Глава 2
Когда–то, очень давно, настолько давно, что теперь это казалось вычитанным в старой книге, Сергеев первый раз искупался в горной реке. Это случилось на Кавказе, неподалеку от Афона, дивного города, нынче выжженного войной до угольев.
Лет ему тогда было шесть… Или, может быть, и шести еще не стукнуло. Не суть важно…
Это было летом, жарким летом. Настолько жарким, что даже в тени дикого орешника, которым густо поросли обрывистые берега холодной, как лед безымянной речушки, плескалась влажная густая духота. Она была полна горячих запахов: пыльной листвы, стремительно зреющей под лучами солнца ежевики, терпкого кизила и крупной перезревшей до предела, сиреневой шелковицы. И только над самой поверхностью несущейся вскачь воды начинало веять прохладой; запахи вымывались, тонули в стремительном, прозрачном потоке, воздух над речушкой становился стерильным, и нестерпимо хотелось напиться. Сделать то, что ни в Москве, ни у тетки в Киеве и в голову бы не пришло – сунуть потное, разгоряченное ходьбой лицо в реку и сделать огромный глоток, ощутив, как кристально чистая ледяная вода обжигает рот, как ломит зубы от снежного холода.
Он так и сделал, опасливо оглянувшись через плечо на мать с отцом, стоявших у самого брода, который им предстояло одолеть. Шагнул в поток, тут же поднявшийся ему до бедер, не удержавшись, наклонился и окунул лицо в воду. Лицо мгновенно закоченело, кожу щек стянуло, свело пальцы на ногах, но он не испугался, а с наслаждением сделал несколько глотков и вынырнул отфыркиваясь.
Отец стоял, приобняв мать за плечи, и оба улыбались, глядя на сына. Они были молодыми, красивыми и совершенно беззаботными – так могли выглядеть только советские отдыхающие с рекламных плакатов объединения профсоюзов, нарисованные художником с тяжелой формой нарушения цветопередачи – загорелая до черноты семейная пара на фоне синего чернильного моря, гор с белыми остроконечными вершинами и белого же корабля. Сергеев и запомнил их такими – мать в легком цветастом платье, в солнцезащитных очках «а–ля Грейс Келли» (стекла были непроглядно темны, но Миша точно знал, что за ними прячутся бархатно–нежные мамины глаза, обрамленные пушистыми ресницами) и волосами, схваченными черепаховым гребнем. А отец в белой рубашке и полотняных брюках, тоже в очках, но они сдвинуты на лоб, и он щурится от яркого света, отчего в углах глаз множатся морщинки. Волосы и брови у отца выгоревшие, особенно брови, и оттого выражение лица кажется слегка изумленным.
Они улыбаются, а маленький Сергеев, не отрывая от них взгляда, разводит руки крестом и падает на спину, в летящий поток. Река подхватывает его упругой влажной ладонью, поднимает на поверхность и стремительно несет прочь от брода. Михаил помнил это восхитительное ощущение полета над каменистым дном, помнил, как немело от ледяного объятия тело и яркие солнечные лучи окунались в белую пену, вскипающую у его лица. Сергеев так и летел бы дальше на этом «полярном экспрессе», но его качнуло близким тяжелым всплеском, сильная, твердая, как железо, рука ухватила поперек и одним рывком вырвала из нежных и смертоносных, как змеиные кольца, водяных объятий.
Потом они с отцом сидели на берегу, раздетые до трусов, от разложенной на камнях одежды поднимался парок, и мама, все еще взволнованная, гладила Мишу по голове…
А рядом шумел и пенился бурунами горный поток: гудел, урчал, скрежетал каменными зубами и вздыхал об упущенной жертве, проваливаясь за поворот. Река петляла меж зарослей, прорезала попавшиеся на пути сады – сады, совсем не похожие на подмосковные или украинские. Там созревал на ветках золотистый и сиренево–пыльный инжир, желтела алыча и на низкорослых кустах среди мелких глянцевых листков издавали слабый горький аромат еще твердые мандарины. Двигаясь дальше, река врывалась в бетонную трубу под железнодорожными путями, испуганно ковыляла через табачное поле, над которым тяжело гудели толстые шмели да пчелы, и, расплескав на прибрежной круглой гальке силу, накопленную в горах, впадала в теплое и чистое море.
Сергеев вздрогнул и открыл глаза. Пахло вовсе не мандаринами и шиповником, а грязной водой и, почему–то, сырой штукатуркой. На железном балкончике, где Михаил провел добрые полчаса и даже умудрился задремать, было негде и повернуться. Вот откуда пришел сон о ледяной воде, от которой сводило мышцы – Сергеев действительно с трудом мог пошевелить затекшими конечностями, а любимое колено Чичо ныло, как пульпитный зуб, и даже дергало в точности, как он. Одно было хорошо: поток унес Михаила достаточно далеко от канализационных стоков, и теперь появилась возможность дышать носом, не захлебываясь при этом рвотой.
Сергеев чувствовал себя слепым. Вокруг него клубилась влажная, отдающая половой тряпкой тьма. Она не была абсолютной черной тьмой, скорее непроницаемым оттенком серого, но если протянуть руку, то…
Михаил протянул вперед руку и не увидел собственной кисти. Ладонь удалось рассмотреть только с расстояния в пару десятков сантиметров. И как прикажете идти? Он осторожно, спустился по железной лесенке и невольно охнул, спрыгнув в воду. В этом туннеле поток поднялся по грудь, что было неприятно, но не смертельно, особенно после недавнего сплава со скоростью курьерского поезда под самым потолком.
Сейчас приходилось двигаться по течению, так что Сергеев даже не раздвигал телом воду – просто шел, подталкиваемый потоком, стараясь не сходить со шпал. Приходилось идти вслепую, но выбора не было. Фонарик он давно потерял, «аварийка» здесь не функционировала, хотя несколько раз Сергеев видел, как проскочили под сводами бледные электрические искры, и только осклизлые ребра бетонных шпал помогали ему держать направление. Он словно двигался по широкой направляющей и каждый раз, натыкаясь на токосъемник (путь обесточился давным–давно), невольно вздрагивал душой от накатывающего страха. Лучше было путешествовать во тьме, чем испечься под электрической дугой. Много крат лучше…
Через четверть часа он вышел на станцию. Тут располагался крупный пересадочный узел – вода разбежалась по ответвлениям туннелей, уровень ее упал, и теперь подземная река доходила Сергееву только до середины бедра. Стало гораздо больше мусора и крыс – их писк доносился до ушей Михаила со всех сторон. Сергеев сошел с рельсов и, нащупав край платформы, взобрался на перрон. Для этого ему пришлось подтянуться, и от усилий снова взвыли закоченевшие, растянутые и забитые в драке мышцы. Сергеев с трудом, перебарывая боль, разогнулся и сделал несколько шагов по гранитным плитам пола, покрытым влажной жирной грязью, поверх которой журчала сбегающая сверху вода. Он не сразу понял, что обрел способность видеть: из серого сумрака вдруг выступили колонны, пространство над головой внезапно расширилось, словно тьма вздохнула полной грудью, и разжижилась, стекая по коже щек ржавым туманом. Повеяло воздухом с улицы, кислой канализационной вонью, и совсем слабо, почти неразличимо – озоном.
Стало понятно, что путь вывел его на одну из станций неглубокого залегания, благо такие были и в центре Москвы, а не только на окраинах: свет шел оттуда же, откуда текла вода – с широких, заиленных лестниц. Сергеев облегченно вздохнул и выбрался на открытое пространство.
– Вот так встреча! – произнес Мангуст. – И то правду говорили древние: «Все дороги ведут в Рим!». Рад видеть тебя, кадет! Как добрался?
Он отделился от стены черным сгустком и перетек на центр лестницы, оказавшись точно перед Сергеевым. Глаза Михаила настолько привыкли к полумраку, что ему удалось выделить на этом темном пятне не только светлый мазок лица и темные капли глаз на нем, но даже рассмотреть, что куратора помяло гораздо больше, чем он хотел бы показать противнику. Мангуста перекосило на сторону, словно от радикулита и руку, поврежденную в схватке, он неловко держал перед грудью, словно что–то хрупкое.
– Спасибо, – ответил Сергеев, не повышая голоса, – твоими молитвами. Я смотрю, ты подустал?
– Есть немного. А что – так заметно?
– Есть немного. Я рад, что ты меня дождался. Надо же когда–нибудь поставить точку?
– Несомненно. Помнишь, я рассказывал вам, что победа особенно остро чувствуется, когда ты убиваешь собственными руками? Не из огнестрела, не взрывом, а именно руками? Например, ножом?
– О, да… Ты всегда был поэтом в этом деле…
– Нет, Миша. Это ты всегда был поэтом, – возразил Мангуст, начиная спускаться по лестнице. – А я был и остаюсь прагматиком. Убивать нельзя любить или не любить – это часть нашей жизни, нашей работы. Я просто ее делаю. Но что это за работа, если в процессе выполнения ты не испытываешь удовольствия?
Он привычно заухал и тут же закашлялся, скособочившись еще больше.
– Вот, черт! Старею… Ты ж вроде меня и не сильно приложил, что ж так болит–то?
Интуитивно Сергеев понял, что Мангусту не настолько больно, как он сейчас изображает – старый лис явно пытался усыпить внимание противника. Он был ранен, искалечен, но все так же хитер и все так же опасен. Он был бы опасен и с перебитыми конечностями, и скованный по рукам и ногам, и даже мечущийся в бреду от многодневной лихорадки. Мангуст был опасен до тех пор, пока дышал, пока билось его сердце.
Одно утешало Сергеева – сам он тоже был смертельно опасен до последнего вздоха. Его хорошо учили и учителем определенно был лучший из лучших – тот, с которым он сейчас сошелся лицом к лицу.
Мангуст шел вниз настолько спокойно, что Сергеев невольно сделал шаг назад и в сторону, обеспечив себе прикрытие в виде колонны и ощупывая взглядом лестницу за спиной куратора. Не тот человек был Андрей Алексеевич, чтобы вот так беспечно идти грудью на пулю, без припасенного туза в рукаве. В руках у Мангуста оружия не было, но Михаил прекрасно знал, что у куратора в прежние времена была «фишка», чтобы не сказать помешательство на скрытом ношении оружия, и кто–то из ребят, кажется Генка Кульков – Кулек, говорил, что даже если Мангуст выйдет на бой раздетый догола, то можно быть уверенным, что у него где–то припрятан стилет.
– Рано или поздно, – продолжил Мангуст, – все должно получить логическое завершение. Много лет, Миша, мы с тобой были рядом и могли без колебаний умереть друг за друга, но в тот момент, когда наши пути разошлись, можно было наверняка сказать, что скоро все выгорит дотла, до пепла и останется только ненависть. Ни ты, ни Кручинин просто не способны понять, что мир изменился настолько, что к нему невозможно подходить со старыми мерками. Мир не просто другой, он вывернут наизнанку – черное стало белым, белое – черным, а уж что стало с добром и злом…
Андрей Алексеевич снова издал утробой тот страшный звук, который от считал смехом.
– Но вы–то… Вы–то – лучшие, подготовленные, привитые еще в детстве от любых проявлений идеализма, настоящие легионеры страны – вы–то должны были приспособиться, адаптироваться и снова стать незаменимыми в новых условиях…
– Не все могут быть такими, как ты, Андрей Алексеевич… Но и ты допустил ошибку. Ферзем тебе не стать. Здесь есть только один король и множество слонов на каждой клетке. Своя партия, свои правила, свои фигуры. Ты взял на себя грязную работу. Не просто грязную, а такую, которую не отмолить – ни в парткоме, ни в церкви. Я, конечно, не ты – ты опытнее, хитрее и давно научился плевать на все, что тебе мешает, но, Мангуст, ты так хотел в дамки, что забыл о том, что никогда, нигде и ни одна власть не оставляет на виду инструмент, которым сделана грязное дело. Это золотое правило, ты сам учил нас похожим вещам. Ты был нужен, пока ты был нужен. Сегодня ты обуза. Не ключевая фигура, а отпечаток пальца на орудии убийства. И я боюсь, что просто не успею до тебя добраться, прежде чем это сделают другие. Ты помеха, Андрей Алексеевич, ты больной зуб, ты – геморрой: сам выбери, что тебе больше нравится… И перестань мне рассказывать о своей исключительности стоя в затопленном метро, по колено в чужом дерьме.
– Что ж ты столько сил потратил, чтобы добраться до инструмента, а, Умка? – спросил Мангуст, ступив на последний лестничный марш. Теперь их с Сергеевым разделяло от силы пятнадцать шагов, и Михаил уже прекрасно видел не только серое от усталости и боли лицо бывшего куратора, но и два сгустка тьмы, скользящие за Мангустом вдоль стен. Еще двое из мангустовской гвардии – персональные ниндзя с короткими автоматами в руках. Вот и тот самый стилет…
– Зачем тебе ломать молоток, тем более что его и без тебя сломают? Лез бы грызть глотку тем, кого считаешь главными, а не клал жизнь на то, чтобы сожрать пешку! Или кишка тонка? Ты снова несешь бред, Михаил Александрович! Снова пытаешься сделать вид, что кроме тебя и твоего дохлого Санчо Панса, в мире нет ни одного порядочного человека. В чем ты меня обвиняешь? В том, что я снова подставил плечо своей стране? Так я и твоей новой родине его подставил! Ты что, думаешь, что по ту сторону границы не было заинтересованных в таком ходе событий?
Мангуст показал зубы – из серой мглы на Сергеева оскалился пес–призрак.
– Не будь наивным! Были, конечно же! Те, кто опоздал к переделу 90–х, те, кого бортанули в 94–ом, те, кто опоздал к пирогу в 99–ом, неудачники 2004–го… Да сколько там всех, кто слюни роняет при одной мысли о власти! А сейчас – новый передел, значит, новые возможности сунуть рыло в кормушку! Да, я, Умка – волшебник! Добрый Хоттабыч, а ты меня все убить пытаешься!
У Сергеева стал в горле ком. Он детально не представлял себе размеров произошедшего на Украине, но и того, что он знал, хватало, чтобы перекоситься от ненависти.
