернец или Вороной. — Потому что он черный. А у тебя есть гончий?
Киврин онемела от изумления: кто-то понял ее речь. Агнес ее странное произношение, выходит, ничуть не смутило. Просто на этот раз Киврин спросила не задумываясь и не дожидаясь, пока сработает переводчик — вот, значит, как надо?
— Нет, у меня нет собаки, — ответила она, пытаясь повторить тот же фокус.
— Я буду учить сороку разговаривать. Чтобы говорила: «Доброе утро, Агнес».
— А где твоя собака? — сделала Киврин еще одну попытку. Получалось как-то по-другому, проще, с той самой бормочущей французской интонацией, которую она слышала у хозяек дома.
— Хочешь посмотреть Черныша? Он в конюшне. — Похоже, Агнес и впрямь отвечает на вопрос, но с ее манерой не разберешь — может, она просто болтает обо всем подряд. Надо проверить наверняка — спросить что-то не относящееся к теме и подразумевающее однозначный ответ.
Агнес поглаживала мягкий мех покрывала и мурлыкала себе под нос.
— Как тебя зовут? — спросила Киврин, надеясь, что переводчик подхватит. Он выдал что-то мало похожее на правду, вроде «Как ты нарекаешься?» — но девочку это не смутило.
— Агнес. Отец говорит, у меня будет сокол, когда я дорасту до того, чтобы ездить на взрослой лошади. А сейчас у меня пони. — Она перестала гладить мех, облокотилась на край кровати и подперла подбородок кулачками. — А я знаю, как тебя зовут, — заявила она хвастливо. — Катерина.
— Что? — в замешательстве переспросила Киврин. Катерина. Откуда взялась Катерина? Ее ведь должны звать Изабель. Неужели они, как им кажется, что-то о ней разузнали?
— Розамунда говорит, что никто не ведает твое имя, — продолжала хвастаться Агнес. — А я слышала, как отец Рош сказал Гэвину, что тебя зовут Катерина. А еще Розамунда обманула, что ты не умеешь разговаривать — ты ведь умеешь.
Киврин снова увидела, как священник склоняется над ней, невидимый за пляшущими языками пламени, и просит на латыни: «Назови мне свое имя». И как она пытается выговорить что-то пересохшим языком, боясь, что умрет, и никто не узнает, что с ней случилось.
— Тебя правда зовут Катерина? — допытывалась Агнес, и Киврин расслышала ее слова сквозь перевод. «Катерина» на слух звучало совсем как «Киврин».
— Да, — ответила Киврин. В горле защипало от слез.
— А у Черныша есть… — Переводчик не разобрал слово. Кроватка? Крылатка? — Красная. Хочешь посмотреть? — не дожидаясь ответа, Агнес выбежала в приоткрытую дверь.
Киврин понадеялась, что загадочная «крылатка» не окажется какой-нибудь живностью. Жаль, не спросила, что это за место и сколько она уже здесь лежит. Впрочем, Агнес, наверное, все равно не знает, слишком маленькая. Ей на вид не больше трех — по современным меркам. Значит, лет пять-шесть на самом деле. Надо было и это спросить. Хотя не факт, что Агнес знает свой возраст. Жанна д'Арк, например, не знала и даже инквизиторам под пытками не могла сказать.
По крайней мере теперь можно спрашивать. И переводчик не сломан. Просто временно впал в ступор из-за непривычного произношения, или действительно на него жар повлиял, но теперь все в порядке, а Гэвин знает, где переброска, и сумеет показать.
Киврин приподнялась на подушках, чтобы видно было дверь. В груди снова закололо, и заболела голова. Киврин обеспокоенно потрогала щеки и лоб. Теплые, но это, может быть, потому что руки ледяные. В комнате стоял дикий холод, и во время прогулки к ночному горшку Киврин не заметила нигде ни жаровни, ни хотя бы грелки.
Угольные грелки для кроватей уже изобрели? Должны были изобрести. Иначе как бы они пережили Малый ледниковый период? Зверская холодина…
Киврин начала бить дрожь. Наверное, снова поднимается жар. Так бывает? В учебнике по истории медицины говорилось, что лихорадка спадает, потом наступает слабость, но чтобы лихорадка возвращалась? Хотя нет, бывает. Например, при малярии — озноб, головная боль, пот, повторяющиеся приступы высокой температуры. Еще как возвращается.
