Глава 10
Когда стало ясно, что Базилевич опаздывает на срок, который ни один джентльмен не назовет джентльменским, Сергеев все–таки решил сделать заказ.
В конце концов, он уже более получаса сидел в уютном ресторанчике, отделанном помешанным на театральном антике дизайнером, попивал аперитив, покуривал сигариллы и был готов к ужину, как перезрелая невеста к замужеству. Мобильный, с которого ему днем звонил Базилевич, был вне зоны действия, народ из ресторации укатил слушать оперу и по близлежащим музыкальным театрам, делать было определенно нечего, за исключением того, чтобы вкусно поесть.
Не мудрствуя лукаво, Сергеев заказал себе бутылку аргентинского красного, тарелку сыра и баранину с кускусом.
То, что Базилевич не появился вовремя, конечно, настораживало, но в планы Михаила не входило нянчить Антона Тарасовича, большого уже мальчика.
Задача Сергеева, полученная им от Блинова, была проста: обозначать непонятное движение, светиться всюду, изображая то ли противника, то ли конкурента, в общем – личность полностью мутную и непонятную, но при этом головы никому не отбивать, а, наоборот, способствовать тому, чтобы сделка по продаже техники все–таки состоялась и по как можно более высокой цене.
Антивирус же конкретных заданий и рекомендаций не давал: присмотритесь, определитесь, способствуйте, действуйте по обстоятельствам и по разумению… Главное – полная информация – кто, где, кому, почем. Расклад в такой позиции дороже денег.
Как на экскурсию отправлял, осматривать достопримечательности. Но это обманчиво, не та у Касперского «заточка»! Рекомендации – не мешать – как раз понятны! А вот поступать по разумению – это, знаете ли, материя тонкая. Сергеев воспринял напутствие Антивируса исключительно как приказ присмотреться и послушать. Сама сделка, по мнению Конторы, опасности для интересов империи не составляла. Пусть себе протекает пока, как задумано. А если мнение изменится, то Сергееву об этом сообщат всенепременно, благо в наш век мобильной связи и Интернета ни рацию с собой таскать, ни «закладки» отыскивать необходимости нет. И вот тогда–то уже никто не разрешит поступать по разумению. Только согласно приказу. Шаг вправо, шаг влево – расстрел. Прыжок на месте – провокация.
Покойный Мангуст разъяснял, что в таких случаях особого выбора нет. Скорость исполнения приказа должна превышать скорость распространения радиоволн. А еще лучше – предвидеть, каким этот самый приказ будет, каким выйдет из мозга страдающего паранойей начальства. Для того чтобы попытаться (только попытаться!) это предугадать, нужно или обладать полной информацией, или вообще ничего не знать о сути происходящего.
– Абсурд, – сказал тогда Кудрявый. – Как так может быть, товарищ инструктор? Если я владею информацией в полной мере, то могу хоть что–то предвидеть с определенной долей вероятности. А если я ничего не знаю? Как можно предугадать, если ничего не понимаешь?
Мангуст слушал Кудрявого с интересом, присев на край стола. Он, вообще, любил вот так сидеть на краю стола, боком, опираясь на одну ногу и покачивая второй. В такие моменты он удивительно напоминал хищную птицу: поднятые углом плечи, напоминающие сведенные крылья, особый наклон шеи… Казалось, что, впившись когтями в столешницу, в аудитории сидит старый облезлый гриф и упирается в Кудрявого черными, тусклыми глазами, то и дело затягивая их пленкой век. Если бы Мангуст внезапно захлопал крыльями и утробно заклокотал, роняя на пол перья, – Сергеев бы не удивился.
Но стоило Мангусту встать – и сходство с птицей исчезало. Он и вправду начинал напоминать зверька, имя которого получил на всю жизнь как кодовое. Видел Михаил Мангуста на тренировках и в бою – движения его были резкими и быстрыми, проследить за ними было практически невозможно и, что было особенно необычно, невозможно было уловить подготовку к атаке: переход от бездействия к действию не имел промежуточной фазы.
Шаман, и ему светлая память, рассказывал, что Мангуста и еще нескольких курсантов учил вьетнамец, неизвестно откуда появившийся в Конторе в середине шестидесятых. Правда ли это – никто из курсантов не знал, но было в грации куратора что–то нечеловеческое, противоречащее законам физики и обыкновенной анатомии.
Мангуст смотрел на Кудрявого из–под век, покачивая ногой и внимательно слушая логические построения курсанта. И ухмылка, именно ухмылка, назвать это улыбкой было невозможно, пряталась в уголках тонких, почти бесцветных губ.
– Все? – спросил он, не меняя позы.
Кудрявый кивнул.
– Мудрость, курсанты, заключается в том, что знаешь ли ты что–то, знаешь все или не знаешь ни хрена – на решение начальства не влияет никак. Оно будет принято по неизвестной вам формуле, по тайным для вас соображениям и может показаться совершенно безумным. Но первое и главное… Сколь идиотским оно бы вам не казалось – его надо выполнять. Вопрос к тебе, Кудрявый, ты у нас любознательный… Почему?
– Потому что приказы не обсуждаются, – протянул Кудрявый грустно.
– Правильно, – подтвердил Мангуст. – Все остальные причины вторичны, но давайте, если уж на то пошло, их рассмотрим. Только без пошлостей, товарищи курсанты. Мы с вами не в регулярных частях, фразы типа «я начальник – ты дурак» имеют место быть, но в нашей с вами профессии применяться не могут. У нас, если начальник дурак, то его подчиненные трупы. Сразу. Без вариантов. Он может быть подлецом, беспринципным, жестоким, кровавым и страшным, но только не дураком. Теперь дальше…
Он встал. Даже не встал, а просто перетек из одного состояния в другое – Сергеев не заметил, как это произошло. Вот Мангуст сидит, качая ногой в начищенном до зеркального блеска ботинке, а вот уже стоит в проходе между партами, заложив руки за спину. И все это в один момент.
– Все вы умные. Умеющие принимать решения. Аналитики. Мы вдобавок научили вас стрелять и драться. Выживать. Научили, чему могли. Думать научить нельзя, для того чтобы думать надо иметь соответствующий орган в организме. Но я должен научить вас еще и подчиняться приказам, смысл которых вы не понимаете. Подчиняться, несмотря на то что вам они будут казаться бессмысленными, глупыми и даже вредными порою.
Он остановился, дойдя до окна, за которым бушевала ранняя крымская весна. «Инкубатор» находился внутри военной части, окруженный забором с колючкой, со своим КПП и караулом. Часть, расположенная снаружи, тоже была непростая – пограничная, а значит, гебешная. Мангуст смотрел, как по дорожке, по краю которой лохматились бело–розовыми лепестками цветущие абрикосы, идет взвод, впечатывая каблуки сапог в рыжий песчаник. Слышен был мерный топот и голос старшины: «Левой, левой, раз–два–три! Левой, левой!»
– В нашей профессии человек, работающий «в поле», видит только маленькую часть большой картины. Представьте, что вы смотрите на мир через неподвижный перископ. Только часть, что за границами бинокуляра, вам неизвестна. В том, что происходит внутри вашей «картинки», вы настоящие спецы. Я уже говорил, что вы у нас самые умные и грамотные – лучше вас нет. Вы посылаете в Центр информацию, свой анализ событий, свои соображения, и оттуда, из Центра, приходит приказ. Страшный по форме и содержанию. Совершенно невозможный к исполнению. Противоречащий всему, что вам внушалось много лет, с самого детства. Но…
Он повернулся к молчащей аудитории и медленно, словно пытаясь заглянуть в глаза каждому, обвел класс взглядом.
– Приказ нужно выполнить, потому что тот, кто его отдал, видит всю картину. Он над картой. И его расчеты несоразмеримо сложнее ваших. И то, что вам кажется бессмыслицей, для него одно из событий, позволяющее продолжиться всей логической цепочке. Положим, что вам приказано помочиться перед дворцом английской королевы, выкрикивая при этом «Да здравствует Шотландия!» с ирландским акцентом…
Аудитория заулыбалась. Хихикнул Кулек, растянул рот в улыбку Гусь. Сергеев тоже не удержался от смеха.
– Смешно, товарищи курсанты? Так? Бред! Абсурд! А выполнять надо! Я на полном серьезе говорю: получив такой приказ, вы должны немедленно проследовать к главным воротам Букингемского дворца, достать конец и помочиться прямо на сапоги гвардейцам. Почему? Да потому, что тот, кто отдает вам приказ, знает, что этот поступок вызовет определенные реакции английских властей, например арест. И вы попадете в тюремную камеру и, будьте уверены, в ту самую тюрьму, где содержится нужный нам человек! Например, связанный с активистами шотландских сепаратистов, с которыми мы до сих пор не имеем стабильных отношений. И кто–то другой, работающий в этой же тюрьме, действующий по просьбе друга, которого, в свою очередь, попросил его близкий товарищ, направит вас в одну камеру с этим человеком. И не просто так, с кондачка, а потому что ваш психологический профиль полностью подходит для налаживания контакта с вашим будущим сокамерником… Улавливаете, о чем я?