– Там погибли люди, Мангуст! – Выдавил он через силу сквозь окаменевшие вдруг голосовые связки. – Понимаешь, люди! Ты же не сволочь даже, ты нелюдь… Как ты стал таким? Да если бы я знал, что ты сделаешь, я бы тебя кончил еще в первый день…
– Да неужто? – искренне развеселился Андрей Алексеевич. – Ой, сомневаюсь я, Мишенька, сомневаюсь! Я–то помню, каким ты был в свой первый день! Перепуганный воробушек – смотреть и смешно, и жалко. Сиротинушка с красными глазками… И из вот той задроченной птички какого орла взрастили! На радость отечеству, на страх врагам! Умка, ты хоть совесть бы имел! Сколько у тебя покойников на счету? Сто? Двести? Больше? Что ты мне всё втираешь, салага, про совесть и про гуманизм? Убил бы он меня! Да ты мне всю жизнь в рот смотрел, пока не вырос и крыша у тебя не уехала! Святая невинность, блядь, сопли развел! На кого ты хвост поднимаешь? Что ты знаешь? Что я сделал? Что у тебя есть кроме домыслов? То ты носился со своей записью, как девка с целкой, и не понимал, что в сравнении со всем, что творится у вас в курятнике, твой компромат – что петросянские шутки – не смешно и никому не интересно. Но людей обидел, просьбу не выполнил! Что это добавило тебе, кроме неприятностей? Ничего! Кто тебе спасибо сказал? Да никто! Скажешь, твои шефы тебя спасать бросились? Никто и пальцем не пошевелил! Кто ты для них? Пария! Ассенизатор, делающий грязную работу! Так ты под нее и заточен, кадет, и ничего другого делать не умеешь! Только мы тебя, неблагодарного, ценим, а ты нам в лицо плюёшь! Скажи спасибо, что не пристрелили, а ведь могли! И тебя, и Викторию Андроновну твою, и девку ее… На «раз» ведь могли, как два пальца об асфальт! Твои сослуживцы бывшие приехали бы и кончили бы всех за день! Ты ведь знаешь, как это делается, да, Мишенька?
Сгусток тьмы за его спиной шевельнулся и Сергеев, на доли секунды опережая короткую прицельную очередь, прянул за колонну. Пули высекли искры из мрамора, застрочил второй автомат, но Умка уже несся в темноту положившись на инстинкты и удачу, потому что более надеяться было не на что. Он спиной ощущал троицу бросившуюся за ним в погоню: Мангуста он практически не слышал. Даже раненым куратор издавал куда меньше шума, чем двое его телохранителей – все–таки выучка у ребят была не та! Сергеевские однокашники скользили бы призраками, а не топотали, как испуганные носороги. Перед самым краем платформы Михаил прыгнул, переворачиваясь в воздухе на спину, заскользил плечами по жирной грязевой пленке и, поймав на мушку темный силуэт, выскочивший на открытое пространство, послал в него две последние пули из трофейного «Макара».
Потом платформа кончилась, и Сергеев обрушился затылком в воду, крутнулся угрем, подныривая под край перрона, и побежал, выставив из воды часть лица – бетонная кромка скрывала его от пуль, полосовавших грязный поток. Били из одного ствола, и Умка понял, что все–таки попал и одним «ниндзя» стало меньше. Он бежал не оглядываясь, пока едва не разбил себе лоб о железную лесенку, закрывавшую ход в тоннель. Умка потерял темп, едва не упал, но выровнялся, выскочил на шпалы, семеня, словно иноходец, и тут в воду в полуметре за ним обрушился Мангуст. Сергеев не видел лица нападавшего, он, вообще, услышал только всплеск, но знал, что это прыгнул настоящий волк, и что надо не бежать, а сражаться, потому, что бежать уже некуда. Он нырнул в мутный водоворот, меняя направление движения на 180 градусов, досконально представляя себе, как замер на месте промахнувшийся Мангуст: с раскинутыми руками, раскоряченный в своей непонятной вьетнамской боевой позе, и понял, что у куратора только нож – любимое оружие, которое Андрей Алексеевич оставлял на десерт.
Задержав дыхание, Умка медленно выскользнул из воды – не весь, а ровно до уровня глаз и завис против течения, касаясь шпал носками ботинок, словно притаившийся в засаде аллигатор. В тоннеле было значительно темнее, чем на платформе, но они схватились практически рядом со станцией, и серый свет московской непогоды размешивал непроглядную темноту подземелья.
Мангуст действительно стоял в раскорячку в нескольких метрах от Сергеева, как Умка себе и представлял, только поднята вверх у него была одна рука – вторая так и свисала вдоль туловища плетью. И еще: в отличие от воображаемого, настоящий Андрей Алексеевич медленно, словно локатор, поворачивался вокруг своей оси. В здоровой руке он сжимал нож, но лезвие его было абсолютно черным – на стали не играли отблески неверного света. Сергеев знал это оружие – кривой, загнутый полумесяцем клинок с двумя режущими кромками бритвенной остроты – Мангуст привез его из Индонезии много лет назад и на спор легко рассекал им подброшенный металлический рубль.
Вода с журчанием обтекала сухощавое тело куратора – звук был отчетливо слышен, несмотря на могучее гудение, раздававшееся из темного жерла туннеля. Там, в нескольких сонях метров, в неспешное течение грязной воды вливались несколько бурных потоков из соседних веток. Здесь же было сравнительно тихо, и Сергеев понял, что Мангуст, зная, что Умка не станет фыркать и отплевываться в момент выныривания, все же, скорее всего, старается сориентироваться по звуку: изменения фона можно было расслышать. Словно в ответ на мысли бывшего кадета, Мангуст вдруг прянул в сторону, качнулся, рука его, сорвавшись с места, описала дугу, и Умка едва успел рухнуть на спину, отдаваясь течению – черный, кривой, как львиный коготь, клинок просвистел в сантиметрах от его лица и едва не вспорол шею и грудь. На вторую атаку Сергеев не успел среагировать, он еще и не вынырнул, когда почувствовал касание к предплечью и легкое жжение от бицепса к плечу. Михаил забился, словно пойманная рыба, исполнил под водой замысловатый кульбит, нырнул и поплыл по течению над самыми шпалами, стараясь не появляться на поверхности так долго, сколько хватало сил, старательно загребая мутное месиво здоровой правой и стремительно немеющей левой рукой.
Он вынырнул, когда грудь почти лопалась от задержки дыхания, еще чуть–чуть и перед глазами побежали бы красные круги. Несмотря на то, что Умка плыл по течению, от платформы ему удалось отдалиться метров на двадцать, не более. Одно было хорошо – Мангуст нырять не решился, а бежал за ним и отставал на добрых метров пять, но что такое пять метров для находящегося в боевом трансе профессионала? Сергеев бросился ему навстречу, подставляя под удар клинка ставший бесполезной болванкой «Макаров». Лязгнуло железо, Умка развернулся вокруг своей оси, метя ребром ладони в открытый затылок Мангуста, но, естественно, не попал. Андрей Алексеевич легко ускользнул из–под удара, да и сам успел отмахнуться лезвием, но тоже промахнулся. Паузы не случилось, наоборот, последовала следующая стремительная атака. Умка едва успел заблокировать два колющих выпада и чуть не пропустил режущий взмах, не заметив переворот клинка, проделанный Мангустом за доли секунды. Работать ногами, находясь по грудь в воде, было невозможно, но к счастью, это делало невозможным и мгновенные сближения – излюбленный прием куратора. Каждый прыжок заставлял их толкать воду впереди себя, и это давало возможность маневрировать, не допуская сшибки корпус в корпус, которая неминуемо бы закончилась плохо для одного из них. И у Умки не было иллюзий: он был не уверен, что обязательно станет победителем – удар ножа не повредил ему сухожилий, но глубокая рана, рассекшая плечо, обильно кровоточила, и Сергеев терял силы, а травма Мангуста хоть и была тяжела, но не открыта, и он не боялся кровопотери, а, значит, мог выжидать.
Умка сделал шаг в сторону, провалился почти по горло, увернулся от очередного выпада противника, и снова занял выгодную позицию со стороны раненой руки куратора. Мангуст в ответ крутанул мельницу: с одной рукой это был не прием, а пародия на прием, но скованность движений едва не сыграла для Сергеева роковую роль – клинок снова просвистел в опасной близости он плоти. И тогда от боли, наступающей слабости и от отчаяния Умка забыл о правилах и боевых умениях и повел себя словно ребенок во время купания: изо всех сил плеснув водой в перекошенное от ярости лицо куратора. От неожиданности Мангуст на мгновение ослеп, но Сергееву хватило и этого момента. Удар рукоятью «Макарова», если его нанести сильно и точно, может раздробить череп. С точностью у Михаила не задалось, удар вышел по касательной, но вполне убедительный. Кожа на лбу у Андрея Алексеевича лопнула наискось, глаза помутнели. Сергеев ударил второй раз – по ключице руки держащей клинок. Кости разлетелись с треском, и рука упала плетью. Мангуст зарычал страшным утробным рыком и ухнул под воду. Не утонул, не ушел, а именно ухнул, словно в прорубь – нырнул стремительно, и залитое кровью лицо, в которое метил его бывший кадет, исчезло в бурой жиже. Михаил нырнул за ним, но руки схватили пустоту. Сергеев шарил вокруг, силясь ухватить Мангуста, но напрасно… Истребитель змей, пешка неуклонно, всю жизнь, стремившаяся в дамки, великий боец и учитель исчез – словно не было его.
– Мангуст! – заорал Умка изо всех сил! – Вернись!
Голос садился, и слезы хлынули у Сергеева из глаз. Болело тело, ныла каждая кость, жгла огнем свежая рана на предплечье, но более всего – адским огнем – горела не насытившаяся местью душа. Смерть врага могла напоить ее, но Умка не видел смерти врага, он видел только его бегство.
– Тварь! Вернись! Мы не закончили! Вернись, трус!
Но звуки бились под сводами тоннеля метро, и никто ничего не говорил в ответ. Спор так и остался незаконченным. Мангуст был ранен. Ранен смертельно. Такой удар по ключице вгонял кости в сердце и легкие, и должен был убить жертву на месте. Но это был Мангуст, человек, которого Сергеев хоронил дважды, и он не видел причину, по которой воскрешение не могло случиться в третий раз. В сердцах Умка швырнул «Макаров» в темноту и побрел к платформе. Там, конечно, мог прятаться последний ниндзя из команды бывшего куратора, а мог и сбежать в страхе, но, видит Бог, Сергееву хотелось, чтобы он все еще оставался там.
Если бы кто–то мог увидеть Михаила Александровича в этот момент, то при определенной впечатлительности заработал бы себе пару недель бессонницы. На грязном, перекошенном лице алыми, полными нечеловеческой злобы, угольями, горели глаза. И только кровь врага могла погасить этот огонь.
Он вскочил на платформу не чувствуя боли, расправил сведенные судорогой плечи и сказал гулким, дребезжащим на низах голосом:
– Эй! Ты еще здесь? Я пришел за тобой!
* * *
– Интересно, – осведомился Вадим не без обиды. – И как ты собираешься идти без меня? Вот так серьезно считаешь, что я оставлю тебя и двинусь обратно к Равви?
Сергеев промолчал. Он был занят серьезным делом – пытался переполовинить свой походный рюкзак. Тащить все полностью было тяжело, да и бессмысленно. Вряд ли в этом переходе ему бы понадобилось столько барахла. Немного сухпая, фляга со спиртным, пара индивидуальных пакетов, шприц–тубы с антибиотиком и обезболивающим, несколько брусков пластида, детонаторы в водонепроницаемом боксе…
Рюкзак распухал на глазах.
Сергеев вздохнул и принялся выкладывать все обратно на стол.
– Что ты молчишь, Миша? – спросил Матвей. – Ты его вязать будешь? Или пойдешь ночью? Как тать? А меня свяжешь? В одиночку у тебя нет ни одного шанса!
– Шансов нет в любом случае, – сказал Сергеев глухо. – Но это не повод, чтобы волочь в пекло вас.
Он посмотрел на разложенную амуницию, сел и медленно закурил, просчитывая ситуацию.
По всему выходило, что Матвей от него не отцепится. Мотл был совсем плох, когда они добрались до кибуца, инъекции наркотиков и кофеина вздернули его нервную систему, и сейчас Подольский был не так страшен, как во время их совместного путешествия, но Михаил видел, что Матвей может уйти в любой момент. Даже сейчас – в паузе между затяжками. Вадик тоже был полон решимости продолжать путь. Возможно, из чувства долга, возможно, из чувства личной признательности к Сергееву, а, может быть, и из обычного мальчишеского упрямства, от которого бывший десантник так и не избавился за все эти годы. Мотивация в подобной ситуации решающей роли не играла, Умка и сам понимал, что взывать к логике и спорить бессмысленно. Во–первых, потому, что логики в его собственных действиях и словах не было, а во–вторых, потому, что Матвеем и Вадимом руководили совершенно другие побудительные мотивы, никакого отношения к рациональным не имеющие.
– Мы достаточно взрослые, чтобы решать сами, – Вадим смотрел на Сергеева серьезно и упрямо. – Миша, мы идем с тобой. Более того, настоятельно тебе рекомендую взять у Лёвы небольшую группу. Пусть проводят нас через минные поля до Тракта…
– Глупости, – сказал Сергеев. – Проходы есть на GPS. Никто нам не нужен. И если вы – два дурака! – решили сунуть голову в мышеловку вместе со мной, то это вовсе не значит, что надо тащить за собой молодняк.
– Я сказал до Тракта! – возразил Вадик. – До Тракта ничего страшного ожидается. А оттуда, если наша Шехрезада ничего не напутала и мы правильно сориентировались по спутниковым фото, нам еще 25 верст по Пограничью и десять строго на Север, через лес. Я, кстати, высмотрел там просеку, если не заросла или не заминировали на всякий пожарный, так просека просто загляденье. По ней к стройке лес подвозили от вот этой вот лесопилки.
Он ткнул пальцем в грубо слепленную из отдельных спутниковых фото карту.
– Видишь, вот тут… Все вокруг они вырубили – это же строился стратегический объект, чтобы скрыто никто не подошел, а возили отсюда. Тут лесхозы были – вот и вот развалины. Этот, очевидно, горел… Воронки есть вокруг, кого–то выкуривали…
– Банду Семихатько, – вмешался в разговор вошедший Лев Андреевич, – лет этак шесть назад. Мы тогда еще сидели тише воды и ниже травы, а Гриша куражился. Решил, что с Трубы может дань брать. Он склад нашел, а на нем армейские минометы, и в один прекрасный день возомнил, что он Котовский. Поставил «трубы» на кузова, подкатился к охраняемой зоне, и лупанул из 100–миллиметровых по повысительной станции, для вящей убедительности требований…
Левин сел, стащил с ног самодельные унты и пошевелил пальцами ног.
– Жарко в доме, – пояснил он. – Ноги я мыл, так что все нормально, мужики!
– Я Гришу помню, – сказал Сергеев, раскуривая сигарету.
