Глава 6
Сергеев мог бы стать человеком любопытным. Но профессия Михаила Владимировича воспитала в нем совершенно другие наклонности. Любопытство могло поощряться, но… Чаще всего любопытные заканчивали плачевно.
Иногда играл военный оркестр и на лафете катили гроб, укрытый знаменем. Никакой оркестр не играл над наспех вырытой могилой в безвестной лесополосе, куда только что сбросили добросовестно облитый кислотой труп.
Поэтому, поднимаясь на свой этаж, Сергеев пытался понять, в какой степени ему стоит проявить любопытство к пакету с кассетой и бумагами. Однозначного ответа не было, хотя от всей этой истории с Антивирусом, телефонным разговором и посылкой на заднем сиденье «тойоты» смердело так, что впору было перестать дышать. Особенно обидно было бы вляпаться в какую–нибудь историю с шантажом, беспорядочной стрельбой и не менее беспорядочными половыми и политическими связями. Сложить ситуационный паззл в готовую картинку, не ознакомившись с содержимым пакета, было невозможно, а ознакомление с ним могло закончиться неприятностями. Впрочем, и не просмотреть документы ему мешала профессиональная гордость. Вот только по поводу какой профессии он испытывал гордость, Михаил не определился.
И раньше, и сейчас Сергеев часто задавал себе вопросы: А кто он, собственно говоря? Разведчик? Контрразведчик? Чему его учили? В любом случае то, чему его учили, не имело ни точного названия, ни точного предназначения. Не будучи разведчиками, они были готовы организовать и возглавить разведывательную сеть, построенную по всем правилам жанра. Не будучи диверсантами – запланировать и воплотить в жизнь теракт любой степени сложности. Не будучи контрразведчиками – выявить и уничтожить законспирированную сеть противника. И они не всегда были наемниками…
Когда–то, совсем недавно по любым меркам, они имели честь служить пусть несправедливой, неблагодарной и жестокой, но великой державе. Они воспитывались ею как совершенное оружие, готовое к применению в любой момент и в любой точке мира. Державы не стало. А оружие, пусть и разобранное на части, осталось. И сейчас кто–то невидимый начинает процесс сборки…
Это было всего лишь предположение. Мало ли что может прийти в голову малопьющему человеку с похмелья? Но Сергеев кожей ощущал, что слишком много беспорядочных случайностей произошло вокруг него за последние дни. Слишком много. И все они могли сложиться в ту самую единственную картинку, представить которую сейчас он не мог. Но это вовсе не означало, что картинки не было. Содержимое большого коричневого конверта должно было подтолкнуть его к какому–то действию. К какому – Сергеев мог только догадываться, но сам, будучи неплохим аналитиком, был уверен в том, что каждый ход, который он может совершить, просчитан невидимым мастером шахматных партий.
Сергеев мог оказаться пешкой в борьбе двух политических кланов и пожертвован противнику на первых минутах игры. Или оказаться ферзем в международной игре и благополучно дожить до самого финала. Проблема заключалась в том, чтобы оценить себя правильно. Пешка, возомнившая себя ферзем, обречена на смерть. Как и ферзь, не верящий в свои силы. Самовлюбленный глупец ничем не лучше чрезмерно рефлексирующего умника. И умирают они одинаково.
Знакомство с пакетом Сергеев решил начать с кассеты. Голова болеть еще не перестала, а внимательно работать с документами, часть из которых представляла банковские выписки и копии контрактов, в таком состоянии было трудно.
Он включил видеомагнитофон, вставил в кассетоприемник кассету и пошел на кухню варить кофе.
«Интересно, – подумал Сергеев, насыпая ароматный порошок в медную турку, украшенную по краю орнаментом, – когда они позвонят? Дадут мне время переварить информацию? Или будут комментировать действо по ходу, показывая осведомленность? Хватило ли у них наглости напихать в мою квартиру «жучков“ или побоялись нюха и профессиональной подготовки? А ведь я за все время, что здесь живу, не устроил ни одной чистки! Я и не думал, что могу быть кому–то интересным – расслабился, наверное? Профессионал, право слово…»
Гадать, писали его или не писали, собственно говоря, было уже поздно. Сергеев представил себе, что могла бы сказать Вика Плотникова, узнай она, что невидимые операторы рассматривают их частые любовные игрища, как комментируют действо, сидя во мраке плотно «зазеркаленного» пикапа с банальной надписью «Американская химчистка» на борту, и мысленно содрогнулся.
Он удобно устроился в кресле, сделал первый глоток, обжигающий и сладкий, и только потом нажал на кнопку Play.