– Мы будем иметь нового знакомого, – начал Сергеев, – связанного с шотландскими сепаратистами. Человека, который будет нам доверять, естественно, в определенных пределах. И мы сможем установить контакт с ним в нужный нашему начальству момент.
– Возможно и такое развитие сценария, – охотно согласился Мангуст. – Вполне. Но это самый простой вариант. Линейная логика. А если я скажу, что все это затевается для того, чтобы подписать выгодный контракт на поставки мяса в СССР из Аргентины в следующем году? Вы поверите?
– Ну… – Пожал плечами Гусь и посмотрел на Кулька, а потом опять на Мангуста. – Да ну… И при чем здесь Аргентина?
– А верить надо, курсанты, – произнес Мангуст и плотно сжал и без того узкие, бледные губы. – Потому что я говорю вам абсолютную правду. Это совершенно реальная операция, правда на сапоги гвардейцам мочиться не пришлось. Обошлись без оскорбления Ее Величества. Но… Никто, слышите, никто из нас не может видеть всей картины целиком. Вы «в поле», вы бегаете по той самой карте, по шахматной доске, на которую сверху смотрит стратег. И должны ходить так, как ему угодно – не иначе! В противном случае, не хочу вас пугать, но вас ликвидируют при первом же удобном случае. Сдадут, как отыгранную фигуру. Сбросят с доски. Ваш отказ обоссать сапоги королевских гвардейцев приведет к срыву долговременных планов великой державы. По сему вспомните то, с чего мы начали сегодняшнюю беседу. Обладание или необладание полной информацией о конкретном участке операции в данный момент никак не поможет вам предугадать действия стратега, управляющего вами. Ваше дело – выполнять распоряжения. Это ясно? – спросил Мангуст, повысив тон.
– Так точно, товарищ куратор! – рявкнул класс в ответ.
– А теперь секрет, – сказал Мангуст без тени улыбки на лице. – Решение стратега все–таки зависит от того, какую информацию и в каком количестве вы ему дадите. Зависит от вашего ума, пронырливости, подготовленности, наглости, умения анализировать и только иногда от умения стрелять. Глупо думать, что те, кто играет «в поле», ни на что не влияют – влияют, еще и как. Но не на стратегию, не на глобальный план, а на его составляющие – на видение каждого участка проблемы. Когда вы исполняете приказ, не думайте – это вредно для работы и здоровья. Но до того как приказ отдан, вы должны быть образцами проницательности и системного мышления.
Он обнажил зубы в улыбке, медленно, как будто бы неспешно вынимал из тугих ножен шашку.
– И я здесь для того, чтобы научить вас еще и этому.
Склонившийся в поклоне официант плеснул в бокал немного красного вина, оставившего на сверкающих стеклянных стенках розовые следы.
Сергеев вынырнул из воспоминаний, как ныряльщик из морских глубин, с усилием преодолевая толщу прошедших лет.
Вино было терпким и теплым на вкус – от него пахло нездешним зноем, красноватой крошащейся землей виноградников и воздухом высокогорья. Даже представился кондор, парящий в ослепительно голубом небе, огромный, как учебный планер, шорох виноградных листьев, которыми играет пришедший с заснеженных вершин ветерок, и подол крестьянского платья, полный тяжелых, покрытых беловатой пыльцой гроздьев, налитых сиреневым соком. И нежный голос самодельной глиняной окарины…
Времена, страны, люди, потери. Все, что оставляло шрамы на теле. Все, что оставляло шрамы в душе.
Как просто было, наверное, Антивирусу–Касперскому, взять его на крючок. Ведь результат разговора был заранее известен и он всего лишь проявил терпение. Кто просчитал все до слова, до жеста? Конторские психологи? Не исключено. Уж у кого–кого, а у них материала более, чем достаточно. Сколько еще таких же уставших, мечтающих о покое отставников из Конторы потом хандрят и видят во сне горящие сухогрузы, порхающих среди лиан разноцветных колибри и мечутся по влажным от пота подушкам не в силах вдохнуть прозрачный, как хрусталь, вкусный воздух предгорий Кордильер? Они ждут шипящей адреналиновой струи, вскипающей в венах, как нарзанный источник, но ее все нет и нет и тянутся карамельно–приторные и липкие, словно растаявшая на солнце смола, дни. И они слагаются в унылые, похожие друг на друга оглушительно спокойные годы, в которых не случается ровным счетом ничего, кроме инфаркта или инсульта да обманутого ожидания.
Михаил смочил губы в вине еще раз, одобрительно кивнул официанту, моментально наполнившему бокал на две трети (на белую скатерть упала рубиновая тень), попросил принести бутылку «Эвиан» и ухитрился почти не удивиться, когда из–за спины гарсона вынырнул, как черт из коробочки, и уселся напротив него…
Нет, не долгожданный Базилевич, а вовсе неожиданный гость!
В черном летнем костюме из дорогущей шерсти, в легчайшей хлопковой рубашке, с белоснежным оскалом зубов и тяжелым, как бетонная плита, недружелюбным взглядом черных глаз за столик опустился не кто иной, как Хасан по кличке Нукер.
Сергеев услышал знакомый по разговору в Борисполе присвист при дыхании (шрам от пули в районе трахеи выглядел как скрученная в узел кожа, бордово–серый на загорелой шее), а потом Хасан погасил улыбку под щеткой черных усов и сказал, похрипывая и шипя, словно старая грампластинка: «Салам!»
– Здравствуй, – ответил Михаил по–английски и отдал приказ уже в спину отходящего официанта: – Еще раз меню и повторите воду, пожалуйста!
– Как я понимаю, господин Базилевич не придет, – обратился к Хасану Сергеев, откидываясь на стуле.
На носу араба опять красовались очки, не металлические, как в прошлый раз, а более легкие, современные – пластиковые линзы, соединенные несколькими кусочками золотой проволоки, но он смотрел на Михаила поверх них, чуть наклонив голову, отчего выражение его лица казалось ироничным, что не уменьшало недоброжелательности во взгляде.
– Не придет, – откликнулся наконец араб. – Но это не беда. Зато я пришел поговорить с тобой. Так будет лучше.
– Как сказать, – возразил Сергеев дружелюбно. – Я должен был говорить с Базилевичем. Он не появился. Объясни, почему я должен беседовать с тобой, Хасан?
Глаза араба на мгновение вспыхнули, вскипели огненной пеной и снова погасли, прикрытые крышками век. Михаил понял, что тот подавил в себе сильное желание броситься на собеседника или швырнуть ему в лицо что–нибудь по–настоящему оскорбительное, но справился с собой.
«Эгей, – подумал Сергеев неожиданно весело, – если ты так не любишь меня, еще не зная хорошо, что будет с тобой потом, когда мы поближе познакомимся? И не от твоих ли неуклюжих ребят я ушел днем, мой добрый арабский друг, что ты так злишься? Или твои сидели в «ауди“?»
– То, что продает твой хозяин, он продает мне, – просвистел Хасан. – Вот почему ты будешь говорить со мной.
– Это все? – спросил Михаил и пригубил вино. – Могу тебя огорчить, Хасан. Блинов мне не хозяин. Я не обязан говорить с тобой.
– Я видел тебя с Блиновым и Рашидом.
– И Рашид мне не хозяин. Мы друзья. Я тоже видел тебя с ними, Хасан. И что это значит? Каждый, кто стоит рядом с тобой, – твой хозяин?
– Ты работаешь на них.
– Я работаю с ними, а не на них. Улови разницу, Нукер.
– Вот даже как? – спросил араб, кривя рот. – Ты знаешь, как меня называют? Это твои партнеры тебе сказали? Ты же для них партнер?
– Партнер, – подтвердил Сергеев.
Подошедший официант поставил перед Хасаном запотевшую бутылку с водой и попробовал передать тому в руки переплетенное в старую кожу меню.
– Только вода, – прошипел Хасан, клекоча раненым горлом, да так, что официант мгновенно испарился. – И все! – он снова вперил взгляд в переносицу Сергееву. – Значит, партнер? Думаю, что ты мне врешь… Но примем на веру! Партнер… Что ж, это немного меняет дело. Но не настолько, чтобы ты отказался со мной говорить.
