Никогда ранее сэру Гаю Гисборну, уроженцу Британских островов, не доводилось попадать в подобные места — завораживающие своей необычной красотой и пугающие одновременно. Золотое пламя осени, бежавшее с полуночи на полдень Европы, еще не добралось сюда, но вряд ли его появление внесло бы в окружающий пейзаж заметные перемены. Оставалось прежним голубоватое, словно вылинявшее от жары небо, рыжие охристые холмы причудливых форм с пятнами тусклой зелени, по склонам которым медленно перемещались пыльные клочья шерсти — овечьи стада. Никуда не девались качающиеся желтые цветы дрока, скрюченные низкорослые дубы, укрытые от непрекращающегося холодного ветра в глубоких оврагах виноградники и неровные квадраты распаханных полей. И, завершающим стежком на гобелене из блекло-синего, светло-зеленого и всех оттенков красного и оранжевого цветов, — тоскливый свист ветра в скальных выступах да резкий, пронзающий душу клич одинокого ястреба, плывущего в воздушных течениях.

Таково было древнее графство Редэ, лежащее в предгорьях Пиренеев, вернее, его маленький кусочек, протянувшийся вдоль долины реки Од и представший взглядам своих гостей поневоле. Выжженный солнцем унылый край, населенный угрюмым и неразговорчивым народом, вся жизнь которого проходит в постоянной борьбе с засухами и стремлении вырвать у земли хоть немного плодов. Проводник, немолодой уже и равнодушный ко всему человек, ждавший господ рыцарей на обочине дороги, ведущей в графство Фуа, казался похожим на местные камни — источенные сетью трещин и намертво вросшие в сухую почву. В день он произносил не больше двух десятков слов, в число которых входили «подъем», «привал», «стой», да иногда, в виде большого одолжения, мог махнуть рукой в сторону реки, причудливой скалы или поселка, соизволив невнятно бросить их название. Попытки расспросить о конечной цели пути не имели успеха — возможно, проводник даже не понимал языка, на котором с ним пытались говорить. В здешних местах бытовало свое наречие: чудовищная смесь провансальского с языками горных племен, остатками диалекта вестготов и слов, чье происхождение совершенно не поддавалось опознанию. Оставалось только ехать по узкой, немощеной дороге вслед за неспешно выступающим мулом проводника, гадать о том, где завершится это странное путешествие, да смахивать небывало въедливую белую пыль, толстым слоем покрывавшую всадников и лошадей.

Унылые, хотя и не лишенные диковатого своеобразия земли начались как-то сразу, стоило путникам покинуть цветущие, плодородные угодья вдоль Арьежа и перебраться через цепочку невысоких, но неприветливых и усеянных следами недавних оползней холмов к руслу Од. Здесь словно начиналась иная страна, и она сразу же познакомила гостей с одной своей неприятной особенностью. На первом же привале Мак-Лауд неосмотрительно хлебнул воды из струившегося между камней ручейка, на удивление прозрачного и чистого, тут же с гримасой отвращения сплюнул и разочарованно объявил:

— Горькая!

Не поверивший Франческо сунулся проверить, спустя миг подтвердив:

— Действительно, горькая… И кислая вдобавок.

Гай не решился последовать примеру попутчиков, доверившись наилучшим знатокам природы — лошадям, дружно отвернувшим морды от притягательного журчания, и мимолетной презрительной ухмылке проводника, исподлобья следившего за явственным огорчением своих подопечных. Водой для людей и коней, как выяснилось, в здешних краях надлежит заранее запасаться в поселениях, имеющих достаточно глубокие колодцы. Один такой источник принадлежал на равных правах городишке Лимy и расположенному чуть выше него аббатству Сент-Илере — замкнутого вида маленькой крепости, обосновавшейся на вершине холма, напоминающей нос тонущего корабля. После Лиму потянулись изрезанные глубокими оврагами плоскогорья, за которыми поднималась неровная горная гряда, коричнево-пепельная на голубом фоне. Однажды вдалеке промелькнули смутные очертания причудливого замка, оседлавшего макушку отвесной скалы, при виде которого Франческо сдержанно ахнул от восхищения, а проводник, нехотя обернувшись назад, процедил единственное слово:

— Монсегюр.

Все попытки разузнать, что такое этот Монсегюр, какие умельцы смогли возвести крепость на совершенно неприступной горе и кому она принадлежит, разбились о неприступную стену молчания. Исчезнувший вскоре замок так и остался в памяти — еще одной неразрешенной загадкой, таинственной и непостижимой. За несколько последних дней они хорошо научились отыскивать различные тайны, но пока ни к одной не подобрали решения. Расхотелось даже говорить о них — слишком жаркими и слишком неподходящими для доверительных бесед выглядели эти места. В них самих, казалось, заключены некие мрачные секреты, и Гай колебался, отвечая для себя на вопрос — хотел бы он их узнать или нет? Скорее всего, нет: ему, также как и его спутникам, вполне хватало собственных неурядиц.

Все началось еще в Тулузе, когда из перевязанного веревками кожаного мешка на стол в комнате гостиницы «Конь и подкова» явились три небольших сундучка черного дерева с окантовкой в виде бронзовых веточек лавра и пшеничных колосьев. Сэр Гисборн не мог в точности сказать, как долго они молча пялились на эти простые и изящные изделия рук человеческих, предназначенные для хранения мелкой утвари, а также различных бумаг или книг. Сундучки, как полагалось бессловесным и лишенным души созданиям, смирно выстроились в ряд, взирая на людей темными отверстиями скважин.

Первым лопнуло терпение у Мак-Лауда, всегда предпочитавшего решительные действия долгим размышлениям.

— Одно из двух, — заявил он, — или перед нами часть наследия моего погибшего хозяина, или мастерская, делающая такие игрушки, решила завалить своими изделиями всю Европу. Еще можно предположить, что мне мерещится, но тогда что видите вы?

— Три небольших сундука из мореного кедра с полировкой, — с готовностью ответил Франческо. — Сработанных, если не ошибаюсь, в Милане или в Генуе. Лично я не замечаю в них ничего необычного.

— Они похожи на те, которые мы пытаемся разыскать, — невнятно пояснил Гай, вспомнив, что их неожиданный попутчик представления не имеет о поручении из Англии, и, поколебавшись, решился: — Теперь я тоже склонен думать, что надо попытаться открыть их. Если кто-то сейчас заведет речь об обыскивании чужой собственности и попытке воровства, я согласен принять этот грех на себя.

Стремительно меняющиеся выражения лица Франческо убедительно доказывали, что ему нисколько не хочется подвергать своих новых знакомых опасности согрешить, но продолжать оставаться в неведении относительно содержимого сундуков тоже невозможно. Наконец, он выдавил:

— Если монна Изабелла спросит, кто шарил в ее вещах, я скажу, что это моя вина… Но как мы его откроем? У меня нет ключей. Будем взламывать?

— Обещайте, что промолчите о моих скромных талантах, — с кривой ухмылкой потребовал Дугал. — Френсис, мистрисс Изабель останется в приятном неведении относительно судьбы своего достояния, так неосторожно доверенного тебе. Гай, сделай одолжение — как только я скажу «начали», медленно считай вслух.

— Зачем? — удивился странности просьбы сэр Гисборн.

— Увидишь, узнаешь, — с этими словами Мак-Лауд начал лихорадочно рыться в своем мешке, пока не отыскал тщательно завязанный кошель из темно-коричневой замши. В нем, как выяснилось, содержался завернутый в отдельные тряпки набор диковинного вида приспособлений, смахивающих на плоды союзов между различными ножами, шильями, крючками, похожими на рыболовные, и отвертками. Все они ярко блестели хорошо заточенными краями и попахивали маслом, что доказывало неустанную заботу владельца. Дугал с задумчивым видом разложил непонятные предметы на столе, по очереди поднял сундучки, выбрав наиболее легкий и кратко пояснив, что обычно люди складывают самое важное в одном месте, а этого «важного» вряд ли наберется много. После чего повернул сундук набок, неизвестно ради чего заглянул в скважину и скомандовал:

— Начали!

Гай послушно проговорил «один», «два»… сбился на счете «три», завороженный стремительный мельканием загадочных инструментов и быстро смекнув, что видит обыкновеннейшие отмычки для незаметного вскрытия дверных, сундучных и иных замков. Ящик сопротивлялся недолго, раздался щелчок, легкий сухой треск и крышка отскочила.

— Семь, — со сдержанным уважением проговорил Франческо и подался вперед, с любопытством заглядывая внутрь сундука. Гай хмыкнул и сокрушенно покачал головой, что долженствовало означать: «С кем я только связался?»

— Между прочим, я редко злоупотребляю своими умениями, — точно оправдываясь, сказал шотландец. — Не портить же хорошую вещь, в самом деле?

Сэр Гисборн ничего не ответил, предоставив компаньону самому выяснять непростые отношения с собственной совестью. Его куда больше притягивала внутренность сундука, выложенная посекшимся лиловым бархатом, и десяток заключенных в ней свитков. Кроме бумаг, в ящике обнаружилась плоская резная шкатулка из желтоватой кости — судя по размерам, предназначенная для хранения какой-то книги.

— Глянем? — полувопросительно, полуутвердительно произнес Мак-Лауд и, не дожидаясь ответа, вытащил шкатулку, поставив ее отдельно, затем извлек свитки, ссыпав их в мгновенно раскатившуюся, похрустывающую горку. Почти на всех посланиях болтались привешенные на витых шелковых шнурках печати — тяжелые, зеленого или кроваво-коричневого сургуча, с глубоко вдавленными изображениям гербов. Каждое письмо посередине опоясывала тщательно завязанная несколькими узелками крученая нить.

Гай неожиданно понял (словно еле слышный печальный голос вкрадчиво прошелестел ему на ухо), что, как только они развернут и прочтут хотя бы один из свитков, ничто больше не станет прежним. Это тот самый поступок, который невозможно исправить или искупить, но который необходимо совершить, хотя твоя душа и твое воспитание отчаянно сопротивляются. После не будет никакой обратной дороги, но в какой-то мере это даже к лучшему. Сожженный мост — самое верное, хотя и безжалостное средство заставить армию двигаться вперед и только вперед.

Поэтому сэр Гисборн протянул руку, взял первое попавшееся письмо, с некоторым усилием распутал хитроумные узлы (краем уха слыша протестующий шепот Франческо) и развернул лист на столе, придавив края тяжелыми медными подсвечниками. Дугал немедленно перегнулся через стол, увидел ровные ряды строчек, выведенных ярко-красными чернилами, и озадаченно спросил:

— Слушайте, это на каком языке?

Подобных букв — округлых, напоминающих ряды бегущих волн — Гаю тоже раньше видеть не доводилось, но Франческо твердо сказал:

— На греческом. Нет, прочитать и перевести я не смогу. Мне просто довелось увидеть, как выглядит греческий алфавит в письменном виде — в Ливорно, там живут ромеи и греки, а я оттуда отправлялся во Францию, — он помялся и нерешительно добавил: — Раз мы вскрыли одно послание и ничего не поняли, может, с другим повезет больше?

Следующее письмо вскрывал Мак-Лауд, и удача его не оставила — свиток заполняли привычные латинские буквы вперемешку с цифрами, однако разгадать смысл этого текста мог только осведомленный человек. Гай предположил, что перед ними долговая расписка или перечень отправленных куда-то и полученных сумм. Франческо, тщательно изучив записи на листке, согласился с ним, многозначительно отметив, что отправитель позаботился не указывать имена, названия торговых домов или городов, ограничившись незамысловатыми: «Пришло столько-то», «уплачено столько-то», «долг такой-то». На месте подписи стояла маленькая синеватая печать, скорее всего, небрежно оттиснутая кольцом — еле различимая птица с развернутыми крыльями.

Обозлившийся Мак-Лауд принялся вскрывать все письма подряд, однако ничего нового не нашлось — те же строчки сухих цифр, иногда датированных (Гай нашел пометки от сентября прошлого года до марта нынешнего), краткие сообщения о выполненных поручениях (здесь встречались имена, но ни сэр Гисборн, ни его компаньон не могли припомнить, чтобы слышали о таких людях), и, наконец, даже не письмо — второпях накиданная записка, принесшая некоторый ценный улов. В ней стояло имя адресата — «мэтру Уильяму Лоншану, передать лично», и сообщалось, что переговоры проведены успешно, противная сторона выразила согласие с большинством предложений, но опасается брать на себя какие-либо обязательства и предпочла бы отложить выполнение намеченного до наступления осени или зимы.

— «Писано на день святого Георгия, год 1189», — вполголоса прочел Гай. — Вторая половина апреля. Интересно, о чем и с кем договаривался покойный канцлер?

— Лучше спроси: этот договор отменили в день его смерти или нет? — посоветовал Дугал. Он небрежно отодвинул рассыпанные листы, облокотился на стол, положил подбородок на сдвинутые кулаки и вопросительно воззрился на компаньона глазами цвета недозрелых орехов. — Что теперь? Вскрывать остальные? Я могу…

— Верю, — кивнул Гай. — Но стоит ли? Допустим, мы найдем еще кипу бумаг, предназначенных непонятно кому и гласящих неизвестно о чем.