Снимали скрытой камерой. Причем не одной. Блинов на пленке, несмотря на крупное зерно, был очень даже узнаваем.
Второго участника встречи, нервно расхаживающего по комнате, Сергеев узнал не сразу. Ему даже пришлось остановить кадр, когда свет удачно попал человеку на лицо, и хорошенько напрячь зрительную память.
Приземистый, но не полный. Какой–то длиннорукий, сутулый и кажется неуклюжим, но точность жестов и движений это сразу же опровергает. Лысина аккуратно прикрыта прядью редких черных волос, слева направо. Базилевич. Точно. Антон Базилевич. Бывшая правая рука президента. Человек, противостоявший самому Кононенко, который в то время стремительно и неукротимо, как буйвол на случку, «пер» во власть.
Когда Иван Павлович добрался до премьерского кресла, на Базилевича открыли штук пять уголовных дел и прокатили с депутатством на выборах, да так ловко, что никто и не понял, как это было сделано.
Ранним утром несколько опергрупп выехало по киевским адресам опального Базилевича… Но не тут–то было! Проявив завидный ум и дальновидность, Антон Тарасович тем же днем внезапно обнаружился в Лондоне, хотя, по сведениям пограничников, из Украины не вылетал.
Лондон – город с революционным прошлым, и поездку туда можно, правда с натяжкой, считать путешествием по ленинским местам. Базилевич бродил по шумным улочкам Soho и Theatre Place, посиживал в прокуренных до черноты пабах делового центра и, по рассказам, прямо там, за кружечкой «Гиннеса», писал в Верховную Раду трогательные письма с сенсационными разоблачениями. Англичане делали вид, что Базилевича вроде как и нет в Британии, а украинцы усиленно делали вид, что Базилевича разыскивают по всему миру. Мир, конечно, был велик…
Разыскивать человека, живущего в пригороде Лондона, где дом за миллион фунтов считался подобием курятника, при желании можно бесконечно долго. Для того чтобы облегчить работу рыцарям правосудия, Антон Тарасович давал газетчикам и телевидению по несколько интервью в неделю, но рьяные правоохранители этого упорно не замечали.
После внезапного и скорого падения Ивана Павловича с высот государственной власти в американскую иммиграционную тюрьму, которое стремительностью своей сделало бы честь любому пикирующему бомбардировщику, уголовные дела на Базилевича рассыпались, но не из–за отсутствия состава преступления, а, скорее, за ненадобностью. Но опальный бывший депутат возвращаться на покинутую в спешке родину не спешил. С тяжкой долей эмигранта он сжился, а от родимого бедлама уже отвык.
Быть лидером оппозиции особенно привлекательно, если ты в Лондоне, а не за решеткой. Антон Тарасович этот тезис усвоил быстро.
Его личный конфликт с попавшим на комфортабельные нары экс–премьером, возникший на почве столкновения бизнес–интересов, быстро забылся. Сам Антон Тарасович всегда и везде заявлял, что бежал с Украины от политических репрессий.
Теперь Базилевич был чуть ли не правительством в изгнании – вечным оппозиционером, ни дня не состоявшим в оппозиции, и политическим эмигрантом, хотя возвращению его в родные пенаты после шумного фиаско премьер–министра Кононенко ровным счетом ничего не мешало.
Депутаты, обиженные властью при распределении материальных благ, ездили к нему, словно паломники в Мекку – испить от светлого источника украинского свободомыслия и с новыми силами вступить в борьбу за денежные знаки.
Сергеев допил кофе и с удовольствием закурил.
Сам факт того, что на пленке были Блинов и Базилевич, не значил ровным счетом ничего. О том, что именно Базилевич организовывал оружейную сделку Блинова, Михаил знал и без записи. Что тогда? Посмотрим. Стандартный гостиничный люкс. Похоже на «Хилтон». Хотя «Хилтон» для Блинова не тот понт. «Хилтон» – ночлежка для бедных. Но это не английский отель – точно. Сергеев еще раз посмотрел на стоп–кадр.
План был взят чуть сверху. Объектив камеры находился в каком–то предмете, висящем на стене – например, в раме обязательной для гостиницы настенной картины.
Лицо Блинова было видно превосходно, лицо Базилевича – тоже, хоть портрет рисуй.
А еще… В кадре была видна электрическая розетка – обычная европейская розетка под европейский же разъем, а не под массивный тройной английский.
«Гостиница. Пять звезд. Европа. И пока – все».
Сергеев, не торопясь, промотал несколько планов в режиме покадрового просмотра. Привязок и зацепок больше не было.