Сергеев вздохнул разочарованно, ухватил с тарелки кусочек сыра, разжевал, запил глотком вина и только после этого спросил медленно звереющего от паузы Хасана:
– А куда делся Базилевич?
Если бы взгляды могли испепелять, то в эту секунду оставшиеся от Сергеева легкие серые хлопья, медленно кружась, осели бы на пол.
– У меня, собственно говоря, только два вопроса, так что ты особо не нервничай, – продолжил Михаил, высматривая на тарелке следующий кусочек сыра. – Как в старом анекдоте. Вопрос первый – что тебе нужно от моей скромной персоны? И второй – куда делся Базилевич? Ответишь – будем продолжать беседу. Не ответишь – разговора не будет. Я на разговоры с тобой не уполномочен. А собственного желания разводить с тобой антимонии, извини, нет никакого. Ну, не раздувай ты так ноздри, Хасан! Я тебя все равно не боюсь!
Хасан выругался на фарси витиевато и мощно. Если бы Сергеев не был сдержанным от природы человеком, в ресторане могла случиться банальная драка – оскорбительно получилось, однако! Надо будет запомнить!
– Не понял, – сказал Сергеев, глядя собеседнику в лицо. – Но звучит мелодично. Ты решил прочесть мне стихи?
Нукер рассмеялся, откинув жилистое, крепкое, как бамбуковый ствол, тело на спинку обтянутого красным плюшем стула. Но смех этот был невесел. Смех этот вызывал невольный холод внизу живота и подсасывание под ложечкой.
– Это хорошие стихи, – проговорил он, подняв одну бровь. – Жаль, у меня нет желания их переводить. Но они бы тебе понравились!
– Не сомневаюсь. Где Базилевич?
– В гостях.
– У тебя?
– У меня.
– Зачем он тебе, Хасан?
– Он мне ни к чему. Только мне не понравились некоторые вещи, которые произошли за последнюю неделю.
– Например?
– Например, твой приезд.
– Я приехал только сегодня.
Араб снова оскалил в улыбке свои белоснежные зубы.
Английский его был, несомненно, хорош, гораздо лучше, чем он хотел показать. Свирепое, как берберский лев, «дитя пустыни» вполне могло иметь и оксфордское образование.
– Вот твое прибытие и было достойным финалом… Знаешь, для меня не секрет, что твои партнеры могут по–разному вести бизнес.
– Точно, – сказал Сергеев, лицом изображая: «Вспомнил! Точно, вспомнил!». – Кажется, что в тот раз, когда мы с тобой познакомились, они тоже вели бизнес странно. Собирались продать груз одним, а продали другим… Да? Только странность была тебе на пользу. Это ты имел в виду?
Бровь Хасана снова взлетела вверх.
– Возможно. Только на этот раз я сомневаюсь в том, будет ли это мне на пользу.
– Ну это как дело повернется, – произнес Сергеев, наблюдая за тем, как в проходе между столиками появился официант с его заказом на подносе «под старину». – Знаешь, обстоятельства бывают разные. Мне, например, кажется, что от работы с тобой можно получить головную боль и лишние дырки в теле. Это, конечно, частности, но, как говорил один философ, с трудами которого ты, конечно, знаком: «Практика – критерий истины». Если хочешь знать мое мнение, то мне не понравилось, что сразу после твоего отлета меня и Блинова чуть не зажарили по пути из аэропорта.
– Это был не я, – Хасан покачал головой. – У меня не было причин злиться. Скорее, наоборот. Рашид помог мне решить вопрос. И Блинов выполнил условия договора.
– Выполнил для тебя. А для кого–то другого не выполнил. Именно поэтому в нас и стреляли.
– Это не я, – повторил Хасан с нажимом. – Палестинцы. Ливийцы. Ниггеры. Выбери сам. Но не я.
Он так и сказал: «Ниггеры». Слово прозвучало громко, подходивший к столику официант, смуглый, высокий пакистанец, слегка изменился в лице.
– В том деле было так много посредников, – продолжил Нукер, кривя губы, – что разобраться в том, кому именно отдавили мозоль, очень трудно.
– Да? – переспросил Сергеев. – Трудно? Если не хотеть, то все трудно! Ты меня удивляешь! Поговори с посредниками с нашей стороны… Они живы и здоровы! Они не сменились! Кстати, ты не находишь это удивительным, Хасан? А я нахожу. Понимаешь ли, в таких вот ситуациях, ну я имею в виду, когда одного покупателя предпочитают другому, который заплатил больше, в первую очередь страдают посредники. Такая у них судьба. А тут кто–то пытался укусить хозяина. Это неправильно. Откуда было известно, кто хозяин? Откуда было известно, что груз ушел на сторону? Уж чего проще изобразить, что сделка сорвалась… Только для этого надо вернуть деньги. А вернули ли деньги, Хасан? Этого никто не знает. Слишком много вопросов без ответов, мой арабский друг, слишком много…
Он внимательно посмотрел в глаза Хасану, который уже не улыбался, а смотрел своими выпуклыми, черными, со слюдяным блеском, восточными очами прямо Сергееву в зрачки.
– Я, как человек незамысловатый и не склонный к интригам, вполне могу сделать вывод, что кто–то умный, осторожный и циничный решил, что кормить лишние рты накладно. Вот только почему он посчитал лишним ртом не посредника здесь, а хозяина там? Рассказать о своих предположениях?
Нукер молчал, только желваки играли под тонкой, синеватой кожей его щек.
– Мне и самому интересно, – признался Сергеев, аккуратно накрывая хрустящей салфеткой колени, – вычислить стрелявшего. И хоть говорить с тобой меня никто не уполномочил, все же поделюсь. Безвозмездно, Хасан, совершенно безвозмездно.
Представь себе, что у некоего посредника, например возьмем в порядке бреда господина Базилевича, складываются тяжелые отношения с одним из хозяев прибыльного и совсем уж нелегального бизнеса. Предположим, опять–таки в порядке бреда, что сильно не нравится ему господин Блинов… Это просто предположение, разумеется… Ты же понимаешь?
– Я понимаю, – просвистел простреленным горлом Хасан, не меняя каменного выражения лица.
– И вот господин Базилевич, который, как известно, у себя на родине почему–то считается лидером оппозиции в изгнании, решает, что может играть в оружейные игры сам. Контакты с покупателями на Западе и Востоке у него есть. А на Украине существует масса людей, которые спят и видят, как урвать кусок от поставок оружия разным режимам. Ведь бизнес не становится менее привлекательным оттого, что находится в чужих зубах. Даже наоборот, как приятно выдернуть чей–то кусок прямо из горла! И, поверь мне, люди, которые могут «съесть» такие контракты, есть, Хасан, и это совсем непростые люди. Они способны на многое, если не на все.
– Этого не может быть! – произнес Нукер с явным облегчением в голосе. – Я знаю Базилевича. Он никогда не пойдет против Блинова. Никогда не пойдет против Рашида. И никогда не пойдет против меня. Блинова он боится. Рахметуллоева он боится. Он всех боится. А меня он не просто боится, а так, что потеет при встрече.
Он хохотнул отрывисто.
– Базилевич, играющий свою игру! Это смешно!
Сергеев вспомнил запись, сделанную коллегами Касперского, которую не так давно просматривал у себя на Печерске, вспомнил тяжелый, полный пещерной ненависти взгляд Базилевича, упирающийся в жирную спину Блинова, и пожал плечами.
– Не буду спорить.
На самом деле существовало еще множество теоретических возможностей побороть «потный» страх Антона Тарасовича перед грозным сыном пустынь. Например, более сильный страх перед кем–нибудь другим. Базилевич героем не был, и испугать его до полусмерти было делом не очень трудным. Хасан рядом – боимся Хасана. Нет его – боимся другого. А вот ненависть к унижавшему его постоянно Блинову (ах как сверкали глаза Антона Тарасовича во время памятного разговора!) побороть, по мнению Сергеева, было уже нельзя. Лопнул сосуд. Переполнился.
Мог, мог пан Базилевич сдать своего шефа, мог согласиться на все, пообещай ему противная сторона смерть Владимира Анатольевича в виде гонорара. Мог, ибо хотел этой смерти так сильно, что вполне был способен переоценить свои организаторские способности и возомнить, что в состоянии перетащить на себя Блинчиков бизнес. Но Сергеев прекрасно понимал (в конце концов, кого на что учили?), что на Блинове цепочка не заканчивается. Скорее уж, с него начинается самое интересное, что в этом бизнесе есть «закулисье».