– Гад был редкостный. Я с ним два раза в Киеве сшибался, но его самого не достал. Людишки у него были дрянь, таких и поискать – хрен найдешь, а сам он, говорили, то ли учитель музыки, то ли аккордеонист из дома культуры…
– Ага… – радостно поддержал Левин. – Баянист он был. Как выпьет – с баяном в кузове вокруг базы катается и поет. Сам не видел, но перебежчик у меня был, рассказывал. Кстати, нормальный мужик, из уголовных, правда, но такой – правильный… Его в прошлом году убило, до сих пор жалею! Так вот, он говорил, что ровно через полчаса после того, как Семихатько ударил по повысительной и принялся с баяном кататься на грузовике вокруг лесхоза и петь, от возбуждения, наверное, со стороны границы зашли две «Сушки», и через тридцать секунд семихатькино воинство перестало существовать. Этот мой перебежчик – Митрич, один остался в живых и приполз с двумя стальными шарикам в ноге, контуженый и без половины скальпа, так что едва выходили. Благо антибиотиков было вдосталь – это когда ты с Равви базу откопал, – обратился он к Сергееву, и тот кивнул. – Так что, ребята, лесхоз не штурмовали. Лесхоз просто стерли с лица земли, а потом распахали из пулеметов. Там не спрячешься, так что как на укрытие на развалины не рассчитывайте. Хотя, с другой стороны, место там меченое, а дважды в одну воронку, вроде, не попадает…
– А второй лесхоз? Тот, где лесопилка была? – спросил Вадим. – Тут железнодорожная ветка подходит с севера. И дорога, а сзади – та самая просека. Я на нее глаз положил…
– Вот со вторым лесхозом полегче, – Левин провел по карте могучим пальцем с коротко остриженным ногтем. – С одной стороны. Вот только бывает, что ветку эту пользует ИУИН, не часто, но последние полгода раза три–четыре. Подвозили вертухаи вагончика по два, по три интернированных и вываливали в загородку. Потом ставили пулеметы на заднюю площадку «Столыпина» и дули обратно, к границе. Тех, кто пытался бежать за ними по путям, расстреливали, а остальные оставались там, в бараках, но, сам понимаешь, особо в тех полусгоревших сараях не усидишь – ни еды, ни питья. Источник есть, но вода в нем гнилая, пить нельзя – проверяли. Кровавый понос обеспечен. Около источника даже надпись есть, но когда лето и припекает – народ на надписи не особо смотрит. И дня через три у здешних собачек полно еды. Так что у интернированных там задерживаться – условий нет. Дорога на север одна, железная, и за появление на ней расстреливают, три болота рядом, собаки ходят к баракам за трупами, как к кормушке: тела не закопаешь – торфяник, так что псам там раздолье, а людям – верная смерть. Вот и выходят они на Тракт…
Левин поднял глаза на Сергеева.
– А на Тракте… На Тракте, сам понимаешь… Кто–то ловит рабов, кто–то вербует бойцов, а кое–кто приходит за филейчиками, не к ночи будь сказано. Я, например, думал, что подростков отлавливают для жертвоприношений. Или для воспитания в культе Капища. У нас такое рассказывали…
– Да у нас тоже… – произнес Умка, разглядывая карту. – Я пока не столкнулся сам – не поверил бы. Знаешь, мы, конечно, тут привыкли ко всему – когда людям некуда деваться, они хватаются за религию, как за соломинку! Уж тебе и Равви это известно, как никому… И выглядит внешне весь этот кошмар как какой–то религиозный выворот, но, Лев Андреевич, поверь, рядом с религией – любой религией – это и рядом не лежало. Чисто технологический проект, только вместо механизмов живые люди.
– А что показал Али–Баба? – спросил Левин. – Он, как я понимаю, тоже там не бывал. Приглашали только…
– Понимаешь, – Сергеев порылся в куче отложенных в сторону вещей и извлек из нее свой любимый курвиметр, даренный Бондаревым много лет назад. – На самом–то деле, никто точно ничего не знает. Мы базируемся на предположениях. Смотри…
Минут десять все они, склонившись над картой, что–то измеряли, сопоставляли генштабовскую километровку нужного района со склеенными скотчем спутниковыми фотографиями на второй карте, похожей больше не на карту на лоскутное одеяло…
– Нет тут другого места, – сказал Сергеев твердо. – Идеально подходит. Почти вплотную к «нейтрали», ниже и левее – брошенная станция, та, на которую УИНовцы отправляют поезда. Обрати внимание – ветка проходит почти вплотную. Можно не машинами, а вагонами получать и продовольствие, и оружие, и оборудование. Расстояние – всего ничего. И никаких подозрений. Так что 99 шансов из 100, что все это хозяйство расположили на недостроенной станции.
Бетонное сооружение, полоса отчуждения сделана еще при строительстве, автономное энергоснабжение тоже предусмотрено – думаю, кабель тянули вот отсюда…
Он показал, откуда именно тянули силовую нитку, и Левин задумчиво поскреб затылок.
Подольский пожал плечами.
– Неужели думали, что никто не найдет? – спросил он с недоумением. – Ведь практически все открыто?
– А что там искать? – возразил Левин. – Чего нормальному человеку туда соваться? В этом–то и смысл! Любой недоумок на третий день пребывания в Зоне Совместного влияния знает, что на севере возле Трубы делать нечего. Вернее, делать, может быть, и есть чего, только голову в здешних местах отшибают сразу и без церемоний. Патрули ООНовцев южнее, конфедераты – западнее, Восточная республика за Днепр голову не сунет, да и до Днепра в этих широтах им пылить добрых полсотни верст по Зоне влияния «белых касок». Оно им надо? Выходит, что станция целиком и полностью под контролем имперцев, что и требовалось доказать. Территория ничья, а контроль – ясно чей. Плюс – удобная транспортная развязка. Так что, Мотл, скажу тебе, как практик, ежели б я вдруг, в паче чаяния, решил сорганизовать что–нибудь тайное и незаконное под прикрытием одной из сил влияния, я бы и сам выбрал это место, и хер меня б оттуда кто выцарапал. Даже превосходящими силами.
– Вот почему, – добавил Сергеев, – я не исключаю, что вместо нужной нам Школы Негодяев, мы можем обнаружить банальную героиновую фабрику, сляпанную наспех двумя генералами и ушлым прапорщиком. Потому, что прибыль от «герыча» не меньше, а головной боли не больше… Тракт–то рядом…
– Не думаю, – произнес Подольский, и покачал головой. – Я, конечно, много лет из Зоны носа не высовываю, но и двадцать лет назад существовал и контроль за клонированием, и разные комитеты, которые следили за всеми генными технологиями, и вся эта психохимия с нейропрограммированием была, как бы это сказать помягче – не совсем в рамках закона. Так, что, Миша, имею право предположить, что спрос на подобные исследования и эксперименты над…
Он запнулся на миг.
– … над живым материалом должен был только вырасти. Тут, у нас, твори, что хочешь – нет проблем.
Сергеев кивнул.
– Я с Матвеем согласен, – поддержал Подольского Левин. – Героиновых фабрик лично громил три, а сколько их поставили на Ничьей Земле в расчете на турецкий коридор – я и посчитать не могу. А вот такую, как ты описал, фабрику по изготовлению универсальных солдат еще не видел. Это не дурью торговать, мужики! Если правильно отработать вопрос, то с такой вот летучей группой из запрограммированных пацанов можно за раз срубить столько, что медельинцы соплями умоются…
– Мд–а… – неожиданно веско сказал Вадим. – Государственные перевороты сегодня в цене…
– А они всегда в цене, – отозвался Сергеев. – Можешь мне на слово поверить. Как специалисту в этом вопросе. Ладно, ребята, как я понимаю, проверять все равно будем экспериментальным порядком, так что теории можем оставить на случай нашей неудачи… Предлагаю сделать следующим образом…
Михаил предполагал, что по самому Тракту им предстояло пройти всего ничего – полтора десятка километров. Остальную дорогу он проложил по проселкам и лесным тропам – благо в районе когда–то велась лесозаготовка, и просеки, если верить снимкам, все еще не затянуло молодой порослью. Итого кружным путем предстояло преодолеть шестьдесят пять верст. На этот пробег хватало бензина, который они привезли с собой, а вот на обратный путь (Сергееву сжимало сердце нехорошим предчувствием, но строить планы без уверенности в возможности благополучного возвращения он не умел и не хотел) нужно было залить литров 20 из резерва кибуца. Прокладывать более короткий маршрут Умка не рискнул – здесь север, и патрульный самолет потратит до минуты, чтобы отклониться от курса и расстрелять неопознанный объект, попавшийся на глаза службам мониторинга зоны трубопроводов. Вот, две «нитки» на карте и та самая повысительная станция, которую обстрелял самонадеянный Семихатько, совсем рядом, можно сказать – рукой подать! Хувер надо будет замаскировать на территории второго лесхоза, и оттуда уже двигаться скрытно, пешим порядком. Растительности вплоть до стен несостоявшейся атомной, практически нет, но складки местности есть, а, значит, маячить перед часовыми не придется, придется много ползать на брюхе, но к этому не привыкать! Конечно, не исключен вариант установки датчиков, но если сведения Льва Андреевича не устарели, живности в округе столько, что сенсоры просто бесполезны.
Станция на снимках выглядела совершенно заброшенной, и те, кто, возможно, на этой территории окопался, очень хотели, что бы все так и выглядело, но было очевидно, что ближние подступы напичканы видеокамерами, и пройтись от полосы дальнего леса до ворот как по бульвару не получится. Несколько километров по неглубоким овражкам…
От основной железнодорожной ветки к кое–как навешенным на петли воротам станции, вело метров 400 пути. Этакий отросток, проклюнувшийся из примитивного разъезда – с ним хозяева Школы явно прокололись. За время бездействия путь должен был банально проржаветь, а тут, на снимке, рельсы поблескивали. Использовали «железку» таинственные обитатели заброшенной станции, не смогли удержаться от соблазна! Очень уж удобно было загонять вагоны прямо во внутренний двор. Куда удобнее, чем возить оборудование и продовольствие грузовиками, и как только Сергеев увидел на фото, датированных прошлой осенью, поблескивающие полоски рельсовой стали, как сразу стали понятны УИНовские вагончики и то, почему репатриационный пункт устроили настолько близко к границе. Правы ребята – не героиновый заводик в этих бетонных коробках и не склад контрабандный товаров. И его, надо сказать, интуиция редко подводит, просто поверить в свою удачу, имея в наличии только догадки да смутные ориентиры Али–Бабы, он не мог, как профессионал.
– Ну, все вроде бы складно выходит, – одобрил Лев Андреевич. – Не скажу, что совершенно гладко, но и без чапаевщины…
Умка улыбнулся.
Рядом с Левиным и его страстью к кавалеристским наскокам тактика, которую исповедовал Сергеев, была более чем консервативна. Но на Леве лежала ответственность за сотни жизней обитателей кибуца. Он уже не был сам по себе, а, значит, обязан был стать осмотрительней, осторожней, рассудительней…
И стал.
Сергеев же оставался одиночкой.
Вернее, теперь, как и всегда до того, их было трое. Тройка. Как в старые добрые времена. Тройка – излюбленная боевая единица Конторы. Кулек, Умка и Бэмби. Умка, Вязаный и Копун. Умка, Мотл и Вадик. Не хватало только Молчуна. Он выпадал из наигранной схемы. Вообще, то, что чувствовал Умка по отношению к этому парнишке, не вписывалось в обыденную схему. До этого в схему не вписывалась Плотникова с Маринкой. Кручинин не вписывался. Их всегда учили тому, что главное это не люди, не твои партнеры по тройке, не ребята, бок о бок с которыми ты шел все годы, и даже не богоподобные кураторы, а некий высший смысл, ради которого кадеты, ежели будет сказано «надо», должны немедленно сложить головы.
Сергеев всегда недоумевал (правда, внутренне, про себя, наружу такие крамольные мысли допускать было нельзя!), почему ради высшего смысла надо умереть? Не выжить и приносить пользу далее, а именно умереть! Почему каждого из них приучали к мысли о жертвенности, о неизбежной смерти, ожидающей их в конце каждого задания? Нет, их, конечно, учили выживать, но не для того, чтобы сохранить для общества! Они должны были выжить для того, чтобы в нужный момент суметь принести себя в жертву Высшему Смыслу – сначала Партии и Империи, потом только Империи, ставшей Мифом, но остававшейся силой в реальности, а, нынче – возродившейся, словно птица Феникс из призрачного небытия. Вся их идеология представляла некую вычурную смесь Кодекса Бусидо и спартанского воспитания, сдобренной изрядно имперским высокомерием, невниманием к человеческим потребностям и имперским же презрением к чужой жизни.
То, что Сергеев сохранил способность привязываться, было несомненным браком конторского воспитания. Любовь к Империи, преданность своей касте, абсолютная беспощадность к врагам – вот те всходы, зерна которых закладывались в него с детства. Но никогда и ни при каких обстоятельствах кадет не должен был и не мог предпочесть чужих – своим. Никогда.
Прав, тысячу раз прав был Мангуст, сумевший к концу карьеры (и к концу собственной жизни!) определить в Умке качественный системный брак! В прошлые годы такого вывода было бы достаточно для смертного приговора, и его бы привели бы в исполнение при первом удобном случае. Свои бы и привели. И сами бы оплакали, накрыв гроб флагом, потому что вполне прогнозируемый покойник значительно удобнее непрогнозируемого оперативника. Система тщательно оберегала себя от дефектов. Меч не должен думать, он должен быть остр, хорошо сбалансирован, и не скользить в мокрой от крови врагов руке.
Сидя за старым столом в жарко натопленной рубленой по–русски избе, в поселении, названным чужим еврейским словом «кибуц» на самом Севере бывшей Украины, приткнувшемся к пограничным Полесским лесам, Сергеев вдруг неожиданно остро ощутил себя наследником той самой Империи, осколком прошлого. Времён, в которые ничего подобного просто не могло произойти.
Но произошло.
– Мы уйдем сегодня, – сказал Сергеев негромко, обведя взглядом собравшихся за столом соратников. – Выходим за два часа до заката. Втроем. Просьба, Лева – проход через ТВОЁ минное поле.
– Не вопрос, Сергеев, – Левин задумчиво почесал щеку. – Сделаем. Оружие?
– Вадим, займись…
– Сделаем, командир!
– Сколько человек может быть в вашем тазике?
– Четверо. Пятеро уже напряг.
– Еще одного возьмете?
– У тебя, что? Лишние люди? – спросил Умка.
– Лишних нет, но как ты на счет снайпера? Хороший снайпер, Миша! Можешь мне поверить…
– Снайпер – это хорошо, – согласился Сергеев. – Я подумаю.
– Подумай. Время есть.
В начале Умка думал, что ему показалось, но потом понял, что не ошибся. На несколько мгновений стекла в рамах завибрировали (на такое можно было бы не обратить внимание, если не прислушиваться), потом гудение пропало. Сергеев шагнул к окну, но ткнулся взглядом в маскировочную сетку, за которой мелькнула серая тень. Из низких, и тяжелых, как грязная пена, облаков вывалился выкрашенный в зимние маскировочные цвета биплан, обутый в широкие посадочные лыжи. Он планировал к земле с выключенным мотором, раскачивая коротким фюзеляжем, неуклюже, как садящийся на воду гусь растопыривший крылья и перепончатые лапы.
Сергеев вспомнил, что именно в такой манере садился, светлой памяти, Перышко – пьянчуга–контрабандист, разбившийся много лет назад, с которым Умка выбирался из затопленной Москвы (раненый, с кустарно зашитой раной на плече и совершенно обезумевший от тревоги за близких), и с которым потом возил грузы на Ничью Землю. И даже самолет у него был похожий – древний, дрожащий всем телом «кукурузник», только непонятного серо–зеленого цвета.
