Батарейка все–таки сдохла.

Сергеев вздохнул и полез в ящик за зарядным. Подключенная к сети трубка ожила, расцветилась огоньками, запищала…

В квартире пахло пылью. По договору аренды здесь убирали два раза в месяц, но любой, самый ненаблюдательный гость, только переступив порог, смог бы понять, что в помещении никто не живет.

В холодильнике было пусто и стерильно чисто. И мышь бы не повесилась, потому что никогда бы туда не полезла.

«Надо будет сходить в магазин. Пару дней, так или иначе, придется хотя бы завтракать дома».

Сергеев захлопнул дверцу и прошел в гостиную.

Квартиру в Донецке он снимал хорошую, в десяти минутах ходьбы от улицы Артема. Цены очень даже кусались, зато и публика жила почтенная, совершенно нелюбопытная. В подъездах сидели консьержи, дворы охранялись службами безопасности, и в центре столицы Восточной республики было значительно безопаснее, чем в даунтауне Москвы. У Сергеева, как у многих здесь живущих, было два паспорта – один тот, знаменитый, где орел сидел на трезубце (в народе – «вилка в жопе») – самый первый паспорт независимой Восточной республики, а второй – российский, с двуглавым пернатым на обложке. Оба паспорта давали право на жизнь и передвижение, как в пределах Империи, так и здесь, в имперской провинции.

В буфете нашлось немного кофе в зернах да пачка сахара–рафинада, в нижнем ящике ждала своего часа ручная мельница, купленная еще два года назад, и Умка, неторопливо помолов зерна, как любил делать в былые годы, сварил себе в турке черный, сладкий и до одури крепкий кофе.

Он сидел за столом, покрытым тончайшим налетом пыли, курил свежую, без запаха тлена, сигарету, отхлебывал черный напиток из маленькой керамической чашечки и смотрел на то, как пульсирует на экране телефона индикатор заряда.

Потом снял трубку и набрал номер.

На вызов долго не отвечали. Гудок следовал за гудком, но это было лучше, чем категоричное «абонент не в сети или временно недоступен» – просто Настя не брала трубку. Не могла взять. Или, например, не слышала. Вечер – она могла поехать куда угодно. И с кем угодно. Сергеев не строил себе иллюзий по поводу того, что молодая обеспеченная женщина сидит одна и ждет, когда из небытия объявится ее случайный возлюбленный. Если, вообще, объявится. И если его можно было назвать возлюбленным.

Надо было привести себя в порядок. Из Москвы в Донецк ходил скоростной экспресс «Малороссия» – всего шесть часов в пути в кондиционированном салон–вагоне, но до посадки в поезд Умке пришлось немало походить и поездить по Москве, поэтому назвать себя свежим он никак не мог. Это в сравнении с Зоной, где иногда приходилось не мыться неделями, он был сейчас стерильно чистым, а для живущего нормальной жизнью мегаполиса явно требовал бритья, мытья и причесывания.

После многих лет жизни в походных условиях горячий душ Сергеев воспринимал как чудо. Он готов был часами стоять под потоками воды, всей кожей ощущая колючие, обжигающие струи. Как мало человеку, в принципе, надо для счастья… Стоять укутанным в густой пар в душевой кабинке без опасений, что через секунды надо будет вывалиться из нее в чем есть, и бежать куда–то с автоматом в руке. Правильно, правильно говорили предки – настоящее богатство в сдержанности желаний. Он гладко выбрился, смазал лицо лосьоном и, обмотав бедра полотенцем, вышел из ванной.

Настя сидела в гостиной, под лампой, напротив зашторенного окна, и Умка этому, почему–то, совершенно не удивился.

– Я как раз проезжала неподалеку, когда ты позвонил… – сказала она и улыбнулась уголками рта. – Я так рада, что ты приехал! Здравствуй, Миша.

Глаза у нее были темные, глубокие, фиалкового цвета. И смотрела она на Сергеева без всякого упрека или обиды за долгое отсутствие. Нежно смотрела. Как смотрит любящая женщина.

– Здравствуй, Настя…

– Ты надолго? – спросила она, вставая.

– На несколько дней, – ответил он. – Наверное, до конца недели.

– У тебя новый шрам… Не здесь, на плече… Болит?

– Нет. Уже не болит.

Она коснулась рубца губами и только после этого положила голову ему на плечо, и Умка с наслаждением вдохнул запах ее коротко стриженых волос цвета воронова крыла. Ростом Настя Дасаева была почти с Умку, разве что чуть ниже, и при этом настолько тонкокостна и хрупка, что временами Сергеев даже боялся обнять ее покрепче. Казалось, одно неосторожное движение – и она сломается, словно статуэтка из китайского фарфора. На самом деле это было, конечно, не так.

В свои двадцать пять с лишним лет Анастасия Вафовна вовсе не была стеклянной или фарфоровой. За ней, несмотря на субтильность сложения, даже числились определенного рода спортивные достижения – например, разряд по фехтованию, полученный еще в институте. Она прекрасно бегала, прыгала, водила машину и даже сидела в седле, как и положено наследнице богатого рода, ведущего свою биографию от вольных степных наездников. Но при взгляде на нее почему–то возникало живейшее желание защитить эту беззащитную женщину, прикрыть грудью от приближающейся опасности, оборонить. И вспоминалась «Дама с камелиями», прочитанная в детстве.

Умка за годы жизни научился разбираться в людях, и это знание далось ему кровью. Настя не была столь незащищенной, как казалась. В ней была и несгибаемая воля, унаследованная от отца, входившего в Совет Олигархов, и звериная осторожность вкупе с таким же коварством, унаследованные от матери, которая из провинциальной стриптизерши стала олигарховой женой и сумела удержаться на этом месте после сорокалетия.

В обществе Сергеева Настя Дасаева становилась вот таким вот беспомощным существом, и Умка, которому судьба всю жизнь подбрасывала женщин–воинов, тихо млел от осознания того, что его не просто любят – в нем нуждаются.

Анастасия была рядом с ним каждый приезд: нежная, робкая, не задающая лишних вопросов (хотя Михаил догадывался, что Служба Безопасности Дасаева–отца давно получила полный отчет о его личности от московских коллег и дала на ознакомление любимой дочери). В Восточной республике Сергеев объявлялся не менее трех раз в году, и каждый из этих визитов оставлял в груди легкое щемящее чувство грусти при отъезде. Умка начинал понимать, что всю жизнь его тянуло вовсе не к тому типу женщин, который нужен для семейного счастья. С Викой он не смог бы прожить жизнь. С Настенькой, наверное, смог бы.

«Если бы выдержал эту тихую покорность и не превратился в тирана, поправил он сам себя».

Любой мужчина становится тираном рядом с жертвенным женским типом.

Сергеев нежно провел рукой по Настиным волосам.

Спрашивать: «Как ты без меня?» было, по крайней мере, глупо. Более всего Умке хотелось взять ее на руки и отнести в постель, но (о, боги, что за наивность в таком преклонном возрасте!) он опасался, что Настя может подумать, что нужна ему только для этого.