Сразу же за ним стояли стеной Титаренко и Сидорчук, за Титаренко и Сидорчуком виднелись грозные по стати в генеральских фуражках с высокими тульями. В тени генеральских плеч скользили силуэты таинственных цивильных с непривычно ровными, «деревянными» спинами и профессионально скупой жестикуляцией, а там уж, за ними, находились и совсем заоблачно расположенные фигуры, облеченные властью государственной в самом прямом смысле этого слова.
Бизнес на оружии делается руками авантюристов, но владеют им столпы общества. Об этом правиле пану Базилевичу стоило вспомнить. Хотя бы потому, что в работающей схеме в роли авантюриста выступал он, а Блинов и прочие персонажи, скорее уж, были столпами, если вообще были видны. Управлять всегда удобнее из–за кулис, а ежели Антон Тарасович возомнил, что может обрезать нити и выступить на арене самостоятельно, что ж, туда ему и дорога. Упокой, Господи, его грешную душу.
– Мне трудно найти другое объяснение тому, что произошло, – сказал Сергеев. – И, если честно, Хасан, я не обязан тебя убеждать. Не затем я приехал…
– А зачем? – спросил араб.
– Затем, чтобы на этот раз все прошло гладко. Без сбоев.
– С чего это твои друзья решили, что что–то пройдет не так? – в голосе Хасана звучала откровенная подозрительность. – Готовят что–то?
От тарелки, стоящей перед Михаилом, пахло так, что он мог посоревноваться в слюноотделении с собаками Павлова.
«В самом деле, какого черта!» – подумал Сергеев и взялся за нож и вилку, отметив, что его спокойствие действует на собеседника, как красная тряпка на половозрелого быка.
– Я, Хасан, не имел планов видеть тебя. И нельзя сказать, что я счастлив нашей встречей. Не будь параноиком. Нет никакого заговора против тебя. Есть сделка, которая должна завершиться во что бы то ни стало. Есть Базилевич, который давно должен стоять на дне Темзы с бетонной пасочкой на ногах. Есть люди в Киеве, которые начали волноваться из–за некоторых несоответствий. И есть я. Человек, которому надо проблему решить. И тут вместо ожидаемого Антона Тарасовича появляешься ты. Угрожаешь, хамишь, стихи читаешь… Что тебе нужно, Нукер?
– Мне нужно, чтобы ты довел сделку до конца.
– Тогда можешь расслабиться. Наши планы совпадают.
– Не думаю, – бровь Хасана опять стала углом, голос все больше напоминал змеиное шипение.
– Вот что мне более всего претит в вашей религии, – сказал Сергеев, смакуя вкус блюда, стоящего перед ним, – так это то, что, обманывая меня, ты даже не грешишь. Нельзя же так бесцеремонно врать. Я ведь понимаю, что в этой истории покупатель не ты.
Нукер осклабился.
– Жадность – плохое качество, Хасан. Ты рискуешь вызвать гнев с обеих сторон. И со стороны продавца, и со стороны тех, кого ты собрался подвинуть. Опять дашь больше?
– Не дам. На этот раз у меня нет таких полномочий. Но груз мне нужен.
– Дело твое. Рискуешь своей головой. Но есть еще один аспект проблемы. Мои партнеры. Прошлый раз груз ушел в другую сторону. Второй раз им такое с рук не сойдет…
– Не волнуйся, – сказал Хасан. – На этот раз все будет не так. Груз поступит по назначению.
– Вот даже как? – переспросил Сергеев. – Интересно. Наш Иисус когда–то накормил десятью хлебами несколько тысяч страждущих. Надеюсь, что с именем Аллаха на устах тебе удастся сделать так, чтобы один груз благополучно пришел в два разных места. Я на это с удовольствием посмотрю.
– Он не придет в два места.
– Тогда о чем мы говорим?
– Мы говорим о том, что груз исчезнет по дороге. Африка – опасный континент. Джибути – мятежная провинция.
Сергеев помолчал, внешне сохраняя абсолютное спокойствие.
«Как много, однако, можно узнать за короткое время. Интересно, Базилевич жив? А если жив, то цел?»
– Он жив, – сказал Хасан, предугадывая вопрос и явно наслаждаясь моментом. – Я его и пальцем не тронул. Ты это хотел узнать?
– Это хорошо, – произнес Сергеев неторопливо. – Хотя, если честно, мне на это наплевать. Блинов и Рашид знают о том, что ты задумал?
Нукер рассмеялся.
– Пока нет. Ты им скажешь. Потом.
– Почему ты не договорился с ними? К чему столько сложностей? Купить всегда легче, чем украсть. Это всего лишь вопрос денег…
– Знаешь, деньги всегда имеют хозяина. А украсть всегда дешевле.
– Ну, – протянул Сергеев, – я бы так не сказал…
– Тут не о чем спорить!
– Хорошо. Не будем. Зачем тебе для этого я?
– Ты украдешь для меня этот груз, Сергеев.
Теперь рассмеялся Михаил.
– Я?! Хасан, ты это о чем?
– Я о том, что груз уже приближается к Восточному побережью. И завтра нам надо быть на месте.
– Нам – это кому? Мне и тебе?
– Остальные ждут нас там.
– Осталось выяснить одно, что может заставить меня выступить на твоей стороне? – спросил Сергеев. – Я не Базилевич. Со мной так просто не получится.
– С тобой получится еще проще, – сказал Хасан, наблюдая за ним поверх линз своих щегольских очечков. – Значительно проще, чем ты думаешь.
Он улыбнулся всеми мышцами лица, словно это было не человеческое лицо, а игрушечная клоунская маска из мягкой пористой резины, одевавшаяся на пальцы, – у Сергеева была такая в далеком детстве. Улыбнулся всем, кроме глаз: они оставались прежними – настороженными, злыми. И добавил:
– Умка.
Государь император всея Руси Александр Александрович Крутов был слегка обескуражен. Предстоящая встреча напрочь ломала установившуюся традицию: государь не дает аудиенций в Дни празднования возрождения династии. В эту неделю император не занимался делами уже пять лет. И, справедливости ради, надо отметить, что помимо десятидневного отпуска на Байкале и нескольких уик–эндов на родной Балтике, в Петергофе, эти дни были единственными днями за год, в которые над Александром Александровичем не довлели дела государственной важности.
Другими делами Крутов давно не занимался.
Но Бидструп настаивал на встрече, а однокашникам, тем более при таких, тобою же выданных, погонах, не отказывают. Не стал бы Паша бить в колокола, если бы не имел на то оснований. Ой, не стал бы… Он, и веские причины имея, скорее, промолчит, чем станет паниковать по пустякам! А тут… Официальное «мыло» на Императорский секретариат, личный звонок референту… И все это после официального ответа, что государь император в праздничные дни не принимает никого.
Отправляя Бидструпа «рулить» Конторой, Александр Александрович полагал, что проблем с Павлом Андреевичем возникать не будет. И, надо сказать, до настоящего времени их не возникало. Значит, повод так настаивать есть, и повод существенный.
Контора существовала в «спящем» режиме, практически не оказывая влияния на политику империи, выполняя исключительно представительские функции и тайные поручения государя императора только последние годы, – это случилось уже после потопа и было личным распоряжением Крутова. После тех памятных событий, страшных обвинений со стороны недругов и под угрозой возможной «засветки» эта маскировка была единственным шансом вывести Контору из–под удара. Терять людей, прошедших уникальную школу, проверенных и преданных империи и ему лично, государь император не хотел. Оставлять же активной действующей единицей – просто не мог.
Не стал он и «зачищать» Контору – хоть решимость и определенные возможности к тому были – просто на время официально отодвинул от реально важных дел, облагодетельствовал, закрыл глаза на «подработки» (все руководители страны закрывали глаза на «халтурки» конторских ребят начиная с 1991 года, иначе и Конторы б уже не было!) руководства. И даже способствовал кое в чем, направляя энергию бывших подчиненных в нужное империи и себе русло.
Бидструп после назначения ожиданий не обманул. Официально не относящаяся к Службе внешней разведки Контора, не высовываясь и не требуя орденов на грудь, постепенно восстановила старые агентурные связи, наладила сбор информации и даже потихоньку занималась вербовкой в дружественных и недружественных странах. Учитывая специфику прежних дел «конторских служащих», и агентура вербовалась специфическая, боевая и отчаянная – не «белые воротнички» или профессура, а пригодная к решению самых разнообразных проблем и самыми нетривиальными методами.
В расколовшемся на части мире иначе было нельзя.
Мир зависел от того, что скажет Россия, что сделает, как на кого посмотрит. СССР проиграл гонку вооружений, но Россия выиграла сырьевую гонку. Газ, нефть и уголь правили бал. Центры мирового сосредоточия силы давно уже совпадали с нефтяными и газовыми залежами.
Россия.
Арабский мир.
Южная Америка.