— Я мог бы попробовать разобраться в этих записях, — робко заикнулся Франческо, и оба рыцаря точно сейчас вспомнили, что рядом с ними находится представитель торгового сословия, рожденный и воспитанный среди закладных бумаг, счетов и доверенностей. — Даже по такой малости можно проследить пути упомянутых сумм. Но мне понадобится время, причем изрядное — от седмицы и больше, а также дополнительные сведения и возможность заглянуть в учетные книги некоторых торговых домов, за что придется заплатить…

— Думаю, это пока обождет, — рассудил Гай. — Подведем итоги наших невеселых размышлений и открытий. Как выражаются господа законники, главнейший вопрос таков: считать ли найденные нами пергаменты частью приснопамятного архива господина де Лоншана? Если считать, то возникает еще два вопроса: что нам с ними делать и как они попали к мистрисс Уэстмор?

— Три, — поправил Мак-Лауд. — Не два вопроса, а три. Куда подевался остальной архив? Впрочем, сейчас это не слишком важно. Неважно и содержимое других ящиков, и обстоятельства, при которых оно попало к нашей пронырливой Изабель. Я даже готов поверить, будто она не знала, что везет. Может, ее покойный дружок Ле Гарру передал ей не только золото, но и сундуки с бумагами. Честное слово, это не имеет значения.

— Как — «не имеет значения»? — опешил сэр Гисборн.

— А вот так, — ехидно хмыкнул шотландец. — Единственное обстоятельство, по-настоящему значимое в этой истории, таково: какой-то тип очень хочет заполучить эти бумажки себе. Я не сомневаюсь, как только мы прибудем… не знаю, куда, но куда-то нас должны привезти… первое, что мы услышим, будет: «Женщина против бумаг». И знаешь, что я на это отвечу?

— Что? — против воли заинтересовавшись, спросил Гай.

— Нет, — отчетливо выговорил Дугал. Я скажу — «нет», и ты меня всецело поддержишь. Потому что начинает действовать одно из правил игры, такой же древней, как этот грешный мир. Игра зовется: «Обмани ближнего своего» и выучиться в нее играть проще простого. Фрэнсис, я прав?

— В какой-то степени да, — осторожно подтвердил Франческо, терпеливо дожидавшийся новой возможности вступить в разговор.

— Отлично! Гай, как не жаль, но тебе придется позабыть про твое возвышенное воспитание вместе с прочей ерундой и начинать срочно осваивать азы сложной науки вранья. Иначе нам всем конец. Итак, запоминай: если дело складывается не в твою пользу, тебя зажали в угол и жизни тебе осталось от силы на сказать: «Господи, прости!», что надо делать?

— Вести себя так, будто главный здесь — ты, — вполголоса проговорил итальянец. — Делать вид, будто тебе известно все, о чем думают и говорят твои враги, и ты в любой миг можешь справиться с ними.

— Слушай мальчика, он изрекает совершеннейшую истину, — хохотнул Мак-Лауд. Гай закатил глаза, но вступать в спор не решился. — Теперь глянем на наше дело. К нам в руки угодила некая вещь, явно очень дорогая. Зато наши противники держат у себя человека, которого нам желательно видеть живым и на свободе. Они хотят получить то, чем владеем мы. Мы не хотим это отдавать, но не прочь вернуть нашего человека. Как поступить?

— Не знаю, — растерянно сказал сэр Гисборн. — Наверное, придется расстаться с бумагами… Да, но что мы скажем дома, в Лондоне? Выходит, сундуки, лоншановы они или нет, отдавать нельзя. Как же тогда мистрисс Уэстмор?

— Придется крутиться, как червяк на крючке, — Дугалу, казалось, даже нравилось придумывать себе и компаньонам новые трудности вдобавок к имеющимся. — Надеюсь, вы поняли главное: мы не станем менять архив на женщину. Придется любым способом убедить наших соперников, что мы не шутим и, не моргнув глазом, пожертвуем мистрисс Уэстмор. Да не корчите таких страдальческих рож, ничего с ней не случится! В нынешней заварушке она теперь самый важный человек. Без нее невозможны никакие переговоры. Если нам немедля не предъявят ее, живую и здоровую, они и клочка бумажки из этих сундуков не получат, неужели не понятно? Когда мы ее увидим и побеседуем, тогда будем соображать, как быть дальше. В крайнем случае сунем им в зубы часть архива — авось подавятся.

— По-моему, будет лучше, если нам удастся создать впечатление, что мы не располагаем этими бумагами, — задумчиво проговорил мессир Бернардоне-младший, шестым или седьмым чувством угадав, что с этого мгновения его безмолвно включили на равных правах в компанию. — Например, что мы заранее спрятали их в определенном месте, которое откроем только при выполнении наших условий…

— Или не откроем. Правильно! — одобрил Мак-Лауд. — Для правдоподобия помашем у них перед носом несколькими листами… Гай? Эй, что с тобой?

— У меня от ваших коварных замыслов уже голова кругом идет, — честно признался сэр Гисборн. — Я понимаю, что вы правы и что иногда приходится действовать… скажем так, не вполне законно. Однако все эти рассуждения о допустимости лжи…

— Не бери в голову, — отмахнулся Дугал. — Понимаешь, если бы можно было обойтись без излишней словесной чепухи, я бы только порадовался. Но такое уж у нас везение. Придется потерпеть. Мне, сам понимаешь, особого доверия никто не окажет, так что большинство разговоров падает на тебя. Мистрисс Изабель трудно назвать прекрасной девицей, но вытащить из неприятностей ее необходимо.

— Не спорю, — вздохнул Гай. — Просто сомневаюсь, что у меня получится.

— Почаще напоминай себе, что в противном случае не видать нам никакой Палестины, как своих ушей, — с некоторым злорадством посоветовал компаньон. — Мы же тут, считай, никто. Чужаки в чужой стране, сгинем — ни одна живая душа не вспомнит. Я-то давно привык, что могу полагаться только на себя…

— Похоже, я скоро тоже начну привыкать, — мрачно сказал сэр Гисборн. Франческо посмотрел на них обоих извиняющимся взглядом, словно хотел попросить прощения за то, что невольно послужил причиной всех обрушившихся на компаньонов неурядиц, и начал собирать разлетевшиеся по всему столу пергаменты, снова перевязывая их шнурками и укладывая обратно в сундук. Гай рассеянно взял резную шкатулку, повертел в руках, открыл — ее выстеленная темно-лиловым фетром внутренность пустовала. Какую бы книгу не предполагалось сюда поместить, сейчас она находилась где-то в ином месте. Не исключено, конечно, что шкатулка сама по себе представляла ценность. Еще бы, желтоватая кость диковинного животного из Полуденных стран, покрытая мелким резным узором из переплетающихся иззубренных листьев, тонких веток и цветочных головок могла быть очень высоко оценена любителями редкостей. Сэр Гисборн не знал, когда и где могли сделать такую вещь, и тихонько спросил Франческо. Итальянцу хватило одного пристального взгляда и нескольких быстрых поглаживаний по бокам и крышке:

— Ромейская работа, около пятидесяти или шестидесяти лет назад. Кость лишь слегка изменила цвет. В таких шкатулках иногда держат дорогие книги, но чаще используют под драгоценности.

— Она принадлежала мистрисс Изабель? — почему-то сорвалось с языка у сэра Гисборна. Франческо немного подумал, вспоминая, и покачал головой:

— Не знаю. Во всяком случае, раньше такой вещи я у нее не видел.

На следующее утро они покинули гостиницу «Конь и подкова», а вслед за ней и Тулузу, с ее домами розового камня, воздухом, в котором витал тающий аромат минувшего празднества, и неведомыми любителями подкидывать замысловатые загадки. Дорога в графство Фуа, как заранее выяснил Мак-Лауд, была одной их трех, что начинались от Старых ворот столицы. Раздумывать над тем, кто будет ожидать компаньонов в указанном месте, не пришлось: в жидкой лужице тени под старым искривленным тополем терпеливо скучали двое — пегий мул в сбруе с вылинявшими кисточками, и его владелец, казавшийся столь же неотъемлемой частью пейзажа, как растрескавшиеся от жары камни и чахлая зелень. Увидев явившуюся на место встречи компанию — троих верховых при трех заводных лошадях, он равнодушно и длинно сплюнул, взобрался на костлявую спину своей скотинки и потрусил вверх по пыльной дороге, даже ни разу не оглянувшись, чтобы проверить, следуют ли за ним остальные.

После Лиму потянулись ставшие уже привычными невысокие, изрезанные ветрами и прокаленные солнцем коричнево-охристые горы с гребнями, похожими на отточенные лезвия ножей. Вдалеке по правую руку воздвигся неприступный на вид пик со снежной вершиной, кратко поименованный проводником «Карду». Точно для соблюдения симметрии, впереди, в направлении полуденного восхода замерцали отблески на ледяных выступах еще одной горы, окруженной черными утесами — Бланшфор и соседствующих с ней отрогов Рокко-Негро. Путники миновали еще один городок, чьи приземистые домишки лепились к неприветливым рыжим скалам, Алье-ле-Бэн, который мог даже похвастаться такой роскошью, как бенедиктинский монастырь и резиденция здешнего епископа. Франческо, задумчиво обозрев теснившиеся под защитой каменистого холма неказистые здания, предположил, что тут, наверное, самое захудалое аббатство во всей области, куда сюда ссылают в наказание согрешивших священнослужителей. Гай мысленно с ним согласился: местечко в самом деле мало походило на воплощение земного рая. Летом жара, зимой пронизывающие холодные ветры с гор, и во все времена года — унылые окрестности, еле-еле оживляемые тусклой зеленью во впадинах гор.

— Кажется, я догадался, куда мы едем, — заявил Франческо на следующий день после ночевки в Алье-ле-Бэн. Путешествовать в этих краях, как выяснилось, можно только с рассвета до часа третьего, а затем с девятого часа до наступления сумерек, иначе рискуешь если не изжариться заживо, то замучить лошадей. Потому самое жаркое время дня отводилось под отдых, а если удавалось найти подходящее укрытие с тенью, то привал считался просто роскошным. Кстати, через два или три дня пути компаньоны начали привыкать к горькой воде местных ручьев, хотя лошади по-прежнему отказывались ее пить. — Мне повезло: я познакомился с монахом из Алье, сборщиком милостыни, и расспросил про здешние края. Он сказал, что лиг через пять в Од впадает ее восходный приток, Риальса, а выше по течению Риальса сливается с еще одной рекой, Бланш или Бланк. Между тремя реками тянется большое возвышенное плато, на полуночном восходе которого стоит гора Бланшфор. Тамошние места получше здешних, в них больше воды и зелени. Там расположены замки местной знати — около двух десятков укрепленных крепостей. Сдается мне, что именно туда мы и держим путь, потому что больше некуда, разве что через горы, в тамошние королевства мавров…

— Где мы нужны, как лошади пятая нога, — заключил Мак-Лауд. Компания сидела у входа в пещерку под скальным выступом и смотрела вниз, на участок относительно плоской земли, поросший серовато-зеленым бурьяном, где бродили расседланные лошади и мул проводника. Сам проводник, завернувшийся в изрядно облысевшую шкуру неведомого зверя, храпел под шелестящей на ветру дикой сливой. На первый взгляд, старик дрых как убитый, но путешественники уже усвоили, что он обладает чутьем дикого животного, безошибочно подсказывающего ему, когда наступает подходящее время для продолжения пути. — Нечто в этом духе я и предполагал. Жутковатые здесь места, правда?

— У вас, мессир Дугал, никогда не хватает терпения дослушать до самого интересного, — с легкой укоризной проговорил Франческо. — Знаете, кто сеньор этого края и его ближайшие соседи? Нет? Так вот, я поспрашивал, и мне сказали: тут правит граф Редэ, Бертран де Транкавель, вместе с родичами, которых за глаза именуют Бешеной Семейкой. Честное слово, я ничего не выдумал! Я разговаривал с несколькими людьми — с монахами из аббатства на горе, с хозяином трактира и его гостями, с владельцем овощной лавки, что через дорогу от постоялого двора, и все повторяли: сердце здешнего маленького мирка — замок Ренн-ле-Шато, где заправляет Бешеное Семейство. Некоторые даже добавляли — Безумное. Их соседи и родственники — Бланшфоры из Фортэна, а по дороге дальше на полдень нам встретится замок Лавальдье и угадайте, кому он принадлежит? Семье по фамилии Плантар, вот так! Вам ничего не напоминают эти имена?

— Напоминают, — невесело сказал Гай. — Нам посчастливилось забраться именно в те края, о которых столь красочно повествовал блаженной памяти папаша Тардье из Муассака. Вот и говори, что в мире не существует случайностей.