«Ну что ж, будем двигаться дальше».
– Ты только не пи…ди! – сказал Блинов весело.
Звук был записан качественно. Полное впечатление, что этот жизнерадостный колобок вкатился в сергеевскую квартиру прямо сейчас. – А то каждый раз слышу, как тебя тянет на родину, и не могу сдержать скупую мужскую слезу.
– Хорошо тебе говорить! А я тут сижу у черта на куличках, пока вы там все занимаетесь своими делами.
Базилевича по голосу Михаил не знал. Слышал пару раз по телевидению, но быть экспертом, тот это голос или не тот, Сергеев бы не взялся…
– Ты тут тоже занимаешься своими делами, Тоша! Не государственными. Так что оставь слезы для барышень. И для почитателей с почитательницами!
Блинов был весел, элегантен, зол и слегка безжалостен. Так может вести себя человек, стоящий на полступеньки выше собеседника. Хоть на самую малость, но выше.
– Выпьешь? – спросил Базилевич.
– Ты наливай, не спрашивай… Летели маушным самолетом, кормят говном, поят говном и еще мало этого самого говна дают! И самолет у них – говно! За что столько бабок берут?
– Летел бы через Франкфурт, с австрияками…
– Отож! – сказал Блинчик, принимая в руки стакан с виски. – Ждать не хотелось. И стыковка неудобная получалась. Долетел – и порядок! Ладно! За нас!
– За нас! – поддержал тост Базилевич и уселся напротив Владимира Анатольевича, в такое же глубокое кресло.
Картинка, снятая скрытой камерой, должна была бы называться «Лорды на рауте», но что–то не складывалось: кресла в кадре были настоящие, а вот лорды…
– Ну? – хмыкнул Блинов, отпив из стакана несколько глотков. – Новости есть?
– Разумеется, – ответил Антон Тарасович и сделал многозначительную паузу. – Ты что, забыл с кем имеешь дело?
Ответ Базилевича был полон пафоса, словно оскорбленная невинность торжествовала над поверженной злой силой и он об этом громогласно объявил публике. Причем, что особо удивляло, наигрыша в этом не было ровным счетом никакого. Вполне такой естественный пафос, правда не подходящий к ситуации.
Выражение лица у Блинчика стало такое, словно он, сунув руку в собственный карман, обнаружил там свежее собачье дерьмо. Нехорошее, надо сказать, стало у него выражение лица.
– Тоша, – сказал Блинов с искренней болью в голосе. – Ну почему ты так от себя тащишься? Что за мудацкая привычка тянуть кота за яйца? Я что, сюда прилетел смотреть, как ты выстебываешься, изображая, блядь, европейца? Я же тебя ясно спросил – новости есть? Да ты мне должен был еще в аэропорту, у трапа докладывать… С почетным караулом меня встретить и красной ковровой дорожкой! Ты, блядь, ничего не забыл?!
Тот, кто монтировал пленку, был, конечно, не Дзефирелли или Кубрик, но основы кинодела знал твердо.
Три камеры под разными углами снимали собеседников непрерывно, неизвестный режиссер давал звук сплошным куском, а планы перебивал мастерски, давая возможность зрителю видеть мимику обоих говорящих.
Базилевич внешне оставался спокоен и на хамство Блинчика не ответил, но стакан в его руке чуть не разлетелся на части, на тыльной стороне ладони проступили сухожилия и вены и на щеке то появлялся, то исчезал желвак.
– Я ничего не забыл, Володя, – наконец–то ответил Антон Тарасович и с явным усилием улыбнулся. – Мне напоминать не надо. Ты хочешь знать – договорился ли я? Да, я договорился. Ты хочешь знать сумму? Я ее точно тоже не знаю. Мы говорили о ста миллионах долларов за систему. Это три машины для несения боевого дежурства плюс одна резервная. За резервную они платят отдельно, но только двадцать пять. Это реально, это справедливая цена. Но… Они хотят увидеть товар на месте.
– Совсем охерели! – возмутился Блинов. – Увидеть у них?!
– Нет. У нас.
– Это возможно, – согласился Блинчик, сразу успокаиваясь. – Надо только подумать, как организовать въезд. Если ниточка потянется – никаких следов быть не должно. Ну это, скорее, моя забота, чем твоя… Дальше? Что еще?
– Двухнедельное обучение их спецов. Тех, кто работал с нашей аппаратурой в прошлые годы.
– Не вопрос… Еще?
– Документация на английском и арабском.
Блинов рассмеялся добродушно.