Китай, конечно, был могуч, но плотно сидел на нефтяной игле. Европа, раздираемая национальными противоречиями, была ближе к России, чем к Америке и особого выбора – с кем дружить – не имела, посему дружила, но с видимым отвращением, на которое и самому Крутову, и его империи было свысока наплевать.
Тот, кто обладал ресурсами, обладал всем. Российская империя ресурсами обладала. А значит, обладала и почти неограниченным влиянием.
Жалкие части, оставшиеся от бывшего южного соседа, разделенные безжизненной Ничьей Землей, ненавидели друг друга, но транспортировке сырья на Запад не мешали ни в коей мере. Более того, отошедший к империи кусок обладал запасами угля и развитой индустрией. То, что называлось Конфедерацией, было, конечно, как бельмо на глазу, то есть раздражало государя императора самим фактом своего существования. Александр Александрович, будучи сторонником проведения в жизнь очень жестких решений, иногда, читая последние известия с новостных лент и ругательные, переведенные с мовы статьи из «Львовского вестника» или «Конфедерата», едва сдерживал нетерпеливый зуд в конечностях. Но осознание того, что он может решить проблему одним движением брови, делало его гуманнее и терпеливее, чем ему хотелось бы.
Существующее положение вещей устраивало все стороны.
Между Европой и Россией лежала Конфедерация. Между Восточной Республикой и Конфедерацией – Ничья Земля.
По охраняемым пуще глаза трубам постоянно текло черное и голубое золото, превращаясь в достояние империи, в основу ее растущего год от года могущества. И за то, чтобы его страна оставалась лидером, Александр Александрович был готов отдать многое, хотя и не все.
Положение обязывало принимать Бидструпа в Кремле, в зале для аудиенций, хотя Крутову было бы проще пройти по подземному переходу до персональной электрокары и через несколько минут выйти в подвалах здания на Лубянке.
Там и обстановка была более привычной и рабочей, да и все, что нужно, под рукой. В любое другое время Александр Александрович так бы и сделал, сменив удушающий парадный мундир, украшенный золотым шитьем и бриллиантовой Императорской звездой, на любимый серый костюм, а высокие сапоги с голенищами мягчайшей кожи – на простые кожаные туфли от Зилли, но не на этой неделе.
Два сотрудника безопасности, выряженные («Как шуты!» – со злостью отметил Крутов) в ливреи и парики, распахнули перед ним огромные двустворчатые двери, и, степенно ступая по надраенному до зеркального блеска паркету, Александр Александрович вошел в зал для аудиенций.
Секретари уже стояли «во фрунт», хотя их присутствие было вовсе не обязательным. Все происходившее в аудиенц–холле записывалось множеством камер и микрофонов. В основном для истории, но иногда и для других целей – прежняя профессия Александра Александровича давала о себе знать.
Крутов пересек зал и, взойдя на ступенчатый подиум, уселся в стоящее на возвышении кресло. Сама процедура более всего напоминала ему восшествие на насест, и государь император в который раз за день мысленно обругал обязательный протокол матерными словами. Сидя в рабочем кресле, более всего напоминающем трон, Александр Александрович мог взирать на окружающих с высоты, обеспечивающей ему психологическое превосходство, тем более что ростом государь император не вышел. Но, несмотря на малый рост, Александр Александрович в жизни не испытывал от этого ни малейшего неудобства. Какое значение имеет рост, если характер Крутова позволял ему ставить на колени людей вдвое выше его?
Он уселся, расположившись в неудобном, обитом пурпурным бархатом, кресле с максимальной степенью раскованности, которую позволял парадный (мать бы его!) мундир, и кивнул головой церемониймейстеру, стоящему у дверей, ведущих в приемную.
– Его превосходительство, – заголосил церемониймейстер с легким дребезжанием в голосе, – генерал–лейтенант Девятого управления Императорской жандармерии господин Кукольников!
«Как демократично звучит – господин! Просто господин! – подумал Крутов между делом. – А ведь мог бы и подсуетиться Бидструп, однозначно же мог, через Дворянское собрание. Там и не пикнули бы, сам Трубецкой бы ему биографию придумал и сам бы и нарисовал, так что и комар носа б не подточил. Кем там у нас был Трубецкой до возрождения нации – неудавшийся художник и талантливый фальшивомонетчик? А теперь? Потомственный дворянин «до двадцать второго предка“, шеф–редактор журнала «Вестник российского дворянства“, председатель Дворянского собрания. Ему друзья в верхушке славной жандармерии нужны как воздух, чтобы никогда и ни при каких обстоятельствах старое дерьмо не хлынуло через все щели. Но не подсуетился Пал Андреевич, за вымя Трубецкого дергать не стал, не стал и в общей очереди толкаться. Надо ему, что ли, титул пожаловать, а то в таких чинах, а без титула…»
Крутов поглядел на идущего к нему через длиннющий зал генерал–лейтенанта Кукольникова, седого, широкого в плечах и начавшего основательно тяжелеть в талии, в голубом мундире дорогого сукна с расшитыми золотым шнуром эполетами, и отчего–то загрустил. Ему стало холодно в этом зале, с уходящими в бесконечность расписными потолками, вызолоченном, как рыночный балаган, и при этом полном брезгливого, показного величия.
За окнами Кремля стояла московская зима, морозная и ветреная, с летящей по широченным проспектам поземкой, с хрусткой снежной коркой поверх замерзших ноябрьских луж. Кипел огромным муравейником город – многолюдная столица великой империи, сердце России, горящее неоновыми огнями витрин, синеватым свечением ртутных фонарей и многоцветными пожарами гигантских реклам. Причудливо подсвеченные, вздымались над старыми кварталами маковки соборов и церквей, в которых вот уже пять дней шли круглосуточные службы во славу праздника Дня возрождения династии, бежали по улицам окутанные выхлопами коробочки автомобилей, станции метро всасывали и выплевывали многотысячные толпы народа.
Его народа.
В аудиенц–холле было тепло – холод гнездился где–то в спине Крутова, вдоль позвоночника. Возможно, это было возрастным ощущением: несмотря на постоянное внимание лучших врачей и медикаменты, заставлявшие семидесятитрехлетнее тело функционировать, как организм сорокалетнего мужчины, Александр Александрович иногда переставал чувствовать себя молодым, а ощущал себя именно на свой возраст, но отчаянно молодящимся.
Будучи по природе человеком хладнокровным и прагматичным, Крутов неожиданно для себя начал рассуждать о грузе прожитых лет, призраках прошлого и прочей ерунде, которую ранее всегда отметал в сторону не задумываясь.
Правда, о рассуждениях этих никто не знал – рассуждать и сомневаться государь император мог позволить себе только в одиночестве. О его мыслях не догадывалась даже супруга, когда–то самый близкий Александру Александровичу человек. Впрочем, виделись они в последнее время редко, говорили при встречах все больше о безделицах: Лилия Афанасьевна была чрезвычайно увлечена благотворительностью и воспитанием внуков, а политикой – ни внешней, ни внутренней – не интересовалась уже давно, как раз с того времени, как по ее родной Украине прошла губительная Волна. Такая же волна, не менее разрушительная, прошла тогда же по их взаимоотношениям, и вместо дружбы и взаимопонимания в них воцарилась Великая сушь. К ней Александр Александрович тоже привык, нашлись в жизни дела и поважнее, но, если быть до конца откровенным, по жене все же скучал.
Он понимал, что одиночество – удел великих, но смириться с такой платой за власть не хотел. Хотя смог же в результате. В одиночестве тоже есть свои плюсы.
Вот только этот холод в спине, пускающий щупальца в само средостение…
Проще думать, что это возрастное…
Кукольников пересек зал, остановился и склонил голову в почтительном поклоне. Склонил, но ровно на столько, как это требовал протокол. Павел Андреевич был человеком гордым, лишенным раболепия и жадного подобострастия, которым отличались множество его коллег. Такого поведения в присутствии государя императора было достаточно, чтобы прослыть при дворе личностью героической.
Из–под черных, густых бровей, контрастирующих с седой шевелюрой, на Крутова глянули спокойные серые глаза: правый живой и блестящий, левый слегка замутненный. Кукольников страдал сахарным диабетом и с каждым годом видел хуже и хуже, благо что только на один глаз.
Генерал–лейтенант выпрямился, расправив плечи. В тишине чуть слышно звякнули ордена.
– Мое почтение, Ваше Императорское Величество! – произнес он.
– Здравствуйте, генерал!