«Ну, вот, подумал Михаил, кто–то из ребят Саманты доставил «карету“ для Али–Бабы. Значит, уже сегодня одной проблемой станет меньше. Но ничего не закончится. Ничего».
Самолет исчез из виду – он уже скользил по полю разворачиваясь в сторону ворот, и встречающие во главе с Сэм, бежали навстречу, растягивая на ходу маскировочную сеть. Сергеев покрутил в руках небольшой пенал с закрученной крышкой, и снова положил его среди своих разобранных вещей.
Слово надо было держать, но Сергееву совсем не хотелось это делать. Только вот времени на то, чтобы мучиться сомнениями не оставалось. Он посмотрел на склонившихся над столом соратников, взял пенал, на секунду прикрыл глаза и пошел к дверям.
Али–Баба дремал в своей комнате и посадки самолета не слышал. Медики Левина напичкали его антибиотиками и обезболивающими, как собственного бойца – Лев Андреевич распорядился, значит, так надо. Глаза у араба были мутноваты со сна, но соображал он всегда хорошо – Сергеев в этом не сомневался.
Вот и сейчас: для того, чтобы навести резкость, Али–Бабе понадобилось всего несколько секунд. Сергеев сел на табурет у изголовья раненого и поставил пенал на колено.
– За тобой прислали транспорт, – сказал Сергеев. – Сегодня ты улетишь. Я сдержу слово.
Араб смолчал, только быстро, по–змеиному облизал языком сухие губы. Сергеев не отрываясь смотрел на осунувшееся лицо одного из самых разыскиваемых людей планеты.
Ну! Пора решаться…
И он решился. В конце концов, все что требуется – это всего лишь оставаться в рамках московских договоренностей, не так ли, господа – бывшие коллеги? Ты этого хотел, Жорж Данден!
– В этом контейнере – GPS – модуль. Сейчас он изолирован от внешнего мира. Его клон установлен в тайнике с нужным тебе материалом. Сам понимаешь, все, что там было я перенести бы не смог и за год, что успел – то успел, но судя по маркировке там больше 200 килограмм. Хватит с головой. Основное хранилище не ищи, не надо. И времени у тебя не будет, да и предохранился я от такого любопытства весьма основательно. В общем – не рекомендую. Пока все понятно?
Али–Баба кивнул.
– Значит, продолжаем… Вертолет там особо посадить негде. Развалины. Очень много завалов. Есть только одна точка в радиусе до полукилометра. Запомнишь?
Когда Али–Баба опять кивнул, Сергеев назвал координаты.
– Модуль вскроешь только тогда, когда высадитесь. Только тогда, не ранее, не на подлете, а только когда посадите вертушку. Его включение активизирует клон и они между собой договорятся, а сразу после этого заработает маяк. Заведется он через минуты три–четыре и даст вам направление. Это север – северо–восток, но без модуля, по одному азимуту, вы на тайник не выйдете – у них в мозгах заложен постоянный обмен «свой–чужой». Чужого оно к себе не подпустит, это плюс, но есть и минусы… Клоны устанавливают связь через спутники, а, значит, как только устройство сработает, у вас от силы 30 минут, чтобы убраться подальше. Включить спутниковый маяк в районе, который находится под наблюдением – все равно, что вставить себе в задницу зажженный новогодний фейерверк и попытаться спрятаться в темной комнате. А в том, что район мониторится, можешь не сомневаться: вас искали, и будут искать, пока не вычислят. Контору не кидают, а ты попытался и теперь у тебя проблемы. Но не у меня. Я делаю то, что обещал. И если у твоих парней что–то пойдет не так, я за это ответственности не несу.
Сергеев замолчал, опустив голову, а потом взглянул в глаза арабу.
– Теперь я хочу кое–что услышать от тебя.
– Я сделаю все, как обещал…
– Когда и как?
– Начну, как только доберусь до места.
– Как?
– Контейнерный заброс, со стороны Турции. Ты же знаешь, что у меня там свои возможности. Через Россию теперь ничего не пойдет, почему – объяснять не надо. Точки выгрузки мы оговорили. Оборудование и лекарства куплены. Сбросим все в течение недели, с низких высот. Это район ответственности ООН, а с ними мои друзья умеют договариваться. Слово я сдержу… Все будет, как обещал.
– Я же неверный… – ухмыльнулся Умка.
– Да. Неверный, но я тебе обязан.
– Это точно. И не забывай…
– Не волнуйся. Не забуду.
Михаил положил контейнер на постель рядом с перевязанной рукой собеседника. В последний момент кисть его замерла над металлическим цилиндром, но он, сдержавшись, оставил все как есть. Если Али–Баба и заметил момент колебания, но сделал вид, что ничего не произошло.
– Ну, вот… – проговорил Сергеев с некоторым трудом. – Договорились. Предупреждать тебя не буду, сам все знаешь. Если что не так будет – найду под землей, а я искать умею. И вот еще что… Хасану передай – я рад, что он выжил. Но иначе тогда поступить не мог и сейчас бы по–другому не поступил. Мы играли за разные команды, но он мужчина и настоящий боец … Я умею ценить мужество врага.
– Как ни странно – он тоже…
Али–Баба улыбнулся одной стороной рта.
– Именно он сказал и мне, что из всех твоих коллег он доверился бы только тебе.
– Ну, и отлично… Значит – это взаимность! Готовься. Если все без изменений, то вылетите в течение часа. Сейчас попрошу связистов, чтобы дали тебе трубу – позвонишь. Успеют твои подтянуться к месту встречи?
– Если живы – то да. Если нет, то остальное уже значения не имеет. Пусть пилот меня высадит – и все. Что будет дальше – мои заботы.
– Удачи, – сказал Сергеев. – Когда ты будешь готов, я зайду попрощаться.
Умка вышел, как всегда ровно держа спину, но прикрыв за собой двери, сгорбился, будто бы на плечи ему положили бетонный блок. Если бы он знал, у кого попросить прощения, то, наверное, попросил бы. Но он не знал. А вот то, что без помощи извне его стране придется плохо – знал совершенно точно. И все остальное действительно не имело значения. Прав Вадим. Прав Мотл. Нельзя защитить весь мир, да и не нужно, если честно говорить. Мир не любит собственных защитников, они для него эволюционная отбраковка – выживают не добряки, а циники и прохвосты, они лучше приспособлены к жизни. Мир жесток и на том стоит. Так что помогать надо вполне конкретным людям и по вполне конкретному поводу. В огороженном от беспечного мира колючкой и минными полями гетто со стыдливым названием Зона Совместного Влияния, таких вот нуждающихся было в избытке. И Сергеев знал, что делает выбор в их пользу, пусть этот выбор и тяжел для него.
Из приоткрытой двери в гостиную слышался шум – гудел на басах Левин, можно было разобрать голос подошедшей Саманты, покашливания Матвея. Умка приостановился в коридоре, посчитал про себя до десяти, провел руками по лицу, словно смахивая с него что–то, и только потом шагнул в комнату. На пороге его качнуло: не так, чтобы сильно, но вполне ощутимо. На секунду он даже потерял равновесие, коснулся плечом притолоки, попытался вздохнуть полной грудью, но ничего не получилось. Мучительно закололо в подреберье, и, чем больше Михаил пытался втянуть в себя воздух, тем сильнее и резче болело в боку, и он невольно кренился на сторону, как подбитый корабль. Последний раз так плотно его скрутило почти год назад, в поезде, по дороге на Львов.
В Тернополе тогда только грохнули генерал–губернатора, причем убили шумно, с особым цинизмом. Сергеев и не подозревал о происшествии – сарафанное радио не успело сработать, да и не могло никак – наместника Речи Посполитой «обнулили» практически в тот момент, как Умка инфильтровался на территорию находящуюся в ведении Ромы Шалая – бывшего сергеевского однокашника, ныне начальника Службы Безпэки при гетмане Конфедерации Мыколе Стецкиве. Рома при всех странностях и «забобонах» был мастером своего дела и на политическую акцию во вверенном ему хозяйстве отреагировал, как учили – то есть поставил всех на уши. Границы с Молдавией и вотчиной пожизненного Бацьки, конечно, были дырявыми, но они к ведомству Шалая не относились, пусть там погранцы изощряются, Приднестровскую демаркационную линию давно охранял Российский иностранный легион, а польская была укреплена словно Линия Мажино. Так что помешать перступникам перебежать границу Шалай не мог, но внутри страны всех своих филеров и контрразведчиков поднял в ружье, как озверевший сержант – салаг–новобранцев.
Институт генерал–губернаторов поляки ввели не во всей Конфедерации, а только на землях, которые Иосиф Виссарионович с соратниками аннексировали в сентябре 1939–го. Сергеев полагал, что сделано это было не зря – соседи из Варшавы явно спали и видели очень даже реальную возможность репарации. Опыт возврата давно потерянной собственности, откатанный в прибалтийских странах, уже был, документы какие–никакие сохранились, «де юре» присоединенные территории все еще находились на военном положении и за порядком там следили польские войска – хотя и под НАТОвской эгидой. Генерал–губернатор, представлявший интересы оккупационной власти, формально был свадебным генералом при власти местной, а вот неформально решал множество вопросов на вверенной ему земле и ни с кем не советовался.
Тернопольский генерал–губернатор был мужик решительный, даром, что «голубой» до синевы, и по мозолям местных элит топтался так, что кости хрустели. Элиты выли, писали доносы в Варшаву, слали компрометирующие наместника фото и видео, позабыв о европейской свободе нравов, но все – безрезультатно. Исчерпав аргументы, представители бизнес–знати вспомнили о том, что наместник близко, а Варшава далеко, и наняли специалистов. Спецы оказались грамотные, с нетривиальным подходом к решаемой проблеме, и совсем скоро генерал–губернатор возлег в джакузи рядом с молодым белокурым любовником, который любил деньги больше, чем плотские утехи с немолодым сановником. Именно он пустил в квартиру, снятую для тайных встреч, двух сравнительно молодых людей, которые должны были установить скрытые видеокамеры.
Парни провозились в доме совсем недолго, только вот устанавливали они вовсе не видеокамеры, и десять тысяч евро, полученные неразумным любовником за такую незначительную услугу, впрок ему не пошли. Во время следующего визита расслабленный нежными ласками губернатор обнял милого друга за накачанные плечи, отхлебнул из бокала ледяного шампанского и включил гидромассажер. Незначительное изменение в схеме проводки привело к тому, что одновременно с этим любвеобильный чиновник подал в воду ток под напряжением в 380 вольт. Поставленные мастеровитыми молодыми людьми мощные предохранители выдержали ровно три с половиной минуты. За это время два «голубка» успели наполовину приготовиться.
Первыми в любовное гнездышко – и надо же было такому случиться?! – попали не сотрудники СБ, не полицейские тернопольской «крипо», а неизвестно кем предупрежденные прожженные «журналюги», которых и журналистами назвать язык не поворачивался. Фото круто сваренного губернатора и его молодого друга выпорхнуло в Интернет через 15 минут после смерти оных. Если до того у особо тупых граждан можно было зачать мысль о несчастном случае, то после демарша прессы сомнений в насильственной смерти уже не было ни у кого!
Понятно, что «зачищать» свидетелей и «рисовать картинку» при таких обстоятельствах Шалай не мог. Все грязное белье вывалилось наружу, и СБ, вместо того, чтобы привычно замести мусор под ковер, было вынуждено выступать открыто и обещать показательно разорвать преступников на части. Каждый мало–мальски грамотный человек понимал, что речь шла только об исполнителях убийства. Заказчики теоретически были известны, а вот практически наказать их возможным не представлялось: ни одной ниточки к тем, кто внес некоторые изменения в конструкцию джакузи, не вело. Роман Иванович прекрасно осознавал бесполезность своих действий с точки зрения профессионала, а вот с точки зрения обывателя должен был исполнить танец с саблями: иначе, что это получается? Получается, что на глазах у гетманской безпеки можно «завалить» кого угодно, и ничего за это не будет? Такого непорядка Шалай допустить никак не мог, и розыскные мероприятия практически превратились в мероприятия по устрашению.
Сергеев мирно спал у себя на полке, когда в купе идущего от Белой Церкви на Львов «почонка» без стука ввалились жандармы в сопровождении двух цивильных панов с профессионально тухлыми физиономиями. Вернее, в купе ввалились только жандармы, а эти двое остались в коридоре, расположившись ловко, чтобы в случае стрельбы не угодить под шальную пулю.
– Контроль документов! – громко сказал один из них, зажигая потолочные лампы и загораживая дверной проем. – Досмотр! Извините, господа! Приготовьте вещи для досмотра!
Он говорил на украинском, и мягкое произношение безошибочно выдавало в нем бывшего жителя юго–востока.
Второй же при разговоре цокал и щелкал так, что его украинский походил на нечистый польский или какое–то птичье наречие.
– Что в сумках? Оружие? Наркотики? Подрывная литература? Чемодан откройте, пан… Откуда едете? Куда?
От шинелей их неуловимо пахло мокрой псиной, хоть и были они одеты в форму нового образца из неплохой ткани, короткие полушинели да в папахи — «петлюровки» и вряд ли ждали своей смены в казарме. Многое изменилось, но душок остался, и его было не истребить – это был запах профессии. Только по этому запаху Умка мог бы понять, что в купе зашли полицаи, и дождь, накрапывавший еще при посадке на чистеньком перроне провинциального вокзала, не закончился.
Паспорт у Умки из рук взял прищелкивающий западенец, но тут же передал его южанину, а сам полез в сумку, которую Сергеев поставил в изножье. Второй пассажир, почтенный бородатый мужчина преклонного возраста, тоже достал документы для проверки и терпеливо ждал, пока до него дойдет очередь.
– Куда едете? – спросил южанин, стреляя глазами исподлобья.
– В столицу.
– Зачем?
– Отпуск у меня. Давно собирался посмотреть.
Украинский у Сергеева был неплох. Конечно, не хватало практики, но очень многие из тех, кто оказался в Конфедерации в момент Потопа и последующего раздела, говорили не лучше. Михаил и не скрывал свой российский акцент: во–первых, от чуткого уха разница в произношениях все равно не укрылась бы. А во–вторых, если даже один из полицейских не чисто говорит на мове, а чирикает по–птичьи, то почему другой гражданин Конфедерации не может позволить себе умеренный русский акцент?
– Надолго?
– На неделю. А что, собственно, произошло?
– Да, ничего… Государственная необходимость.
– Ну, да… – сказал бородатый. – Необходимость у них! Врываются посреди ночи, по вещам шарят…
– Да вы, пан, спокойнее… – огрызнулся западенец. – И до вас очередь дойдет! Сказали вам – надо!
– Да я понимаю, что необходимость, – согласился Сергеев. – Я чего спрашиваю… Может, я видел что? Может, могу быть полезным…
Южанин едва заметно улыбнулся, а один из штатских, стоящих за дверями сделал полшага, чтобы рассмотреть сергеевский профиль.
– Похвальное стремление… Кем работаете? – продолжил южанин.
