Чтобы не злиться на Спирю, Кирилл прибегнул к аутогенной тренировке — вспомнил, какая физиономия была у Дога, когда тот стоял перед триконкой с гирями. Морда лица красная, кулаки сжимаются и разжимаются, разорвал бы автора, кабы в теме был — кто… Кишка тонка! А вот курсант Кентаринов, в отличие от ротного капрала Гмыри, в теме дальше некуда!

И весь остаток дня Кирилл раздумывал: стоит или не стоит идти к Догу. Едва сопло не рвал. И в конце концов решил: не стоит… Угрозы ротного могли быть пустым трепом, и хорош он, курсант Кентаринов, будет, если купится на такой летучий мусор! Вот если Гмыря и на самом деле начнет выделываться, тогда посмотрим. В конце концов оказаться крайним никогда не поздно. Ржавые пистоны никуда не убегут… А может, капраловы черные обещания — и вообще проверка боевого духа подчиненных. Мол, поглядим: не найдется ли среди личного состава мозглячок, который бросится стучать на товарищей из простой боязни обещанных с воспитательной целью придирок…

Не-е-е, капрал, нашего брата на такой мусор не заловишь!

Стерва Зина, помнится, на полдня поставила его в Темный Угол, чтобы выяснить, кто узнал пароль и заказал по сетевому снабжению шоколад, вишневый сок и булочки со сливками. Но ни Кирилл, ни Степка Яровой так и не признались. Это потом уже Степка проболтался, исключительно сдуру. Именно проболтался, а не признался. Слишком глупы они были, чтобы распознать хитроумную ловушку, когда Стерва Зина предложила решить задачку по режимам сетевого снабжения… Ведь ни Степке, ни Кириллу и в голову не пришло, что о режимах знают только те, кто пользовался приемным ресивером, а детей к ресиверам не подпускают. Кирилл бы тоже проболтался, но Стерва Зина задала Степке задачу раньше, а прочих, когда Степку словила, и проверять, дура, не стала. Степка проболтался в общем смысле — про Кирилла он ни слова не сказал…

И склониться сейчас перед Догом было все равно что выдать Степку. Но с другой стороны, ротный капрал мимо мишеней палить не будет — уж коли обещал курсантам ржавые пистоны, то за ним дело не станет…

В размышлениях прошли занятия по стрелковому вооружению и тактической подготовке. В размышлениях прошел обед и короткое послеобеденное личное время. В размышлениях прошли тренинги второй половины дня и строевые экзерсисы. Решая тактические задачи, поглощая наперченый борщ со сметаной и печатая строевой шаг на плацу, Кирилл ломал голову — ждать, пока неприятности обойдут тебя стороной, или идти им навстречу?

Оторвал парня от этих мучений вызов.

Кирилл сидел после ужина в курилке (внешне — вместе с товарищами; внутренне — один на один с собственным "я"), когда рядом вспыхнул в воздухе видеопласт.

— Курсант Кентаринов! — В видеопласте появилось изображение прапора Оженкова.

В первый момент Кирилла тряхануло стрёмом, но потом он вспомнил, какой сегодня день, и успокоился: Оженков должен был вызвать его в любом случае. Иначе с какой стати курсанту заявляться к прапору без вызова?…

— Я! — Кирилл вскочил со скамейки и вытянулся.

— Ко мне!

— Есть.

«Ко мне» в данном случае означало «в комнату прапорщика». И вовсе не за ржавыми пистонами!

Кирилл едва не бежал по песчаной дорожке, и тени тянулись перед ним, как указующий дорогу перст. Ветерок шевелил листву платанов, высаженных вдоль дорожек. Душу снедало предвкушение. Не худшее чувство из тех, что существуют в жизни. И уж всяко много лучше того, что испытывает Спиря ко Ксанке, пропади она пропадом, в самом-то деле!…

Едва Кирилл приблизился к двери Оженкова, она приглашающе распахнулась. Кирилл вошел, вытянулся, доложил по уставу:

— Господин прапорщик, курсант Кентаринов по вашему приказанию явился!

Оженков молча кивнул в сторону шеридана. Кирилл сел в кресло, протянул руки к виртуальной клаве и, набрав серию паролей, перевел на «до востребования» двадцать кредов со своего счета. Потом привычно просмотрел уже открытый прапором каталог предложений и сделал выбор на следующий раз:

— Модель тринадцать-пятьдесят.

Оженков кивнул и, достав из сейфа «шайбу», заказанную Кириллом неделю назад, сказал:

— Странный вы парень, курсант! Там, — он кивнул в сторону окна, — их сотни, и любая ни стоила бы ни гроша.

— Любая мне не нужна, — ответил Кирилл, стараясь, чтобы не выдать голосом предвкушение. — А подходящей не находится.

— Уж больно вы привередливы, Кентаринов! — Прапор протянул «шайбу» на раскрытой ладони. — Разоритесь!

— Помирать — так с музыкой, любить — так королеву!

Эту фразу Кирилл не раз слышал от Спири. Под королевой тот, разумеется, понимал исключительно Ксанку.

— Ну-ну! — хмыкнул прапор. — Пока есть деньги, будут и королевы.

— Пока мы живы, деньги будут!

Прапорщик хмыкнул:

— Деньги будут, пока руки-ноги целы.

— А без рук-ног и деньги не понадобятся!

Прапор снова хмыкнул и промолчал. И правильно сделал — Кириллу сейчас не нужны были воспитательные речи. От предвкушения едва не трясло.

Кирилл сжал «шайбу» пальцами и снял с ладони Оженкова. «Шайба» была гладкой. Будто аккумуляторная батарея от трибэшника…

Душа тут же запела.

— Разрешите идти?

— Ступайте, курсант. До отбоя времени достаточно. Личный час…

Кирилл отдал прапору честь и ринулся в сторону санблока. Дрожа от возбуждения, ворвался в раздевалку душевой, скинул одежду и, сжимая в потной ладони «шайбу», влетел в кабинку туалета. Пальцы тряслись так, что он едва не выронил гладкий кругляш. Даже на сердце похолодело — удар о пол означал бы, что два десятка кредов выброшены на ветер… Впрочем, причем тут креды? Мечта дороже денег, а несбывшаяся мечта дороже любых денег! А сбывшаяся… Сейчас… сейчас, обрезок… Запереть дверь кабинки… И воткнуть хоботок «шайбы» в штек над правым ухом…

— Как же долго я тебя ждала, мой сладкий!

Голос звонкий, любящий и ласковый…

А вокруг уже не было покрытых белой глазированной плиткой стенок туалетной кабинки. И толчка с подмывалом — тоже не было.

Вокруг был оклеенный фиолетовыми обоями будуар и мягкая белоснежная перина. И неяркий свет торшера в углу. И грива черных шелковых волос. И черное же полупрозрачное белье на белой упругой плоти.

Кирилл утробно рыкнул, повалил жаркое упругое тело на мягкое ложе и, разодрав бархатистый на ощупь бюстгальтер, коснулся дрожащими губами коричневого соска, растущего на глазах, твердеющего. И впился в него, как клещ…

Час личного времени — это очень, очень, очень много, когда нечего делать. И слишком мало, когда имеется любимое занятие!