Голос у Павла Андреевича был вовсе не командный. Тихий, с мягкими тонами, приятный и без металла. Таким голосом хорошо рассказывать сказки внукам (их у Бидструпа было три), беседовать о литературе или искусстве. Но впечатление, создаваемое бархатистой речью, было обманчиво. Кукольников был человеком жестким. Даже не так – жестоким. И биография у него была такая, что начни он рассказывать внукам не сказки, а истории о своей служивой жизни, мальчики могли бы вырасти заиками. Невеселый, в общем–то, человек был Павел Андреевич, совсем невеселый, но честный, профессиональный и беззаветно преданный, но не государю императору, а идее империи, за что и был ценим Крутовым чрезвычайно.
– Прошу прощения за то, что нарушил протокол, но поверьте, государь, ситуация не терпит промедления.
Крутов встал с неудобного, как походный стульчак, кресла и спустился вниз, к стоящему справа от подиума столу, делая приглашающий жест в сторону Кукольникова. Генерал последовал за ним.
– Просил бы у вас разрешения доложить наедине.
– Оставьте нас, – сказал Александр Александрович секретарям.
На секунду он задумался, а потом добавил:
– И запись отключите. Я позову, если понадобитесь.
– Благодарю вас, Ваше Величество, – произнес Кукольников.
Секретари вышли в приемную, охрана исчезла за дверями.
– Брось, Паша, – сказал Крутов с облегчением. – Достало это все. Садись.
– Спасибо, Александр Александрович, – внешне Кукольников слегка «оттаял», но Крутов обратил внимание, что присесть Бидструп не торопился, соблюдая субординацию. – Я постараюсь много времени не занять…
– Сколько будет нужно, столько и займешь. Ночь уже. Мне особо торопиться некуда. Разве что спать. А какой у нас, стариков, сон…
Кукольников был на три года младше Крутова, но выглядел лет на десять старше. Александр Александрович явно кокетничал.
– Как я понимаю, случилось что–то серьезное. Иначе ты бы принял решение сам.
– Достаточно серьезное, Александр Александрович… И, хотя проблема больше по моему ведомству, я опасаюсь, что мне не хватит ни ресурсов, ни сил, чтобы ее решить.
– Ты меня пугаешь? Или интригуешь?
– Сложный вопрос…
Кукольников улыбнулся краем рта. И несколько вымученно, как заметил Крутов. В голове у государя императора зазвенели тревожные колокольца: прежние профессиональные навыки стремительно пробуждались от летаргического сна власти.
– Скорее уж, не это и не то, Александр Александрович. Испугать вас – себе дороже. Испуганным я вас не видел никогда, а вот вышедшим из себя доводилось! – сказал Бидструп, тщательно взвешивая слова. – Заинтриговать? Так особой интриги нету. Есть опасность, так о ней надо говорить без обиняков, и тогда, ежели даст Господь, ее удастся избежать…
– Ну? – спросил Крутов, чувствуя, что кожа на лбу начала собираться складками. – Что натворили, профессионалы?
Кукольников вздохнул и, похоже, мысленно перекрестился. Во всяком случае правая рука дернулась непроизвольно и тут же легла обратно, на край стола.
– Год назад я докладывал вам, что один из бывших отделов Конторы начал оперативную игру с неким Али–Бабой, террористом, связанным с экстремистскими арабскими организациями, номер три в розыскном листе ФБР на настоящий момент, номер два в листе Интерпола, номер четыре у нас, в ФСБ…
– Я помню, – сказал Крутов, вынимая из воспоминаний обрывки сведений, полученных год назад. – В общих чертах. Чечня, самолет в ОАЭ, потом рейс «Эль Аля». Да?
Знающий о том, что бывший шеф любит вникать в подробности, Кукольников протянул Крутову несколько листов с плотным, мелким текстом.
– Ах да… – протянул Александр Александрович, скользя глазами по тексту «в диагональ». – Да ну… Точно. Да.
Он поднял взгляд на Кукольникова, и это был уже не взгляд императора, это был взгляд руководителя одной из самых грозных спецслужб в мире – генерала Крутова: холодный, сосредоточенный и, мягко говоря, недружелюбный.
– Это понятно. Дальше.
– Тогда, когда я вам докладывал, его просто вели. До того, как он сунул нос в Чечню, у нас с ним были контакты. Он даже делал для нас кое–что. А после взрывов в Воронеже и Новороссийске мы полагали, что он уже здесь не появится. Но он появился. Вел себя прилично. Ни с кем из наших подопечных не общался. Я уж грешным делом думал, что он у нас отсиживается. Но ошибся. Его интересовал бериллий.
– Объясни.
– Принцип «грязной» бомбы, Александр Александрович. Обычная мощная бомба с начинкой из порошка бериллия в центре Москвы сделает ее нежилой на много лет. Нескольких килограммов хватит. Если совместить с ядерным зарядом – эффект во много раз сильнее. И смертоноснее. Если интересуют технические подробности, у меня есть пояснительная…
– Потом. Оставишь. Дальше.
– Такой порошок остался в Ничьей Земле. В Киеве. Там был филиал одной питерской конторы, еще в советское время. Он начал искать контакты, и мы решили подставить ему своего человека.
– Кто мы? – переспросил Крутов. – Откуда он знал про порошок? Объявление что ли хохлы повесили?
– Сценарий разрабатывал Истомин. И Рысина.
– Жива еще?
– Живее всех живых, – подтвердил Бидструп. – И в твердой памяти, и здравом уме.
– Зачем она Истомину? Своей головы нет?
– Да нет, Александр Александрович, есть голова. Внучатый пасынок Рысиной – один из тех, кто осуществляет связь Зоны с остальным миром. И мы этот процесс контролируем, по мере возможности. Он бывший наш, конторский, но вы его не знаете, не совпали по времени. Хотя фамилию знаете, наверное, – Сергеев. Михаил Сергеев.
– Мангуст? Дело Мангуста? – Крутов скорее утверждал, чем спрашивал.
Павел Андреевич искренне удивился.
У государя императора была потрясающая память. А как для его возраста, так прямо феноменальная. Помнить события двенадцатилетней давности?… Впрочем, в то время Александр Александрович был президентом Российской Федерации и ему наверняка докладывали о бойне, которую устроили Умка с Мангустом в московском метро во время Ливня.
Мангуст тогда окончательно слетел с катушек. Он и его Братство. Банда ненормальных. Шумная тогда вышла история. Когда два оперативника такого масштаба, как Сергеев и Мангуст, начинают резать друг другу горло, то это тяжело не заметить – ни Ливень, превративший Москву в бурлящую грязевыми потоками реку, ни кошмар Волны, сделавшей часть Украины безжизненной Зоной, не могли скрыть концы полностью.
Кукольников вспомнил тело Сашки Кручинина – изломанное, искореженное, его белое, словно присыпанное мукой, лицо и остекленевший, застывший взгляд глаз, потерявших цвет от долгого пребывания в воде. Они стали линялые, тусклые, из уголков струйками скатывалась вода, словно Сашка плакал. И из приоткрытого рта шла вода. А потом меж губ появился огромный слизняк, выполз на щеку и неторопливо пополз вверх, к открытым настежь глазам, оставляя жирный след на начавшей подсыхать коже.
Приехавший Дайвер осмотрел тело, поцокал языком, трогая правую руку Кручинина, сломанную в трех местах, и вынес вердикт, вытирая ладони влажной дезинфицирующей салфеткой:
– Мангуст…
– Ты уверен? – спросил Бидструп. – Зачем Мангусту Вязаный? Он же когда–то у Мангуста учился?
– Я тоже когда–то учился у Мангуста, – сказал Дайвер, закуривая. – И водку с ним пил. И на задание ходил. Например, когда мы Сергеева с Кубы вытаскивали… А что, это что–то меняет, Пал Андреевич?
За окнами потоками лил дождь. Так продолжалось третьи сутки, и он становился все сильнее и сильнее. Это был Ливень, но этим именем его назвали уже потом. Крупные капли стучали по окнам залитого грязной водой полуподвала, где–то в углу пищали крысы, на поверхности плавали пластиковые бутылки, целлофановые кульки, презервативы, смятые пачки от сигарет и поднявшееся из канализационных труб дерьмо.
По пояс в воде бродили бледные оперативники, пытаясь разыскать хоть что–то – уровень поднимался и через несколько часов разыскивать будет уже негде. Запах стоял такой, что не спасали даже турунды с серебром в ноздрях: тяжелый запах гнилой воды, мочи, фекалий и сырости. Тело Кручинина лежало наполовину в черном пластиковом мешке, а наполовину на ведущих вверх ступенях. За последние тридцать минут две нижних ступени скрылись в коричневой жиже.