– Я? – переспросил Сергеев на полном серьезе. – Коллектором в банке тружусь…
– Хорошая работа! Денежная! Правильно едешь, – одобрил прищелкивающий, отодвигая сумку. – Львов – красивый город! В нем есть где потратить деньги! Тут все чисто… Ваш паспорт!
Бородатый протянул ему карточку – паспорта у Конфедератов были по европейскому образцу, электронные. Тут вообще многое было по европейскому образцу, вот только граница между Польской республикой и Западно–украинской Конфедерацией по–прежнему была открыта только в одну сторону. И охранялась не в пример лучше, чем до Потопа.
Пока западенец рассматривал фото бородача, Сергеевский паспорт был передан штатскому в коридор, и слышно было, как сработал сканер – значит, пришедшие сверялись с основной базой СБ.
«Молодцы, подумал Михаил, быстро учатся. Интересно, я у Ромы в открытых файлах или под «флажком“?
Второе было для Умки лучшим и более вероятным вариантом. Шалай, при всей его паранойе, своих от чужих отделял. Это ничего не значило бы в случае каких–нибудь враждебных действий со стороны Сергеева: тут бы Рома не посмотрел на совместное боевое прошлое, а размазал бы соученика ровным слоем по львовской брусчатке, но пока Михаил враждебности не проявлял, вполне мог рассчитывать на благоволение Романа Ивановича.
Со Стецкивым отношения были куда хуже и сложнее, с нынешним гетманом Сергеев познакомился еще в свою бытность замминистра МЧС в Киеве, и то, что пан Мыкола к базам данных СБ отношения не имел, наполняло сердце Умки радостью. Имей пан Мыкола возможность вцепиться ему в горло – обязательно бы вцепился, тут и двух мнений быть не могло.
Паспорт Сергеева вернулся к южанину и от него попал в руки хозяина. Михаил аккуратно положил карточку в бумажник. Паспорт Конфедерации он купил не без косвенной помощи Ромы, но если участие в его судьбе всемогущего шефа гетманской СБ как–то повлияло на цену документа, то только в сторону увеличения.
Бородатый смотрел, как жандарм роется в его сумке, и качал головой, а тем временем сканер в коридоре снова зажужжал, и вторая карточка вернулась в купе. Жандарм прощелкал что–то вроде стандартного «Пробачьтэ, добродии!», южанин не без иронии пожелал спокойного сна и хорошей дороги, потом вся компания втянулась в коридор, словно дым в дымоход, мимо двери шмыгнул похожий на суслика проводник с бегающими слезящимися глазенками. И Сергеев тут же услышал, как отъехала в сторону дверь соседнего купе.
Бородатый попутчик захлопнул дверь, едва слышно матюгнулся и тут же перекрестил рот.
– Прости, господи! – сказал он уже по–русски. – Ну, сил моих нет! Уж сколько раз давал себе слово не обращать внимания на все эти окаянства, а не могу!
Он сунул руки в сумку, в которой еще недавно с упоением шарил чирикающий служитель порядка, и достал оттуда целлофановый пакет с грубой репродукцией известной всему миру картины нового гения украинского реализма Жоржа Кийко. Такие вот пластиковые сумки продавались теперь на каждом шагу, в них даже паковали товары в магазинах – исключительно с благородной целью воспитания национального духа!
Картина была нарисована с размахом, на полотне три с половиной на пять метров, и называлась длинно и патриотично: «Возмущенные украинцы прогоняют с родного села жида и москаля». На холсте были изображены мужчины в костюмах, взятых из костюмерной мастерской народного ансамбля украинской песни и пляски, все как один с оселедцами и длинными вислыми усами, да бабы в лопающихся под напором арбузных грудей «вышиванках» и широких «спидныцях» с орнаментом. На лицах представителей народа застыли гримасы благородного гнева, а в руках они держали орудия труда, как–то – цепы, косы, вилы, а отдельные представители, которым орудий труда не досталось, были вооружены банальным дрекольем. Впереди них по грунтовой дороге пылили, перекособочась, уже ощутившие на себе силу народного гнева пейсатый еврей в черном банкирском костюме да «чаплинском» котелке и, видимо, сбежавший из ансамбля русской песни и пляски москаль в кепке, косоворотке, блестящих, как самовар, сапогах и со следами пьяного угара на физиономии. В творчестве украинской «новой волны» все больше ощущались арийские мотивы.
Из пакета с патриотической картиной, из–за нежелания выставлять которую был уволен директор Львовского художественного музея, бородатый попутчик извлек пергаментный сверток, пахнущий курицей, целлофановый кулёк с солеными огурцами и литровую бутылку горилки «Справжня».
– Не откажи, мил человек, – попросил бородатый и с тоской глянул на бутылку. – Один пить не могу, не привык. А не выпью – не засну…
Курица пахла так, что Сергеев едва не захлебнулся слюной, поэтому ничего членораздельного не сказал, а проурчал что–то, призывно махнул рукой, и мановенье ока на приоконном столике был накрыт импровизированный поздний ужин. Или завтрак. Нет, (Умка посмотрел на часы) половина второго ночи, все–таки – очень поздний ужин.
Пить попутчик умел, хоть и зачастил вначале, но более от расстройства души, чем из любви к водке. Мужика явно распирало от негодования и желания поговорить, но жизнь в Конфедерации не особо располагала к откровенным дорожным беседам. Начать исповедоваться можно было в купе, а закончить – в одном из многочисленных львовских или винницких казематов в качестве пациента.
Такие казематы и тюрьмами в прямом смысле–то не были, скорее близнецами некогда славного на весь СССР днепропетровского спецучереждения, в котором не так уж и давно не по своей воле принимали инъекции психотропных препаратов и серы украинские националисты, признанные советской властью психиатрическими больными. Но подобные аналогии СБ Романа Шалая не смущали. Он был настоящий государственник и любил доводить дело до конца. Особо стойких противников режима грузили в крытые машины (аналоги которых в истории обнаруживались без особых усилий), и приходили в себя вольнодумцы и болтуны уже за рядами колючей проволоки и минными полями.
Ничья Земля лечила от политической психопатии дешево и надежно. Процент выживших за первые три дня был настолько низким, что оставшиеся в живых серьезно задумывались над тем, была ли хоть какая–то польза от их гражданской позиции, или лучше было бы помолчать.
Бородатый краснел лицом, косился на дверь красноватым от недосыпа глазом и шепотом матерился, через раз крестя рот. Михаила вовсе не привлекала возможность выслушивать попутчика до утра, но нежное куриное мясо да чуть морщинистые бочковые помидоры, испускающие запах настоящих трав и специй, обязывали.
Заговорил мужик только тогда, когда они, прикончив и съестное, и водку, улеглись и потушили потолочный плафон. Поезд стучал колесами по стыкам, раскачивался вагон, на столике позвякивали стаканы, а из–под двери тянуло пыльным холодком, разбавлявшим спиртной дух в тесной каморке купе.
– Я к дочке еду, – сказал попутчик. – У нас с женой она одна. Были бы еще дети, кроме нее, – на хрен бы уехали отсюда…
Он подумал еще – говорить, не говорить, – и продолжил:
– Куда угодно. К восточникам, в Россию – все одно. Но она одна у нас, и жена без нее никуда не поедет. Она у меня женщина добрая, во внуках души не чает… Как же жить, если ни внуков, ни дочи не видеть?
Сергеев знал, что между Восточно–Украинской Республикой и Конфедерацией официально не было даже дипломатических взаимоотношений (неофициальные были, да еще какие!), отношения Конфедерации с Россией сложились напряженные, и ездить в гости, пересекая многочисленные границы без особого труда, могли только такие отщепенцы, как он.
В основном, официальные консульские службы только и занимались тем, что отфутболивали просящего визу, используя любой повод. Эмиграция, как и в далекие советские годы, означала практически полный отрыв от семьи, друзей, родственников. Сантименты властями не поощрялись: «Едешь? Поезжай к чертовой матери, и чтобы мы тебя больше не видели!» Спасала отчасти сотовая связь, но звонки с входящим кодом страны потенциального противника отслеживались, фиксировались, и неосторожный пользователь вполне мог проехаться до ко всему привычной психлечебницы.
– Что так трагично? – спросил Сергеев. – Ну, любит жена дочь? Что плохого? Перебрались бы поближе к молодым – что через всю страну ездить?
– Ага, – грустно рассмеялся бородатый. – Ждут нас там!
– Что, дочка удачно замуж вышла? – догадался Умка.
– Точно, – подхватил тон попутчик. – Удачно, мать твою… Удачнее некуда! За сотника! Блядь! За этого ряженого в синих шальварах (он так и сказал – шальварах!)! Такая себе здоровая падлюка с шаблюкою! Привела радость в дом! Гетманский сотник! Красавец х. ев! Ну, скажи мне, мил человек, почему бабы всегда так любят военных?
У Сергеева была своя версия по этому поводу, но он предпочел промолчать.
Бородатый помолчал, поезд притормозил, и Михаил даже расслышал, как сосед отрывисто вздыхает.
– Любовь у них, – произнес он с тоской. – Ч–у–в–с–т–в–о! Он только в дом зашел, а живем мы небогато, скривился и шарит глазом по углам – сразу вопрос: что за иконы? Что, в доме поп живет? А у жены отец до последних дней был священником в приходе и приход не УПЦшный. Мой тесть – Ленкин дед то есть – поп московской церкви. То есть для этого сотника первейший враг. Как конфедераты пришли – церковь забрали, прислали своего попа. А прихожане тестевы остались, все, кто раньше был, и к нему в дом так и ходили, до самой его смерти…
– И что, власти не возражали?
– Из–за двух десятков стариков? Молодых–то было – раз, два и обчелся… Как–то приходил староста, просил по добру не крестить по московскому обряду да не отпевать. Пусть, мол, к новому священнику идут, правильному. Жандарм приходил, посидел, помолчал, повздыхал, но он местный – водки выпил, на образа перекрестился тайком, как вор, да вышел… Считай, что не возражали…
– Так что сотник?
– Да ничего! Запретил дочке в дом к нам заходить! А эта дура только знай, что головой кивает, мол, слушаю и повинуюсь!
– Идейный!
– Точно. Я таких еще при советской власти помню: маму и папу за идею продать готовы.
– Ну, положим, это все началось задолго до советской власти! – возразил Сергеев. – И не только маму с папой продавали. Была бы идея… Да и это совсем не обязательно, и без идеи можно.
– В общем, познакомились! Эта телушка за ним поехала, во Львов, он там на границе служит. А мы с женой, значит, остались здесь. Ее к нам – ни ногой. Нам иногда разрешается, мол, родная кровь! Но не более трех дней гостить… Внуки по–русски ни слова! Дочка думает в католический обряд перейти, потому что ее муженек возомнил себя потомком гордых шляхтичей, выправил себе бумаги на двойную фамилию, такую, что я и выговорить не смогу, и всем теперь рассказывает, что он не карпатский крестьянин, а польский дворянин.
Все одно и тоже, подумал Сергеев, вспомнив московскую сутолоку возле реставрированного здания Дворянского собрания.
Вечером в Собрание съезжался самый разный народ, и ни дорогие авто, ни шикарные наряды и драгоценности дам, не могли скрыть, что предки этих новых дворян благополучно чистили конюшни и грабили торговый люд на большой дороге. Сам Сергеев тоже родился без серебряной ложки во рту, но глядеть на эту ярмарку тщеславия не было никаких сил. На десяток нуворишей, купивших себе титул, едва можно было найти одного с настоящей родословной. Блестели расшитые мундиры, сверкали настоящими бриллиантами поддельные ордена, манерно смеялись расфуфыренные дамы с повадками вчерашней лимиты, чинно вышагивали рядом со свежеиспеченными князьями да баронами вчерашние девочки из предместий, проторившие себе путь на столичные подмостки и рвущиеся выше, подальше от крошечных съемных квартир на окраинах, соевых сосисок да пахнущих мочой и потом танцевальных залов.
Стада ярких, как тропические цветы, суперкаров, принадлежащих высшему московскому свету, заполняли переулки внутри Садового кольца. «Ламбы» и «Феррари» теснились возле подъездов сказочно дорогих ночных клубов, где потихоньку играли по маленькой, (Крутов азартных игр не любил и выгнал казино в депрессивные зоны страны, и, как выяснилось, не прогадал: и стране и бизнесу хуже не сделалось), курили и нюхали тайком (страшно, конечно, но не в Южном Бутово, не расстреляют!) да трахались все и со всеми без малейшего страха и стеснения – благо, вакцина против СПИДа снова сделала секс безопасным.
Такие же клубы, окруженные точно такими же машинами, Сергеев видел в столице Восточной республики – славном граде Донецке: мундиры, звезды орденов, затянутые в блестящий капрон ноги, набитые силиконом декольте, люди в смокингах в окружении полуобнаженных дам, смеющихся неприятным, визгливым смехом, пьяные компании у подножия Железной Розы, «Кристалл», пьющийся из горлышка…
И такие же «новые дворяне», говорящие на нечистом польском, в несколько иных мундирах, украшенных другими наградами, беспробудно пьянствовали в клубах древнего Лемберга – под хохоток местных дам и тихий матерок простого люда.
Английский газон не вырастить за три поколения, подумал Михаил, и за пять не вырастить. Возможно, но вовсе необязательно, правнуки тех, кто сейчас покупает себе титулы, станут родоначальниками некой новой традиции.
Как когда–нибудь станут настоящими воинами Израиля русские солдаты Равви Бондарева, придумавшего растерянным и лишившимся родины людям новую цель, новую Землю Обетованную.
Как станет настоящей Империей изрыгающая из себя «совок» Россия.
Как снова станет частью Речи Посполитой Западная Конфедерация.
Как постепенно забудет о своей нынешней искусственной федеративности Восточная республика и снова станет просто Россией.
Все изменяется и не изменяется ничего. История – это бочка, которую ставят с головы на ноги и с ног на голову. Все что было – уже было, и все что будет – уже было. Но куда деть те тысячи квадратных километров – зараженных, изуродованных, непригодных к жизни на сотни лет вперед – и десятки тысяч людей, которые все–таки прижились на них? Как забыть о Зоне Совместного Влияния? Об опухоли, о новообразовании, изуродовавшем стройную картину циклически развивающегося мира? Где аналог тому, что произошло? Содом с Гоморрой? За какие грехи? Армагеддон? Какие силы сошлись в противоборстве? Нагасаки и Хиросима? Трагедия другого масштаба…
Что можно объяснить попутчику? Посоветовать ему смотреть на жизнь проще: дочь – это отрезанный ломоть, чего удивляться? Объяснить, что его зять – не обыкновенная скотина, а некая мелкая знаковая фигура, исторический вектор в стираных подштанниках? Что сосед по купе становится свидетелем рождения новых элит, а не объектом нападок простого хама? Так для него они не элиты, а плесень, разросшаяся на развалинах его бывшего дома! Что можно рассказать, что объяснить человеку, заставшему прошлый мир и прожившему в нем большую часть жизни? Ничего. И я не стану ему врать, что все это временно и не навсегда. И утешать не стану. Потому, что это не временно. Это действительно навсегда. Новая ступень развития – ведь после катаклизмов всегда образуются новые формации – это как защитная реакция организма на месте поражения тканей. Правда, строятся эти формации из таких материалов, что потомкам лучше не знать, но все–таки строятся. Это же не Африка. Не геноцид, ставший образом жизни – просто обстоятельства так сложились, что нескольким миллионам человек пришлось умереть в одночасье. Геополитические обстоятельства, вполне объективные. Страшно, наверное, когда целая страна исчезает по принципу: «Так не достанься же ты никому!», но к тому все шло, потому что страна – это не территория. И даже не народ плюс территория. Страна это еще и умение живущих в ней граждан выдвинуть наверх, на капитанский мостик, лучших – разумных, практичных, умеющих договариваться, в меру вороватых, понимающих различие между тупым «шароварным» патриотизмом и настоящей любовью к Родине! А не ту зловонную пену временщиков, в которой страна и захлебнулась насмерть и из которой сейчас начнут «прорастать» новые избранные.