Нет. Малярия не характерна для Англии, комары не выживут в Оксфорде посреди зимы и вообще здесь не водятся, да и симптомы не те. В пот не бросает, а озноб просто от температуры.
Головная боль и жар бывают при сыпном тифе, он переносится вшами и крысиными блохами, которые вполне себе водились в средневековой Англии — и явно водятся в этой постели, — однако у сыпного тифа слишком длинный инкубационный период, около двух недель.
У брюшного тифа инкубационный период короткий, несколько дней, и головную боль он тоже вызывает, и боль в суставах, и жар. Не повторяющиеся приступы жара, а повышение температуры к ночи. То есть, получается, днем жар спал, а теперь начинается снова.
Знать бы, который час. Эливис сказала, что темнеет, и свет из-под вощеной шторы уже совсем сизый, но в декабре дни самые короткие, значит, на самом деле сейчас, наверное, середина дня. То, что спать хочется, тоже не показатель. Она весь день то засыпает, то просыпается.
Для брюшного тифа характерна сонливость. Киврин стала вспоминать остальные симптомы из прочитанного доктором Аренс «краткого курса» по средневековой медицине. Носовые кровотечения, обложенный язык, розовая сыпь. Сыпь должна появляться только на седьмой-восьмой день, но Киврин все равно задрала на всякий случай рубаху и осмотрела живот и грудь. Сыпи нет, значит, корь тоже исключается. При кори высыпает на второй-третий день.
Интересно, куда подевалась Агнес? Может, взрослые спохватились наконец и запретили ей входить к больной, а может, нерадивая Мейзри все-таки решила за ней приглядеть. Или, что вероятнее, девочка заигралась со своей собакой в конюшне и забыла про обещание показать Киврин эту самую «крылатку».
С головной боли и жара начинается чума. Доктор Аренс беспокоилась насчет противочумной прививки, хотела повременить с переброской, пока не спадет вздутие на месте укола. «Нет, не чума, — возразила сама себе Киврин. — У тебя нет ни одного симптома. Ни бубонов размером с апельсины, ни раздувшегося во весь рот языка, ни подкожных кровоизлияний, от которых чернеет все тело».
Наверное, какой-нибудь грипп. Это единственная болезнь, которая накрывает так внезапно, да и доктор Аренс не нравилось, что мистер Гилкрист передвинул дату переброски, потому что до пятнадцатого антивирусы еще не наберут полную силу, и иммунитет будет слабее требуемого. Наверняка грипп. Чем лечат грипп? Антибиотики, покой, обильное питье.
«Тогда отдыхай», — велела себе Киврин и закрыла глаза.
Она не помнила, как заснула, но сколько-то она точно проспала, потому что в комнате снова появились обе хозяйки, а Киврин не видела, как они входили.
— Что поведал Гэвин? — Старуха что-то размазывала в миске тыльной стороной ложки, потом достала из раскрытого окованного железом сундучка какой-то мешочек, высыпала его содержимое в миску и продолжила мешать.
— По ее вещам невозможно судить, откуда она родом. Все пожитки похищены, сундуки раскрыты и выпотрошены. Но повозка, он сказал, богатая. Дама определенно знатного рода.
— И наверняка ее ищут. — Старуха поставила миску и принялась с треском рвать полоски ткани. — Надобно послать в Оксенфорд и известить, что она у нас.
— Нет, — категорично отказалась Эливис. — Только не в Оксенфорд.
— Какие у тебя вести?
— Никаких. Но мой супруг повелел нам оставаться здесь. Если все пойдет как надо, он через неделю прибудет сам.
— Пойди все как надо, был бы уже здесь.
— Процесс едва начался. Может быть, он уже сейчас спешит домой.
— А может быть… — Еще какое-то непереводимое имя, Торквил? — …Торквила ждет виселица, и моего сына вместе с ним. Не нужно было ему вмешиваться.
— Он его друг, а обвинения ложны.
— Он остолоп, а мой сын еще больший остолоп, раз решился свидетельствовать в его пользу. Настоящий друг велел бы ему уехать из Бата… Мне нужна горчица. Мейзри! — крикнула старуха, шагнув к двери. — Про свиту нашей дамы Гэвин ничего не выяснил?