– Руку его видели? – спросил Дайвер, из ноздрей которого смешно, словно седые волосы, торчали клочки ваты. – И ребра слева? И шейные позвонки? Мангуста работа. Его техника. Я думаю, что где–то здесь, – он повел рукой с дымящей в ней сигаретой в сторону подвала, – лежит пистолет Кручинина. Он успел его достать. А Мангуст успел ударить. Был у него такой удар – кисть ломается, как спичка, и плечо одновременно. Тут он еще и локоть на излом взял, через колено. Но это для шока болевого. Сашка тоже не подарок был, а тут поплыл, это очевидно. Потом Мангуст с ним разговаривал. Ну, в смысле, узнать ему что–то было надо…
Кукольников видел левую руку Кручинина – все пальцы сломаны, вывернуты из суставов, первые фаланги раздавлены. Дайвер несомненно был прав: Мангуст проводил экспресс–допрос. Что он хотел узнать и узнал ли – оставалось тайной.
– Скорее всего, Кручинин ничего не сказал, – предположил Дайвер, стряхивая пепел в воду. – Иначе Мангуст убил бы его сразу.
– Он что, убил его не сразу?! – встрепенулся Кукольников.
От одной мысли, что этот человек, сейчас более всего напоминающий побывавшую под грузовиком куклу, жил еще некоторое время в подвальной вони, лишенный возможности двигаться, и ворочался в прибывающей воде, как раздавленный жук, становилось страшно. Бидструп был человеком с воображением и ничего не мог с этим поделать.
– Боюсь, что так, Пал Андреевич… Не сразу. Вот видите – здесь лопнули ребра? Его ударили так, что осколки ребер пробили легкое, возле сердца. И бросили умирать.
– Он мог ползти?
Дайвер покачал головой.
– Это была казнь. Мангуст наказал его за что–то. Искалечил и бросил умирать смертельно раненного. Мангуст – жестокий человек, но это даже для него чересчур. Он совсем с катушек сошел, наверное. Никто бы слова не сказал, если бы это был чужой. Но Кручинин свой. Разное бывает, но мог бы добить, из милосердия… Впрочем, кто–то его пожалел…
– Не понял, – отозвался Кукольников. – Что ты имеешь в виду?
– Его добили, Пал Андреевич. Он не захлебнулся – в легких воды нет. И не успел истечь кровью через рот. Я вижу, мне не впервой. Спросите потом у патологоанатома, он подтвердит. Тот, кто пришел потом, помог ему уйти. Он сломал Саше шею. Очень правильное решение. Профессиональное. Спасти Кручинина было невозможно. А вот сделать так, чтобы он не мучился…
И тут Дайвер перекрестился.
Кукольников смотрел на него широко открытыми глазами. Убивец, профессиональный диверсант, шпион с семью нулями перед личным номером (если бы такая классификация существовала в действительности) размашисто осенил себя распятием, стоя над истерзанным трупом в грязном вонючем подвале московского пригорода.
«Сколько ему? Лет под сорок? – подумал Бидструп. – Не больше. Атеист, наверное. Комсомолец. Коммунист. Бывший, конечно. Они думали, что взрастят новых самураев. Ассасинов. Без страха, без совести, без сомнений. Не задалось. Выросло что–то кривое, страшное, вроде меня. Все внутри выжжено. Но не у всех. И не до конца…»
– Пистолет, товарищ полковник! – жалобно сказал один из экспертов, держа двумя пальцами найденный на дне «вальтер», из ствола которого лилась вода. – Я пистолет нашел!
А потом Дайвер присел на корточки и закрыл Кручинину глаза.
– Я не знал, что Сергеев еще жив, – произнес задумчиво Александр Александрович. – А Мангуст?
– Не знаю, – сказал Кукольников. – Я его трупа не видел. И его самого с тех пор тоже. Но Мангуст объявлялся мертвым трижды. Это только официально. Пустой гроб хоронили дважды.
– М–да… – протянул Крутов, и Павел Андреевич был готов поклясться, что в его тоне сквозило сожаление. – Были же люди! Дважды пустой гроб, ты говоришь?
– Да, Александр Александрович… Так что поручиться за то, что Мангуст мертв, не могу. Он мертв по моей информации, но это еще не факт.
– Так что Сергеев?
– Мы поддерживаем с ним постоянную связь. Он контактирует с Истоминым. Достаточно давно. Медикаменты. Оружие. Все это перевозится в Зону с помощью группы, известной как «Вампиры», промышляющей контрабандой и нелегальными переходами через границы Ничьей Земли. Командиром был раньше известный вам Хлыстов. Минимум три раза в год Сергеев пользуется их услугами. С нами он поддерживает постоянные отношения: охотно делится информацией о том, что происходит в Зоне. Он прирожденный аналитик.
– Как дед его. Деда я хорошо помню. С Рысиной он общается?
– Контактов избегает. Что–то там еще в детстве не сложилось. Впрочем, неудивительно. Елена Александровна – женщина специфическая.
– Что да, то да… – согласился Крутов. – Дальше!
– Истомин вывел на него Али–Бабу. План был такой: Сергеев организует вывоз бериллия из Зоны за медикаменты и оборудование, а мы берем Али–Бабу с порошком. Араб–то нам без надобности, можно отпустить попугав, пусть дальше гуляет, а вот бериллий с Ничьей Земли он вывезет за свои деньги. А мы по этому поводу шум поднимем на полмира! А то вопросы нам постоянно задают о законности пребывания, да конфедераты постоянно в ООН жалобы пишут!
– Плевать я на эти жалобы хотел! Сами вывезти эту дрянь не могли? – спросил Александр Александрович. – Денег у вас не хватает? Людей? Мальчики–игрунчики! Только не говори мне, что это оперативные игры…
– Это оперативные игры, – грустно произнес Кукольников, склонив голову.
– Так, – мрачно проговорил Крутов. – И Али–Баба игру поломал?
– Поломал.
– И контроль над операцией у вас потерян?
– Относительно.
– Да или нет?
– Да, – выдавил из себя Бидструп с видимым усилием.
– Вот за что я вас люблю, так это за ваше поганое свойство завести дело в тупик и бежать ко мне за поддержкой и решением. Ты забыл, наверное, Пал Андреевич, что я давно у вас не работаю! Как и вы у меня. Я, вообще, к этому бардаку отношения не имею! Вы все это забыли? Ну и что теперь? Этот бешеный араб явится в Москву с бомбой…
Крутов замолчал, явно споткнувшись о какую–то мысль.
– Постой–ка… А если не в Москву? В Иерусалим, например? Или в Дубаи? Или во Львов? Или в Багдад, не дай бог?! По материалу можно определить его происхождение?
– Спецы говорят, что да!
Александр Александрович улыбнулся Кукольникову, но так, что Павел Андреевич едва не опорожнил мочевой пузырь в присутствии государя императора.
– Как мило, – губы Александра Александровича разъехались в стороны, обнажив безукоризненную работу придворного дантиста. – Порошочек, говоришь, в Питере произведен? Так? Превосходно! И чего хочет от меня моя личная обосравшаяся гвардия? Денег? Совета? Или чтобы я вас всех разогнал сегодня же, к еб…й матери?
– Мы просили бы полномочий на проведение масштабной операции в Зоне.
Кукольников буквально заставил себя говорить без дрожи в голосе.
– А что мы объясним ооновцам? Которым на нас гетман жалобы пишет? Это же не охранная зона трубопроводов! Масштабная операция? Вы что, войска собрались туда вводить? Или бросить туда атомную бомбу?
«На самом деле неплохо было бы…» – подумал про себя Павел Андреевич, а вслух сказал:
– Нам необходимо блокировать выходы из Зоны.
– Где? – поинтересовался государь император с игривой интонацией, которая заставила Кукольникова сжаться.
Ощущение было такое, словно его медленно окунают в ледяную воду. Он даже почувствовал, как собирается в тугой комок мошонка и подтягиваются вверх яички.
Кукольников не боялся смерти. Он видел ее и был под ней столько раз, что свыкся с неизбежностью ухода. Генерал понимал, что шевельни Крутов мизинцем и через несколько минут его не станет – быстро или медленно это произойдет, зависит только от благорасположения императора. Он принял бы и медленную смерть с достоинством, как полагается офицеру. Но то презрение, которое сейчас звучало в голосе бывшего шефа, было хуже смерти. Крутов унижал его и при этом имел на то все основания. Впору было застрелиться, но такой поступок не мог исправить положения, а оно, по мнению Бидструпа, было очень серьезным, серьезнее некуда.
– Где? – повторил вопрос государь император. – Где перекрывать будем? С востока? С запада? С севера или юга? Вы определились, господа? Куда они пойдут? Что говорит агентура? Я, конечно, точно не помню, сколько моя личная гвардия тратит на поддержание агентурной сети, но так, навскидку, деньги немалые!