И, словно услышав его мысли, она подняла на него свои фиалковые глаза, и поцеловала в губы жадно, но очень нежно. Именно так, как Сергееву хотелось. Так, как он ждал…

– Я так соскучилась, – выдохнула она еле слышно, и Сергеев подхватил ее, почти невесомую, на руки, в несколько шагов достиг спальни, рванул в сторону покрывало…

У нее было тело ласки – длинное, гибкое, сильное. В постели она вовсе не казалась бесплотной, и запах ее не был искусственной смесью отдушек дезодорантов и дорогих парфюмных ароматов. Она источала слабый запах мускуса, и он по–настоящему кружил Сергееву голову.

Когда они оторвались друг от друга, время перевалило за полночь. После 12–ти засыпают только провинциальные городки. Донецк – столица Восточной республики – блистал огнями, как блещет брильянтами выскочка из низшего сословия, впервые выбравшаяся на бал для представителей высшего света. Став внезапно центром немаленького государства, бывшая Юзовка все еще не могла поверить в свое счастье и все делала чересчур…

В центре было чересчур много огней, чересчур много роскошных клубов, чересчур много дорогих авто и женщин, увешанных драгоценностями стоимостью в бюджет какой–нибудь африканской республики. В чересчур роскошных интерьерах подавали чересчур изысканные блюда, чересчур строгие метрдотели вели в чересчур шикарные кабинеты черсчур импозантных мужчин в сопровождении чересчур томных подруг…

В общем, все, что в Москве казалось органичным и привычным до некоторой замшелости, здесь все еще было внове и выдавалось за свежий модный стиль. Донецк пытался быть не таким, каким был на самом деле, тужился, хотел дорасти до столицы Метрополии, изобразить породу, но провинциальность так и лезла из него во все стороны, и скрыть эту фальшивость было невозможно. Избалованному огромными деньгами и щедрыми дотациями состоятельных земляков, Донецку всего–то и надо было, что оставаться собой – «городом миллиона роз», но для этого пришлось бы забыть об амбициях, а кто из новых хозяев жизни мог это сделать? Никто. Амбиции были движителем этой ярмарки тщеславия, ее кровью. Отказаться от них – означало снова скатиться в небытие, в прошлое, о котором зримо напоминали громады терриконов, обступившие город. Теперь на них стало модно устраивать парки для катания на горных лыжах, только за последние два года открылось три подобных курорта, но… Кто помнил, тот помнил. Город, все еще не отмывший угольную пыль из–под ногтей, жадно жрал устриц, запивая их нежные желеподобные тела ледяным «Кристаллом», и источал гламур всеми доступными способами.

Они ехали ужинать.

Настин двухместный «мерседес» уверенно скользил в плотном автомобильном потоке – интенсивность движения в центре ночью была такой же, как в спокойные дневные часы. Городская элита съезжалась в лучшие заведения города показать себя и посмотреть на других. Сергеев, привыкший держаться в тени во время своих визитов во внешний мир, особо людные места вначале не жаловал, но потом попривык. Оставаться незаметным рядом с Анастасией Вафовной в дорогом ресторане было значительно легче, чем проделать такой же фокус в «Макдональдсе» на окраине.

В клубе «Аква» они еще не бывали, хотя заведение открылось почти полгода назад. Стеклянные полы, под которыми плавали рыбы и иногда скользили с грацией русалок обнаженные барышни. Столы–аквариумы, водопады, бассейны с жемчужными пузырьками и водоворотами, соответствующим образом принаряженный персонал, меню морской кухни, разнообразию которой мог бы позавидовать рыбный ресторан где–нибудь на Майорке или в Нормандии. Вместо портьеры их с Настей кабинет, закрывали падающие с мягким шуршанием водяные струи – каждый раз, для того чтобы войти, официант выключал завесу и снова включал ее при выходе.

Ужин был великолепен. Сергеев, совершенно отвыкший от нахождения в обществе, освоился, заново приобрел слегка потускневшую от долгих месяцев бездействия обходительность, и вполне пристойно орудовал ножом и вилкой. Настя чуть раскраснелась от вина, улыбалась, глядя на спутника и, когда официант унес последнюю перемену блюд и отправился за десертом, сказала:

– Мишенька, я давно хотела задать тебе один вопрос… Я же не приставала к тебе с расспросами все эти годы, правда?

– Правда, – подтвердил Сергеев.

Вопрос мог быть и неприятным, но отвечать на него все равно придется. Слишком много молчания было подарено авансом.

– Почему ты каждый раз возвращаешься туда? – спросила Настя, не сводя с него глаз. Она знала, что он не спросит: «Куда?» Получилось бы лживо и глупо. – Почему?

Сергеев помолчал несколько секунд, наверное, несколько дольше, чем полагалось бы в светской беседе, не потому, что хотел солгать или отшутиться. Он с удовольствием бы сказал правду, если бы знал, в чем она заключается.

– Я недостаточно хороша для тебя?

Он открыл, было, рот для возражений, но Анастасия, придвинувшись, прикоснулась кончиками своих тонких, почти прозрачных пальцев к его губам, не давая говорить.

– Ты думаешь, что я тебя не люблю, Миша?

Она ухмыльнулась. Именно ухмыльнулась, горько скривив край рта.

– Или для тебя любовь, что–то другое? Скажи мне, любимый мой, что так держит тебя за колючей проволокой? Другая женщина? Долг перед кем–то? Что? Ты скажи, я попробую понять…

Она отодвинулась на другой край дивана, едва заметно сжалась, словно поежилась от легкого дыхания кондиционера, и приготовилась слушать.

Сергеев набрал в легкие воздуха, собираясь ответить, но запнулся на полуслове, так и не начав речь.

Что можно объяснить? Как растолковать женщине, которая тебя любит, что здесь, в этом лоснящемся от достатка городе, он ощущает себя чужаком, а пересекая заградительные линии, облегченно вздыхает, чувствуя себя дома? Как рассказать дочке человека, состояние которого давно превысило все вообразимые пределы, что там, в мире за колючей проволокой, деньги не стоят ничего, а человек, рядом с которым есть живые и невредимые друзья, чувствует себя богачом в тысячу раз большим, чем любой здешний олигарх? Там Зона Совместного Влияния, карантин, тюрьма, там очень трудно выжить и почти невозможно жить, оставаясь человеком, но именно поэтому те, кто остался человеком, не покидают эту землю. Потому, что без них она будет окончательно мертва.

– Давай, я попробую тебе объяснить, – сказал Сергеев. – Только я не смогу обойтись двумя словами, Настёна, это длинный разговор…

– Впереди вся ночь, – в тон ему ответила Настя. – Когда–то мы все равно должны были поговорить? Так почему не сегодня?

* * *

Колонна медленно втягивалась в город.