Эливис присела на лежанку под окном.
— Нет. И ни следа лошадей.
Вошла рябая девица с сальными волосами, падающими на лицо. Неужели это та самая Мейзри, которая крутит шашни с конюхами, вместо того чтобы присматривать за девочками? Припав на одно колено в неуклюжем реверансе — будто просто споткнулась, — девица спросила:
— Wotwardstu, Lawttymayeen?
«Нет, — испугалась Киврин. — Что опять с переводчиком?»
— Принеси мне горчицу из кухни, да не мешкай, — приказала старуха, и девица поплелась к двери. — Где Агнес и Розамунда? Почему они не с тобой?
— Shiyrouthamay, — пробурчала девица.
Эливис встала.
— Ну-ка не мямли.
— Они (что-то) от меня прячут.
Нет, с переводчиком все в порядке. Просто разница между нормандским английским, на котором говорит знать, и саксонским диалектом простонародья, хотя ни то ни другое ничуть не похоже на среднеанглийский, которому учил Киврин восторженный мистер Латимер. Странно, как переводчик вообще что-то разбирает.
— Я как раз искала их, когда меня позвала леди Имейн, сударыня, — ответила Мейзри, и на этот раз переводчик все передал, хотя и с заминкой, которая придавала словам Мейзри (возможно, обоснованную) заторможенность.
— Где ты их искала? На конюшне? — Эливис хлопнула Мейзри по ушам обеими руками, будто в музыкальные тарелки ударила. Мейзри, взвыв, схватилась грязной рукой за левое ухо, а Киврин вжалась в подушки.
— Принеси леди Имейн горчицу и отыщи Агнес.
Мейзри кивнула, не особенно перепуганная, но руку от уха не отняла. Потом, изобразив еще один спотыкающийся реверанс, с той же черепашьей скоростью вышла из комнаты. Непохоже, что неожиданная выволочка ускорит доставку горчицы.
Киврин поразила обыденность и быстрота расправы. Эливис и не рассердилась, после ухода Мейзри она как ни в чем не бывало села на приступку под окном и произнесла спокойно:
— Даму нельзя перевозить, даже если за ней приедут. Она может остаться у нас, пока не вернется мой супруг. К Рождеству он будет здесь непременно.
На лестнице послышался шум. Киврин уже решила, что ошиблась, и оплеуха все-таки придала Мейзри скорости, когда в комнату вбежала Агнес, прижимая что-то к груди.
— Агнес! — воскликнула Эливис. — Ты что здесь делаешь?
— Я принесла свою… — Переводчик по-прежнему затруднялся. Корытку? — Показать нашей даме.
— Негоже так себя вести, Агнес — прятаться от Мейзри и тревожить гостью, — отчитала дочку Эливис. — Ее раны сильно болят.
— Но она сама сказала, что хочет посмотреть. — Агнес подняла повыше свое сокровище — им оказалась игрушечная двуколка, выкрашенная в красный с золотом.
— Господь карает лжесвидетелей вечными муками, — заявила леди Имейн, цепко хватая малышку за руку. — Дама не разговаривает, и тебе это известно.
— Со мной она разговаривала, — заупрямилась Агнес.
Отлично, подумала Киврин. Вечные муки. Как можно пугать такими ужасами маленького ребенка? Но ведь это Средневековье, здесь священники только и твердят что о конце света, о Судном дне и адских муках.
— Она сказала, что хочет посмотреть мою повозку, — поделилась Агнес. — И что у нее нет гончего.
— Не выдумывай, — велела Эливис. — Дама не разговаривает.
«Пора это прекращать, — испугалась Киврин, — иначе они и Агнес уши надерут».
— Я разговаривала с Агнес, — приподнявшись на локтях, произнесла она. Лишь бы не подвел переводчик! Если он именно сейчас вновь отключится и Агнес зададут трепку, это будет последней каплей. — Я попросила ее принести тележку.
Обе хозяйки обернулись — Эливис изумленно, а старуха сперва оторопело, потом настороженно, будто Киврин прежде нарочно их дурачила.
— Я же говорила! — Агнес направилась к кровати вместе с тележкой.
