— Какое сегодня удивительное небо! — сказала мама. — Жалко, папа не смог с нами выбраться!

Миркин оторвал взгляд от песчаной дорожки, по которой они двигались (в песке оставались круглые ямки — следы маминых каблуков), поднял голову и посмотрел — сначала на маму, а потом еще выше. Ничего удивительного там не было. Голубое и белое, небо и облака, и точки летящих куда-то птиц…

А мама продолжала говорить: о том, что когда папа вернется вечером со службы, они пойдут купаться на речку Широкую; о том, что всего через два года Миркин пойдет в школу и как хорошо, что у соседа, старшего лейтенанта Спиридонова дяди Толи, Женечка, дочка — Миркинова ровесница, и раз их будет двое, первоклашек, то школьному глайдеру поневоле придется залетать на нашу улицу; о том, что завтра суббота и не папина очередь нести по графику боевое дежурство, и можно будет слетать в город Сосновоборск в детский парк культуры и отдыха…

Миркин вспомнил, что еще совсем недавно он иначе представлял себе, как именно папа несет по графику боевое дежурство. График был очень похож на замощенный плиткой уличный тротуар, а боевое дежурство — на черный чемоданчик, с которым папа ходил на службу, и нес он это боевое дежурство в вытянутой правой руке, печатая строевой шаг, а когда надо было поздороваться с кем-то из встречных друзей, то перекладывал в левую…

Теперь, правда, Миркин знал, что боевое дежурство — вовсе не чемоданчик, и несут его не в руке. Нести боевое дежурство означает сидеть наготове возле огромных пушек, которые защищают всю планету от врага, чтобы успеть в него выстрелить, потому что если не сидеть возле них, то надо будет к ним бежать, а пока бежишь, враг может сделать свое черное дело. Он очень быстрый и коварный, враг этот… Потому офицеры и солдаты и сидят на боевом дежурстве. Как на диване в гостиной… А называются они сложным словом «артиллеристы»!

— Там, помимо карусели, есть качели и разные другие аттракционы, — сказала мама. — Мы покачаемся, покатаемся, постреляем в тире. Помнишь, как в прошлый раз катались на карусели?

Миркин помнил. Такое трудно забыть. Как про боевое дежурство… Под ним была настоящая лошадь — правда, не живая, — и мимо проносились и мама, и папа, и другие люди, и их дети, боящиеся сесть на каруселю. А когда катание закончилось и он спустился на землю, папа улыбнулся и сказал: «У тебя хороший вестибулярный аппарат, Миркин»…

— У меня холосый вестибулялный аппалат, плавда, мама? — проговорил Миркин.

— Да, — мама погладила его по голове. — У тебя очень хороший вестибулярный аппарат.

Миркин снова посмотрел на нее. Мама у него была красивая, не то что тетя Валя Спиридонова, про которую сам дядя Толя, пьяный, как-то сказал: «Мой любимый крокодил…» Хотя на крокодила тетя Валя совсем была не похожа — она была не зеленая, у нее были человеческие зубы и не было хвоста…

— А что такое вестибулялный аппалат, мама?

— Это… — Мама подняла правую руку, пошевелила пальцами. Будто на карусели лошадка ножками. — Это у человека есть такое свойство… — Она опять пошевелила пальцами-ножками.

И тут за спиной завыла сирена. Мама резко остановилась и повернулась в сторону городка. Сирена продолжала выть, голос ее становился все громче и пронзительнее. Миркину сделалось страшно, и он схватился за мамину юбку.

— Внимание! — сказал кто-то. — Внимание, боевая тревога!

Миркин не сразу сообразил, что это проснулся браслет на маминой левой руке. Когда придет время идти в школу, такая штучка появится и у него, Миркина…

— Личному составу прибыть на места согласно боевому расписанию, — продолжал браслет. — Населению военного городка — немедленно в укрытия!

Мама схватила Миркина на руки.

— Дьявольщина! — крикнула она. — Слишком далеко бежать! Неужели проспали, сволочи?

Покрутившись на месте, она все-таки побежала, а Миркин, подпрыгивая у нее на руках, снова смотрел в небо.