– Ну понятно, что не на иврите… Давно сделали, Антон, еще когда о сделке и речь не шла. И шильдики перемаркировали, языков на пять, кажется. Только успевай менять. Еще что–то?
– Доставка. Тут они хотят услышать наши соображения…
– Соображения, – произнес Блинов задумчиво, – соображения… Будут им наши соображения. Тут нам с тобой надо подумать. Выпить по семь грамм и подумать. Их же везти целиком нельзя?
Базилевич покачал головой.
– Я в этом понимаю мало, Вова. Но Кузя однозначно говорит, что нужен демонтаж… Контейнерная перевозка. В принципе, мы так уже делали. Вариант с перегрузкой в море.
– Ну, Кузьменко, конечно, специалист! – Блинов отпил из стакана и посмотрел Базилевичу прямо в глаза. Режиссер перебросил план, и Сергеев увидел лицо Владимира Анатольевича. Взгляд у него был не самый дружелюбный. – Хороший вариант с перегрузкой. Делали мы так. Но этот случай особый… Честно говоря, Тоша, мы такого никогда и не продавали. Растем над собой, а? Вот скажи мне честно, Антон, ты бы бомбу атомную продал? Или забздел бы?
Базилевич молчал. Уши у него смешно шевелились.
– Значит, забздел бы… – констатировал Блинчик и ухмыльнулся. – Только чего бздеть, Тоша? То, что ты продаешь, конечно, не бомба, но тоже штука в себе… Уж будь уверен!
– Странный ты человек, Блинов, – сказал Базилевич осторожно. – Чего ты меня испугать пытаешься? Я же не на тебя работаю, мы же с тобой коллеги…
– Коллеги? – удивился Блинов. – Да ну? Ты у нас кто? Депутат Рады? Глава фракции? Руководитель комитета? Тоша! Это там, в Киеве, мои коллеги. Я с ними что–то пилю, что–то делю, а с тобой мне пилить нечего. Я тебе плачу, а те, кому я плачу, мне не коллеги, друже! Они на меня работают. Ты у нас политический эмигрант без средств к существованию. Любитель дорогих женщин, крутых тачек и шикарных казино. Ты посредник на проценте, Тоша, а в качестве доплаты я тебе в родной стране имидж поднимаю на должную высоту. Борец с режимом, блядь!
Блинчик хохотнул.
– На сколько времени, Антон Тарасович, тебе хватит комиссионных от этой сделки? На месяц? На два? На полгода? У тебя больше двух миллионов долгов, если не плюсовать к ним долги казино. Ты все еще надеешься отыграться?
Базилевич молчал. Виски у него стали мокрыми, рука со стаканом дрожала, но Блинов этого не замечал.
– Ты мне не коллега. Ты мой сотрудник. Если я хочу тебя пугать – я тебя пугаю. Если хочу тебя поиметь – я тебя имею. А ты подмахиваешь и делаешь вид, что доволен, ясно? Потому что я плачу тебе деньги. Оплачиваю тебе квартиру, машину, жратву, твой е…ный сотовый, который обходится мне в целое состояние, потому что ты пиз…шь по нему целыми днями. Твоих проституток тоже я оплачиваю, и, что особенно пикантно, счета за них я оплачиваю вместе со счетами твоей жены, которая пасется в самых дорогих магазинах!
Базилевич внезапно оскалился, словно загнанная в угол шавка, и Сергеев невольно подумал, что Блинов играет с огнем. Никого и никогда не надо загонять в угол, если нет четкой цели после того – убить.
Когда–то, очень давно, такую ошибку допустил гнилозубый Чичо. Блинов, конечно, не Чичо, а Базилевич не Сергеев и не Сашка Кручинин, но то, что партийный лидер и по совместительству друг детства играет с огнем, было очевидно.
Чичо такая ошибка стоила жизни.
Сергеев вспомнил, как они с Кручининым под грохот автоматных очередей и хлесткие щелчки карабинов, ну точно, как Фидель после провального штурма казарм Монкадо, «уходили» из старого особняка на краю Гаваны, где миляга Рауль устроил для них персональную тюрьму.
Всего Сергеев провел в заключении семь месяцев. Их только три первых дня держали в подвале офиса контрразведки, на четвертый перевели в лагерь для политических заключенных в ста с лишним километрах от Гаваны – в отдельный барак номер два, еще называемый «расстрельным». Там содержались кубинские инакомыслящие, настоящие и подложные американские шпионы и десятка два настоящих уголовников, чтобы держать обитателей барака в страхе и повиновении. Все это время их сопровождал Чичо – их персональный палач, Божье наказание.