Черный, густо присыпанный здешней пылью джип Рашида. Два пикапа с установленными в кузовах пулеметами. Потрепанные перестрелкой у аэродрома и тяжелым переходом грузовики. Снова джип с черными непроницаемыми окнами.

В цейсовскую оптику (и откуда здесь сохранилось такое количество старой немецкой амуниции?) Сергеев мог видеть все в подробностях. Местные жители, привыкнув жить в достаточно цивилизованном по африканским меркам месте, от машин с пулеметами и охраны с оружием шарахались – явно чувствовали себя неуютно. Но между местным правительством и мбваной Рахметуллоевым явно существовали какие–то дорогостоящие договоренности, потому что замыкали колонну два джипа местной полиции – допотопные открытые «лендроверы».

– Они? – спросил Исмаил, неторопливо раскуривая сигарету.

– Точно, – подтвердил Умка, не отрываясь от окуляров. – Они. Быстрее, чем я ожидал.

– Ничего удивительного, – отозвался Гю. Он сидел в кузове, свесив ноги с заднего борта пикапа, и чистил ногти веточкой какой–то здешней колючки, совершая ежедневный туземный маникюр.

За эти дни Сергеев успел заметить, что уход за ногтями с помощью подручных инструментов был любимым занятием француза в минуты ожидания. Помимо колючек в процедуре участвовала специальная замшевая тряпочка, природный цвет которой уже не угадывался, и миниатюрные кусачки, издававшие при пользовании звонкий неприятный щелчок. Казалось, что это дело увлекает Гю целиком и полностью, до полной потери наблюдательности, но, присмотревшись, Умка сообразил, что и с опущенной головой, из–под полей поношенной шляпы, Гюстав умудряется видеть все. Полезная такая фишечка – маскирующая привычка, выработанная годами.

– Минимум пятьдесят миль в день они делали. Плюс поломки, задержки на разные неожиданности, минус – вполне приличная дорога последние километров 100… Так что все нормально. Хуже было бы, если бы они ехали пару недель. Или сменили маршрут. Одно плохо – отпуск закончился, и теперь нам придется поторопиться…

Исмаил задрал голову к ярко–голубому небу, оценил высоту солнца над горизонтом (А ведь мог просто глянуть на часы, подумал Михаил. Ох, и опыт у этого «старичка», ох, и навыки!), поправил очки и только потом покачал головой.

– Куда торопиться? – протянул он со своим характерным выговором. – Даже если они войдут в порт без досмотра, а именно так они туда и войдут, – он ухмыльнулся, – у нас еще есть вся сегодняшняя ночь. Раньше рассвета корабль в море не выйдет. Ты все приготовил?

Гю посмотрел на него из–под полей шляпы, сморщив нос, и кивнул.

– Естественно. Все на месте.

– Твой третий умеет плавать с аквалангом? – спросил Исмаил с той же нарочитой ленцой, обращаясь к Сергееву.

Умка пожал плечами. Мол, откуда знаю? Приедем – спросим.

Вопрос, умеет ли плавать с аквалангом Хасан, не вставал. И так было понятно, что умеет.

Базилевича сегодня на наблюдательный пункт, с которого просматривался въезд в город с восточной стороны, пришлось не брать. Еда здесь, в Джибути, была вполне приемлемой, особенно в сравнении с походной кухней последних недель, а вот с гигиеной дело обстояло так же неважно, как и везде… Не лондонские рестораны, все–таки…

Готовили еду несколько молчаливых местных женщин непонятного возраста – мусульманки, если судить по одежде и обычаям. Местными деликатесами в их исполнении Антон Тарасович и отравился: к вечеру ему стало совсем неважно, и в результате бывший вождь украинской оппозиции провел всю ночь возле выгребной ямы во дворе – рыча, воя и плюясь. Под утро, после приема антибиотиков и еще целой пригоршни желудочных таблеток, выданных ему хихикающим Гю, он, бледный, как призрак отца Гамлета, рухнул на узкую походную койку и отключился, словно от удара в челюсть.

– Надо будет – поплывет… – Сергеев, еще раз прошелся взглядом от начала до конца втягивающейся в узкие улицы колонны. – Не умеет – научим. Невелика премудрость…

– Странный ты человек, – сказал негр, затягиваясь потрескивающей сигаретой. – Не могу понять, почему этот задохлик все еще не кормит рыб на дне залива? Кто он тебе, чтобы ты ставил под угрозу всю операцию? Ты же его толком и не знаешь…

Умка перевел бинокль с пылящих по дороге автомобилей на синеющую за низкими портовыми постройками воду. Сегодня задувало с моря, по поверхности бежали мелкие белые барашки коротких пологих волн.

– Я и тебя толком не знаю, – парировал он спокойно. – Ну и что? Такая вот у нас работа… Посмотри–ка, Хасан…

Он передал бинокль угрюмо молчащему Аль–Фахри.

На араба здешняя пища и праздный образ жизни оказали самое благотворное воздействие. Лицо, иссушенное многодневным пребыванием на солнце при скудном водяном рационе, начало разглаживаться, даже многочисленные ссадины и царапины стали менее воспаленными, хотя местный климат и всеобщая антисанитария заживлению ран не способствовали. Утром, с рассветом, Хасан поднимался и уходил к морю – плавать. Вечером, перед закатом, процедура повторялась. Араб будто бы заряжался от моря, черпал в нем энергию и силы. Такая способность приводить себя в порядок просто поражала.

Несколько раз Умка с Аль–Фахри подолгу беседовали, вроде как ни о чем – так, общие вопросы, анализ ситуации. Даже Базилевича не выгоняли – пусть себе слушает, ума набирается. Голос Хасана, хриплый с присвистом из–за старого ранения в горло, звучал неизменно спокойно, в отношении окружающих он не проявлял никакой агрессии, которая была ему свойственна и так поразила Сергеева своей неистовостью в первые же минуты их знакомства.

Теперь Аль–Фахри настолько мало напоминал клишированный образ международного торговца оружием, что Умка просто диву давался и постоянно задавал себе вопрос, а с этим ли человеком его познакомил Блинов в Киеве? И сам себе на него отвечал: именно с этим! Не Хасан изменился – изменились обстоятельства, а араб, как человек, привыкший выживать вопреки всему, просто к ним приспособился. Без сомнений, Аль–Фахри был сильной личностью, человеком способным на глубокую привязанность, на неподдельные дружеские чувства, но Сергееву не стоило особо рассчитывать на то, что сложившиеся между ними отношения что–либо изменят в случае прямого конфликта интересов. Но и не обращать внимания на то, что между ним и Хасаном явно установилось взаимопонимание, Умка не мог. Пусть это было взаимопонимание двух профессионалов, некое временное сотрудничество на взаимовыгодной основе, но оно было.

Хасан, не раздумывая, спасал Сергееву жизнь во время их совместного путешествия, и тот делал то же самое для Аль–Фахри. А ведь они враги. Позиционировались, как враги, представляют интересы соперничающих группировок, а, значит, и остались врагами – временными союзниками, заложниками чужой игры, вместе попавшими в клетку.