Небо было все то же — голубое с белым, и по нему летали точки-птицы, — но Миркину казалось, что там, в голубой глубине, за белыми облаками, что-то есть, там скрывается коварный враг, которого Миркин представлял себе в виде плохого дядьки, безусого, нестриженого и в нательном белье, потому что дядька, одетый в мундир или китель, никак не мог быть плохим. Тем более если у него усы, как у папы или дяди Толи Спиридонова…

Вдали что-то грозно и громко загудело, и это гудение заставило маму ускорить шаги. Теперь они бежали не по дорожке, а прямо по траве. Шея у мамы стала мокрая-мокрая, а платье — сырое, и Миркин понял, что ей тяжело, и хотел уже сказать: «Мама, давай я сам побегу» — но тут гудение оборвалось, и что-то тяжело-тяжело ухнуло, и земля содрогнулась под ними, и мама споткнулась, каким-то образом умудрившись упасть так, что Миркину ничуть не было больно. Хотя, ему и не могло быть больно, потому что под ним была мамина грудь, а она никогда не делала больно. Потом мама сняла его с себя, положила на землю рядом и легла сверху, но так, чтобы не придавить.

И снова ухнуло, и снова содрогнулась земля.

И так несколько раз. Миркин умел считать до пяти, но ухало больше.

Потом все затихло.

— Ты лежи, — сказала мама, освобождая Миркина. — Хоть ударная волна и мимо идет, но лучше лежать.

И он послушался, только перевернулся на спину.

В небе сверкали серебряные звездочки, они были красивые, и звездочек было так много, что их бы не пересчитал и папа…

— Класивые, — сказал Миркин.

— Что? — ответила мама не своим голосом. Она сидела рядом с Миркиным и смотрела на браслет.

— Звездочки класивые. В небе.

Мама подняла голову. Лицо ее стало грустным-грустным.

— Это защитное поле врага. Боже, как близко…

— И папина пушка не может попасть в него?

— Да!.. Черт, что же делать?

— А ты позвони папе, — посоветовал Миркин.

— Не могу. Боевая тревога. Доступ со штатских говорильников к военным заблокирован. Что же делать?

Снова тяжело ухнуло, так что содрогнулась земля, и опять в небе засверкали серебряные звездочки.

— Надо бежать домой, — сказала мама. — Туфли прочь! Вставай, Остромир! Тут мы больше все равно ничего не вылежим.

Мама поднялась на ноги, скинула туфли, отряхнула платье и протянула к Миркину руку, но тут на месте звездочек зажегся яркий огонь и устремился к Миркину, и он зажмурился. А потом бабахнуло, и земля содрогнулась так, что мама упала прямо на Миркина, больно прижав его к траве.

— Лежи, не шевелись!

— Ты же меня задавишь, — пропыхтел Миркин.

— Не задавлю.

И снова бабахнуло. И опять, и опять, и вот уже над Миркиным и мамой пронесся порыв горячего ветра…

— Остронаведенным бьют, — сказала мама, таким голосом, что Миркину захотелось заплакать. — Не по площадям…

И Миркин заплакал.

Потом он помнил только отдельные картины.

Мама бежит куда-то, держа его на руках… Снова бабахает, и проносится над их головами горячий ветер… И Миркин понимает, что на карусели завтра они уже не покатаются… Уже давно бабахать перестало, но они продолжают бежать… «Мы домой?» — спрашивает Миркин… «Нет, — говорит мама. — Там теперь опасно»… Вот мама снова несет его на руках, и снова они падают, и опять Миркину не больно… «Черт, нога! — кричит мама не своим голосом, и Миркин вдруг вспоминает, что говорить таким голосом называется «стонать»… Мама ковыляет, держась за палку, а Миркин идет рядом с нею, и ему хочется только одного — лечь и заснуть, потому что вокруг уже темнеет… Они спят, и Миркин просыпается и слышит, что мама стонет… Он снова просыпается, теперь уже вместе с мамой, потому что откуда-то доносится свист… Вокруг светло.

— Черт, — стонет мама. — Глайдер.

— Это папа нас нашел, — говорит Миркин.

— Нет, это не папа. Это враги.

— Тогда давай сплячемся. Папа говолил, когда влаги надо замас… замасликоваться.

— Бесполезно, — стонет мама. — У них есть сканеры… Ладно, другого выхода уже нет. Сейчас замаскируемся!

Она достает из сумочки маленькую серебристую штучку, ковыляет к большому толстому дереву и кладет штучку на траву возле него.

— Иди сюда, — стонет мама. Миркин подбегает к ней.

— Встань рядом с этой коробочкой. Миркин послушно делает то, что она говорит. Мама наклоняется к нему и целует.