— Не верю я в подобные совпадения, — бросил Мак-Лауд, но объяснять свое непонятное замечание не пожелал. В горячем воздухе, наполненном запахом увядающей травы и нагретых камней, повисло молчание, нарушенное Гаем:

— Хотите услышать еще одну прелюбопытнейшую вещь?

Попутчики кивнули. Франческо быстро и заинтересованно, Дугал — лениво, точно из вежливости. Сэр Гисборн продолжил:

— Пока вы рассиживались в трактире, я отправился прогуляться по этому Алье. Меня остановили по крайней мере пятеро человек вполне почтенного вида, и задали один и тот же вопрос, показавшийся мне довольно удивительным. Им весьма хотелось знать: мы, случайно, не собираемся поохотиться на волкодлака?

— Чего? — успевший задремать Мак-Лауд мгновенно проснулся, рывком сел, едва не свалившись с узкого карниза, и пристально уставился на Гая. — Ну-ка, повтори!

— Как утверждают горожане, в окрестных горах уже два или три года обитает волкодлак, волк-оборотень, — повторил сэр Гисборн, с величайшим удовольствием созерцая вытянувшиеся от изумления физиономии попутчиков. — Иногда благородные господа приезжают с намерением положить конец его безобразиям и растянуть шкуру зверя на главной площади Алье или Лиму, но пока никому не удалось даже мельком увидеть это существо. Оно крадет овец и порой нападает на людей: пастухов, охотников, детей из горных селений. Его также считают виновным в пропаже нескольких молодых женщин из Алье и соседних городков. Возможно, это работа самых обычных волков или других хищников, но поселяне убеждены, будто поблизости бродит волкодлак и очень хотели бы от него избавиться. В своих тревогах они дошли до того, что готовы заплатить любому, рискнувшему отыскать и уничтожить причину их бедствий.

— Знавал я одного парня, которого Господь слегка обделил мозгами и который убедил себя, будто он — оборотень, — рассеянно припомнил шотландец. — Этот тип жил в лачуге, подальше от людей, носил волчью шкуру, охотился на отбившихся от стада овец и мелких животных… В конце концов ему не повезло: он прикончил ребенка и не нашел ничего умнее, чем спрятать тело неподалеку от своей халупы. Родные начали искать пропавшего мальчишку с собаками, свора вывела их прямиком к могиле…

— И что произошло? — затаив дыхание, спросил Франческо.

— Известно, что, — пожал плечами Мак-Лауд. — Камень на шею, бултых в озеро, поминай, как звали. Еще легко отделался — могли бы спалить. Может, тут тоже шляется какой-нибудь недоумок? Или всего-навсего завелся обычный хитрый волчара со своим выводком. Устроили бы лучше облавную охоту, чем выдумывать каких-то оборотней.

— Может, скажешь, что их не существует? — вкрадчиво осведомился Гай.

— Я пока ни одного не встречал, — отрезал Дугал. — Увижу — поверю. А подобных баек я сам могу сложить хоть сотню.

— Ваш друг — прирожденный скептик, — хихикнул Франческо. — Человек, доверяющий только тому, что можно увидеть глазами или потрогать руками. Но как же тогда насчет отвлеченных от бытности идей?

Гай недоуменно поднял бровь, пытаясь сообразить, что имеет в виду Франческо, и удивился еще больше, когда Мак-Лауд ответил, даже не задумываясь:

— Всякую идею можно превратить в действие и посмотреть, что получится. Слова и люди всегда проверяются делами, и только ими… Отвяжитесь от меня, я спать буду.

В подтверждение своих слов он заполз поглубже в тень пещерки и свернулся на песчаном полу, бросив рядом с собой поскрипывающее сплетение ремней амуниции. Франческо поднялся, старательно отряхивая одежду от набившейся в складки белой пыли, легко спрыгнул вниз и заявил:

— Я скоро вернусь. Хочу подняться во-он на тот холм, — махнул рукой в сторону пологой возвышенности, замыкавшей узкую долину и добавил: — Когда мы проезжали мимо, мне показалось, что там разбит сад или оливковая роща. Раз роща — значит, поблизости обязательно живут люди. Можно разузнать, далеко ли еще ехать до замка Редэ. Мне уже до смерти надоели эти лысые скалы, а вам?

— Тоже, — кивнул Гай. — Ладно, ступай, только не заблудись. Если в самом деле наткнешься на жилой дом, добудь у хозяев что-нибудь более съедобное, чем солонина и кислые лепешки, идет?

Итальянец согласно кивнул и запрыгал по склону с камня на камень. Спустившись на поляну, он задержался глянуть, как поживают лошади, и начал карабкаться вверх, пробираясь между торчащими из земли валунами. Вскоре он добрался до скошенного гребня холма, огляделся, прикрыв глаза ладонью от не по-осеннему яркого солнца, и пропал из виду. Сэр Гисборн не заметил никакой рощи, но решил, что Франческо просто хочет побыть в одиночестве. Может, он действительно отыщет человеческое жилье — он же Счастливчик, которому везет чаще, нежели остальным смертным. Место их стоянки выглядело уединенным, единственная серьезная неприятность, которая тут грозила — поскользнуться или по неосторожности наступить на задремавшую на теплом камне змею. Впрочем, Гай считал Франческо достаточно сообразительным, чтобы избежать и того, и другого. Россказням про волкодлака сэр Гисборн не слишком поверил, отнеся их к обычным суевериям вилланов, склонных повсюду выискивать происки нечистой силы вместо того, чтобы работать как следует.

Дремоту Гая — нечто среднее между бодрствованием, готовым вот-вот плавно смениться сном вполглаза — нарушил скрип щебенки и треск мелких камешков под приближающимися шагами. Гай приоткрыл один глаз, дабы удостовериться в благополучном возвращении одного из своих компаньонов… и вскочил, успев одновременно пнуть в бок недовольно заворчавшего Мак-Лауда. Он не мог в точности сказать, зачем так поступил. Просто в облике быстро поднимавшегося к их убежищу Франческо появилось нечто тревожащее и наводящее на мысли о близкой опасности.

— Идемте, — не дожидаясь расспросов, быстро проговорил Франческо. — Вы должны это увидеть.

— Да что опять стряслось? — сердито осведомился Дугал, но ответа не получил: убедившись, что его попутчики проснулись, Франческо немедля повернул обратно. — Гай, что там?

— Ничего особенного, насколько я могу судить, — откликнулся сэр Гисборн, озадаченно глядя вслед быстро уходящему итальянцу. — Ему понадобилось взобраться на соседний холм — он якобы углядел там рощу и чей-то дом.

— Рощу и я видел, — Мак-Лауд протяжно зевнул и начал собирать разложенное на полу снаряжение. — Здорово смахивает на заброшенную. Ладно, придется сходить, иначе ведь не угомонится. Не знаю, что он там отыскал, но, похоже, успел изрядно перепугаться. Может, наткнулся на логово волкодлака?

— Не говори глупостей, — огрызнулся Гай. — Скажи лучше, разбудить проводника или не стоит?

— Обойдемся без него, — решил Дугал. — Пошли.

Склон холма оказался довольно пологим, несмотря на усеивающие его камни с острыми краями, но все равно мало подходил для пеших прогулок. Безнадежно отстававшему сэру Гисборну уже на середине подъема пришлось остановиться и передохнуть, уныло провожая взглядом быстро поднимавшегося шотландца, для которого, похоже, не имело особого значения, идет он по ровной дороге или круто забирающему вверх каменистому откосу. К тому времени, как Мак-Лауд исчез из виду, Гай еле-еле добрался до гребня холма, отмеченного светло-желтыми метелками ковыля, пробившегося между камнями, и смог наконец заглянуть в загадочную соседнюю долину.

Оливковые деревья, померещившиеся Франческо, наличествовали — около десяти или двенадцати правильных рядов, выстроившихся под защитой охристо-бурых скал. Однако узкие дорожки между ними наглухо затянули буйно разросшиеся сорняки, а сами деревья выглядели неухоженными и больными. Приближение людей спугнуло стайку заполошно взвившихся в воздух птиц, безнаказанно склевывавших черные и зеленые шарики созревших ягод.

«Весь урожай нынешнего года достанется птицам, — с отстраненным равнодушием подумал Гай. — Тем самым, которые не сеют, не жнут, но собирают брошенное. Удивительно, как быстро приходит в запустение покинутое человеком место, и там немедленно появляется бурьян, селятся крысы и лисы, а по осени налетают птицы, подбирающие все крошки».

Резким движением ладони он стер налипшие на лицо песчинки и зашагал вниз, к ожидавшим его на окраине рощи компаньонам. Пока на глаза не попадалось ничего угрожающего, кроме запущенной и наводившей уныние группки пыльно-зеленых деревьев.

Уже преодолев половину расстояния, сэр Гисборн понял, какой важной детали недостает в окружающем пейзаже. Имеется роща, пускай и брошенная на произвол судьбы, но где тогда жилище ее бывших хозяев? Их дом должен стоять где-то поблизости, иначе как бы они ухаживали за своим хозяйством? Гай на ходу обшарил долину взглядом, размышляя, где самое выгодное место для постройки. Долго искать не потребовалось: он бы разместил небольшой дом подле сужающейся впадины пересохшего оврага, где даже отсюда виднелась тонкая блестящая жилка ручья.

Франческо, впавший в какую-то настороженную тревогу, поневоле начавшую передаваться его спутникам, торопливо повел их в обход бывшего сада, намереваясь выйти именно к замеченной Гаем лощине. Под ногами с неприятным чмокающим звуком лопались упавшие с деревьев перезрелые оливки, становясь растекающимися лужицами густого зеленоватого сока, посреди которых валялись пустые шкурки.

Кусты бурьяна неожиданно расступились, открыв аккуратно вымощенную гладко отесанными камнями тропинку. Франческо остановился и резко отступил в сторону — похоже, он привел своих попутчиков именно туда, куда намеревался, предоставив им право самим увидеть так напугавшую его вещь. Однако сэр Гисборн не заметил вокруг ничего особенного. Дорожка вела мимо обложенного известняковыми плитами колодца с покосившимся набок деревянным навесом, мимо чего-то, напоминающего остатки разрушенного небольшого строения, и заканчивалась… Собственно, ей надлежало заканчиваться возле боковой двери в предполагаемый дом, но тропка упиралась в густую поросль отцветающего кипрея — цветка, в изобилии произрастающего на заброшенных вырубках и местах недавних пожарищ.

Слегка опешивший Гай вдруг заметил, что заросли кивающих на ветру высоких стеблей словно вытянулись вдоль незримых границ, повторяющих очертания некогда стоявшего тут здания — довольно большого, окруженного хозяйственными пристройками. Приглядевшись, он увидел осязаемые подтверждения своим мыслям: то там, то здесь над шелестящей травой поднимались покрытые черной сажей камни, похожие на гнилые расшатанные зубы. Вон торчат несколько сколоченных между собой досок — останки бывших лестничных ступенек. В зарослях наполовину утонуло нечто, похожее на обугленную дверную коробку. Точно, сгоревший дом, погубленный пожаром не далее, как в начале этого лета, а после милосердно укрытый растениями. Что здесь настолько необычного, чтобы Франческо понадобилось непременно тащить их взглянуть на позаброшенные руины?

— Это же часовня, — вдруг проговорил Мак-Лауд, и Гай впервые расслышал в голосе компаньона растерянность. — Или мне кажется?

— Не кажется, — холодно уронил Франческо и сделал движение, будто хотел подойти ближе к развалинам, но не отважился. Мак-Лауд, мгновение поколебавшись, осторожно дошел до конца дорожки, наклонился, пристально разглядывая что-то, скрытое узкими листьями кипрея, затем медленно двинулся вдоль бывшей стены. Сэр Гисборн присоединился к нему, быстро глянув на итальянца и поняв, что того лучше оставить в покое и не лезть с расспросами.

Под защитой начавшей вянуть зелени в самом деле таились остатки каменного фундамента. Возведенные на нем деревянные стены прогорели дотла и обрушились внутрь здания, смахивая теперь на безжалостно переломанные кости. Если посмотреть сверху, здание в плане напоминало повернутый с востока на запад крест, и вполне могло некогда служить уединенной часовней. Но почему она сгорела? Что стало причиной пожара — неосторожность обитателей или простая случайность вроде горсти выпавших из очага углей?

Дугал снова остановился, подобрал обломок наполовину сгоревшей доски, раздвинул им густые заросли и угрюмо кивнул, точно отыскав подтверждение не слишком радостным мыслям.

— Им не повезло, — кратко сказал он, отбрасывая доску. — Плохое место и грязная история. Надо увести отсюда Френсиса.

— Собственно, в чем дело? — не понял Гай. — Это действительно сгоревшая часовня? Что ж, порой церкви горят также, как обычные дома и крепости…

Вместо ответа шотландец с размаху пнул носком сапога наполовину скрытую кипреем горку бесформенных предметов, мгновенно рассыпавшуюся на части и заблестевшую на солнце угольно-черными внутренностями. Пройдя дальше, он нашел еще один такой же холмик и тоже разрушил его, после чего выжидательно покосился на Гая, точно осведомляясь, нужны ли еще разъяснения. Сэр Гисборн медленно покачал головой влево-вправо: ему все стало ясно.