Что ж это за Стокгольмский синдром шиворот–навыворот?

И прав тысячу раз Исмаил, не понимающий, почему все еще жив Базилевич … Он обуза, гиря на ногах, самое слабое звено во всей Сергеевской комбинации. По всем правилам надо было дать ему пинка под зад еще в пустыне или, вообще, не тащить с собой в самолет, оставив Конго на съедение. Чего от него ждать? Благодарности? Преданности? Наивно… Предавший однажды обязательно предаст вторично. Не будь Базилевича – и Сергееву бы сейчас не приходилось выкарабкиваться из всего этого дерьма, превратившего мирную командировку в Лондон в экстремальный африканский вояж. Да и Хасану тоже не пришлось бы…

«Старею, подумал Умка, мало действую, много думаю, анализирую, кто свой, кто чужой… Почему, зачем, отчего? А ведь говорил Мангуст, что самый страшный враг умного приказа – это способность исполнителя к размышлениям. Самый лучший солдат – тупой и аккуратный вояка, не способный противоречить робот для исполнения задачи. Сказали – сделал. Вот только долго такие роботы не живут, и именно по этой причине грамотный командир всегда старается соблюсти баланс при подборе людей. Брать одних бездумных – пропадешь, брать одних думающих – тоже пропадешь, вот и крутись, как хочешь!»

– Ты с нами? – спросил Исмаил у француза.

– А доля? – ответил тот вопросом на вопрос.

Поля шляпы скрывали половину его лица в густой тени, и негр ухмыльнулся.

– Пять процентов от добычи. Но твои люди остаются дома.

– Ты чего–то боишься? – насмешливый взгляд блеснул из–под шляпы, и Исмаил осклабился в ответ.

– Мне нечего бояться. А тебе незачем делиться…

– Я не рассматривал твое предложение с этой стороны.

– Так рассмотри.

– Я подумаю, – пообещал француз. – Поехали… Надо отдохнуть и связаться с твоей командой, Исмаил.

– Погодите, – сказал Хасан, опуская бинокль. – Сергеев, посмотри на второй джип…

Оптика бинокля словно перенесла Михаила с наблюдательного пункта к самой дверце машины, остановившейся у ворот порта. Дверь была приоткрыта, но рассмотреть хоть что–то за ней не получалось, зато выпрыгивающего из пикапа Конго можно было видеть во всех подробностях, вплоть до ободранной физиономии и грязной повязки на голове.

– Видишь его? – спросил Хасан.

Сергеев кивнул.

Конго остался жив. Ничего хорошего в этом не было. По собственному опыту Михаил знал, что проблема, не решенная сразу, практически всегда выходит боком потом. Огорчительный промах, что сказать…

Дверца джипа распахнулась во всю ширину, и Сергеев смог лицезреть Пабло Кубинца, вышедшего на свет божий из чрева затемненного внедорожника. Пабло выглядел, как всегда – с иголочки, словно в машине у него были припрятана горничная и утюг.

Он кивнул Конго, и тот принялся что–то объяснять двум охранникам у ворот. По–видимому, объяснял он убедительно, потому что один из часовых бегом бросился в будку у шлагбаума – наверное, звонить начальству. Второй же, на всякий случай, отступил на несколько шагов от сетки и перебросил автомат со спины на плечо.

Джип Рашида по–прежнему стоял первым, и из него никто не выходил. Сергеев снова вернулся к Пабло. Теперь Кубинец раскуривал сигару, а рядом с ним, спиной к Михаилу, расположился невысокий солдат в хэбэ. Кубинец пыхнул густым белым дымом, который сразу же унесло бризом, солдат же помахал перед лицом рукой, словно отгоняя дым, и медленно повернулся.

Сергеев опустил бинокль, снова поднял его к глазам и посмотрел в лицо женщины, которую он считал мертвой уже много лет.

Она поморщилась – запах сигар ей никогда не нравился, и она не любила, когда Мигелито курил сигары. Сигареты – совсем другое дело. Она жива. Жива! Михаил невольно заулыбался, борясь с желание броситься к ней, бегом, перескакивая через шаткие заборчики. Она жива – все остальное в этот момент потеряло всякий смысл.

Кубинец что–то сказал ей и выпустил следующую струю дыма вертикально вверх. Марсия засмеялась и, протянув руку, коснулась щеки Пабло пальцами таким знакомым, таким родным жестом, что Сергеев почувствовал, как у него перехватило дыхание.

* * *

Площадка следующего этажа была перекрыта массивной, от стены до стены, решеткой, и стоило Сергееву высунуть нос, как пущенная умелой рукой автоматная очередь едва не снесла ему голову. Он едва успел рухнуть на ступени и скатиться вниз. Шутки кончились. Он посмотрел на свою маленькую армию и подумал, что на месте хозяев Школы именно сейчас отсек бы атакующим путь к отступлению. Словно в ответ на его слова, несколькими пролетами ниже затопали, стали слышны голоса – центральный марш был взят под прицел противником. А отсюда, с этой лестницы, пути на боковые переходы не было.

Сергеев выставил ствол автомата над краем ступеней и для острастки дал короткую очередь вглубь вестибюля. В ответ тишина – никакой перегруппировки, никаких перебежек. Значит, все на заранее подготовленных позициях, у каждого свой сектор обстрела. Неразберихи нет. Оборона организована по правилам, а взломать организованную оборону в большом здании, имея в распоряжении трех человек, один из которых тяжело ранен…

Это как накормить пару тысяч верующих пятью хлебами. Было бы здорово, но верится с трудом. Вот, черт…

Теперь уже точно влипли. Расстреляют нас, как мишени в тире. Сейчас подождут чуток – и забросают гранатами. Черт, черт, черт! Ни вниз, ни вверх! Щелкнул «Галил» Ирины – она выцелила кого–то в узкую щель между пролетами и попала – раздался вскрик и приглушенная ругань. Потом снизу хлестнули из «калаша» – его лай ни с чем не спутаешь. Часть пуль срикошетировала, а часть ударила в потолок над группой Сергеева. Вниз полетела кусками старая известка и крошки бетона.

Михаил отцепил от «лифчика» светошумовую гранату присел рядом с Вадимом. На раздумья и действия у них было всего пара минут, не более. И эти пару минут надо было использовать с толком.

– Из «шмеля» стрелял? – спросил Умка.

Коммандос кивнул, вытирая кровь со щеки: осколками камня ему сильно рассекло скулу.

– Доводилось.

– Там, наверху, решетка… Она крупная, сварная, но риск попасть в прут есть. А если ты попадешь в прут, и заряд сработает рядом с нами – от пола отскребать будет нечего.

– А что, есть другой вариант? – вмешался Мотл и облизнул взявшиеся коркой губы. – Помнишь, «а если ты не выстрелишь, тогда испорчусь я!»?

– Прицелиться не дадут, – выдохнула Ирина, не отрывая взгляд от нижнего пролета лестницы. – Только высунешься – и все.