Киврин обессиленно откинулась на подушки.
— Что это за место?
Эливис не сразу оправилась от изумления.
— Вы в доме моего супруга и повелителя… — Переводчик, как обычно, не уловил имя. Гийом то ли д'Ивери, то ли Деверо.
— Рыцарь моего мужа нашел вас в лесу и привез сюда, — возбужденно рассказывала Эливис. — На вас напали разбойники и серьезно ранили. Кто на вас напал?
— Не знаю, — ответила Киврин.
— Меня зовут Эливис, а это мать моего супруга, леди Имейн. А вас как зовут?
Пришло время для тщательно разработанной легенды. Киврин, правда, назвалась перед священником Катериной, но леди Имейн уже дала понять, что его мнение ни в грош не ставит. Он ведь якобы даже латыни не знает толком. Можно сказать, что он не расслышал, и назваться Изабель де Боврье или соврать, что в бреду звала сестру или мать. Или даже выдумать, что молилась святой Катерине.
— Из какого вы рода? — спросила леди Имейн.
Хорошая ведь легенда. Обозначит ее происхождение и положение в обществе, гарантируя при этом, что никто не станет посылать за ее родными. До Йоркшира далеко, а дорога на север непроходима.
— Куда вы ехали? — полюбопытствовала Эливис.
Кафедра медиевистики тщательно изучила погодные условия и состояние дорог. В декабре две недели лил непрекращающийся дождь, а потом почти до конца января дороги оставались раскисшими, потому что ни разу не ударяли сильные морозы. Но Киврин своими глазами видела дорогу на Оксфорд. Сухую и чистую. В цвете ее платья и преобладании стеклянных окон в домах знати медиевистика тоже не сомневалась. И среднеанглийский они изучили в совершенстве.
— Я не помню сего.
— Ничего? — Эливис обернулась к леди Имейн: — Она ничего не помнит.
Им слышится «ничего», сообразила Киврин. Непривычное для местных произношение скомкало разницу между отрицательными формами.
— Все из-за раны, — решила Эливис. — Память помутилась.
— Нет, нет… — запротестовала Киврин. Она не собиралась симулировать амнезию. Она должна изображать Изабель де Боврье, из Ист-Райдинга. Если здесь дороги сухие, это не значит, что они проходимы дальше к северу, а Эливис даже в Оксфорд Гэвина боится отпустить, чтобы разузнать о незнакомке, и в Бат за мужем тоже боится послать. Вряд ли она отправит его в Ист-Райдинг.
— Вы даже своего имени не помните? — нетерпеливо переспросила леди Имейн, наклоняясь почти вплотную и дыша Киврин в лицо. Дыхание было смрадным — запах старости и тлена. И гнилых зубов полон рот. — Как вас зовут?
Мистер Латимер утверждал, что Изабель — самое распространенное имя в начале XIV века. А Катерина? И потом, имена дочерей медиевистике все равно неизвестны. Что, если до Йоркшира не так уж далеко и леди Имейн знакома с семьей де Боврье? Получится лишнее подтверждение тому, что Киврин — шпионка? Лучше не отступать от распространенного имени. Надо назваться Изабель де Боврье.
Но старуха только позлорадствует, узнав, что священник чего-то там недослышал. Убедится в его невежестве, некомпетентности, найдет лишний довод послать в Бат за новым капелланом. А он держал Киврин за руку и уговаривал не бояться…
— Меня зовут Катерина.
Запись из «Книги Страшного суда»
(001300-002018)
Дела здесь плохи не только у меня, мистер Дануорти. Современникам, которые меня забрали, похоже, тоже несладко.
Хозяина поместья, лорда Гийома, сейчас здесь нет. В Бате судят его друга, и он тоже там, дает показания, что, как я понимаю, чревато опасностями и для него. Его мать, леди Имейн, назвала сына дураком за желание вмешаться и помочь, а леди Эливис, его жена, нервничает и тревожится.
Они переехали впопыхах, без слуг. Знатной даме XIV века полагалась по крайней мере одна камеристка, но ни у Эливис, ни у Имейн таковых не имеется, и даже няньку детей — у Гийома две малолетние дочери — они с собой не взяли. Леди Имейн хотела послать за новой и за капелланом, однако Эливис ей не разрешает.