Весной этого года кто-то обложил здание часовни связками хвороста, наверняка щедро плеснув поверх масла, и поднес к ним факел. Никогда не утихающий ветер быстро раздул пламя, и вскоре на краю долины заполыхал высокий, издалека заметный костер. Неизвестно откуда пришло твердое убеждение, что пожар случился ночью, и вокруг охваченного пламенем строения, чьи узкие окна напоминали красные глаза агонизирующего зверя, кружил десяток всадников, сопровождаемый злобно кричащими людьми, а потом черепичная крыша обрушилась, выпустив наружу ревущий искристый вихрь и положив конец еще доносящимся изнутри пронзительным воплям.

— Г-господи всемогущий, — с трудом выговорил Гай, не удивившись, как хрипло прозвучал его голос. — Но почему?..

— Я предупреждал, — Дугал попятился в сторону, словно опасаясь наступить на ядовитую змею или увидеть что-то, никак не вяжущееся с солнечным осенним днем, например, бледную призрачную тень, возникающую над развалинами. — Я с самого начала предупреждал, что в здешних краях не все чисто… — он вдруг подался вперед и вниз, почти нырнув в желтовато-бурую листву, и также стремительно шарахнулся назад. — Пошли отсюда, быстро!

— Что там такое? — с любопытством, показавшимся ему самому болезненным и противоестественным, спросил сэр Гисборн.

— Ничего, — отрезал Мак-Лауд, шаг за шагом отступая к дорожке и, ухватив Гая за край плаща, с силой потянул его следом. — Там ничего нет. Пойдем. Уже не так жарко, пора ехать.

— Что ты нашел? — упрямо повторил Гай. Ему одновременно хотелось и не хотелось услышать ответ, и он дождался зло брошенного:

— Череп там, понятно? Хорошо прокопченный человеческий череп и вдобавок не один. Не вздумай проболтаться Френсису, — он чуть слышно добавил: — Может, кому-то удалось сбежать…

Франческо ждал их там, где остановился в первый раз. Он сидел, привалившись спиной к покрытому расплывшимися белесыми пятнами выгоревшего мха камню и безучастно смотрел в землю прямо перед собой, точно пересчитывал трещины на засохшей глине. Дугал легонько потряс его за плечо:

— Вставай. Мы уходим.

— Кто мог сделать такое? — ошеломленно вопросил сэр Гисборн, когда оставшаяся без хозяев роща и обгорелые руины остались за гребнем холма. Итальянец молча шагал впереди, точно позабыв о своих спутниках и вообще обо всем мире. Гай подумал, что надо бы поговорить с ним, сказать что-нибудь успокаивающее, но в голову не приходило ничего путного. — Зачем?

— Чем чаще всего доказывается правота в споре? — раздраженно фыркнул Мак-Лауд и сам ответил: — Насколько я знаю людей, начинается все с разумных слов, но заканчивается одинаково — кулаками. Помнишь того парня из Муассака, что прикидывался безумным? Так вот, он прав — тут, в Лангедоке, спор о вере растянулся на десятилетия, и, как водится, вся тяжесть пала не на спорщиков, а на невинных, оказавшихся в плохое время в ненужном месте. Я же говорил тебе — здесь земля катаренов…

— Они называют себя катарами, — еле слышно бросил через плечо Франческо. — Они всегда жили тут — в краю горькой воды и безжалостного солнца. Вода отравила их мысли, а солнце выжгло души. Я не знаю, что ожидает их в конце пути, но Мадонна свидетельница, мне хотелось бы понять, почему они избрали для себя дорогу, завершающуюся тупиком и лишенную всякой надежды на спасение?

Он прибавил шагу, благо спускаться по склону всегда легче, нежели подниматься. Гай проводил его слегка растерянным взглядом и вопросительно повернулся к компаньону. Тот покачал взлохмаченной головой, блеснув тонкими посеребренными шнурками на концах заплетенных от висков косичек:

— Поговорим чуть позже, идет? Я надеялся, что нам не придется столкнуться с местными традициями, но сам видишь, как получилось… Мне известно немногое, Франческо, кажется, чуть побольше, тебе же вообще ничего. Это мой промах, и я его исправлю, однако не сейчас. Сказать по правде, мне слегка не по себе.

— Мне тоже, — признался Гай, почувствовав безрадостное облегчение при мысли, что не ему одному пришлось сегодня испытать ощущение близости к чему-то непонятному и отталкивающему. Он не хотел знакомиться с «местными традициями», как их назвал Мак-Лауд, но понимал: знания необходимы, даже те, что вызывают брезгливость и смутное отвращение. Он внимательно выслушает все, что ему скажут, и задаст необходимые вопросы, однако изо всех сил постарается забыть услышанное в тот миг, когда границы Лангедока останутся позади.

Но имелась еще одна вещь, в которой Гай не хотел признаваться даже себе. Витающий повсюду дух темного, манящего очарования, дух неразгаданных таинственных загадок, манящий приоткрыть запертые двери и увидеть спрятанное за ними. Сэр Гисборн всегда полагал себя обыкновенным человеком, пытающимся честно выполнять свое предназначение на земле, и внезапная, нездоровая тяга к здешним мрачным чудесам пугала его до глубины души.

— Здешние края всегда считались неспокойными. Конечно, «всегда» — не слишком подходящее слово, скажем так: с времен Рима здесь постоянно случалось что-то неладное. Войны с варварами-вестготами, мятежи колоний против Империи, потом — войны с маврами, приходившими из-за Пиренеев, и снова какие-то непонятные перешептывания, книги, которые вроде бы никогда не существовали, реликвии непризнанных святых, загадочные предзнаменования грядущих перемен, и снова тишина. Невозможно схватить кого-то за руку, обвинить в поклонении языческим богами или в том, что он ставит под сомнение слова отцов Церкви. Ничего! Только невнятные разговоры с оглядкой, темные секреты, хранимые и передаваемые из поколения в поколение, а поглядеть со стороны — тишь да гладь.

Говорил Франческо, и говорил непривычно медленно, тщательно произнося каждое слово. Гай, успевший немного изучить характер итальянца, догадывался — мессир Бернардоне до крайности взволнован, а его кажущееся спокойствие грозит рухнуть в любой миг. Потому сэр Гисборн старался не перебивать рассказчика без нужды, решив отложить подробные расспросы на потом. Обычно разговорчивый Дугал тоже помалкивал, иногда вставляя словечко-другое. Идущие шагом кони пофыркивали, выбивая копытами фонтанчики белой пыли. Ширина дороги как раз позволяла трем всадникам ехать в ряд, и, когда долина с печальными руинами осталась далеко позади, находившийся посредине Франческо без малейшего намека со стороны попутчиков завел разговор о суевериях, распространенных на полудне Франции и в последнее время все больше приобретавших черты какой-то зловещей новой веры.

— Не рискну утверждать, будто мне известно нечто особенное. Скорее всего, я знаю даже меньше, чем обычный местный житель. Я все лишь пересказываю собранные слухи, которые попытался выстроить по порядку и придать им вид завершенной истории. Начинать придется издалека и не отсюда. Давным-давно… Похоже на начало сказки, но ничего лучше мне не придумать. Так вот, давным-давно, однако уже после рождения Спасителя, но до того, как Истинная вера распространилась повсюду, жил в Персии человек по имени Мани, Маисе или Манихеус — в Европе его называют по-разному. Персия тогда принадлежала Римской империи, и, как я понимаю, дела — как политические, так и религиозные — обстояли там не лучшим образом. Империя разрушалась, каждая провинция норовила урвать себе владение побольше, города наполняли беженцы, мошенники и проповедники тысячи и одной веры, среди которых явился и Мани. Возможно, он искреннее верил в то, что говорил; возможно, сознательно обманывал пошедших за ним. Думаю, сейчас, спустя почти семьсот или восемьсот лет, это не имеет большого значения.

— Не имеет, — на редкость дружным хором согласились Гай и Дугал, а шотландец немедленно спросил: — Чем же прославился этот перс?

— Он создал веру, — Франческо пристально смотрел куда-то вперед, на затянутые колеблющимся маревом холмы. — Вернее, не создал на пустом месте. Он взял издавна существовавшие верования персов, слегка переиначил и стал проповедовать, для начала объявив, что к нему явился некий посланник Небес и велел нести людям божественное слово. Дальше я могу перепутать, потому что я — человек не слишком ученый…

— Извиняться будешь потом, а сейчас рассказывай, — потребовал Мак-Лауд.

Франческо кивнул и продолжил, отчасти справившись с собой и заговорив более сдержанно:

— Мани, конечно, был язычником, человеком, верующим в существование многих богов. Из них он выделял двух — бога света и бога тьмы. У них наверняка есть имена, но мне, к сожалению, они неизвестны. Эти боги вечно сражаются между собой, используя силы природы и поклоняющихся им людей. В конце концов бог света одержит победу, потому что правитель тьмы — всего лишь одно из его созданий, некогда взбунтовавшееся и пожелавшее само править миром. Отчасти похоже на то, что говорится в Писании о Господе и павших ангелах, верно? Однако Мани все переиначил. Он утверждал, что владыки света и мрака изначально равны между собой, их спору не суждено разрешиться, а если суждено, то совершенно необязательно победой светлых сил…

— Ему, наверное, в детстве частенько доставалось от приятелей, потому он и невзлюбил всех людей скопом, — чуть слышно пробормотал Дугал и разочарованно хмыкнул. — Вот так всегда — заявится какой-нибудь обиженный и начинает вопить: «Мне было плохо, но теперь я сделаю так, чтобы вам стало еще хуже!..»

— Учение Мани привлекало многих, — Франческо сделал вид, что не заметил язвительных комментариев. — Наверное, в те времена человеческая жизнь и достояние постоянно находились под угрозой, и люди, не встречая надежды в своих духовных наставниках, шли за тем, кто оправдывал все их поступки — как хорошие, так и плохие. Если добро и зло равны в небесах, значит, равны и на земле, так?

— Ты в богословы случаем не готовился? — вопросом на вопрос ответил Мак-Лауд. Франческо озадаченно нахмурился и покачал головой:

— Нет. Мне повезло — я выучился читать и всегда хотел узнать больше, чем сейчас. Продолжать или вам не слишком интересно?

— Конечно, интересно, — Гай перебил компаньона прежде, чем тот успел сказать хоть слово. — Дугал, сделай милость, помолчи. Помнится, мне пытаются растолковать, что здесь к чему.

— Уже заткнулся, — с подозрительной готовностью отозвался шотландец.

— На некоторое время манихейство стало чуть ли не общепризнанной религией распадающихся римских колоний. Даже такой мудрый человек, как святой Августин, поддался его речам и хотел объединить творение Мани с христианством, делавшим тогда свои первые шаги, однако понял, что ничего хорошего подобный союз не принесет. Конклав священнослужителей в Константинополе вскоре признал манихейство ересью, а создатель учения погиб, убитый жрецами-соотечественниками, опасавшимися его растущего влияния на людские умы. Так было положено начало нынешним разногласиям.

Франческо остановился перевести дух, а Гай с легким удивлением подумал, что ни ему, ни кому-либо из его знакомых как по Ноттингаму, так и по Лондону меньше всего приходило в голову копаться в истоках религии, тем более — вызнавать происхождение ересей и суеверий. Разве не достаточно просто верить, и, как положено любому рыцарю, служить преданным мечом Церкви? Для Франческо и людей со складом ума, подобным его, требовалось нечто иное — укрепление веры знаниями. Мистрисс Изабель говорила сущую правду: подлинное место Франческо — в каком-нибудь университете, а не за грязным прилавком торговца.

— Со смертью основоположника учение, конечно, многое потеряло, — вновь зазвучал голос, выговаривавший слова с мягким, слегка присвистывающим акцентом уроженцев Полудня, — однако не кануло в безвестность. Странствующие проповедники из Персии и окрестных земель понесли его дальше, на закат, в Европу, и в конце нашего тысячелетия оно внезапно возродилось, теперь уже под множеством иных имен. Место персидского бога тьмы занял дьявол, добавились новые постулаты, то есть утверждения, и постепенно из языческого верования родилась еретическая вера.

— Мессир Бернардоне, простите неотесанного английского рыцаря, но я не уловил разницы, — признался сэр Гисборн. — Разве язычество и ересь — не различные названия одной и той же вещи?