— Прости меня, Остромир! Это все, что я мигу для тебя сделать. — Она наклоняется и касается пальцем коробочки. — Прости! И прощай! — Она ковыляет прочь.

Миркин не понимает, почему она прощается с ним, и хочет кинуться следом, но что-то невидимое отталкивает его, и ему остается только кричать: «Мама, подожди!» Но она не оборачивается, она ковыляет прочь, босая, опираясь на поднятую с земли ветку. А потом сверху падает тень, и прямо перед мамой на землю опускается глайдер. Из него выскакивают люди, держа в руках оружие. Миркин знает, что это оружие, которое папа и его друзья называют гасильником. У людей на лице маски, как на новогоднем маскараде, и люди эти плохие, потому что они наставляют гасильники на маму.

— Эй, вы! — кричит Миркин. — Сколо плилетит мой папа и убьет вас!

Но они не слышат. Они берут маму в кольцо.

— А вот и госпожа Приданникова, собственной персоной!

— Вы ошиблись, господа, — говорит мама спокойным голосом, но Миркин чувствует, как ей сейчас больно. Просто она не хочет, чтобы эти люди знали об ее боли.

— Нет, мадамочка, мы не ошиблись. — К маме подходит дядька без гасильника, в руках его какой-то приборчик, похожий на артиллерийский тестер-наводчик, который Миркину показывал папа. — Сканер совершенно определенно говорит, что это вы. Его не проведешь… А где щенок?

— Я тут одна.

— Неправда! — Дядька размахивается и бьет маму по лицу.

Мама надает на землю.

— Сколо плилетит мой папа и убьет вас! — кричит Миркин, но его не слышат.

— Сканер с корабля показывал, что здесь было два человека, и не говорите мне, что с вами тут находился любовник.

— У меня нет любовника, — говорит мама, поднимаясь, — я офицерская жена.

— Вы теперь офицерская вдова, сударыня. Останки господина Приданникова, те, что не сгорели, вплавлены в развалины укрепленной огневой точки.

— Все равно, — мама выпрямляется, и теперь становится видно, как ей больно. Ее надо не расспрашивать, а немедленно везти в лазарет, к врачу.

Хотя это ведь называется иначе. Враги не расспрашивают — враги допрашивают. Так говорит папа.

— Все равно я одна.

— Она наверняка спрятала его в бокс-обезьянник, — говорит второй дядька. — Наш сканер его не распознаёт.

— Мадамочка, вы знаете, что такое пытки? Я вот сейчас возьму гасильник и поджарю вашу левую ручку. И станет она, такая красивая, обугленной культей.

— Бесполезно, — говорит мама. — Я вырублюсь от болевого шока, и вы ничего не узнаете.

Подходит третий дядька:

— Срочное сообщение от первого. Немедленная эвакуация, нас уже ждут. В системе Сверкающей только что нарисовался росский корабль, большой крейсер. А с ним транспорт с «росомахами».

Главный дядька смотрит на маму:

— Ну и черт с тобой! Все равно ублюдок сдохнет, запертый в обезьяннике. Выпустить его будет некому, потому что ты полетишь с нами.

— Не полечу, — говорит мама. — Здесь мой муж, здесь мой сын. И я останусь здесь.

— Полетишь, бл… дища! Еще как полетишь! — Дядька вытаскивает из кобуры на поясе странного вида пистолет, совсем не похожий на тот, что носит папа.

Миркин вдруг понимает, что сейчас произойдет, и снова начинает кричать.

Его никто не слышит. Из дула дядькиного пистолета вылетает молния, и мама, странно выгнув спину, валится на траву. Голые грязные пятки неподвижны…

Миркин заходится в крике.

А когда замолкает, мамино тело грузят в люк глайдера.

— Хоть что-то заработаем, — говорит главный дядька. — Эх, было бы хоть немного времени… Прочесали бы окрестности. На обезьянник можно наткнуться ощупью.

— Времени — только ноги унести. «Росомахи» же наверняка за ними идут. Лучше уж без денег остаться, чем без головы. Все равно щенок сдохнет.

— Да, но без трупа нам не заплатят ничего, только за нее… Впрочем, ты прав. Грузимся!

Дядьки бегут к люку, а потом глайдер взлетает, накрыв поляну своей тенью. Тень тут же исчезает, но на Миркина падает темнота, и он даже не успевает понять, что это мрак беспамятства…