Думаю, лорд Гийом, предчувствуя неприятности, отослал домашних подальше для пущей безопасности. А может, беда уже случилась — Агнес, младшая из девочек, упомянула о смерти капеллана и некоего Гилберта, у которого «голова была вся красная», так что, возможно, произошло кровопролитие, и женщинам пришлось спасаться бегством. Лорд Гийом приставил к ним для охраны одного из своих рыцарей в полном вооружении.
В 1320 году в Оксфордшире не отмечено крупных восстаний против Эдуарда II, хотя ни король, ни его фаворит Гуго Диспенсер популярностью не пользовались, поэтому заговоров и мелких стычек в других краях хватало. В том году (то есть в этом году) двое баронов — Ланкастер и Мортимер — забрали у Диспенсеров шестьдесят три поместья. Возможно, к какому-то из этих заговоров причастен друг лорда Гийома.
Хотя, конечно, может статься, что дело совсем в другом. Передел земли, например. В начале XIV века судебных тяжб было ничуть не меньше, чем в конце XX. И все же вряд ли. Леди Эливис подскакивает от каждого шороха и запретила леди Имейн рассказывать соседям о своем приезде.
С одной стороны, это к лучшему. Раз они скрывают свое пребывание, обо мне тоже не станут распространяться и не будут рассылать гонцов с выяснениями, кто я такая. С другой стороны, дом того и гляди окажется в осаде. Или Гэвин — единственный, кто знает, где переброска, — может погибнуть, защищая поместье.
(Пауза.)
15 декабря 1320 года (по старому стилю). Переводчик худо-бедно справляется, и здешние начали понимать, что я говорю. Я их тоже понимаю, хотя их среднеанглийский не имеет ничего общего с тем, который я учила с мистером Латимером. Там сплошные флексии и мягкое французское звучание. Мистер Латимер ни за что бы не узнал своего «апреля с обильными дождями».
Переводчик оставляет некоторые слова и синтаксис как есть, поэтому я поначалу тоже пыталась строить фразы так же, говорила «ничтоже сумняшеся» и «не ведаю, отколь пришла я», но это только все портит, — переводчик зависает намертво, а я спотыкаюсь на произношении. Теперь я просто говорю, не задумываясь, на современном английском, надеясь, что в обработанном виде получается не слишком далеко от того, как должно быть, и что переводчик не особенно коверкает выражения и падежи. Бог весть, на что это похоже. Наверное, на речь французской шпионки.
Помимо языка есть и другие нестыковки. Платье у меня тоже неправильное, слишком тонкой работы, слишком ярко окрашенное, хоть и вайдой. Ярких цветов я здесь не вижу. А еще я слишком высокая, у меня слишком крепкие зубы и руки слишком нежные, как я ни копалась в грязи перед отправкой. Руки должны быть не только грязные, но и в цыпках. У всех, даже у детей, кожа потрескавшаяся и исцарапанная. Как-никак, декабрь на дворе.
Пятнадцатое декабря. Я подслушала обрывок спора между леди Имейн и леди Эливис о том, не послать ли за другим капелланом, и Имейн сказала: «Времени предостаточно. До Рождества еще целых десять дней». Так что передайте мистеру Гилкристу, хотя бы во времени я сориентировалась. Но я по-прежнему не знаю, далеко ли отсюда до переброски. Я пыталась вспомнить, как Гэвин вез меня в поместье, но все события той ночи путаются в сознании, и примешивается вымысел. Я помню белую лошадь с бубенцами в узде, которые вызванивали рождественский хорал, как колокола на башне Карфакс.
Если здесь пятнадцатое декабря, то у вас там уже Сочельник, традиционный прием с шерри, а потом экуменическая служба в церкви Святой Девы Марии. В голове не укладывается, что до вас целых семьсот лет. Постоянно кажется, что вот выберусь из кровати (я пока не могу, голова сразу кружится, наверное, опять растет температура), открою дверь — а там не средневековые покои, а лаборатория Брэйзноуза, и вы все меня ждете. Бадри, и доктор Аренс, и вы, мистер Дануорти. И вы, протирая очки, скажете: «Вот, я ведь предупреждал». Жаль, что вас нет.