Сергеев почувствовал, что водка становится просто водой, что легкий хмель, окутавший виски от нескольких рюмок, выпитых на голодный желудок, исчез, как и не было его.
Вагонные колеса стучали на стыках, в стопках плескалась патриотичная до «не могу» горилка, трясся мелко густой куриный жирок в разорванной птичьей груди, за стеклами проносились скупо освещенные перроны небольших станций.
Поезд шел на Львов.
В Хмельницком, когда Михаил с захмелевшим соседом вышли покурить на платформу, к вагону прошествовали двое, но не вошли вовнутрь, а стали осторонь: закурили, поглядывая из–под полей филерских шляп, и остались стоять в отдалении, делая вид, что непринужденно беседуют. Мелкого сложения проводник, тот самый, что водил патруль по вагону, так и замер возле ступеней, натирая до блеска ручку откидной площадки несвежей тряпкой. С виду происходящее его тоже не касалось.
Значит, Рома сообщение получил, с облегчением подумал Сергеев, и на всякий пожарный решил приставить ко мне филеров. Хотелось, конечно, прибыть во Львов инкогнито и самому решать, видеться с Шалаем или нет, да не судьба. Но и не самый плохой вариант. Мне–то что? Я же не львовскую Оперу взрывать еду, мне как раз Рома и нужен, если честно говорить. Неплохо было бы отыскать ему альтернативу по эту сторону границы, но на сегодня альтернативы нет. И не предвидится: больно уж Роман Иванович все стройно выстроил.
Быть серым кардиналом при слабом короле – это то, о чем Рома мечтал с самого детства. Стецкив, конечно, тоже фигура, но так уж получилось, что кругом должен. Полякам – за то, что державу вручили. Россиянам – за то, что державу не отобрали. И, что самое главное, Шалаю, который всю кухню организовал и внимательно приглядывает за тем, чтобы у новоявленного гетмана власть из зубов не выхватили. Потому что охочих до власти много, а свободных земель для самореализации не осталось. И тот, кто хочет порулить отдельной страной, должен ехать подальше. В Африку, например, а в Конфедерации ему делать нечего.
Амен.
И с этим рекомендуется смириться. А для непонятливых есть Роман Иванович и его опричники, есть отряды национальной самообороны, есть какая–никакая, но армия, пусть к войне с внешним противником неспособная, зато вполне пригодная для того, чтобы внутри страны не допустить изменения «status quo».
Филеры поднялись в вагон сразу за Сергеевым и его попутчиком. Сюда по звукам, проводник устроил их в одном из купе вначале коридора, пустующем от самой Белой Церкви.
– Видал? – спросил сосед, кивая в темный проем дверей. – Два красавца! Давно во Львове не был?
Сергеев кивнул.
– Во! Тогда насмотришься! Ух, рожи мерзкие, спесивые! Патрули ходят – сичевой, куренной, сотник, мать бы их поперек! Шаровары, сабли по полу волочатся! Попробуй только на мове не говорить – забить не забьют, но депортируют точно, вместе с ансамблем! Мне говорили, – тут он даже перешел на шепот, – что там теперь даже тайные кружки есть! Ну, чего улыбаешься! Есть, я уверен! Для изучения русского языка… А в здешних газетах пишут, что в Восточной республике тайно преподают украинский…
– Не думаю, – веско заметил Сергеев. – Хотя утверждать не берусь. Все достаточно сложно. Я, во всяком случае, о такой тяге к языкознанию на левом берегу Днепра никогда не слышал. И в русских лингвистов в достославном «мясте Лемберге» тоже верю мало, но не исключено, не исключено…
И тут до соседа дошло.
– Так это они… Они за тобой, что ли, увязались?
Хмельной – не хмельной, а «соображалка» у попутчика работала отлично. Сказывались годы, прожитые во враждебном окружении. Уж что–что, а интуицию постоянное чувство опасности развивает донельзя. Сергеев был уверен, что паранойя людям его профессии – друг и брат, и ничто так не помогает выжить, как постоянная тревога за собственную жизнь.
– Похоже…
Попутчик враз сделался бледен лицом и потлив телом – купе заполнилось кислым запахом страха.
– Слушай, друг, – сказал он просительным тоном. – Может, я куда перейду? Или ты в другое купе перейдешь? Нет, все–таки, давай я… Мне с властями ссорится никак нельзя! Мне без надобности знать, кто ты и чего натворил – дело твое… Но если меня заберут, то зятек выручать не бросится… Понимаешь?
Глаза у соседа бегали.
Он ухватил за ручку лежащий под полкой чемодан и принялся дергать, пытаясь выдрать его наружу, но чемодан застрял, и попутчик покраснел от натуги, жалко заулыбался одной половинкой рта, но попыток не прекращал.
Сергееву вдруг стало за него стыдно. Крепкий, сильный мужик «поплыл» безо всяких причин, если не считать поводом несколько нелицеприятных фраз, сказанных им о нынешней власти в личной беседе с малознакомым человеком. Можно было представить себе, как бы вел себя попутчик, попади он под реальную раздачу, например, на допрос к шалаевским ребяткам.
А ведь он не их боится, подумал Михаил, разглядывая соседа с любопытством и брезгливостью, он меня боится. Боится, что меня заберут, а я начну рассказывать, ЧТО он мне говорил и как он власть не любит. Эх, парень, парень… Как же ты живешь с сердцем в пятках? Как же можно всю жизнь так бояться? Или, все–таки, можно? В России дрожат перед Крутовым и его жандармами. За шутку в адрес его величества можно загудеть в Сибирь или на Север. Если шутить постоянно, то новый адрес будет уже на Ничьей Земле – не любят в 4–ом управлении умников с извращенным чувством юмора. В Конфедерации боятся опричников Шалая – они ребята ушлые, врагов находят везде, где начальство прикажет. Эти, правда, в Сибирь не пошлют, но так устроят, что мало не покажется. И сливают они идейных врагов туда же, куда и крутовские соколы. Только на Ничьей Земле никого не боятся. Отвыкли уже бояться.
Сергеев перестал сверлить попутчика глазами и улегся на полку, поудобнее положив под голову подушку. В ответ на движение сосед замер, так и не отпустив ручку чемодана, наклонившись вперед, красный, потный, с выпученными от натуги глазами.
Сергеев поворочался, стащил с полочки для мелких вещей купленный в Белой Церкви детективчик в мягкой обложке и уставился в текст невидящими взором.
– Так я пойду? – снова спросил попутчик заискивающе.
Михаил посмотрел на него, будто бы видел первый раз, и кивнул.
Сосед наконец–то вырвал из–под полки чемодан, но тут же второпях застрял плечом под столиком, закряхтел, неловко поворачиваясь.
– Курицу только забери, – сказал Сергеев в согбенную спину. – Чтобы не пропала, не дай Бог!
Это было сказано обидно и, возможно, несправедливо по отношению к малознакомому, битому жизнью человеку, но сказать иначе Сергеев не мог. Попутчик вздрогнул плечами, и все равно не оглянулся, вытаскивая поклажу наружу.
Разъятая курица так и осталась лежать на откидном столике, рядом с пустой бутылкой водки и нарезанным соленым огурцом.
Новую породу выводим, подумал Умка, прикрыв глаза ладонью. Называется «человек пугливый, современный»… В процессе эволюции пугать научились здорово, есть настоящие таланты. А то, что в результате измельчаем, так это для власти даже лучше. Безопаснее. Впрочем, почему порода новая? Еще в прошлом веке, начиная с 20–х стада бродили, просто после развала Союза страх потеряли, и вот теперь все быстренько вспомнили. Эта память до конца не выводится, она генетическая. В нашем случае новое – это слегка подзабытое старое.
Он почувствовал движение воздуха и решил, что бывший сосед по купе вернулся за недоеденной птицей, но на низкой полке сидел один из давешних филеров – аккуратненький, как первоклассник–зубрила, с прилизанными, словно набриолиненными, волосами и близко посаженными круглыми, совиными глазами. Будь у него вместо малозаметного тонкого носа массивный ноздреватый клюв, и перед Сергеевым сидел бы натуральный филин, а так получился не филин – настоящее недоразумение, не тянущее даже на совенка.
– Здравствуйте, Михаил Александрович, – поздоровался он на русском и пригладил рукой безукоризненно лежащие волосы.
– Чем обязан? – спросил Сергеев, решив не пререкаться из–за имени, стоявшего в паспорте. Было и так понятно, что всё ребятушки уже знают, пробили по базе фотографий после получения скана, сопоставили – благо, компьютерные программы распознавания у них есть, поляки постарались. Интуиция не подвела – Роман Иванович таки отправил на всякий случай комитет по встрече.
– Его превосходительство полковник Шалай передает вам привет, и поручил нам сопроводить вас до Лемберга со всем почтением.
– Так вы мои телохранители, что ли? – усмехнулся Сергеев.
– Так точно, Михаил Александрович, – легко согласился Совенок. – Телохранители. Времена неспокойные. Его превосходительство за вас переживает – мало ли что может произойти в дороге?
– Его превосходительство заботливое, – сказал Умка серьезно. – А по приезде, конечно, Роман Иванович ждет меня у себя?
– Несомненно, Михаил Александрович! – Совенок иронии не почувствовал или почувствовал, но не показал виду. – Его превосходительство пригласил вас позавтракать. Вас будет ждать машина.
– Мои планы его превосходительство не волнуют?
– Трудно сказать. Обычно его превосходительство очень заняты. Даже во время завтрака.
– То есть – мне оказана честь?
Совенок не ответил, только чуть склонил голову, что должно было означать согласие.
– Ну и хорошо… Хоть позавтракаем со старым знакомцем.
– Распоряжения, Михаил Александрович? Пожелания? Я смотрю, ваш сосед помещение освободил? Может быть, ужин? Или желаете попутчицу?
Совенок улыбнулся краешком узкогубого рта.
– И как далеко могут простираться мои желания? – осведомился Сергеев.
– Фактически безгранично, – ответил гость, не мигая. – В разумных пределах, разумеется…
– Хороший русский. Без акцента. Что ж так непатриотично?
– Так мы с вами коллеги, Михаил Александрович. Из одного ведомства. Я родом с Украины, но всю жизнь за Уралом проработал, по нашей части. Недавно переехал. Мне на русском удобнее, но если хотите…
– Не хочу, – отрезал Сергеев. – Отдыхайте… Вы кто по званию?
– Штабс–капитан, Михаил Сергеевич. Штабс–капитан Овсиенко. Со мной поручик Штанько.
– Вот и отдыхайте со своим коллегой.
– Спасибо, Михаил Александрович.
Он не сказал «слушаюсь» или «так точно», четко обозначив позицию – для них Сергеев был частным лицом, «штафиркой», к которому по прихоти начальства надо было относиться уважительно, забегая дорогу, но прикажи начальство – и штабс–капитан Овсиенко вместе с поручиком Штанько сделали бы из него отбивную. Во всяком случае, попытались бы сделать. Ротмистры Краснощеков и Шечков уже пытались. Вспомнив своих московских визави, Умка внутренне ухмыльнулся. Интересно, научится ли моя бывшая Контора приглашать к себе в гости без пары головорезов? Или у них так принято?
– Отдыхайте, штабс–капитан, отдыхайте. Обо мне можете не беспокоиться, никуда не денусь.
Совенок опять склонил голову в знак согласия – мол, никуда не денешься, знаю, – и встал.
– Курицу уберите, – сказал Сергеев. – Отдайте тому, кто со мной ехал. Он будет рад.
Однако, я мстителен, подумал Умка.
– Сделаем, – пообещал Овсиенко, сгребая со стола птичьи останки вместе с высокохудожественным кульком. – Спокойной ночи, Михаил Александрович.
– И вам, – ответил Умка. – Сладких снов, пан штабс–капитан.
Филер вышел, прикрыв за собой дверь.
Михаил прикрыл глаза, щелкнул выключателем (под потолком замерцал голубым неверным светом ночник) и погрузился в дрёму. Покалывало в боку, но Сергеев лишь сменил позу, рассчитывая, что под ребрами угнездилась невралгия – мало ли где могло протянуть? Перед переходом границы он почти час пролежал неподвижно под мелким, холодным дождичком – ждал, пока уберется патрульный автомобиль, так что могло еще и не так болеть, причины были.
Под утро дало о себе знать выпитое, Сергеев, проклиная сухость во рту, осушил полбутылки минералки и встал в туалет.
И тут его скрутило.
Он вцепился в ручку дверей и медленно, стараясь не упасть, нащупал полку и только потом осторожно сел, не в силах дышать. Боль кольцом охватила поперек груди, и Умка не мог понять – раскалено или мертвенно холодно это сокрушающее объятие. Беспощадная, сильная рука клонила его набок, застоявшийся в легких воздух выдавливался тонкой струйкой, со страшным, мучительным сипением.
А потом, в один миг, все кончилось.
Михаил задышал, как запыхавшийся пес, и понял, что впервые за много лет смертельно напуган. Пережив несколько секунд приступа, он, не раз и не два смотревший в лицо почти неминуемой смерти, успел вспотеть так, что лицо стало мокрым, как после умывания, а белье прилипло к телу.
И успел испугаться.
Это было страшнее, чем пуля, просвистевшая у самого виска. Значительно страшнее. Потому что никакой пули не было, а было нечто в его плоти, внутри него самого, и это нечто только что едва не убило свою оболочку. И не было никакой возможности увернуться, ускользнуть или спрятаться. Внезапно изменившее ему тело все еще дрожало, приходя в себя. Сердце судорожно качало кровь, легкие втягивали в себя воздух – Сергеев без сил опрокинулся на бок. В туалет хотелось нестерпимо, но встать Умка боялся, несмотря на боль в мочевом пузыре.
Только спустя несколько минут он решился сесть, а потом медленно поднялся и прислушался к своему организму. Все было как обычно. Никаких признаков того, что случилось с ним недавно. Немолодой, сравнительно здоровый мужчина. К желанию помочиться добавилось сильнейшее желание закурить – организм хотел погасить стресс. Сергеев вышел в коридор. Дверь в купе филеров была приоткрыта, и Умка точно знал, что из темноты за ним следят глаза одного из сопровождающих. Роман Иванович ему доверял, но не настолько, чтобы оставить без присмотра.