— Отнюдь, — Франческо мог сколько угодно твердить о собственной неучености, но стоило лишь попросить его о разъяснении какого-либо сложного вопроса, молодой итальянец тут же преображался и начинал говорить не хуже (а порой, как казалось Гаю, намного лучше) многомудрых клириков из Кентербери или колледжа святой Марии в Оксфорде. Лет через пять-шесть, иногда размышлял Гай, из Франческо, особенно если судьба окажется к нему благосклонна и он попадет-таки в какую-нибудь хорошую школу, получится весьма непростой человек — образованный, красноречивый и способный увлечь людей за собой. Вопрос только, куда?.. — Ересь — ошибочное, преднамеренное и последовательное противодействие человека истине, установленной Церковью. Сарацины, с которым вам предстоит сражаться, никогда не относились к нашей Церкви, и потому зовутся «неверными», людьми, исповедующим иную религию, нежели мы. Язычники же веруют в существование многих богов, в то, что их божества живут рядом, в возможность напрямую разговаривать с ними…

— Умник, — с отвращением проворчал Мак-Лауд, — побывал бы у нас, узнал на собственной шкуре, что такое Народ Холмов. Посмотрим, как бы ты тогда запел… И вообще, ты начал про этих, как их… фатаренов.

— Прошу прощения, господа, я слегка отвлекся, — с высокомерным видом делающего величайшее одолжение ученого мужа ответствовал Франческо. — Allora, фатарены, патарины, катарийцы, катары — всего лишь разные произношения одного и того же слова, означающего «просветленный» или «очистившийся». После суда, проведенного над несколькими из их вожаков, если я ничего не путаю, в 1165 году в городке Альби, что в десяти лигах к полуночному восходу от памятной всем нам Тулузы, они еще получили прозвище «альбигойцев». В сущности, они наследовали учение Мани, однако переменили его в соответствии с нынешними временами. Мне рассказывать, что оно собой представляет, или можно обойтись?

Дугал покосился на ноттингамца, получил в ответ решительный кивок, вздохнул и скорбно проговорил:

— Излагай. Только попроще, если можно.

— Попроще, так попроще, — Франческо задумался, видимо, собирая воедино все скопившиеся у него обрывки знаний и последовательно располагая их одно за другим. — Начну с того, что самый известный проповедник последних десятилетий, Бернар из Клерво, которого теперь называют святым, около сорока лет назад приезжал в Тулузу, на диспут, устроенный предводителями катаров, и, проехавшись по краю, назвал их веру… Погодите, сейчас вспомню, как в точности записано, — он зажмурился, кивнул и четко выговорил, сначала на латыни, затем на привычном норманно-французском: «Нет более христианских проповедей, чем у них, и нравы их чисты».

— Именно так и сказал? — поразился Гай. Имя святого Бернара, основателя знаменитой цистерианской обители и вдохновителя второго из Крестовых походов, на Острове знал любой человек, хоть немного прислушивавшийся к новостям из-за Пролива. Мнение такого авторитета среди отцов Церкви имело нешуточный вес.

— Эту фразу я прочел в сборнике его проповедей, — пояснил Франческо. — Еще там говорится, что святого неприятно удивила продажность и распущенность, бытовавшая среди католического клира, и задуманный диспут с еретиками в итоге обернулся расследованием многочисленных прегрешений местных священников.

Рассеянно прислушивавшийся Мак-Лауд отвернулся в сторону и зафыркал.

— Не вижу ничего смешного, — с легким возмущением заметил Франческо.

— Зато я вижу, — фырканье перешло в слабо приглушенные смешки. — Не обращай внимания, давай дальше.

Гай знал, чем вызвано желчное веселье компаньона: подобно большинству его соотечественников, Мак-Лауд считал, что содержание приходских священников частенько обходится пастве неоправданно дорого, и собираемые деньги уходят не туда, куда надлежало бы. Обвинение имело под собой веское и неоспоримое доказательство: достаточно бросить взгляд на любой из процветающих монастырей Франции или Италии, а после задать себе поистине торгашеский вопрос: «Во сколько обошлось это великолепие?»

Франческо недоуменно поднял бровь, однако его больше привлекала возможность делиться имеющимися знаниями, чем причины загадочного поведения спутника.

— Лично у меня сложилось о катарах двоякое мнение. С одной стороны, любое послание из Рима яростно клеймит их как вероотступников, нечестивцев и закоренелых еретиков. С другой стороны, к ним примыкает все больше и больше народу, и я не верю, чтобы простой люд, не слишком разбирающийся в вопросах богословия и предпочитающий цветастым словесам что-нибудь простое и понятное, мог скопом променять веру своих отцов на нечто непривлекательное. Думаю, большая часть тех, кого называют «катарами», вообще мало смыслит в том, в что якобы верует. Они идут за тем, кто указывает им путь, и повторяют его слова, не слишком вдумываясь в их смысл. Они довольны, что больше не приходится отдавать десятую часть плодов своего тяжкого труда в ближайший монастырь. Многие втайне рады возможности безнаказанно спалить уединенную обитель, разумеется, предварительно ограбив ее под предлогом возвращения неправедно нажитых богатств тем, кому они должны принадлежать. Отсюда и разоренные храмы, и взаимное подозрение, и шепотки о потаенных тайнах, ведомых только избранным. Но, если вдуматься, получается замкнутый круг: сегодня горит христианская часовня, завтра в назидание прочим гибнут люди, заглазно объявленные катарами, хотя они могут совсем ими не являться, послезавтра одна из сторон хватается за оружие, другая тоже не сидит сложа руки и что же получается? — Франческо оторвал взгляд от убегающей под ноги лошадям пыльной дороги, поглядев на притихших спутников внимательным и чуть печальным взглядом. — Приходит война, кровь стекает в канавы, и в охваченном беспощадном пламенем мире не остается места призывам остановиться и выслушать друг друга.

— Я не понимаю, — жалобно сказал Гай. — Мессир Франческо, вы что, на стороне этих еретиков?

— Мне всегда хотелось быть на стороне Господа и справедливости, — несколько смущенно, однако решительно проговорил Франческо после затянувшегося молчания. — Знаю, необычно слышать такое от человека, чьи соотечественники повсюду славятся, как первейшие пройдохи и обманщики, но это так.

— Тогда тебе здорово не повезло, — с откровенно фальшивым сочувствием заявил Мак-Лауд. — Во-первых, если ты заикнешься вслух о подобных мыслях, к тебе тут же пристанет клеймо «подстрекатель» и «сочувствующий еретикам». Во-вторых, я знавал нескольких таких радетелей за справедливость — не самих, конечно, их учеников — и всякий раз повторялась одна и та же история. Сначала проповеди о мире и всеобщей любви, затем — банды разбойников, убивающих всех, кто не желает примыкать к ним или просто оказался на пути. Необязательно тратить десяток лет на протирание задницей скамеек в Сорбонне, чтобы понять простую вещь — помалкивай, пока тебя не спрашивают.

— Мессир Дугал, позвольте узнать: почему вы сами не следуете этому мудрому правилу? — с невинным видом отпарировал Франческо. Гай довольно хмыкнул, Мак-Лауд открыл и закрыл рот, не находя достойного ответа, и, наконец, раздраженно буркнул:

— Так получилось. Ремесло у меня такое — соваться во все заварушки.

— Давать советы другим, конечно, несравненно легче, — не удержался от подначки сэр Гисборн, и, помня о пристрастии компаньона к бесконечным перепалкам по любому поводу, торопливо обратился к Франческо: — Хорошо, кое-что о катарах я усвоил. Однако мне до сих пор неясно, в чем, собственно, заключается их учение и его расхождение с Истинной верой?

Франческо весь подобрался, точно собираясь прыгнуть в холодную воду, несколько раз глубоко вздохнул и заговорил, стараясь не частить:

— Они, как и последователи Мани, утверждают, будто существуют две изначальные и взаимосвязанные великие силы — света и тьмы. Первые сотворили и отдали свою частицу бессмертным душам ангелов и людей, вторые же — весь видимый мир, который по-гречески называется materia — «осязаемое», и столкнули их между собой в вечной схватке. В этом и заключается главнейшая разница. Наши святые отцы, проповедники и ученые из университетов говорят: зло мира происходит от дьявола и присных его, однако проявляется через поступки людей. Катары считают, что зло изначально присуще миру, оно принадлежит к числу его естественных свойств, такому же, как устремление падающей воды вниз или теплого воздуха — вверх. В таком случае единственный способ противостояния этому разлитому повсюду злу — обдуманный отказ от любых мирских благ и потребностей, стремление к совершенству через аскезу…

— Спаси нас, Господи, от многоумных болтунов, — вполголоса, однако очень искренне высказался Мак-Лауд. Увлекшийся Франческо пропустил его слова мимо ушей, говоря все быстрее и быстрее:

— Правда, существует другой путь — исправление и одухотворение материального мира силой человеческого разума. Однако, следуя подобным рассуждениям, поневоле додумаешься до жутковатых выводов: раз мир и живущие в нем люди изначально греховны, Спаситель не мог воплотиться в тело человека и остаться при этом Сыном Божиим. Значит, Христос — всего лишь один из пророков, в Распятии нет ни капли божественного, если оно вообще происходило, таинства церкви лживы и не нужны, проповедовать может каждый, на коего снизошло откровение, а священников, епископов и прочий клир давно следует согнать в кучу и выставить из страны…

— Остановись, пожалуйста, — взмолился Гай. В голове плавал немолкнущий тихий гул, напоминавший рокот отдаленного прибоя, среди которого островами поднимались отдельные разрозненные слова, лишенные всякого смысла. — Если все обстоит именно так, как ты рассказываешь, почему никто ничего не предпринимает?

— Что можно предпринять, мессир Гай? — спросил итальянец, требовательно уставившись на сэра Гисборна блестящими темными глазами. — Лангедок и соседствующий с ним Прованс только недавно стали частью Французского королевства. До того они сохраняли независимость и изрядное время пробыли под властью мавров. Здешние правители не торопятся подчиняться приказам из Парижа, и в пику королю оказывают катарским общинам свое покровительство. В Университетах Тулузы и Нарбонна, насколько я знаю, есть факультеты, где открыто преподают учение Мани. Кстати, если вы рассчитываете воочию узреть «катарский храм» или попасть на «катарскую мессу», можете забыть о своих надеждах. Ни того, ни другого не существует, ибо катары отвергают Крест как символ убийства и считают ритуал общего моления порочащим истинное представление об общении человека с Небесами. Собственно последователей учения мы тоже вряд ли увидим. Есть определенное число проповедников, так называемых perfecti, «совершенных», живущих по правилам отказа от мирских благ, и полно credentes — обычных людей, от крестьян до знати, всячески помогающих и поддерживающих этих самых «совершенных» в надежде обрести перед смертью духовное очищение… — он сосредоточился и почти по буквам выговорил длинное сложное название: — сonsolamentum. Кроме того, среди тех, кого именуют общим словом «катары», существует множество течений, придерживающихся различных, иногда прямо противоположных взглядов. Как вы предлагаете с ними бороться — как с сарацинами, огнем и мечом? Выжечь весь край, не различая правых и виноватых, надеясь, что Господь признает своих и накажет грешников? Погубить цветущие земли, старательно возделываемые в течение сотен лет, и ради чего? Вам не кажется, что цена за попытку очищения веры неоправданно высока? Каюсь, я всегда полагал, что если за спиной проповедника торчит вооруженная орава, то многого ли стоит проповедь мира, принесенная на остриях мечей?..

С каждой последующей фразой, произносимой все громче и громче, Франческо впадал в необъяснимое, возраставшее яростное возбуждение. Может, он впервые получил возможность открыто, ничего не опасаясь, высказать давно наболевшее, когда любое произнесенное слово влечет за собой следующее, и говорящий не в силах остановиться, как не в силах один-единственный человек смирить течение быстрой реки. Гай в тревоге оглянулся на компаньона, Мак-Лауд понимающе кивнул и, как обычно, нашел самый действенный из возможных выходов — поравнялся с Франческо, протянул руку и без особых церемоний потряс заговорившегося сверх меры попутчика за воротник, возвращая в обычный мир. Франческо оборвал свою горячую речь на полуслове, очумело затряс головой и робко спросил:

— Я опять сделал что-то не так?

— Всего лишь запутался в собственных умствованиях, — едко сообщил Дугал. — Хотя, к моему большому удивлению, тебе удалось сказать две-три разумные вещи. Наверное, по чистой случайности. Гай, ты понял что-нибудь?

— Отныне любую встретившуюся по дороге школу я буду объезжать за лигу, — серьезно пообещал сэр Гисборн. — А если попадется университет — за две. Мессир Бернардоне, можно дурацкий вопрос — к чему вам знать все это?

— Во-первых, интересно, — Франческо обернулся, поправляя неудачно притороченный за седлом и постоянно съезжавший набок вьюк. — Во-вторых… Даже не знаю, как сказать. У любого человека есть мечта, к исполнению которой он стремится всю свою разумную жизнь. Мне, например, хотелось бы хоть немного изменить существующее положение вещей в мире к лучшему. Однако прежде чем затевать перемены, необходимо добраться до истоков того, что собираешься менять…

— Еще тебе нужна луна с неба и пара звездочек — приколотить над дверью, — поддержал Мак-Лауд, не обращая внимания на предостерегающее шиканье Гая.