Потом, когда по поводу дела Рауля поднялся крик в мировой прессе, их, от греха подальше, еще не догадываясь, что шум по дипломатическим каналам никто поднимать не будет, перевезли на окраину, в дом с колоннами и мраморными статуями по фронтону – старую гасиенду «Мариа».
На глаз ей было лет двести, а может, и больше. И сад вокруг нее оказался очень стар – заросший, превратившийся из парка в кусок джунглей, полный разной живности – от птиц размером с крупную муху до многоножек размером с ладонь.
Скорее всего, заброшено имение было после свержения Батисты, простояло пустующим несколько лет и уже потом было приспособлено под нужды кубинской контрразведки.
Ко времени переезда из лагеря стало понятно, что живыми из застенков они выберутся вряд ли. Их держали в подвале гасиенды – сводчатом, со стенами, выложенными крупным кирпичом с грубыми потеками известкового раствора, и земляным полом, – скрутив старыми электрическими проводами, словно окорока перед копчением.
Вся живность из сада лезла в подвал через зарешеченные окна под потолком, и Сергеев покрывался нервной сыпью при виде ползающих вокруг сколопендр, пауков и прочей нечисти. Кручинин, которому Чичо прижег гениталии электротоком так, что от сырости у него начала гнить рана на мошонке, стонал и грыз губу, страдая от бессильной злобы и ноющей, как больной зуб, боли в паху.
Если первые три дня их допрашивали по двадцать часов в сутки – пока Чичо не уставал орудовать контактами аккумуляторной батареи и своей любимой киянкой, в лагере – минимум три раза в неделю, часов по десять–двенадцать, то после перевода на гасиенду создалось впечатление, что их просто бросили умирать в сочащийся сыростью и запахом плесени подвал.
Сергеев вообще не мог понять, зачем их допрашивают: узнать от них, собственно говоря, было нечего. Никаких секретов они не знали и с самого первого дня пребывания на Кубе работали по приглашению старшего Кастро. Фидель, приглашая иностранных советников на расследование дела о транзите наркотиков, явно хотел обелить себя перед московскими союзниками. Тогда он еще не понял, что никаких союзников уже нет и буквально через несколько месяцев он останется один на один со своими проблемами. Без средств на поддержание режима и покупку оружия, без хлеба, неспособный прокормить свой народ и к тому же уличенный перед всем миром в организации наркотраффика через остров Свободы в ненавидимую им империалистическую Америку. За деньги.
И черт дернул их так активно включиться в расследование! Ведь ясно было, что этому бородатому авантюристу верить нельзя! Но Родина сказала – надо! Родина сказала: «Вы поступаете в распоряжение нашего кубинского товарища! Отныне вы бойцы кубинской революции и ваша задача – выполнить то, для чего вы туда посланы: защитить кубинских товарищей от злобных наветов!»
У Родины дергалась правая щека. Ее волосы были редки и жирноваты и плохо прикрывали лысину. Один глаз Родины был постоянно полуприкрыт коричневатым, морщинистым веком. Родину звали – генерал Еремеев.
Старая гвардия, сослуживец деда, один из последних могикан – беспощадный, как крестоносец, боец Империи, умерший почти одновременно с ней. Но пока он был жив, именно по мановению его морщинистой руки со сведенными ранним артритом пальцами, в схватку на всей территории планеты вступали бойцы невидимого фронта.
Защитить кубинских товарищей не вышло. Вышло диаметрально противоположное – разоблачение. Ловушка, которую Сергеев с Кручининым тщательно готовили, захлопнулась, только оказались в ней они сами. И ребят молодых погубили. Сколько их было в группе? Четверо сначала. Уже потом прикомандировали Хорхе. Никто не видел, когда их убивали, но только Хорхе свидетельствовал на суде над героями–барбудос и свидетельствовал так, как надо было Раулю и его брату. Остальные на суде не присутствовали. Сомнений в их судьбе быть не могло. Нигде в мире с такими свидетелями не церемонятся.
В тот день Чичо появился в подвале к вечеру. Пьяный, потный, вонючий и удивительно веселый. Сергеев с Кручининым валялись в грязи почти сутки, не имея даже возможности сходить в туалет.
С утра кто–то ходил на первом этаже: скрипели доски, сыпались труха и насекомые с потолочных балок. Потом шаги стихли. На крики никто не отзывался весь день и, когда мулат появился на пороге, мочевые пузыри Сергеева и Саши Кручинина уже почти лопались.