Вагон был спальный, и люди в нем ездили все больше непростые, но в туалете все равно пахло Родиной – запах мочи и хлорной извести не мог заглушить даже освежитель воздуха. Сергеев опорожнил звенящий от напряжения мочевой пузырь, помыл руки и посмотрелся в мутноватое зеркало над умывальником. Отразившись в тонкой пленке амальгамы, на него глядел пожилой мужчина резкими чертами лица, с обветренной, грубой кожей и темными, печальными глазами. До старости этому мужчине было еще далеко, но прожитые годы оставили на этом человеке отметины и отпечатки не только в виде шрамов и седины, обильно закрасившей некогда темные волосы.
У меня взгляд старика, отметил Сергеев хладнокровно, все потери, разочарования и горести записаны на нём, и их не спрячешь под веками. Так звуки на исцарапанном виниле всегда отчетливо различимы, несмотря на треск и шорохи, оставленные годами. Черт с ними – с сединой и морщинами – у меня взгляд древней черепахи. Четырехсотлетней черепахи, всё повидавшей в жизни.
И эти круги под глазами… Сердце. Однозначно – сердце. Надо будет показаться. Очень не хотелось бы сдохнуть где–нибудь под кустом от инфаркта или приступа стенокардии. А ведь если прихватит – «скорую» не вызовешь…
Он плеснул себе в лицо прохладной, отдающей железом водой и вытер его бумажным полотенцем.
И что посоветуют доктора? Покой? Не волноваться? Не перегружать себя? Не пить, не курить, правильно питаться? Холестерина, например, поменьше… Интересно, а в тушёнке со склада, который закладки 1984 года, холестерина много? Или в самый раз? И сколько радиоактивных изотопов содержалось в мясе и костях той косули, которую я застрелил три дня тому? И, кстати, что у нас там со стойкими химическими соединениями? Если так, как со всем остальным, то врачам можно и не показываться… Хотя нет, все–таки зайду. Может, хоть таблетки какие – все лучше, чем ничего… Какой идиот сказал, что все, что не убивает, делает нас сильнее?
Львов встретил поезд проливным дождем, неровной брусчаткой по дороге от вокзала, раскрытыми зонтами и дребезжащими звонками трамваев на запруженных машинами мокрых улицах.
Черное авто с мигалками за десять минут донесло Сергеева до здания СБ. Штабс–капитан Овсиенко, сопровождавший Умку от вокзала, небрежно махнул удостоверением при входе, пропуская гостя впереди себя, с помощью электронной карточки распахнул двери на второй этаж – тут им пришлось пройти через рамку металлодетектора и далее по узкому, как глотка, коридору до входа в приемную – и сдал Михаила на руки шалаевскому референту, улыбчивому молодому человеку эстрадной наружности.
Референт проводил Сергеева в кабинет, где он сходу угодил в объятия Романа Ивановича Шалая. Объятий в прямом смысле, конечно, не было. Даже в годы совместной работы особой дружбы между Сергеевым и Шалаем не наблюдалось, были ровные отношения, где–то между приятельскими и безразличными.
Уже в те времена Рома склонялся в сторону работы в контрразведке, а Умка торил себе путь полевого агента, оперативника, а это, для тех, кто понимает, говорит о совершенно разных жизненных принципах. Жизнь еще несколько раз сталкивала бывших однокашников после учебы, и никто из них не вынес из этих контактов отрицательного опыта, наоборот, отношения стали лучше, чем были. И в момент, когда случился Потоп, и Шалай внезапно всплыл при новом правительстве Конфедерации в качестве серого кардинала и главы всесильной СБ, Сергеев даже обрадовался. При всех малоприятных особенностях характера Роман Иванович был человеком, с которым можно договориться или, по крайней мере, попытаться договориться.
Рукопожатие у субтильного, похожего на белку, Шалая, было крепким. Он немного раздобрел за те годы, что Умка его не видел (наверное, сказывался сидячий образ жизни), но не оплыл, а, скорее заматерел. Для мужчины за пятьдесят он выглядел просто отлично, только острую, вытянутую вперед мордашку покрыла сеть глубоких морщин. Зато зубы Роман Иванович себе исправил: исчез беличий прикус, и от этого лицо стало выглядеть значительно суровее.
– Ну, здравствуй, Миша, – сказал Шалай и жестом указал на кресло возле столика, на котором был накрыт завтрак. – Присаживайся. Давно не виделись…
– Давненько, – подтвердил Михаил. – Я смотрю, у вас нововведения… Сканеры на границе, мобильные интернет–терминалы!
– Учимся помаленьку… А что, понравилось?
Шалай улыбнулся, явно не без намерений продемонстрировать безукоризненную линию зубов.
– Впечатляет. Особенно скорость реакции…
– Приятно слышать. Особенно от тебя. Угощайся, – предложил Роман Иванович, – и я с тобой перекушу, сегодня даже спал в кабинете.
– Случилось что?
– Да. А ты не слышал?
– Ну, у нас там особо радио не слушают. Да и последние сутки я возле границы по кустам лежал. Едва отмылся потом на квартире…
– Что, мои лучше стали охранение нести? – спросил Шалай, хитро прищурившись.
– Если честно, то нет, Роман. Просто нарвался на патрульный автомобиль. Пришлось ждать.
– Ну, значит, будем улучшать боевую подготовку!
– Это на здоровье. Погранцы – это твое ведомство?
– Тут всё – мое ведомство, – сказал Шалай серьезно. – И не сомневайся.
Он взял с блюда хорошо прожаренный тост и принялся намазывать на него масло.
– Какими судьбами к нам, Миша?
– Хочу кое с кем встретиться. Это раз.
Сок в стаканах был свежеотжатым, в меру холодным, из любимых Сергеевым сицилийских апельсинов. Не то, чтобы Шалай мог озаботиться вкусами гостя (хотя возникни необходимость – и Рома вытащил бы любую информацию из самых тайных источников), а просто так сложилось.
– А что «два»?
– Зайти к себе в банк.
– Лекарства?
– Прежде всего – да.
– Ко мне вопросов не было?
– Был один.
– Понято. Иначе бы – зачем во Львов тащиться? А ты приехал… Задавай.
– Мне нужно купить партию оружия. Конкретно снайперские винтовки и нестандартные боеприпасы.
– Много?
– Нет.
– Источник тот же?
Сергеев знал, что вся нелегальная торговля оружием замыкалась на шефа СБ и приносила ему немалые барыши. Роман Иванович знал, что Умка об этом знает, но, несмотря на то, сохранял иллюзию непричастности.
Сергеев ухмыльнулся, и спросил не без ехидцы:
– А что, кроме твоих людей, кто–то может продать натовские патроны?
– ООНовцы могут, – спокойно парировал Шалай.
В свое время ООНовцы, конечно, пытались организовать себе приработок, но потерпели фиаско, понесли денежные потери и сдались на милость победителю. Их канал тоже контролировал Шалай.
– У меня с ними отношения не сложились, – заметил Сергеев флегматично, сооружая себе сандвич. – Несерьезные ребята. За ними кто–то явно стоит!
Первый день приезда всегда был пиршеством вкуса. Съеденная в поезде курица да дохлые бутерброды на вокзале в Белой Церкви не могли испортить впечатления от настоящей пармской ветчины, ароматного польского сыра и восхитительно нежных тостов с золотистым маслом.
– Миша, ты мне сказки не рассказывай. Я о твоих запасных вариантах все знаю.
А я о твоих, подумал Сергеев, а в слух произнес:
– Мне пока запасные варианты без надобности. С тобой мне удобнее. Хотя, хотелось бы подешевле.
– Со мной тебе спокойнее. Представь, что у нас не сложилось, и я за тобой гоняюсь!
Сергеев рассмеялся.
– Нет, Рома, лучше дороже, но чтобы ты за мной не гонялся. Тут и двух мнений быть не может.
– Вот и хорошо… – протянул Шалай удовлетворенно.
– Так что у тебя стряслось? Не зря же ты на границе такое мелкое сито поставил?
– В Тернополе губера завалили, – произнес Роман Иванович недовольно. – Я предупреждал Стецкива, что с этим пидором будут проблемы, но ты же знаешь – он меня слушается через раз.
Тут Шалай явно скромничал. Слухи о том, что гетман без советов начальника СБ даже с женой не спит, циркулировали давно и, скорее всего, говорили о том, что пан Стецкив почти все время занимается тем, что более всего любит: охотой, рыбалкой да хористками из львовской оперы. Так что тернопольский губернатор, конечно, мог быть креатурой Стецкива, но уж никак не без ведома шефа контрразведки.
И Роман Иванович разъяснил ситуацию с убийством, так, как он себе ее представлял.
– Вот, значит, как… – протянул Сергеев.
– Да уж… Ничего приятного нет.
– Разлагаетесь, значит, потихоньку…
– Хреновая шутка, – сказал Шалай, кривясь. – Сидишь там у себя в зверинце, дичаешь, а приезжаешь сюда – начинаешь мне темя выедать. Тебе хорошо говорить, у тебя там педерастов нет, не выживают, а у меня их – как собак нерезаных.
– А у нас там, вообще, мало кто выживает, Рома, не только они. Знаешь, друже, я бы с тобой местами поменялся бы на недельку, так для примера, и ты бы понял, что педерасты – это еще не самое страшное, что есть в жизни…
– А я бы с тобой не поменялся, Миша, – передразнил его интонации Роман Иванович. – Потому что при мне мои пидоры пискнуть боятся, а при тебе, с твоими анархическими взглядами за неделю так разболтаются, что на улицах шествия будут устраивать.
– За что же ты так меньшинства не любишь? Как–то это все не демократично, Роман Иванович, не по–европейски…
– Ехидничаешь? – осведомился Шалай недоброжелательным тоном. – Нехорошо.
Сергеев знал, что Роман Иванович не любит не только сексуальные меньшинства, но и критику (особенно не нравились ему упреки авторитарности установленного им режима) и может реагировать на нее неадекватно. Случаи такие бывали, и о них становилось широко известно – не по недосмотру бывшего соученика, а с его полного одобрения. Ничто так не способствует укреплению авторитета, как страшный слух, передаваемый шёпотом. Романа Ивановича даже в кулуарах, за глаза, бранить побаивались и при этом называли либералом и демократом, что еще раз доказывало тезис Мангуста о том, что репутацию формируют не обласканные друзья, а перепуганные насмерть враги.
– Все, Роман Иванович! – Сергеев шутливо поднял руки вверх. – Все! Закрыли тему!
– Закрыли, – согласился Шалай. – Я думаю, что пусть эта дрянь открыто по Варшаве ходит, а наш город позорить нечего.
Ага, подумал Михаил, а в Тернополе пусть в генерал–губернаторских креслах сидят! И должность подходящая и, вообще, самое место!
Шалай молча доел тост с мармеладом, поставил на блюдце пустую чашечку из–под кофе и, пожевав губами, спросил:
– Как я понял, ты ненадолго?
Сергеев кивнул.
– От силы на недельку. Тут даже больше от тебя зависит.
– Я не задержу, – пообещал Роман. – Буду рад с тобой еще поболтать, если выдастся минута. Выпить по рюмочке, старое вспомнить…
Оценив сказанное, как намек, Сергеев принялся подниматься, но Шалай предупреждающе поднял руку, предлагая собеседнику остаться.
– Погоди, Миша, есть еще разговор… Ты ведь не спешишь?
Можно подумать, что это что–нибудь меняет, подумал Умка и покачал головой. Спешить было действительно некуда. Четвертьчасовой разговор с шефом гетманской СБ практически решил все вопросы. Было уже понятно, что сделка состоится и даже «окно» на обратный путь Шалай ему обеспечит. Негласно обеспечит, без лишних телодвижений – просто в нужный момент пограничники или ПВОшники будут смотреть в другую сторону. А если что–то в отношениях с Шалаем у Сергеева пойдет не так, то… Об этом было лучше не думать. Однокашник мог в любой момент стереть Умку из реальности с той же легкостью, что ребенок смахивает ластиком ошибочно проведенную карандашом линию.
– Для тебя не секрет, что я поддерживаю с некоторыми спецслужбами Империи и Восточной республики неформальные отношения? – начал Шалай и Сергееву показалось, что он делает над собой некоторое усилие. Разговор явно не доставлял шефу контрразведки Конфедерации никакого удовольствия.
– Не секрет, – сказал Умка, не кривя душой.
Отсутствие дипломатических отношений между конфедератами и «восточниками» вовсе не мешало общению профессионалов. Конфедерация не признавала самого факта существования Восточной республики, Восточная республика отрицала существование Конфедерации. Европа, признавшая Конфедерацию в течение суток после ее торопливого провозглашения, до сих пор не могла решить, признавать или нет Восточную республику, признанную Российской (тогда еще) Федерацией в ночь ее образования.
Все было сложно, но для бывших коллег, прочно оккупировавших коридоры власти в силовых структурах, сложностей не существовало. Границы, названия, конституции и хартии были для профессионалов пустым звуком. Никакие выпускники Лиги Плюща не могли сравниться по согласованности действий с воспитанниками школ КГБ СССР – личные взаимоотношения тут играли минимальную роль. Основной упор делался на ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ к клану, и те, кто об этой принадлежности забывал, обычно плохо заканчивали. Сергеев, который когда–то начал играть по собственным правилам, отдавал себе отчет, что не случись Потопа и всего того, что пришло вслед за ним, не измени он в свое время линию поведения, не наладь разорванных некогда отношений с бывшими коллегами и шефами – быть ему изгоем, которому никто не протянет руку помощи. А, скорее всего – быть просто мертвым: возможностей отправить его «под лед» у коллег было навалом. Шалай жил по тем же правилам. Не потому, что хотел, а потому, что иначе жить было нельзя. Во всяком случае, если хочешь выжить.
– Мы провели несколько интернет–конференций в режиме закрытого канала, – продолжил Роман неторопливо. Он достал из настольного хьюмидора сигару и жестом предложил Сергееву угощаться. – Потом мне пришлось слетать в Москву. Невелико удовольствие, особенно когда нужно лететь инкогнито, через Вену. Да и не люблю я бывшую столицу нашей родины. Шумно там. Людей слишком много. Но пришлось. Как сам понимаешь, от таких предложений не отказываются.
– Понимаю, – подтвердил Умка, срезая у сигары кончик. Сигара была настоящая, кубинская. С тех пор, как на Кубу вернулись американцы, кубинские сигары дорогих сортов можно было купить сравнительно свободно. Были бы деньги.
– Скажи мне, Михаил Александрович, – спросил Шалай, окутываясь облаком сиреневатого дыма. – А тебе в последнее время ничего не показалось странным?
Он хитровато прищурился и в тусклом свете дождливого утра, пробивавшегося сквозь высокие окна в полумрак вельможного кабинета, стал чем–то похож на Мангуста. Сходство было практически неуловимым – некие ускользающие детали: поворот головы, зависшая над подлокотником кресла рука, сжимающая истекающий дымком цилиндр сигары… Потом освещение изменилось, сходство исчезло…
А непонятный вопрос остался.