— Да ладно, можете смеяться, сколько хотите, — обреченно махнул рукой итальянец. — Я понимаю, со стороны подобные разглагольстования наверняка до ужаса нелепы.

— Ничуть, — возразил Гай. — Скажем так, непривычны. Мессир Бернардоне, мне показалось, что вы — противник войн, или я ошибаюсь?

— И да, и нет, — задумчиво отозвался Франческо. — Я понимаю, что нет другого способа разрешать споры между государствами, но мне горько думать: неужели Господь создал людей лишь ради того, чтобы они уничтожали друг друга? Мне жаль край, через который мы едем — христиане и катары, доказывающие свою правоту, погубят его. Если бы существовало какое-нибудь иное средство, позволяющее доказать истину, не проливая при этом рек крови…

— Френсис, ты хочешь несбыточного, — убежденно заявил шотландец. — Мечты хороши до тех пор, пока остаются мечтами. Кстати, если мне не изменяет память, твои соотечественники недавно выдумали якобы надежнейшее средство распознавать истинно верующих и скрывающихся еретиков. Это, как его?.. Inquisitio.

«Расследование», — мысленно перевел сэр Гисборн латинское слово и нахмурился, пытаясь вспомнить, где ему уже доводилось слышать подобное. Кто-то из придворных принца Джона, вернувшихся с материка, рассказывал о небольших собраниях ученых монахов, разъезжавших по поручению папы Римского по полуночным областям Италии и устанавливающих подлинность обвинения в еретичестве или колдовстве. Помнится, рассказчик высмеял святых отцов, утверждая, что в суде, на котором он присутствовал, обвиняемый без труда доказал свою невиновность, и выставил священников совершенно неспособными к словесному поединку.

— Единственное, за что я благодарен покойному Старому Гарри, в кои веки сумевшему прислушаться к чужим советам — он не допустил явления этих inquisitios к нам на Остров, — продолжал разглагольствовать Мак-Лауд. — Дела Англии — только дела Англии, и никого более они не касаются.

— Кто такой Старый Гарри? — подал голос Франческо.

— Король Британии Генрих Второй, что умер осенью прошлого года, — объяснил Гай. — Теперь у нас правит его старший сын, Ричард.

— Про короля Риккардо я слышал, — кивнул Франческо и осторожно добавил: — Говорят, он хороший воин, однако в делах политических ему пока не удалось отличиться. Я не сказал ничего, задевающего ваше достоинство? Если да, то прошу прощения. В моей стране как-то не сложилось преклонения перед королевской властью. Скорее всего потому, что у нас пока не нашлось человека, способного объединить всю страну под своей рукой. Хотя Фридрих Германец последние двадцать лет отчаянно пытается стать новым императором единой Римской Империи.

— Вы, не зная того, едины с его сородичами, — недовольно сказал Гай, ткнув большим пальцем в компаньона. — В его стране, насколько я знаю, борьба за власть и насильственная смена правителей тоже относится к излюбленным занятиям. Когда же их бешеным кланам надоедает грызться между собой, они немедленно затевают небольшую войну с нами.

— Должны же мы как-то развлекаться, — с наигранным возмущением отозвался Дугал и многозначительно погладил торчавшую из-за правого плеча рукоять клейморы. Франческо переводил растерянный взгляд с одного попутчика на другого, решая, вспыхнет ли сейчас серьезная ссора или господам рыцарям угодно таким образом подшучивать друг над другом. — Впрочем, я давненько уже не показывался домой, и не знаю — вдруг мои сородичи смирились с такой вещью, как подчинение сассенахам?

— Зря надеешься, — буркнул Гай. — У вас теперь имеется ваша драгоценная независимость, пользуйтесь ей, сколько влезет… если только Ричард не надумает отменять решения покойного Лоншана.

— На ближайший год-два Ричарду и без нас вполне хватит забот, — самоуверенно заявил шотландец. — Новый канцлер, Годфри Бастард, и принц Джон кажутся достаточно сообразительными, чтобы не пинать спящую собаку. Так что еще посмотрим, кто останется победителем в этой битве.

— Посмотрим, — согласился сэр Гисборн, решив не продолжать спор, грозивший затянуться до бесконечности. — Расскажи лучше, где тебя угораздило познакомиться с последователями еретических учений и что из этого вышло?

— В Италии, конечно, — Мак-Лауд состроил искреннее недоумевающую физиономию и злорадно добавил: — Самый цветущий рассадник ересей именно там, а не в Лангедоке.

— Зря вы так, мессир Дугал, — протянул обидевшийся Франческо. — Да, моих соотечественников трудно назвать смиренными овечками, но…

— Кто у нас самый прославленный возмутитель спокойствия за последние полсотни лет? — перебил его Мак-Лауд и сам ответил: — Арнольд из Брешии, само собой. Ты же не будешь спорить, что он итальянец?

— Да, родился он в Брешии, итальянском городе, но учился во Франции, — возразил Франческо. — Если же вы собираетесь припомнить Вальденса, так он из Лиона, который к Италии не имеет ни малейшего отношения!

— Однако началось все с вас, — стоял на своем Дугал и, повернувшись к слегка недоумевающему попутчику, разъяснил: — Самого знаменитого Брешианца я, конечно, уже не застал, о чем немного сожалею — говорят, он мог своими речами убедить даже камень. Его вздернули в Риме ровно тридцать пять лет назад, труп спалили, пепел развеяли над Тибром, дабы последователи не устроили из могилы места паломничества… В общем, дело обстояло так: однажды к отряду, в котором мне довелось служить, примкнуло несколько десятков человек, называвших себя учениками Арнольда. Мы тогда воевали с Фридрихом, и эта компания почитала германского императора за своего кровного врага — мол, именно его усилиями их дорогой наставник отправился на виселицу. Эти оторвиголовы непременно грабили каждый встреченный на пути монастырь, а коли удавалось, то поджигали, утверждая, что существование монахов оскорбляет порядок вещей в мире и что достояние обителей должно быть поделено между неимущими. Воевали они хорошо, никто не спорит, но я заметил — от них старались держаться подальше, в точности как от больных какой-нибудь заразой. Когда они ушли, в лагере стало легче дышать. А ведь Арнольд, насколько я знаю, не призывал к истреблению священников и уж точно не заставлял никого против воли следовать за ним, хотя говорил, что Церкви не годится тянуться за светской властью и роскошествовать на деньги прихожан.

— Даже самое праведное учение искажается до неузнаваемости, попав в руки неразумных последователей, — с грустью заметил Франческо. — Хотя Арно Брешианский сам был не без греха и, возможно, заслужил столь суровое наказание. Когда его учителя, Абеляра из Клюни, призвали раскаяться в проповедуемых им заблуждениях…

— Не того ли Питера Абеляра, которого столь невзлюбила семья его дамы сердца? — Гаю довелось слышать обрывки сей печальной истории, хотя упоминаемые Франческо события происходили добрых пятьдесят лет назад, как раз перед началом Второго Крестового похода.

— Именно того, — утвердительно кивнул Франческо. — Так вот, Абеляр признал свое учение ошибочным… или, по крайней мере, сделал вид, что признал — кому хочется на старости лет испытать на себе неприязнь Церкви? Лучший же из его воспитанников, Арно, предпочел остаться при своем мнении, с шумом покинул Клюни и вернулся на родину. Там его вынудили смириться, но ненадолго — в Риме вспыхнуло восстание против тогдашнего папы, Арно оказался в числе вожаков, для подавления мятежа из Германии спешно призвали императора Фридриха… Чем все закончилось, объяснять, думаю, не надо. Что же до Вальдеса…

— Что же до Уайльденса, — перебил Мак-Лауд, — то вкратце суть его истории — на мой незамысловатый взгляд, самого яркого подтверждения тому, что любые изначально благие намерения не приводят ни к чему хорошему — такова. Лет двадцать тому жил в славном городе Лионе ничем не примечательный купец, торговал тканями, слыл процветающим и уважаемым человеком. В один прекрасный день он вдруг решил заделаться знатоком Писания, а поскольку не слишком разумел грамоте, нанял свору бедствующих студентов, быстренько переложивших для него Библию с латыни на понятный язык, и принялся изучать написанное вдоль и поперек. Завершилось его чтение тем, что он бросил свое дело, разделил имущество между женой и детьми, взял посох и отправился призывать мир к апостольской бедности. Вскоре за ним таскалось изрядное количество сброда, гордо именовавшего себя «лионскими бедняками». Они даже добрались до Рима и потребовали от папы грамоты на дозволение создать свой собственный орден и проповедовать по городам. Прелат, беседовавший с ними, назвал их невеждами, посоветовал разъехаться по домам и не морочить более головы честным людям. Никакой грамоты они, разумеется, не получили. Уайльденс смертельно оскорбился тем, что его лишили возможности стать новым святым Бенедиктом, заявил, что отныне порывает с отвергнувшей его Церковью, и подался в горы Полуночной Италии. Я слышал, там до сих пор полно его сторонников и последователей, вальденсов, что убедительно доказывает: возня с книгами не доводит до добра. Послушай доброго совета, Френсис, бросай свои мечтания об университетах, и вперед, сражаться с неверными!

Франческо искоса глянул на развеселившегося попутчика, явно обдумывая острый ответ, но сдержался и промолчал. Гай счел необходимым вмешаться:

— Мессир Бернардоне, вы же понимаете, что на самом деле мы так не считаем. Только, по-моему, изучение книг лучше оставить монахам и ученым докторам, потому что вряд ли в них отыщется нечто, полезное для нас, обычных людей. Купец Уайльденс решил стать книжником и закончил жизнь с позорным клеймом ересиарха. Неужели вам хочется повторить его путь? Нет, я не говорю, что человек не должен добиваться от жизни чего-то большего, и что вы обязаны всю жизнь проторчать за прилавком или в разъездах по делам какого-нибудь торгового дома. Но, как мне кажется, учеба — не самый лучший способ сделать карьеру и прославить свое имя.

— Когда-нибудь я смогу с легкостью купить ваше владение, — со странной интонацией, бесцветной и саркастичной одновременно, проговорил Франческо. — И мои доходы будут не сравнимы с вашими. Возможно, я даже заполучу какой-никакой захудалый титул — без необходимости заживо жариться в Палестине, убивая людей, виновных только в том, что верят иначе, нежели мы. Золото порой намного сильнее стали, мессир Гай, но при любом раскладе наших жизней такие, как вы, никогда и ни за что не признают равным такого, как я. За вами — поколения благородных предков, громкие имена, прославленные гербы. За мной — ничего, кроме собственного ума и стремления пробиться туда, на сияющую вершину, поближе к вам и солнечному свету. Да вот беда — на этой вершине только ветер, снег и холод.

Он наотмашь хлестнул поводьями обиженно взвизгнувшего коня, тяжелой рысью поскакавшего вперед, обогнал плетущегося нога за ногу мула проводника, и скрылся за поворотом дороги, оставив на память о себе клубы медленно оседающей белой пыли. Брошенная на произвол судьбы заводная лошадь Франческо подняла голову, гулко фыркнула и привычно застучала копытами вслед своим товаркам.

Компаньоны озадаченно переглянулись. Шотландец нагнулся с седла, подхватывая волочащийся по земле длинный повод оставленной лошади.

— О чем это он? — удивился Гай. — Мы чем-то его обидели? Может, стоит догнать и поговорить?

— Не думаю, — Мак-Лауд немелодично засвистел. — Он прав, твое сословие и его никогда не смогут понять друг друга. Френсис и его родня живут по иным законам, чем мы, вот и все. Вдобавок Френсис умный мальчишка и пока не в силах смириться с тем, что заповедовано от века. Я тоже когда-то не хотел и здорово поплатился… Потом привык, хотя мою жизнь не назовешь удачно сложившейся. Допустим, вот я еду в Святую землю, спрашивается — зачем? Говоря по правде, мне наплевать на сарацин, но не хочется упускать хорошую возможность заработать, а еще лучше — найти хорошего покровителя и самому стать владельцем хотя бы крохотного клочка земли. Сколько я еще смогу шляться из страны в страну и ввязываться во все войны подряд — десять лет, пятнадцать? Когда-нибудь придется искать тихое местечко, чтобы осесть и заняться чем-нибудь мирным. Разочарованы, мессир Гай? Можешь не отвечать, за лигу заметно, что да.

— Не слишком, — сэр Гисборн приподнялся на стременах, втайне мечтая о вечернем привале. — Возможно, я соображаю медленно, зато, как меня убеждали, верно. Тебе нужны деньги, собственное владение и имя, которое можно будет передать по наследству. Что недостойного в этом желании? Я отправился в путь, потому что считал участие в походе своим долгом и полагал само мое намерение достаточным вознаграждением. За десяток последних дней я повидал и узнал многое, о чем раньше не задумывался, и кое-что понял: золото в самом деле значит больше, чем представляется на первый взгляд. Пожалуй, теперь меня влечет не только слава, но и…

— Кругленькие блестящие монетки, — с ухмылкой подхватил Дугал. — Гай, ты впадаешь в грех алчности.