Чичо поставил на пол большую брезентовую сумку, сел на колченогий, древний табурет и улыбнулся, обнажив гнилые, темные от никотина зубы. Сергеев твердо знал, что лежит в сумке. Аккумулятор. Киянка. Самодельный нож с рукоятью, замотанной тканевой изолентой. Шило с деревянной ручкой. Плоскогубцы. Два скальпеля. Провода с ржавыми клеммами. Переносные слесарные тиски. Он знал все предметы наперечет. Набор юного палача, который Чичо таскал с собой, как ребенок любимую игрушку. Он был большой затейник, этот Чичо, наделенный от природы фантазией изощренного садиста. Он любил свою работу.
Но в тот день Чичо допустил ошибку. Он не учел, что человека нельзя так унижать. Когда Кручинин попросил, чтобы им разрешили сходить в туалет, Чичо только покачал головой.
– Ссы в штаны, мучачо! – сказал он и весело подмигнул Саше через плечо.
Он крепил тиски к краю старого стола, крепко сбитого из темных, как кофе, досок.
– Ссы, не стесняйся! Все равно сдохнешь!
– Не будь тварью, Чичо, – Сергеев знал, что просит зря, но не поддержать Кручинина не мог. – Какая тебе разница?
– Мне никакой. И тебе никакой. Но мне приятно, что вы, два чистеньких, беленьких мучачо, умрете обоссанными и вонючими. Я хочу сделать так, чтобы вы сдохли в муках, а я накормил вас вашим собственным дерьмом. Ёб…е гринго!
– Ты что–то спутал, Чичо, – сказал Сергеев. – Мы не гринго. Ты же об этом знаешь…
– Ты гринго, Мигелито, – возразил мулат и водрузил на стол батарею, – и твой друг – гринго. Вас прислали сюда, чтобы оклеветать Рауля. Прислали, чтобы обмануть Фиделя. Но не удалось. Вам никогда ничего не удавалось сделать с Фиделем. Так что ссыте в штаны, такие как вы не должны умирать, как мужчины. Они должны умирать в моче и дерьме, как и жили.
Он начал неторопливо распутывать провода. Сам процесс доставлял ему удовольствие.
Не торопясь распрямить смотанный в кольцо провод, закрепить его на клемме аккумулятора. Размотать второй. Закрепить и его. Проверить искру, коснувшись коротко зажимами, похожими на пасть крокодила друг о друга. Положить «крокодилы» на стол, раскурить изжеванный огрызок самодельной сигары и лишь потом медленно повернуться к Кручинину, которого он так любил пытать электротоком…
Кручинин был брезглив. По–настоящему брезглив и чрезвычайно чистоплотен. Сложно представить, как такого человека не отсеяли психологи на стадии отбора и еще и направили работать в тропики, где само понятие чистоплотности имеет совершенно другой оттенок. Но именно эта ошибка психологов спасла им двоим жизнь.
Последние сутки Саша был на грани сумасшествия, хотя внешние проявления отсутствовали, потому что только сумасшедший мог сделать то, что Кручинин сделал. Это даже не было шансом – чистой воды безумие, но он в тот момент не мог оценить вероятность успеха. Чичо перегнул палку.
Кручинин слишком хорошо представил себе, что будет дальше. Он был готов к смерти – они все были готовы к смерти, их, в конце концов, учили этому. Он был готов умереть как герой. Но он не готов был умереть, барахтаясь в собственных испражнениях. И когда Чичо нагнулся к нему, чтобы начать пытку, Саша оскалился, точно как Базилевич на Блинова, и, движением, противоречащим всем законам физики и анатомии человека, словно лишенная костей змея, бросился к нему навстречу и вцепился зубами в шею мулата, туда, где под кожей билась сонная артерия.
Сергеев услышал хруст – это осколки зубов (а Кручинину в первые же дни Чичо выбил два зуба справа) пронзали дубленную жарким тропическим солнцем нечистую кожу. Мулат не закричал – он с клокотанием завыл: такой звук может издать закипающий чайник с прыгающей под напором пара крышкой. Он неожиданности и боли он потерял равновесие и рухнул под тяжестью тела Кручинина, замкнув провода. Искра короткого замыкания затрещала там, где тела соприкасались друг с другом – сырость подвала мгновенно смешалась с запахом паленого волоса и горящей плоти. На густую, как сахарная пудра, пыль жирно легли черные разводы брызнувшей крови.
Рефлексы Сергеева сработали раньше, чем он начал понимать, что происходит: мышцы швырнули его по направлению к сплетавшимся, словно в порыве извращенной страсти, мужским телам, и он пополз к ним, напоминая со стороны громадного тутового шелкопряда.