– Молчит агентура, Александр Александрович. Али–Баба вошел в Зону несанкционированно. И мы даже не знаем, выйдет ли он из нее. Возможно, что его нет в живых. Вчера он не вышел в точку рандеву, где его ждала группа Истомина. Но не предусмотреть возможность того, что он жив и играет дальше без нас, я не могу!
– Ты еще каблуками щелкни, – посоветовал Крутов, – про честь офицера расскажи.
Он ухватил себя пятерней за худощавое, как всегда, чисто выбритое лицо.
– Просрали вы его, добры молодцы, – процедил Александр Александрович через пальцы. – А как поняли, что просрали, прибежали ко мне. А я не Господь Бог, Паша, и за все ответить не могу…
Кукольников молчал, наклонив седую голову, и только желваки медленно и страшно ходили на его щеках.
– Чего ты ждал? – спросил Крутов уже спокойно. – Совета? Так я тебе его дать не могу. Разрешения на развертывание отдельных сил? Прости, Паша, тоже не дам. Это не решение будет. Это будет жест отчаяния. Потом бомбу попросишь, чего доброго… Ловите, господа опричники! Ловите! Задействуй агентуру в Зоне, ее у тебя там, как собак нерезаных. Каждый второй или на Богдасика, или на тебя работает. Свяжись с СБ Конфедерации. Там же все бывшие наши. Тут не до политики – пусть проявят корпоративную солидарность! Лично Богдасику звони! Проси помощи, пугай, ври, выкручивайся – насрать! Мне нужен результат!
Кукольников к тому моменту уже имел три приватных беседы с Богдасиком, который, выслушав преамбулу, бросился помогать со всем возможным усердием. Только толку с того было, как с известного животного – молока!
Павел Андреевич, сохраняя преданность и сосредоточенное внимание на лице, подумал, что, наверное, к Крутову он с этим разговором пришел зря. Что индульгенции не будет – так это было и до личного доклада известно, а что ничего нового Александр Александрович ему не скажет – стало понятно теперь.
Во всяком случае, ничего такого, чего Павел Андреевич сам бы не знал.
Император иронично хмыкнул и добавил:
– Скажу больше – результат нужен тебе. Ты уверен, что твой араб не вышел из Зоны на этот момент?
– Да, – сказал Бидструп. – До определенного момента с ним был наш агент. Мы вели его по радиомаркеру.
– И? Он пропал? Так?
– Маркер не работает. Но, когда он перестал работать, объект был в ста пятидесяти километрах от восточной границы Ничьей Земли.
– Почему вы не ввели в курс дела Сергеева? Заранее, как положено? Почему принято решение играть его «втемную»?
– Сергеев, – сказал Кукольников, переводя дух, – человек сложно прогнозируемый. Мы не имели стопроцентной уверенности в адекватности его реакций.
– Ты хочешь мне сказать, Пал Андреевич, что Сергеев мог стать на сторону Али–Бабы?
– Сергеев, – сказал Бидструп твердо, – на своей стороне. Не на нашей. Не на той, другой. Ему плевать – даже если мы друг другу горло перегрызем. Он на своей волне. Ему нужны лекарства, оборудование для выживания его…
Он поискал нужное слово, не нашел и продолжил:
– …соплеменников. И он постарается это получить. Все остальное для него давно второстепенно. Его взгляды для нас не секрет. Полагаться на него как на сотрудника и единомышленника мы не могли. Но с его помощью операция имела бы девяностопроцентную вероятность быть удачной.
Крутов подумал, помолчал с минуту и спросил:
– Паша, а почему ты начал бить в барабаны? Еще ж ничего не произошло? Ну, зашел в Зону этот чокнутый персонаж? Ну, пропал там же ваш человек с радиомаркером? Так никто ничего оттуда не вынес, и еще вопрос – вынесет ли! Ты что, мне чего–то недоговариваешь?
– Есть еще одна подробность… Просто я до нее еще не дошел. Мы получили информацию от источника, заслуживающего доверия. И она полностью изменила расклад. Партнером Али–Бабы по этому бизнесу является Нукер.
– Хасан? – Крутов на доли секунды потерял выдержку. Брови пошли вверх, блекло–серые глаза округлились. – Хасан Аль–Фахри? Ты что? Серьезно? Он же мертв почти двадцать лет! Его же убили то ли в Ливии, то ли в Танзании… Ах да, Джибути! Та самая операция с якобы «Кольчугами»…
– Сколько лет вас знаю, Александр Александрович, все не перестаю удивляться вашей памяти. Да, та самая операция с якобы «Кольчугами». Украинцы продавали их в Ирак. А мы взялись обеспечить их исчезновение в пути и последующую доставку Ливии. Вина в любом случае падала на Киев, Джамахирия получала оружие против янки, Ирак бы купил «Кольчуги» у нас… Но операция не удалась. Хасан, работавший на ливийцев и на нас, был убит…
– Якобы убит, – поправил его Крутов.
– Якобы убит, – согласился Бидструп. – Груз уничтожен. Вся игра пошла наперекосяк. С нашей стороны в игре присутствовал еще один человек, бывший оперативник, которого тогда тоже играли «втемную». Действуя по своему разумению, он и устроил весь этот кавардак, и, как мы тогда полагали, уничтожил Хасана.
– И груз.
– Да. И груз. Он действовал в рамках разработки аналитического отдела. Но очень успешно! Гораздо успешнее, чем нам было нужно! И, вместо того чтобы обозначить присутствие в сделке третьей силы, на которую и должны были потом «перевести стрелки», полностью изменил ситуацию. Так вот, Александр Александрович, оперативный псевдоним этого человека – Умка. А зовут его…
– Я знаю, как его зовут, – сказал Крутов, поморщившись. – Что за страсть к дешевым мелодраматичным эффектам…
– Опять Хасан. Опять Сергеев. Опасный для нас всех груз. Старые счеты. Я даже сказал бы – нереализованные амбиции. Вы, как профессионал, должны понять причины моей озабоченности. Реально на настоящий момент мы ситуацию не контролируем. Виновные будут наказаны, но обстоятельств это уже не изменит. Печально, но факт. Я со своей стороны неоднократно высказывал мнение, что считаю любые оперативные игры вокруг Ничьей Земли чрезвычайно рискованными…
– Ну да… – перебил его государь император раздраженно. – Была бы твоя воля, и вместо Зоны было бы асфальтовое озеро!
Крутов встал и прошелся вдоль стола – маленький, сухой, с хищным заостренным личиком, но по–прежнему ладный и подвижный. Каблуки парадных сапог звонко застучали по паркету, и эхо шагов многократно отразилось от высокого сводчатого потолка кремлевской залы. Словно в аудиенц–холле застучал метроном.
Бидструп встал одновременно с императором и замер, следя глазами за Александром Александровичем.
Стол был длиной в семь с половиной метров. Государь–император сделал двенадцать шагов в одну сторону, развернулся на каблуках и зашагал в другую.
Молча.
Кукольников ждал.
В принципе, готовое решение уже лежало в небольшой пластиковой папке, ждущей своего часа на столешнице красного дерева. И в этом документе не было ни слова о масштабной операции или (не дай бог!) об акции вторжения. Павел Андреевич не мыслил подобными категориями. Но подготовленный им план нельзя было назвать и чистой оперативной игрой.
В той же папке лежало еще три альтернативных документа, предусматривающие неожиданные повороты мысли государя императора. Кукольникову оставалось только вытащить из колоды нужную карту: так опытный шулер подставляет сопернику подрезанную колоду.
Павел Андреевич привык, что от решений, принимаемых в темных, пахнущих кровью и деньгами коридорах власти, зависят судьбы миллионов людей, и полагал, что критерии морали неприменимы к личностям, готовым взять на себя бремя ответственности за принятие таких решений. Их нельзя судить по человеческим законам. И он – передаточное звено, исполнительный механизм между теми, кто вершит историю, и всеми остальными, кто, сам того не зная, этим решениям подчиняется, – также неподсуден. Разве что суду Божьему.
А в Бога Кукольников не верил.
Он никому не верил. Даже этому невысокому человеку в парадном, прекрасно скроенном мундире с бриллиантовой Императорской звездой на груди. А, может быть, особенно ему. Но нити, управляющие значительной частью мира, были зажаты в этих тонких, поросших редким бесцветным волосом, похожих на сухие птичьи лапки руках. Государь император умел принимать решения.
Поэтому Кукольников стоял, следя глазами за ровной, негнущейся спиной Крутова, чуть касаясь пальцами пластиковой папки, лежащей на столе, в ожидании своего часа. Стоял и ждал, осторожный и хладнокровный, как сидящий в засаде паук.
Ждать он умел.