— На себя посмотри, — беззлобно огрызнулся ноттингамец и тяжело вздохнул, признавшись: — Вы с Франческо мне совсем голову заморочили. Катары, вальденсы, вероотступники всех мастей, не поймешь, кто прав, кто виноват, а кто просто заблуждается по слабости душевной. Но самое главное — что мне делать?

— Обратись к братьям из Inquisitio, они тебе быстро растолкуют, что ты и есть самый закоснелый и злостный еретик на всем белом свете, — авторитетно посоветовал Мак-Лауд. Гай мученически возвел глаза и вопросил, обращаясь к проплывающим мимо коричнево-желтым скалам:

— Слушай, у тебя в жизни осталось хоть что-нибудь святое?

— Да, — с гордостью заявил Дугал. — Я его всегда ношу с собой. Сказать, где?

— Тьфу! — сэр Гисборн намеревался как следует выругаться, но вместо этого невесело рассмеялся. — Я с самого начала подозревал, как здорово мне не повезло с попутчиком, но только теперь окончательно в этом убедился. Ладно, отныне начинаю воспитывать в себе смирение. Как думаешь, долго нам еще глотать пыль во имя спасения прекрасной девицы?

Ответа не понадобилось. Путники обогнули выступ скалы, и перед ними точно распахнулись ворота, скрывавшие за собой иную землю. Колыхалась на слабом ветерке темно-зеленая листва деревьев, едва тронутых осенней желтизной, шелестела между камней вода реки Од и впадающего в ее притока, в укрытой от ветров долине раскинулся довольно большой и, судя по всему, процветающий городок, а в полулиге за ним, на вершине безлесной горы, похожей на косо срезанное птичье крыло, поднимался замок — серовато-золотистая громада обработанного камня, молчаливая и высокомерная.

В маноре Локсли, расположенном неподалеку от английского города Ноттингама, владении семейства Гисборнов, издавна хранился некий фолиант, вместо обычного кожаного переплета забранный в тяжелую деревянную обложку, окованную по углам медными пластинами, и почитавшийся мужской частью фамилии едва ли не наравне с Библией. Некогда прадед сэра Гая Гисборна отвалил за книгу кругленькую сумму, равную почти половине дохода с имения, однако никому из потомков не приходило в голову упрекнуть предка в неподобающей расточительности. Гай сам не раз перелистывал похрустывающие страницы, разглядывал на редкость хорошо сохранившиеся цветные рисунки и подумывал о необходимости как-нибудь отвезти драгоценный манускрипт в Ноттингамское аббатство и попросить монахов-скрипторов перенести текст на новенькие листы.

На форзаце книги красовалось вычурно выписанное золотом и киноварью название — «Трактат о военном искусстве». Его создателя, римского архитектора, жившего восемь веков назад, звали Вежесом или Вегиусом, и, как следовало из заглавия, фолиант повествовал об искусстве возведения, усовершенствования и обороны крепостей любого вида, а также о постройке метательных машин — баллист и катапульт, и хитроумном искусстве сооружения подземных ходов. Принадлежавший Гисборнам том вдобавок имел несколько десятков страниц, подшитых гораздо позже и раскрывающих тайны создания замков в нынешние времена. Гай здраво полагал, что его доходы никогда не дадут ему возможности выстроить по всем правилам хоть небольшое укрепление, но порой не отказывал себе в удовольствии представлять возвышающееся среди лесистых холмов Срединной Англии сооружение, основой для планирования которого послужат наставления «Трактата» и которое будет его законным владением.

В Локсли, конечно, имелась крепость, больше напоминавшая творения предков-норманнов: вал, высокий частокол в два ряда со слоем земли и камней посредине и деревянные стены с башенками. Отец сэра Гисборна недавно решил облицевать часть стен камнем, но, когда Гай года три назад перебирался из родительского дома в Лондон, работы еще велись и близкого конца им не предвиделось.

Замок над цветущей долиной, спрятавшейся между безжизненных скал, соответствовал всем канонам и строгим требованиям мэтра Вежеса. Глядя на него, Гай невольно вспомнил соответствующую картинку из «Трактата», изображавшую строительство крепости с использованием особенностей природного рельефа. Мэтр Вежес утверждал: строитель обязан обращать себе на пользу все возможные преимущества окружающей местности — морские и речные полуострова, утесы и холмы, скалистые пики и горные седловины. Создатели бежево-золотистого великолепия, похоже, штудировали творение Вежеса до тех пор, пока не затвердили его наизусть, и старательно воплотили в жизнь каждую строчку древней книги.

— Il grande castello, — со смесью восхищения и испуга пробормотал Франческо, терпеливо ожидавший попутчиков за поворотом и не отрывавший взгляда от величественной крепости на скале. — Неужто нам сюда?

— Хорошо они устроились, — с неохотой признал Мак-Лауд. — Намучаешься, пока возьмешь эдакую громадину. Скорее всего, глянешь, сразу поймешь, что с его владельцами не стоит связываться, и потопаешь дальше, искать добычи полегче. Интересно, как называется это чудовище?

— И кому принадлежит, — добавил Гай. Неизвестная крепость подавляла и устрашала, но одновременно строителям удалось придать ей ощущение легкости, сделать почти парящей над окрестными рыжеватыми скалами. К замку вела еле различимая темная извилистая ниточка дороги, обрывавшаяся у подъемного моста и массивных, приземистых башен входного укрепления. Над черным провалом въезда трепетал яркий лепесток знамени — то ли белого, то ли светло-желтого.

Проводник остановил мула, тут же повесившего голову и задремавшего, в первый раз за все путешествие оглянулся, смерив притихшую компанию равнодушным взглядом утонувших в глубоких морщинах выцветших глаз, и проскрипел, указывая корявым пальцем вначале на городок, затем на крепость:

— Куиза. Ренн-ле-Шато. Вам — наверх.

— А… — заикнулся сэр Гисборн, но внезапно оживший мул бойко засеменил вниз по незаметной узкой тропинке, пробитой между густых зарослей терновника, и вскоре пропал из виду.

— Пусть его, сами доберемся, — Дугал тронул коня с места и вполголоса пробормотал: — Совпадения, совпадения… Почему их случается гораздо больше, чем требуется человеку?

Городок Куиза не выделялся ничем особенным среди сотен и тысяч таких же городков, рассыпанных по землям Французского или Английского королевств. Старый каменный мост через Сальсу, приток реки Од, застава с мающимися бездельем стражниками, не рискнувшими требовать с господ рыцарей чрезмерную мзду за право въезда на земли города. Маленькие одноэтажные домики из побеленного известняка, с внутренними дворами и охристо-коричневой черепицей на крышах, средоточие деятельной жизни — рыночная площадь, на краю которой примостилась аккуратная приходская часовня. Общинный источник, согласно местной традиции забранный в камень и украшенный позеленелой бронзовой статуей некоего святого. Трактир «Наполненная кружка» с раскачивающейся на цепях цветастой вывеской, весьма схоже изображающей упомянутый сосуд. Горожане, спешащие по своим делам и замедляющие шаг, чтобы бросить любопытствующий взгляд на диковинных заезжих гостей.

Несмотря на предупреждение Франческо о том, что последователи любой ереси в обычной жизни, как правило, ничуть не отличаются от обычных людей, Гай поначалу упорно пытался распознать тайных вероотступников, но быстро признал свои старания тщетными. Если среди прохожих в самом деле имелись еретики, они ничем себя не выдавали, и сэру Гисборну показалось нелепым подозревать каждого встречного. Вдобавок он не сумел толком разобраться в ворохе сведений, щедро вываленных на него разговорившимися попутчиками, и твердо решил в будущем постараться избегать любых споров, хоть немного затрагивающих вопросы религии. Дело рыцаря — верное служение короне, а богословие с превеликим удовольствием предоставим ученым клирикам, студентам и проповедникам.

Троица неспешно пересекла город по главной улице, в Англии непременно бы получившей название «Мэйн», и выбралась на хорошо мощеную дорогу, по спирали взбиравшуюся по склону крутого холма. Лошади недовольно пыхтели, поскальзываясь и царапая подковами гладкие булыжники, пригнанные вплотную друг к другу. Замок приближался, нарастал, в точности как медленно поднимающаяся над горизонтом серо-стальная грозовая туча. Вечернее солнце висело над горизонтом, неспешно сползая все ниже и ниже к изломанной линии гор.

— Все запомнили, что нужно делать? — в бессчетный раз осведомился Мак-Лауд. — Держимся как можно увереннее, ибо спасение теперь только в нахальстве. Скорее всего, нас с Гаем сразу же потащат под грозные взоры хозяев… Френсис, не взыщи, на тебя падает тяжкая доля высматривать, вынюхивать и шнырять по углам. Поговори со слугами, со стражей, отыщи какого-нибудь любителя потрепать языком… Не мне тебя учить, сам сообразишь.

— Что именно я должен разузнать? — деловито уточнил Франческо, словно ему не впервой доводилось натягивать шкуру соглядатая: ремесло путешествующего торговца накрепко связано с умением замечать полезные мелочи, а затем продавать эти знания заинтересованным людям.

— Дай подумать, — Дугал рассеянно побарабанил пальцами по луке седла. — Как только решат, в какую дыру нас сунуть, отыщи подходящее место для сундуков, чтобы не попадались лишний раз на глаза. Потом ступай прогуляться, только не привлекая внимания. Вряд ли твое везение поможет сразу отыскать потайной ход из замка, но будет очень неплохо, если ты выяснишь, где там что находится. Нам здорово пригодятся любые сплетни и слухи об обитателях крепости, чем они живут и дышат. Мы ведь даже не знаем, к кому явимся в гости!

— К потомкам короля Дагоберта, — внушительно проговорил Гай, припомнив вечер на постоялом дворе в Муассаке. Дугал и Франческо дружно и недоверчиво хмыкнули.

— С тех времен минуло пятьсот лет, — напомнил итальянец. — Кроме того, история короля Дагоберта и чудесного спасения его сына больше напоминает местную легенду, нежели истинное изложение событий. Вам известна хоть одна династия, которая не прерывалась бы на протяжении почти пяти сотен веков?

— Шести или семи, — поправил сэр Гисборн. — Нам ведь сказали, что Дагоберт был одним из последних королей этого рода, значит, истоки его родословной кроются намного глубже. Не думаю, что отыщется хоть один человек, могущий с полным правом именовать себя прямым потомком древних королей Франции. Побочные линии — да, не спорю, но прямое наследование?.. Дугал, я знаю, что ты намереваешься сказать. Я не сомневаюсь, ты в состоянии перечислить всех своих предков до пятидесятого колена вкупе с близкими и дальними родственниками, но лучше ты сделаешь это в другой раз.

— В другой, так в другой, — неожиданно покладисто согласился Дугал. — Просто мы приехали.

Компания остановилась, в некоторой растерянности сообразив, что за разговорами не заметила окончания пути. Шагах в пяти от них тесаные булыжники дороги сменялись ровными досками подъемного моста, висевшего над глубоким сухим рвом. Привратные башни отсюда выглядели двумя желтовато-серыми глыбами в низко надвинутых зубчатых коронах, подозрительно изучавших новоприбывших черными трещинами бойниц. Ветру наконец удалось полностью развернуть тяжелое полотнище флага, окрашенного в блекло-соломенный цвет. На знамени, как и положено, красовался герб владельцев замка, простой по форме и непривычный по исполнению — два сплетенных воедино равносторонних треугольника, черный и белый, образовывавших шестиконечную звезду. Тот же символ, выбитый в граните, украшал замковый камень арки барбикена, и он же, оттиснутый на красном сургуче, заверял краткое послание, столь необычно переданное компаньонам в Тулузе.

— По крайней мере, одно теперь известно точно — нас приглашали именно сюда, — с натянутой бодростью в голосе заметил сэр Гисборн, коротким движением головы указывая на герб. Попутчики согласно кивнули, не проявляя особого стремления первыми пересечь мост и довериться гостеприимству хозяев замка, носившего имя Ренн-ле-Шато. Неловкое топтание на месте нарушил Мак-Лауд, пнув каблуками приплясывавшего серого жеребца и устремившись вперед. Конь и послушно следовавшая за ним заводная лошадь прогрохотали по толстым, еле заметно пружинящим доскам, поравнялись с охранявшими ворота стражниками, ничуть не удивленных прибытием незваных гостей, и канули в сумрак предвратного укрепления. Обратной дороги и возможности повернуть назад отныне не существовало.