Чичо бил о землю своими ножищами, одетыми в армейские башмаки, и старался приподняться, упираясь руками, по корпусу его пробегала дрожь от электрического тока – аккумулятор, стоящий на столе, начал дымиться. Кручинин – безрукий и безногий спеленатый сверток – вгрызался ему в шею с жутким, нечеловеческим чавканьем. Так в третьесортных голливудских фильмах оголодавший вампир впивается в шею жертвы. Чичо рычал, словно придушенный пес, и мотал кучерявой, как небритый лобок, головой и этим только помогал Кручинину рвать вывороченную плоть внутри огромной раны.
Кровь, брызгавшая струйками еще секунду назад, ударила тяжелой полной струей. Хлынула наружу и в рот Кручинину, он начал захлебываться, и в тот же момент мулат рванулся изо всех сил и таки выскочил из мертвой хватки вражеских челюстей.
Он вскочил, перекосившись на одну сторону, неловко, сразу потеряв свою кошачью негритянскую пластику и уверенность движений профессионального палача. Красный поток рвался через ладони, зажимавшие рану. Подоспевший Сергеев ударил его под колени связанными ногами, и Чичо рухнул как подкошенный, гулко стукнувшись затылком о стену. Справа от Михаила послышался утробный звук – Кручинина вырвало кровью и желчью.
Но Чичо был здоров, как буйвол, и крови в нем было литров семь, не меньше. Сергеев видел, что мулат медленно, как во сне, встает и тянется одной рукой к столу, на котором разложены его любимые инструменты. Например, длинное шило на деревянной рукояти. И ржавые скальпели. Он был страшен – с выкатившимися из орбит, белыми, словно сваренные вкрутую и очищенные яйца, глазами, в дымящейся, прожженной рубахе, залитой кровью. Михаил понимал, что, дотянись Чичо до чего–нибудь острого, и даже в агонии он, как раздавленная оса, будет вонзать свое жало в их тела, но не испугался. Он разучился пугаться. Сергеев ударил всем телом в стоящий рядом табурет и, словно клюшкой, запустил его под ноги мулату. Ослепленный болью Чичо споткнулся и рухнул виском точно на угол стола. Он умер еще до того, как тело упало на землю. Кручинина стошнило еще раз, и он со свистом и хлюпаньем втянул в себя воздух, тут же зайдясь страшным, разрывающим внутренности кашлем.
Голова Чичо воткнулась в пыль на полу в тридцати сантиметрах от лица Сергеева. Из рваной раны на шее продолжала бить кровь – толчками, синхронно с затихающими ударами сердца. Изо рта палача свисал откушенный кусок языка, напоминая лопнувшую говяжью сосиску. По телу мертвого пробежала крупная дрожь, ноздри широкого носа раздулись, выбросив струйки крови и зловоние последнего дыхания – воздушный розовый пузырь выполз из ноздри и лопнул. Сергееву показалось, что с оглушительным звуком.
Михаил понял, что его сейчас стошнит, и закрыл глаза.
Тогда он думал, что Кручинин, грызущий горло их мучителю, будет сниться ему каждую ночь. Но человеку в состоянии аффекта свойственно преувеличивать. Этого не случилось, хотя еще много лет при одном воспоминании о той схватке в темном и сыром подвале во рту у Сергеева появлялся горький привкус желудочного сока.
Они лежали в пыли, Сашка плакал, всхлипывая, а за окном пронзительно орал попугай и звенели крыльями огромные зеленые мухи, летящие из сада на запах, как на праздник.
Дальше были двое убитых охранников, еще один топтун, стороживший ворота в дальнем конце усадьбы, которому Михаил свернул шею, словно цыпленку. Тяжелый пороховой дым, ствол, обжигающий руки. Висящий у него на плече, посеченный осколками гранаты Кручинин. И боль в раздробленном колене, даже не боль – жуткий, пульсирующий ужас, становящийся все сильнее с каждым шагом. Пылающий «газик» с убитыми кубинскими гебешниками…
Но сейчас Сергеев не об этом думал. Остановив кадр со взятым камерой крупным планом лицом Базилевича, он внезапно понял, что Блинчик, которого он до сей поры полагал превосходным психологом–интуитивистом, на самом деле слеп, как крот. Только слепой мог не видеть, что своей жаждой унижать и властвовать Владимир Анатольевич не просто плодит себе врагов, а еще и придает им чудовищную силу оскорбленного самолюбия.