– Прости, Рома, – спросил Сергеев осторожно. – А что именно должно было привлечь мое внимание? Понимаешь ли, – предварил он вопрос собеседника, – в месте, которое я имею счастье называть своим домом, происходит очень много странных вещей. Например, в прошлом году я видел две вспышки странных, необъяснимых болезней. Тебе докладывали о «мяснике»?
Шалай кивнул.
– Я перепугался по–настоящему, – продолжил Сергеев. – Особенно, когда увидел медведя без шкуры. Он, знаешь ли, очень на человека похож… Я уж подумал, что эта зараза и на людей действует…
– Так она и действует, – спокойно сказал Роман Иванович, внимательно глядя в глаза Умке. – Приблизительно в 20 % случаях заражения.
Сергеев похолодел.
«Мясник» в Зоне совместного влияния поработал один раз, но результаты впечатляли. Михаил до сих пор не мог без ужаса вспоминать освежеванные неизвестно кем туши и тушки лесного зверья, трупы коров и лошадей, лишенных шкуры, напоминавших глянцевые муляжи в анатомическом театре. После сергеевского рассказа Красавицкий долго осматривал его, брал всевозможные анализы и конце концов заявил, что если это вирус или какая другая биологическая гадость, то для человека она, скорее всего, неопасна.
20 % от общего числа зараженных. Один к пяти. Вовсе неплохой расклад. Приходилось работать и при худших.
– Кто–то проводил эксперименты? – спросил Сергеев.
– Какие эксперименты? – вернул вопрос Шалай, недоуменно подняв брови. – Разве я говорил о каких–нибудь экспериментах?
А ведь знает, чертяка, подумал Умка с растущей неприязнью. Знает что–то, но никогда не скажет лишнего. Может, потому что умный. Может, потому, что рыло в пуху по самые уши. Ах, Рома, Рома… Мне бы тебя в дружеские объятия на полчаса да с соответствующими препаратами, сколько интересного ты бы мог рассказать! Но такого расклада не будет. Не потому, что не может быть, а потому, что мне такой расклад не нужен.
– Значит, мне послышалось, – сказал Сергеев, усмехаясь невесело. – Второй случай – водяная лихорадка. Было три вспышки. Но там химия…
– В Госпитале определили? – перебил Шалай.
– Да, – Умка пожал плечами. – Хотя там было много необъяснимых случаев, похожих на заражение биологического характера.
– Расскажешь, – резюмировал Роман Иванович и взмахнул рукой. – Меня интересует не это. Я говорю о …
Он запнулся, очертил кончиком горящей сигары круг и вздохнул тяжело.
– Нет, так не объяснишь… Понимаешь, Миша, наши договоренности и наши переговоры там… Мне кажется, что вас не учитывают в длительной перспективе…
– Кого – нас?
– Вас – это вас, – отрезал Шалай. – Зону. Ничью Землю. Речь шла о стратегии на несколько лет вперед. В общем, в детали я вдаваться не буду, они тебя не касаются, но вашу переменную никто не учитывал. До того всегда учитывали, а тут – вынесли за скобки. Вот нет вас – и все. Пустые территории. Понял, о чем я спрашиваю?
– А чей протекторат над ЗСВ предполагали ваши планы? – спросил Сергеев, чувствуя себя слегка ошарашенным.
Он мог предположить многое, но не такую откровенность от шефа гетманской контрразведки. Это был «слив». Однозначно. Шалай «сливал» ему информацию, да непростую, а такую… Стоп, сказал себе Умка. Он сливает не информацию. Он сливает собственные выводы. Ищет им подтверждения, «прокачивает» перспективы. Роман – классный аналитик. Он почуял что–то «верхним» чутьем, «проинтуичил», раскопал и теперь исследует, как археолог, смахивающий легкой кисточкой землю с артефакта. Он предлагает мне не готовые результаты, а подумать с ним вместе. Причем основная часть паззла у него в голове, и делиться ею Рома не собирается, а вот мои части головоломки попробует сопоставить с ему известными, и при том постарается не открыть карты.
– Тройной, – выдохнул Шалай вместе с ароматным дымом, в котором клубился жаркий кубинский полдень. – Наш, восточников и россиян. Понимаешь, что это значит? Или надо разъяснять?
– ООНовцы больше не у дел.
– Точно. Международного вмешательства больше нет.
– Значит, и совместного влияния больше не будет.
– Значит, так.
– И нас поделят?
– Как праздничный торт.
– И как они думают решить проблему? Зачисткой? Нейтронным ударом? Те, кто это планируют, хоть раз бывали в Зоне?
– Не думаю. Понимаешь, Миша, у меня сложилось впечатление, что у наших российских друзей есть стопроцентная уверенность в положительном решении вашей проблемы. И она основана не на химерных планах аналитиков, а на достаточно трезвом расчете спецов по полевым операциям. А это две большие разницы, мий любый друже.
– Но это же никому не выгодно, – произнес Сергеев растерянно. – Никому. Мы же буфер между всеми вами. Мы та проблема, которая не дает вам сцепиться между собой. Рома, да если нас ликвидировать, то вы же горло друг другу перегрызете! Восточники спят и видят, как бы извести вас под корень, а твои тонтон–макуты мечтают развесить москалей по веткам, причем не настоящих россиян, а именно своих бывших земляков с Востока в первую очередь! Мы же чека в гранате! Выдерни нас – все рванет!
– Думаю, ты немного преувеличиваешь, – возразил Шалай, вставая. – Это видимая часть айсберга. То, что каждая из сторон показывает друг другу и окружающим. А ты не задумывался над тем, как все обстоит в действительности?
– Только не говори мне, что обсуждается план объединения! Все равно не поверю!
– Объединение невозможно! – жестко сказал Роман Иванович. – Это даже не обсуждается. Ампутация состоялась. Все. Это навсегда. Мы разные народы. Разные конфессии. У нас разные истории и разные центры притяжения.
– Ну, да… – протянул Сергеев, забыв об осторожности. – Вы же европейцы. Ну, почти… Вот уже сколько лет стоите у ворот. Неужели протекторат – настолько приятная вещь? Скажи мне, Рома, неужели так приятно быть винтиком в марионеточном режиме, управляемом поляками? Это что, способствует расцвету национальной гордости?
Сергеев, договаривая фразу, уже ожидал вспышки бешенства, но ее не произошло. Шалай, наоборот, заразительно рассмеялся и посмотрел на Умку, словно видел его в первый раз.
– А ты смелый, друже… Но совершенно дикий. И вещи говоришь дикие. А что, быть марионетками при россиянах более почетно? Или они будут способствовать расцвету национальной гордости? Жди. Уже было. Только вопросы национального самоопределения тут ни при чем. Все получили, что хотели. Промышленный восток остался с Россией. Жаль, конечно, но мы ничего с этим поделать не смогли. Берег левый, берег правый… Это придумал не я. Так случилось. Мы же просто восстановили статус кво, вернулись в старые границы, ну, прихватили себе чуток земли…
Он усмехнулся.
– В качестве компенсации, разумеется. За многовековую дружбу.
Сергеев молчал.
– И за зону контроля нефтепроводов.
– У всего есть своя цена.
– Я рад, что ты это понимаешь. Так вот, Сергеев, чтобы у тебя не создавалось ненужных иллюзий о вашей геополитической незаменимости… – говоря эти слова, Шалай встал, обошел стол и, достав из ящика тоненькую папку, бросил ее на колени собеседнику. – Конечно, я понимаю, что и у нас, и у восточников, и у россиян есть радикалы. Их не может не быть. Более того, Миша, они нужны, для того, чтобы толпа почувствовала себя нацией. Ты же не думаешь, что каждый живущий на территории Конфедерации есть настоящий украинский националист?
– Вот что мне в тебе нравится, Роман Иванович, – произнес Сергеев с уважением, проглядывая лежащий в папочке листок с текстом, – так это твоя конкретность. Ты не просто изрекаешь тезисы, ты их еще иллюстрируешь. Он это ночью написал?
– Думаю, что да. Оперативный тебе попался попутчик. Неграмотный, правда. Ни хера на мове писать не может, но зато старается. Некоторые пассажи так просто тронули меня до глубины души. Ты действительно говорил, что гетман – страдающее сифилисом животное?
Сергеев рассмеялся.
– Ну, называл ли ты меня российским шпионом, спрашивать излишне… Кстати, зря смеешься. Такого доноса, конечно, недостаточно, чтобы человек загремел в лагеря, но вполне достаточно, чтобы испортить карьеру и создать массу неприятностей. И если бы дело не касалось тебя, мои парни просто передали бы дело в комитет контроля государственной идеологии… И там бы уже разбирались.
– Ты это серьезно? – спросил Умка. – Рома, мы с тобой знаем друг друга не первый год, альма матер у нас, в принципе, одна – какое, на фиг, дело из этого бреда?
– Брось, – отмахнулся Роман Иванович. – Не к тому цепляешься. Дело, если надо, я тебе из комариного писка состряпаю. У меня такие спецы есть – закачаешься. Все сам расскажешь, в подробностях…
– Орлы? – перебил его Сергеев.
Шалай осклабился, и Умке на секунду стало ОЧЕНЬ не уютно. Он был в полной власти шефа контрразведки, а тот (и это следовало помнить ежеминутно!) давно стал человеком государственным, державником, а для государственного мужа условностей типа землячества, дружбы или общих воспоминаний не существует. Существует личная выгода да то, что условились считать державными интересами. К личной выгоде Романа Ивановича Сергеев имел некоторое, весьма незначительное, отношение. А вот из сферы интересов государственных, судя по всему, давно выпал, как молочный зуб – почти без боли и без крови.
– Соколы, – сказал Шалай зло. – Не орлы – гетманские соколы. Ты на сталинское НКВД намекаешь? Так они нам в подметки не годятся! Ни нам, ни российскому 4–му управлению, ни СМЕРШу Восточной республики. Мы даже не апгрейд того механизма, мы совершенно новое устройство. Мы умеем делать такое, что им даже и не снилось! Их система тотального контроля – детские игры в сравнении с тем, чем владеем мы!
– Меня невольно переполняет гордость, – Сергеев решил идти до конца. Ну, не расстреляет же Шалай! Разве что депортирует! – Как я рад за вас, Рома!
– Ты меня просто бесишь! – прошипел Роман Иванович. – В твоем возрасте надо соображать не горячим чекистским сердцем, а холодной головой! Я с тобой, как человеком… Сергеев! Я хочу, чтобы ты понял, радикалов всего один процент. Они управляемы, недалёки и совершенно беспомощны без мощной государственной поддержки. Мне их загнать в стойло – полминуты времени. Будут стоять, как миленькие, жрать прошлогоднее сено и страдальчески мычать по команде. У Крутова – что радикальные элементы, что оппозиция – с рождения ходят только строем, даже посрать. В Восточной республике Калмыков, при согласии Совета Олигархов, в два счета переоденет свою Сотню в шаровары и заставит их петь «Засвисталы козаченьки», но так задача не стоит. Все значительно проще, потому что никто никого любить не обязан, но для того, чтобы не перестрелять друг друга, вы нам не нужны. Понял? Никому вы не нужны. Только тем, кто делает на этом деньги!
А, значит, подумал Сергеев, всем, кого ты перечислил. Потому что я делал бизнес и с ребятами Калмыкова, и с нашими бывшими коллегами в Москве, и с тобой, дорогой Роман Иванович!
– Я тебе этот донос показал, для того, чтобы ты понял, что, за исключением нескольких тысяч человек, все в этой стране – перепуганное насмерть стадо. Стопроцентно управляемое быдло. И они кого угодно предадут, сами, по внутреннему зову сердца. Добровольно и с песней.
– Спасибо, – произнес Сергеев, не сводя с собеседника глаз, – я понял. Тем более, что слышу подобное не в первый раз. Нечто похожее некогда мне излагал Мангуст. У него была своя теория о тех, кто правит и тех, кто годится только на удобрение. И в результате действия его теории пятнадцать миллионов человек пошли на удобрения. Со мной он не мог определиться и, надеюсь, что последний мой аргумент его убил. Но теперь мы живем совсем в другой стране, а убей я его раньше – все могло бы сложиться по–другому.
Шалай захохотал. Вполне искренне, то и дело отбрасывая падающую на глаза рыжевато–седую челку.
– Так вот кому я должен сказать спасибо за нынешнюю должность! Мангусту! Значит, по–твоему, не будь Мангуста, и ничего бы не произошло! Бог мой, какая наивность! Умка! Опамьятайся, панэ! Вспомни, что такое «объективная реальность, данная нам в ощущения»! То, что произошло, не было придумано, оно проистекало из событий, слов, экономических причин! Роль личности в истории! Да не было бы никакого Мангуста, а катастрофа все равно была неминуема. Потому что участники балета все сделали для того, чтобы кошмар материализовался!
– Шалай! Это была твоя страна!
– Это моя страна. Эта. А не та москальско–жидовська держава. Там я был никто. Чиновник. Клерк. А здесь я первое…
Он запнулся, осторожно выдохнул и нехорошо улыбнулся, приклеившись к глазам Сергеева враз остекленевшим взглядом.
– Как же ты меня злишь, Миша, – ласково сказал он. – Как же ты меня злишь. Ты думаешь, что приспособился? Стал в этой жизни самым крутым? А на самом деле – ты никто. Вожак стаи бродячих собак. Все вы там, за проволокой – бродячие собаки. И срока вам отпущено два, ну, от силы три года. А дальше – все. Ничего не будет. Пролетят над территорией вертолеты – и вы все умрете. Слезет с вас шкура, или просто захлебнетесь блевотой, но вас не станет, и в мире ничего не изменится. Он, возможно, будет только чище и комфортнее. Потом придут санитарные команды с огнеметами, и от твоей стаи не останется даже пепла. Вы уйдете в небытие, а мы останемся и потом вернем себе Крым, в котором пока гуляет другая стая.
– У вас была страна, – сказал Сергеев холодно. Он почему–то совсем перестал бояться. – Прекрасная страна. От гор и до степей, от лесов и до моря. Бог дал вам все, но не дал ума, чтобы этим распорядится. И вы страну просрали. И в этом никто не виноват. Ни жиды, ни москали – только вы сами, украинцы: те, кто стоял у власти и не мог договориться между собой. Те, кто готов был призвать на царствие кого угодно для своей личной выгоды. Те, кто рвал друг у друга из глотки лакомые куски. И в этом не было никакой исторической предопределенности, Роман. Просто обезьяна играла с гранатой и доигралась. Будь вы другими – и ни у Мангуста, ни у кого другого не было бы ни единого шанса.
– Ну, конечно, – презрительно выплюнул Шалай. – Ты у нас судья! Тебе из подвала виднее! Откуда такой апломб? Ты–то какое к этому всему имел отношение?
– А вот тут ты ошибаешься, Роман Иванович, – сказал Сергеев. – Я как раз ко всему имел самое непосредственное отношение…