– Это мы решим, – пообещал Сергеев. – У меня есть и светошумовая и «дымовухи». Готовь трубу…

Сергеев пощупал ПНВ на лбу – вроде цел и вприсядку скользнул вверх по лестнице. Вадим успел заметить широкий мах руки и мелькнувший в воздухе цилиндрик, и то, что Михаил открыл рот, и сам успел открыть рот, и в этот момент грохнуло так, что показалось – еще чуть–чуть и голову разнесет на куски. Свет наверху стал невероятно белым, словно за решеткой зажглось маленькое солнце.

Кидал Умка наугад, и рассчитал траекторию так, чтобы в случае попадания в препятствие, граната осталась на верхней площадке, но смелым везет. Едва зацепив один из прутьев, она влетела в помещение вестибюля и взорвалась, выжигая сетчатку у притаившихся в полумраке стрелков. Двое из них в этот миг уже бежали к решетке, чтобы забросать нападающих «лимонками», но ослепительная вспышка и громкий, до боли в перепонках, хлопок заставил их упасть на колени, закрывая глаза руками. Вслед за шоковой гранатой в вестибюль влетели еще несколько цилиндров, и, через каких–то десять секунд все заволокло белым плотным дымом.

Находившиеся за решеткой бойцы не успели понять, что произошло, когда из клубящейся мглы прилетели первые пули – ПНВ помогал Сергееву прицелиться, и стрелять точно в верхнюю часть силуэта.

Вестибюль защищали три боевых пятерки, прошедших боевую подготовку и привыкших отрабатывать приемы и тактику на противнике, подготовленном хуже или, по крайне мере, так, как они. А что делать с теми, чьи способности и боевой опыт совершенно на другом уровне, никто из них не знал. И узнать не успел…

Вадим не стал рисковать и выстрелил из «шмеля» внутрь вестибюля, просто просунув трубу огнемета между прутьев. И тут же прыгнул вниз, спиной вперед, не заботясь о сохранности рук и ног, и только поэтому его не размазало по стенам.

Он рухнул на голову Сергееву одновременно с использованным двигателем огнемета. В Вадиме было добрых 90 килограммов, но Михаил не почувствовал боли от ушиба, потому, что в этот момент рвануло, причем рвануло крепко. На какое–то мгновение Умке показалось, что стены не выдержат или, чего доброго, лестничный пролет вместе с ними рухнет вниз, в подвал… Воздух стал не просто горячим, а обжигающе горячим, одежда прикипела к коже, стало нечем дышать. Потом жара схлынула, но кожу на лице стянуло буквально в узел. Вестибюль укрепленного этажа вымело огненной метлой, превращая уцелевших бойцов трех боевых пятерок в запеченное с корочкой желе из отбитого мяса и перемолотых костей. Находившуюся на два пролета ниже группу Сергеева контузило в полном составе. Он сам даже потерял сознание секунд на тридцать и, открыв глаза, не сразу сообразил, где находится. Над ними вместе с пылью висело марево – воздух дрожал, летели какие–то черные хлопья, похожие на сажу. Рядом, привалившись к стенке и баюкая на груди левую руку, сидел Вадим – закопченный, с ошалелыми глазами. Ирину взрывом сшибло с ног, но, слава Богу, не бросило вниз по лестнице, под выстрелы группы, перекрывшей им отход. Мотл скалился, лежа у стены и тряс головой, словно лошадь. Он единственный не выпустил из рук оружие и все так же целил в полумрак проема. Там, внизу, тоже стало тихо. Какими бы отчаянными не были детки, но произошедшее – впечатляло.

С обугленного потолка оторвался огромный пласт штукатурки и рухнул, ударившись о перила: крошка брызнула во все стороны, и пылевое облако сгустилось настолько, что Сергеев закашлялся.

Рот был полон песка и еще какой–то дряни с отвратительным химическим вкусом.

– Ничего себе фейерверк, – прохрипел командир коммандос, криво улыбаясь. – Мне чуть задницу не оторвало!

Но почему–то с этими словами пощупал голову.

– Ох, как болит–то… Сергеев, ты суставы вправлять умеешь?

Михаил хотел сказать «да», но слова не проходили через запорошенное горло, и поэтому он просто кивнул.

С верхней площадки им под ноги скатился прут и со звоном запрыгал по ступенькам. Внизу зашуршали и зашептались.

– Эй, молодняк! – крикнул Подольский каким–то страшным, незнакомым голосом. – Тихо сидеть! А то еще разок пальнем, но уже по вам!

Ирина, уже слегка пришедшая в себя после взрыва, подняла с пола «Галил» и снова заняла позицию на лестнице.

– Ты не пугай, – крикнули снизу. Голос был совсем юный и звонкий, похоже, девичий. – Тебе все равно деваться некуда! Отсюда живыми не выйдете…

– Да ну! – удивился Вадим. Сергеев уже стащил с него жилет и куртку. Свитер снять было невозможно, и Умка ловко подрезал рукав ножом.

Плечо коммандоса выглядело, конечно, не лучшим образом, но вывих – не перелом. Пользуясь тем, что Вадим отвлекся, Сергеев рванул поврежденную руку, одновременно вставляя на место сустав.

Вадик взревел и оттолкнул Умку здоровой рукой, но плечо уже стало на место.

– Чего орешь? – осведомился девичий голос снизу. – Обосрался, что ли?

Раздался громкий смех.

«Четверо, определил Сергеев, их четверо. Ирина удачно попала. Но четверо – это тоже немало».

Он жестом показал, что ему и Вадиму, который кое–как поправлял на себе одежду и амуницию, надо идти вверх. Ирина кивнула. Умка отстегнул от «разгрузки» оставшиеся осколочные гранаты и положил рядом с Матвеем. Подольский тяжело дышал и облизывал губы, даже через севшую на кожу известковую пыль было видно, что кожа у него землистого оттенка.

– Удачи, – сказал он тем же чужим голосом.

Наверху действительно была каша.

Если бы бетон мог гореть, он бы тоже горел. Ударная волна вышибла все двери, ведущие во внутренние помещения, выворотив некоторые вместе с лутками. От пятерок, защищавших этаж, мало что осталось: разбросанные по полу фрагменты тел, искореженное, дымящееся оружие. Зрелище было отталкивающее, свет, проникающий сквозь дым, делал его еще и сюрреалистичным, внезапно подчеркивая цвета предметов и пятен на почерневшем полу. Особенно страшен был запах – смесь горелого мяса, химии и, почему–то, паленой шерсти. На площадке, неподалеку от ступеней, лежала оторванная кисть руки. Вадим отбросил ее ногой, и они вошли на этаж через пролом в решетке.

За их спинами рявкнул «Галил» Ирины: сначала два одиночных, потом очередь. В ответ заголосили «калаши», тявкнул несколько раз пистолет Матвея. Взрыв гранаты прозвучал совсем негромко, что–то обрушилось и все затихло.