Непрошеные визитеры, конечно, не рассчитывали на торжественную встречу с герольдами и парадом гарнизона крепости, однако сразу уяснили, что их здесь ждали. Причем ждали довольно давно, начав терять терпение и до неприличия сократив традиционную церемонию приветствия. Догадка Мак-Лауда оказалась безошибочной: стоило иноземным рыцарям очутиться в обширном внутреннем дворе замка, как их сразу захватил круговорот возникших непонятно откуда слуг, быстро и умело принявших поводья лошадей. Царивший во дворе обыденный шум на несколько мгновений затих, Гай ощутил на себе десятки настороженных, оценивающих взглядов, а затем, точно повинуясь неслышимому приказу, население замка вернулось к обыденным хлопотам. Сэр Гисборн на глазок прикинул число обитающих в крепости людей, придя к неутешительному выводу: только на охрану стен требуется не меньше полутора сотен гвардейцев. Добавим к ним примерно такое же количество работников и слуг, и поймем — хозяев Ренн-ле-Шато смело можно назвать самыми богатыми и процветающими лордами в округе.

— Даже не думай бежать отсюда, — почти беззвучно проговорил Дугал, заставив Гая заподозрить компаньона в умении подслушивать невысказанные мысли. Вертевший головой по сторонам Франческо покосился на них и безрадостно скривился.

Они спешились у ворот конюшни, украшенных позолоченной подковой таких размеров, что она вполне могла подойти какому-нибудь сказочному великанскому коню. Из-за приоткрытой двери долетал приглушенный топот копыт по толстому слою соломы и фырканье многих лошадей. На конюшню падала глубокая тень от вознесшегося на сотню с лишним футов округлого донжона, заставляя компаньонов испытывать тревожащее чувство беззащитности и сознания, насколько порой бывает мал человек по сравнению со своими творениями. Казалось, стены крепости сложены не из обычных камней, но из прошедших мимо лет.

— Да простится мне подобная откровенность… с каждым мгновением я все больше хочу очутиться подальше отсюда, — Франческо поежился и виновато дернул плечом.

— Не ты один, — ободряюще сказал Гай. — Будем надеяться, нам не придется долго злоупотреблять расположением здешних хозяев. Через два-три дня мы наверняка отправимся дальше. Разумеется, вместе с мистрисс Изабель.

Франческо уныло кивнул, но сэр Гисборн отчетливо понял: из него никогда не получится хорошего лжеца — он не убедил ни попутчика, ни себя самого.

— Мессиры, — перед встрепенувшейся компанией предстал человек с настолько затверженно-любезным выражением равнодушного лица, что в нем безошибочно узнавался если не управитель замка, то его ближайший помощник. — Мессиры, граф Редэ передает вам свое наилучшие пожелания, просит располагать всем достоянием замка и хотел бы узнать — не могли бы благородные господа нанести ему краткий визит, дабы засвидетельствовать свое взаимное почтение?

На протяжении краткой, составленной по всем правилам куртуазии речи управитель подчеркнуто не замечал почтительно отступившего назад Франческо, словно молодого итальянца здесь вообще не существовало, преимущественно обращаясь к пустому пространству между настороженным Гаем и хмурым Мак-Лаудом. Франческо не раз повторял, что его соотечественники, независимо от достатка и происхождения, не пользуются уважением сильных и слабых мира сего за пределами своей страны, однако только теперь Гай смутно понял, каково жить с постоянным сознанием той мысли, что тебя относят к иному, низшему, разряду людей. Впрочем, Франческо не выглядел чрезмерно огорченным — видимо, свыкся или научился не выдавать своих переживаний.

— Прошу вас, — голос распорядителя походил на тающую льдинку, завернутую в лоскут бархата. Пересекая двор, сэр Гисборн бросил взгляд назад: оставшийся в одиночестве мессир Бернардоне-младший переминался с ноги на ногу и тоскливо глядел им вслед.

— Ничего с ним не случится, — на миг задержавшись и украдкой наградив компаньона болезненным тычком под ребра, прошипел Дугал. — Спорю на фартинг: когда мы вернемся, Френсис разузнает все обо всех, включая кличку любимой собаки хозяина и давно ли он изменял своей жене.

Вход в главную башню Ренн-ле-Шато располагался на верхнем дворе, куда поднимались по крутой лестнице, и походил на маленькое дополнительное укрепление внутри замка. Проходя через массивную арку и быстро поглядев вверх, Гай успел заметить ряд темнеющих отверстий — наверняка предназначенных для смолы и кипятка, щедро выливаемых на головы возможным врагам. Тяжелые двери, окованные для крепости полосами железа и меди, гулко и протяжно хлопали, закрываясь за идущими гостями и заставляя трепетать язычки пламени в масляных лампах, расставленных по коридорам на высоких треножниках. Они несколько раз сворачивали, потом долго взбирались по каменным ступенькам с глубокими вмятинами посредине, свидетельствующими о частой беготне людей вверх и вниз по проложенной внутри донжона лестнице. На маленьких площадках между пролетами торчало по стражнику, провожавшему посетителей взглядом вышколенного сторожевого пса, не получившего приказа нападать, но в любой миг готового прыгнуть и намертво вцепиться. Поневоле затосковавший Гай безучастно подумал, что творится на душе у его компаньона. Конечно, Мак-Лауд не умеет бояться, но такой прием никого не оставит равнодушным.

Провожатый замер возле низкой и глубокой ниши, скрывавшей внутри небольшую дверь, нагнулся, чтобы приглушенно стукнуть костяшками пальцев по темно-красным, поблескивающим от воска доскам, и отступил в сторону, пропуская гостей. Сэр Гисборн мысленно посочувствовал спутнику — сам он слегка не дотягивал до того, что считается «средним ростом», а вот долговязому шотландцу придется согнуться в три погибели, чтобы войти, да еще постараться не зацепиться рукоятью меча за косяк.

Позади раздалось недовольное ворчание. Гай не стал оглядываться, дабы не усугублять без того пострадавшее самолюбие Дугала. Им предстоит серьезный разговор, ради которого они проделали долгий путь, изрядно отклонившись от первоначальной цели путешествия, и не стоит отвлекаться на всякие мелочи. Короткий взгляд по сторонам заставил его подавить завистливый вздох — обитателям замка точно не приходилось держать на счету каждую монетку.

Гобелены на стенах, новенькие, еще не успевшие почернеть от осаждающейся на них многолетней копоти свечей и факелов. Камин, где дотлевает одинокое полено, исходящая тонкими ленточками голубоватого ароматного дыма бронзовая жаровня на львиных лапах — вполне достаточно, чтобы обогреть небольшую комнату. Стол, накрытый багрово-золотистой скатертью, опускающейся до самого пола, не привычно-каменного, а забранного маленькими дощечками. Под ногами никакой соломы или сухой листвы, сохраняющей тепло, но еще один ковер — толстый, ворсистый, непривычно ярких красных и оранжевых оттенков. Узкие окна в форме наконечника стрелы, мелкие разноцветные стекла в свинцовых переплетах; высокие, в рост человека, ниши в стенах, занятые статуями черного то ли дерева, то ли камня.

И, наконец, человек. Мужчина, явно миновавший рубеж пятидесятилетия, уже почти седой, однако наверняка еще способный провести весь день в седле и держащий всех домашних в беспрекословном подчинении. Он удобно расположился за столом в кресле с высокой резной спинкой, изучая гостей взглядом, в котором снисходительная вежливость в равных долях смешивалась с врожденной надменностью и тщательно скрываемым любопытством.

«Он похож на короля Генриха, — безотчетно подумал Гай, хотя ему не слишком часто доводилось видеть вблизи ныне покойного правителя Британии. — Не внешностью, иным, тем, кроющимся внутри, даже тем, как он сидит и смотрит на нас. Господи, неужели мы всерьез намереваемся его провести? Да он же видит людей насквозь! А если заподозрит, что его обманывают, расправится с нами — быстро и без колебаний. Похоже, в Муассаке и в Алье нам говорили истинную правду: здешние хозяева ставят себя превыше всех в этом мире».

Сэру Гисборну очень хотелось бросить взгляд назад, узнать, как там компаньон, однако он не решился. Молчаливый человек за столом заставлял его чувствовать себя нашкодившим мальчишкой, схваченным наставником за руку и строго призванным к ответу. Гай чуть слышно откашлялся, лихорадочно соображая, должны ли они дожидаться слов владельца замка или им надлежит заговорить первыми — накрепко затверженные с детства правила поведения вдруг канули в бездонную черную прорубь.

— Итак, чем обязан? — голос владельца Ренна оказался иным, нежели ожидал Гай. Вместо приглушенного львиного рыка — бархатистое журчание дорогого вина, льющегося в чеканный серебряный бокал. Человеку с таким голосом можно доверить самую сокровенную тайну… или прикусить язык и трижды обдумывать сказанное, даже ответ на безобиднейший вопрос, хороша ли сегодня погода. — Мы рады всем гостям, но предпочитаем заранее знать, кто к нам пожалует. Вы, мессиры, похоже, прибыли издалека… Я хотел бы узнать, с какой целью и можем ли мы вам чем-то помочь?

— Мы… — сэр Гисборн замялся, ощутив ужасающую растерянность. Вдруг они стали жертвами чудовищно нелепой ошибки, неверно истолковав загадочное послание и явившись со своими требованиями к людям, совершенно не имеющим отношения к непонятным событиям в Тулузе? Да, герб замка и герб на письме одинаковы, но Гай на собственном опыте убедился, насколько человеческая жизнь полна совпадениями. Он сглотнул и попытался начать заново: — Мы…

— …Приносим свои глубочайшие извинения за столь неожиданный визит, однако нас пригласили, — Гай не сразу сообразил, что ровный, почти лишившийся оттенков и оттого ставший более внушительным голос принадлежит, не кому иному, как его компаньону. — Мы приехали за женщиной, которую насильно удерживает здесь либо кто-то из ваших родственников, либо человек, имеющий право использовать печать с гербом ваших владений.

— О какой женщине идет речь? — хозяин замка насторожился, но не особенно, точно заранее предвидел все происходящее и не находил достойных поводов для волнения. — И не будете ли вы столь любезны пояснить, на основании чего вы полагаете себя приглашенными в Ренн?

— Женщину зовут Изабель Уэстмор, — тем же бесстрастным тоном продолжал Мак-Лауд, а Гай сконфуженно принялся копаться в болтавшемся на поясе кошеле в поисках листка пергамента, украшенного красной печатью с изображением двух треугольников. — Она подданная Британской короны, свободная горожанка из Бристоля, и, как мы подозреваем, седмицу назад во время праздников в Тулузе была увезена против ее воли. От вероятных похитителей мы получили вот это, — Гай наконец извлек сложенный в несколько раз листок и, сделав шаг, положил его на середину стола. — По настоятельной просьбе весьма обеспокоенных друзей этой дамы (сэр Гисборн едва не брякнул «Каких друзей?», но вовремя догадался: ссылка на несуществующих покровителей прозвучит внушительнее и многозначительнее, а также даст понять, что затянувшееся отсутствие посланников может вызвать подозрение и розыски) мы решили наведаться сюда и лично выяснить, правдиво ли столь нелепое обвинение.

Господин Ренна бросил короткий взгляд на пергамент — похоже, из чистой вежливости, так как отлично знал его содержание — и невозмутимо кивнул:

— Кажется, я понял, что вы имеете в виду… Присаживайтесь, господа. Кстати, позвольте узнать, с кем имею честь? Я — Бертран де Транкавель, граф Редэ.

— Гай Гисборн, из Ноттингама, — запнувшись, пробормотал Гай, осторожно опускаясь на скамью, накрытую серебристо-рыжим покрывалом из беличьих шкурок.

— Дугал ап Кодкелден Мак-Лауд, из Глен-Финнана — на сей раз шотландец изменил своей обычной манере представляться в соответствии с дошедшей с древних, еще языческих времен традицией, употребляя обходное выражение «меня называют так-то», и вдобавок использовал полное имя, которого сэру Гисборну ранее слышать не доводилось. С подобным обычаем, когда вместе с личным именем перечислялись имена родственников по мужской линии, он уже сталкивался — так именовали себя уроженцы Эрина и Уэльса, такое обыкновение сохранялось и в Шотландии.

— Вы англичане? — уточнил мессир Бертран. Гаю послышался обреченный вздох компаньона, неизменно впадавшего в ярость, когда приходилось долго и нудно растолковывать разницу в их происхождении, а в итоге звучало недоуменное: «Но ведь Англия — это одна страна, почему же вы не считаетесь соотечественниками?». Услышав подобное высказывание, Дугал стервенел и начинал вкрадчиво интересоваться, составил ли любопытный болтун завещание или еще не успел.

— Да, — мрачно сказал сэр Гисборн. Хвала всем святым, Мак-Лауд решил оказать компаньону снисхождение и промолчал.

Дверь позади них протяжно грохнула, в тихую комнату, принеся с собой горьковатый запах полыни, нетерпеливо ворвалось нечто яркое, неудержимо-стремительное, похожее на несущийся над горными склонами ветер, замедлило свой бег у стола и со слабым намеком на почтительность осведомилось:

— Мне передали, ты хотел меня видеть?.. О, у нас сегодня гости? Добро пожаловать в Ренн-ле-Шато, чувствуйте себя, как дома!..