Этаж был основательно перестроен, наверное, конструкция здания это позволяла. Здесь планировка была радиальной, все залы выходили в вестибюль и теперь зияли по кругу провалами выбитых дверей. Под подошвами ботинок Сергеева что–то хрустело и, иногда, чавкало. Вадим держал под прицелом левую сторону и тыл, Умке достался фронт и дверные проемы справа. Свет на этаже окончательно отключился после выстрела из «шмеля», но, видать, генератор в цоколе до конца все еще не издох, и некоторые обрывки проводов искрили, правда, не очень интенсивно. Шесть комнат. В одной из них – учительская. Только в какой именно?

Умка шагнул в первый проем. Никого. За выбитыми ударной волной окнами догорал серый день, и свет от него, проникавший в комнату, был тоже грязно–серым. Тут вполне мог располагаться учебный класс. Столы, разбросанные взрывом, стулья… Перевернутый тренажер, если судить по органам управления возле кресла – вертолетный.

В следующей комнате было некое подобие актового зала. Тут от «шмеля» начался пожар, горели стулья, сметенные от центра к краям. Никого. Сергеев напрягся, заметив лежащее посреди пламени деревянных обломков тело, но это был труп одного из детей, заброшенный сюда ударной волной. Живой бы не мог так лежать в огне.

В третью комнату вела массивная, бронированная дверь. Взрыв выбил и ее вместе с луткой, но при этом тяжелая, окованная железом плита снизила воздействие фронта избыточного давления настолько, что повреждения внутри случились минимальные – перевернуло несколько столов да выдавило стекла из рамы напротив.

Умка шагнул внутрь, и понял, что прибыл на место.

Молчун сидел в кресле, похожем на гинекологическое, с креплениями для ног и рук, но не привязанным. Глаза у него были открыты, совершенно лишены жизни, и лицо было застывшим, также как взгляд. Левую щеку расцвечивал громадный, уже желтоватый синяк. На подбородке и в углу рта появились грубоватые швы, словно безумный кукольный мастер пытался поправить порванной кукле лицо, и стягивал испорченную ткань широкими черными стежками. Еще один шов, но сделанный уже скобами, уходил со лба на свеже остриженную голову. Блестящие нити разовых трубок связывали Молчуна с высокой стойкой передвижной капельницы, на которой располагались несколько пластиковых бутылей с жидкостями. На появление Сергеева Молчун никак не отреагировал, даже не моргнул.

Зато на лице остальных участников встречи эмоций было в достатке.

Умка попробовал сглотнуть, но не смог – горло перехватила чужая, холодная рука. Ни заплакать, ни вскрикнуть… Ничего. Были бы силы перевести дух. Сергеев медленно выдавил из легких загустевший воздух и осторожно расправил скрюченный на спусковом крючке палец.

Справа от Молчуна в своей любимой позе на краю стола сидел Мангуст.

Он очень изменился за прошедшие годы, высох, как мумия, уменьшился в размерах и больше походил на летучую мышь, чем на грозу кобр – покрытый веснушчатой сморщенной кожей череп украшали оттопырившиеся, кажущиеся очень большими уши. Лицо его с одно стороны обвисло. Потеряло форму и левое нижнее веко, вывернув наружу блеклую склеру, над которой поблескивал выкаченный глаз. Левое плечо – то, по которому когда–то пришелся удар Умки – было приподнято вверх, словно в недоумении, что еще более усиливало сходство Андрея Алексеевича с огромным кожаном. Возможно, кто–то и мог не узнать в этом престарелом нетопыре Мангуста, но только не Сергеев, которому до сих пор иногда снился лабиринт тоннелей, залитый гнилой водой, и темный силуэт наставника на бесконечной лестнице сломанного эскалатора…

Это был он – Мангуст, которого не пощадили время и раны. Бывший учитель, бывший куратор, бывший друг и вечный, во всех смыслах этого слова, враг.

Слева от ложа, к которому был привязан Молчун, в обычном офисном кресле восседала Елена Александровна Рысина собственной персоной. Ее, несмотря на долгую разлуку, Умка признал с полувзгляда. Время, конечно, пыталось ее пожевать, но потом с отвращением выплюнуло, обломав зубы. Она по–прежнему не выглядела на свои годы (впрочем, сколько ей в действительности лет, Сергеев мог только догадываться!), но все–таки изрядно постарела с момента последней их встречи. Щеки наконец–то сдались, сморщились и уже не смотрелись нарисованными идеальными полусферами, явно поредели волосы. Вокруг капризного рта гнездились морщины, а многострадальную шею бабушка закрывала воротником свитера, что, впрочем, не скрывало целую гроздь дополнительных подбородков, спускавшуюся на грудь. Елена Александровна всегда любила вкусно поесть, а за это приходится расплачиваться.

Но вот глаза ее, в отличие от глаз Мангуста, вовсе не изменились, и в Сергеева уперлись две водянистых бледно–голубых льдинки, в которых не было ничего – ни злобы, ни недоброжелательства, ни любопытства – только одно холодное равнодушие. Этот взгляд пугал больше, чем дымная злоба, клубящаяся в глазах бывшего куратора, потому что так на живого человека не смотрят, так можно смотреть на тело в анатомическом театре.

Первым желанием Сергеева было начать стрелять. Дистанция ерундовая, промазать почти невозможно, но Михаил стрелять не стал. Может быть потому, что прекрасно знал – Мангуст и Рысина предусмотрели такой поворот событий, и не зря поставили рядом с собой живой громоотвод – Молчуна. И оказался прав.

– Здравствуй, Миша, – сказала Елена Александровна. – Не могу сказать, что рада тебя видеть, но, все равно, здравствуй…

– А я рад, что он зашел, – возразил Мангуст своим дребезжащим на низах голосом. – Столько лет не видел любимого ученика! И у нас есть незаконченный разговор… Ты все еще в форме, кадет… Это здорово!

Умка не был поражен. Нельзя сказать, что он не удивился. Любой бы удивился на его месте, но за те несколько секунд, что понадобились Михаилу для оценки новой диспозиции, многое стало на свои места, и старый паззл, первые кусочки которого были уложены почти сорок лет назад, наконец–то собрался воедино.

Брак деда, когда–то казавшийся маленькому Мише мезальянсом, оказался союзом родственных душ. Полковник Рысин, не пожалевший для Родины родную кровь, нашел себе достойную жену, и вместе с ней отвел на жертвенный алтарь собственного внука. Империи были нужны солдаты, а что значат собственные интересы и привязанности в сравнении с интересами страны? Ровным счетом ничего. В свое время дед сделал то, что считал нужным и правильным. Он был таким, каким был, и ничто не могло его переделать. Женщина, сидевшая в офисном кресле посреди разгромленного здания, была его боевой подругой, коллегой, продолжательницей дела.

Директором школы.

Настоящей школы негодяев.

Здесь с помощью химии, гормонов и гипнотехнологий пытались сделать с детьми то, что в свое время не вышло сделать с Сергеевым и его товарищами: создать идеальных солдат. Не размышляющих. Не сомневающихся. Имеющих в жизни одну цель – выполнить данное руководством задание. То, что в прошлом Мангуст делал с помощью муштры, демагогии и идеологической обработки, ныне заменялось серией уколов и внушений. Наука шла вперед. Умка знал, что контроль над сознанием являлся задачей Конторы еще с 30–х годов прошлого века, но задача оказалась ученым не по зубам. Не хватало знаний, не хватало препаратов, да и опыты над людьми, которых в этом случае ни мышами, ни обезьянами не заменить, оказались сложны технически – подопытные сходили с ума и гибли. Во всяком случае, в годы учебы Сергеев неоднократно слышал о том, что программы по контролю над сознанием были закрыты или сведены к минимуму из–за отсутствия положительных результатов.

Но, как оказалось, работы велись. Вот, несколько минут назад он уничтожил один из промежуточных результатов программы: пятнадцать человек подростков с выжженными мозгами, превращенных в машины для убийства изломанным, похожим на нетопыря человеком, полной старухой неопределенного возраста и их технической командой.

Дети Капища… Интересно, кто придумал такую легенду? Ведь не Мангуст же строил настоящие Капища на севере? Не он устанавливал грубо тесаных деревянных идолов и мазал им губы кровью? Какой «юморист» в погонах откатывал на первых выпускниках Школы гениальную схему прикрытия, придавая опытам над людьми мистический оттенок, что сразу переводило все реальные факты в область фольклора, в котором в Зоне не было недостатка? И ведь все у них получилось… Они поставили производство пятерок на коммерческие рельсы! Если бы не…

Умка посмотрел в мертвые глаза Молчуна.

Почти получилось. Потому что с сегодняшнего дня Школа будет закрыта. И закроет ее один из первых выпускников. Тот, на кого воздействовали не химией, а словом, которое иногда эффективнее любого препарата. Из которого вырастили убийцу, но не смогли отобрать способность чувствовать, сопереживать и любить.

«Не благие поступки делают нас людьми, подумал Сергеев, а способность делать выбор. Отними у нас эту способность – и мы перестаем быть личностями, на какой бы стороне мы не стояли. Творить добро, не имея возможности выбирать между добром и злом, ничуть не лучше, чем творить зло. Только выбор делает человека – человеком. Мангуст – человек. Рысина – человек. Я – человек. А у Молчуна возможность быть личностью сейчас отбирают. У моего Молчуна».

– Что с ним? – спросил Сергеев негромко.

– С мальчишкой? – Рысина подняла бровь. – Ничего. Прошел первую стадию, благополучно прошел. А что ты переживаешь, Михаил Александрович? Он тебе кто? Как я помню, детей у тебя не было…

– Тебя, кадет, губит сентиментальность, – пророкотал Мангуст. – Когда Истомин услышал от Али–Бабы, что ты ищешь мальчишку, захваченного в Бутылочном Горле, и сообщил об этом мне, я долго смеялся… Ты перестал заниматься делом, которое должно было спасти тысячи жизней, потому что какой–то маленький засранец попал в беду! Как это на тебя похоже, Миша! Ты всегда ставил личное над главным! Никогда не умел расставить приоритеты…

– Ты знал о бериллии?

Мангуст пожал плечами.

– Кадет. Здесь сфера наших интересов. Мы потеряли контроль над Али–Бабой, но только на время. А когда ты вытащил его из Зоны и переправил на нашу сторону – остальное было делом техники. И не думай, что мы его пытали! Это даже не смешно. Договориться с ним очень просто, есть, что предложить ему вместо этого металлического говна, следы от которого приведут к нам. Так что можешь вздохнуть свободно. Твоя совесть чиста. Али–Баба снова наш. Группа террористов и продажных военных, посланная за порошком, уничтожена на месте. Бериллий вывезен за пределы Зоны. Кстати, я бы хотел, чтобы ты до того, как умрешь, рассказал, где остальные контейнеры. Во избежание инцидентов в будущем. В общем, все кончилось благополучно. Только вот лекарств не будет. И всего остального тоже. Извини.

– Да, ничего, наставник, переживем… Накопаем чего–нибудь, я схожу пару раз за кордоны. Перезимуем. А умирать я не собираюсь, Андрей Алексеевич. Тут уж – ты извини…

Рысина засмеялась вполголоса.

– Ты не меняешься. Никто не собирается умирать, Миша, а приходится. Ты особенно Андрюшу не зли. Видишь, у него в руках тубу? А у твоего дружка в шее катетер?

– А между нами трубка… – сказал Мангуст и продемонстрировал систему.

Ситуация ему явно нравилась. Куратор улыбался, и от этого кожа на его веснушчатом черепе шевелилась и шла волнами.

– В тубе нейролептик, банальный аминазин, – продолжила Рысина. – И доза не смертельная, но есть, как говорится, нюансы. Понимаешь, пациент прошел первую стадию подготовки. Мозг у него еще не чистый, первичные рефлексы остались, но полностью готов к стиранию и к новой записи. Чтобы тебе было более понятно, мы зачистили нервные окончания, сняли изоляцию с проводов. Делали мы это не сапожным ножом, а некоторыми препаратами, с которыми аминазин не дружит. Короче говоря, если Андрей Алексеевич нажмет на кнопку эжектора, аминазин попадет в кровь мальчика и там соединится с препаратом, которым мы делали зачистку, то мальчик не просто умрет, а умрет в таких муках, что растворение в кислоте заживо покажется ему избавлением. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Умка кивнул.

– Так что, куда и кинь – ты проиграл, Мишенька. Стоило ли устраивать весь этот балаган? Ведь понятно было, плетью обуха не перешибешь…

За дверями загрохотала винтовка Ирины. Рысина невольно вздрогнула, зато Мангуст и ухом не повел. В зал заглянул Вадим, весь в саже, словно сбежал с пожара. Он мазнул взглядом по мизансцене, оценил ситуацию и показал рукой вокруг и в сторону лестницы: Мол, никого нет, я помогу!

Сергеев едва заметно кивнул головой, и коммандос исчез. К мощному рявканью «галила» присоединился сухой треск АК.

– Ты им скажи, пусть сдаются, – предложил Мангуст, усмехаясь. – Этот твой чумазый, все равно погоды не сделает. Обещаю, мучить никто никого не будет, умрете по законам военного времени, с честью…

– От твоих рук? С честью? – удивился Сергеев. – Андрей Алексеевич, не смеши…

– Я же тебе говорила, Андрей, – Рысина достала из лежащей перед ней пачки сигарету и закурила от тяжелой, похоже, золотой зажигалки. Она нервничала, но не так, чтобы сильно. Разве что слегка подрагивала рука, держащая сигарету. – Он слишком упрям, чтобы послушаться.

Она выдохнула дым густой белой струей и посмотрела на Умку, как на редкую инкунабулу.

– Тебе же хватило ума, чтобы не палить в нас с порога? – спросила Елена Александровна. – Так почему не хватает ума, чтобы прекратить бессмысленную стрельбу?

– Вот он, – Михаил подбородком указал на Мангуста, – учил меня многим умным вещам. Например, тому, что своих не бросают. Пока они свои, разумеется. И тому, что сдаваться не надо, особенно если это не прибавляет шансов на выживание…

Сергеев, сместившись влево, видел теперь руку куратора, с зажатым цилиндром эжектора. Мангуст опирался ею на столешницу. Позиция была так себе, слишком близко к наставнику стояло кресло Молчуна, но не безнадежна. В любом случае, если другого выхода не будет, придется пробовать.

– Так что у нас с вами пат, – закончил он.

Стены дрогнули от разрыва гранаты. Через дверной проем в зал влетел клуб пыли и дыма.

– Вы, конечно, можете попробовать застрелить меня, но я почему–то думаю, что в этой ситуации шансов у вас немного.

На лестничной площадке опять застрочил АК.

– Людей у вас больше нет, – продолжил Сергеев, не сводя глаз с противников. – И сейчас все зависит только от меня, от вас и от моих друзей на лестнице. Я очень привязан к этому мальчику, и если с ним сейчас что–то случится, вы отсюда живыми не выйдете. Я разорил ваше кубло и не собираюсь останавливаться на полпути.

– А торговаться, значит, собираешься? – спросила Рысина с иронией. – Ну, ну… Без него ты не уйдешь? И даже готов оставить нас в живых? А, скажи мне, зачем тебе этот полутруп, Сергеев? Если не продолжить процедуры, то шансы остаться растением у парня приблизительно 50 на 50.

– А если продолжить? – осведомился Сергеев. – Если продолжить, они вообще будут? Только, учтите, Елена Александровна, я видел вашу выгребную яму. И то, что ваш оператор назвал отбраковкой, тоже видел.

То ли ему показалось, то ли в глазах у Молчуна мелькнула тень узнавания. Умка понимал, что, скорее всего, это чистой воды самообман, но едва не вскрикнул от радости в тот момент, когда на дне пустых глаз мальчишки на миг зажглись искорки.

– Ну, если видел, – поддержал Рысину Мангуст, – тогда можно и правду сказать. После второго цикла шансы выше, но незначительно – где–то 60 на 40. А вот у тех, кто пережил третий цикл, дела гораздо лучше – 80–85 процентов, что все пойдет, как надо…

– На мой непосвященный взгляд, – сказал Умка с нескрываемым отвращением в голосе, – самый лучший вариант – это умереть, не попадая к вам в руки. Или сдохнуть после первого цикла, если уж не вышло до него…

Он прислушивался к происходящему на лестнице и одновременно просчитывал ситуацию. Мангуст с Рысиной тянули время – это было очевидно. Сергеев и сам был заинтересован в паузе. Если Вадим с ребятами ликвидирует группу, атакующую снизу, расклады сразу же поменяются. На этом этаже охраны больше нет. Внизу, возможно, есть, и будет очень плохо, если они подтянутся поближе. У ребят превосходная позиция, но хватит ли боеприпасов? Гранат минимум, использовать оставшийся «шмель» нельзя, у Вадима еще есть РПГ и несколько осколочных зарядов к нему, но пока есть гранаты…

Словно в ответ на его мысли на площадке ухнул выстрел из РПГ. Кто–то пронзительно заверещал и, захлебнувшись на высокой ноте, затих. Выстрел «Галила». Серия из «три–по–три» в исполнении «калаша»…

Мангуст с Рысиной быстро переглянулись, и по лицу Елены Александровны пробежала улыбка. Улыбка? На ее месте Умке было бы не до улыбок. Да и Мангуст, которого Михаил неоднократно видел в самых критических ситуациях, вел бы себя иначе… Совершенно иначе. Этот нетопырь еще многое мог, не смотря на увечье и возраст. Возможно, в нем не было прежней физической силы и ловкости, но кураж никуда не делся. Уж чего–чего, а куража у Андрея Алексеевича всегда было вдосталь.

Несоответствие.

Вот что беспокоило Сергеева с первой минуты, и теперь он четко это осознал. Фальшь. Несоответствие. Не могли эти двое так спокойно вести себя, если бы не были уверены в том, что имеют козыри в рукаве. Приход сюда Сергеева – не неожиданность. Истомин их предупредил, а это значит, что они должны, просто обязаны были приготовить теплую встречу. Приход Сергеева, похоже, застал охрану врасплох. Почему? Неужели трудно было подготовить засаду и решить все проблемы несколькими залпами из укрытия? Так что же получается? Не потому ли мы сейчас здесь, что именно так захотели эти двое? Ведь понятно, что, прорвавшись, Сергеев будет продвигаться вперед не оставляя камня на камне! И под эту лавочку на Умку можно списать что угодно! Любые потери! Что же хотят скрыть Мангуст с дедовой женой? Растраты? Бред. Рысина никогда не нуждалась в деньгах. Мангуст тоже. Что тогда? Неужели саму технологию? Очень похоже, очень…

Зная бешеную страсть Мангуста решать судьбы человечества и вполне подходящие для этого личные качества бабули – имеем наиболее вероятный вариант. Что остается в сухом остатке при таком течении событий? Результаты получены, но образцы и материалы уничтожены бывшим оперативником, свихнувшимся на почве жизни в Зоне. Программа свернута. Главные действующие лица отправляются на покой. Но на самом–то деле…

Интересно, сколько готовых к действию мальчишек и девчонок спрятали они за это время за границами Зоны? Десять? Двадцать? Сто? Сотня приготовленных к программированию на любые задачи подростков, чистые диски, на которые можно записать что угодно. Сотня обученных убивать, способных привлекать на свою сторону посторонних людей, приспособленных быстро адаптироваться в любой языковой среде, при любых обстоятельствах. И все это прописано на уровне подкорки – достаточно только купить ключ. Их можно использовать где угодно, когда угодно, даже через много лет… Убить президента? Пожалуйста! Взорвать пронесенную на теле бомбу? Никаких проблем! Сбылась Мангустова мечта – он воспитал совершенных солдат, преданных ему до последнего вздоха. Штучный товар. Товар для очень богатых заказчиков. И для собственного употребления, если появятся соответствующие идеи и необходимость.

«У меня паранойя, подумал Умка, настоящая паранойя. Что я себе навыдумывал? Города брали из–за простого разгильдяйства стражи, а я на том, что мы попали в здание сравнительно легко, целую теорию построил! Может, все гораздо проще? Но зачем тогда они тянут время? Чего ждут? И эти улыбки…»

Им нужно, чтобы он не стрелял – значит, надо стрелять. Им нужно, чтобы он тратил время на разговоры – значит, их нужно прекращать. Если бы Умка был уверен, что сможет исполнить задуманное безошибочно, он бы уже начал действовать, но ошибка означала смерть Молчуна. Еще чуть ближе и чуть левее – можно будет рискнуть. Придется дать противнику еще несколько минут…