Или слепой, или глупец. Но Блинов же не был ни тем, ни другим – просто власть сделала его беспечно самоуверенным. А от этого состояния до смерти даже не полшага – один вздох. Никого и никогда нельзя подводить к самому краю. Блинову надо было бы спросить об этом у Чичо, уж он знал это наверняка.
Сергеев закурил и опять пустил пленку вперед.
«Интересно, когда делалась запись? До стрельбы на трассе и в госпитале или после? Если до, то тогда Базилевич должен быть подозреваемым номер один. Если же после, то надо быть начеку теперь. В любом случае надо искать не только тех, кому Блинов сорвал многомиллионную сделку, но и тех, по кому он вот так же потоптался. Судя по пленке, после смерти к могиле Блинова встанет очередь, как в мавзолей. Для того чтобы плюнуть на могилу, естественно».
– Оставь в покое мою жену, Вова, – прошипел Базилевич, дергая лицом. – Не твоего это ума дело, кого я трахаю…
По мнению Сергеева, Блинову лучше было бы спасовать и попытаться сгладить момент, но он не спасовал.
– Да хоть Элтона Джона трахай, – губы Блинчика презрительно скривились, – дело твое, но тогда, когда ты платишь бабки! А бабки плачу я! Так что ты в коллеги мне не навязывайся, а делай свою работу, Тошенька! Делай, как я тебе говорю, не иначе! Потому что перед «папой» тебя защищаю я, объясняю ему, что ты у нас карманная оппозиция, удобная и максимально удаленная! Что ты есть, что нет тебя – не разберешь, но вроде бы есть демократическое потявкивание из–за Ла–Манша, и отличненько. На хер нам настоящая оппозиция, когда у нас для галочки есть ты в изгнании? Но если ты меня достанешь, то твой дружелюбный лай запихнут тебе же в глотку, будь уверен. Всосал, дружок? Или повторить?
Базилевич молчал.
– Ну вот… – удовлетворенно протянул Блинов, доставая из хьюмидора, стоящего на столе, сигару. – И договорились. Замнем для ясности. И вернемся к нашим баранам.
«М–да… – подумал Сергеев, – наверное, хорошо получить от Блинова предложение о сотрудничестве. Просто здорово. Сколько он мне там пообещал? Миллион? Два? Надо будет предупредить друга детства, что у военных строителей очень неважно с нервной системой. Она у них издергана и расшатана, и если вдруг кто–то решает, что им можно хамить безнаказанно, то с ним может случиться все что угодно».
Базилевич на экране выглядел совсем неважно, желание вцепиться Блинову в глотку лезло из него, как дрожжевое тесто из выварки – через верх.
– Значит, так, – сказал Блинов, раскуривая сигару, – внимательно слушай, что надо сделать…
Огонек массивной золотой зажигалки лизал коричневое тело сигары, ее кончик уже курился дымком. Владимир Анатольевич делал вид, что не замечает полных ненависти взглядов Антона Тарасовича. Или не делал? Во всяком случае никаких внешних признаков озабоченности Блинов не выказывал.
– Пусть Кузя проработает несколько вариантов доставки, – продолжил он.
И тут справившийся с эмоциями Базилевич подал голос:
– Уже проработали. Один маршрут – через Суэц. Второй – с выходом в Атлантику и перегрузом в океане.
– Что проработали – это хорошо, – неожиданно доброжелательно отреагировал Блинчик. – Сколько контейнеров на каждую станцию?
– Если не устраивать комедии с тягачами – два двадцатифутовых. Но проблема в том, что это глубокая разборка…
Блинов цыкнул зубом от неудовольствия.
Михаил был готов поклясться, что Антон Тарасович этого звука натурально испугался, как выступающий на арене зверь вздрагивает от щелчка кнута.
– Кузя предполагает все делать в Ливии… – торопливо прибавил Базилевич.
Блинов покивал и спросил.
– Твоя идея?
– Наша, – сказал Базилевич.
Еще чуть–чуть и Антон Тарасович потупил бы глаза и принялся ковырять холеным пальчиком кожаный подлокотник кресла.
«Как скромен, – подумал Сергеев. – Неужто?»
– Ну и? – Владимир Анатольевич вопросительно поднял брови.
– Там есть наши старые ремонтно–технические базы для обслуживания зенитных ракетных комплексов. И для СКАДов. Вполне можно наладить сборку и установить оборудование на шасси.
– Говно план, – резюмировал Блинов безо всяких особых эмоций. – Натуральное говно. Нет, если «калаши» продавать, то план отличный. А если локационные станции, о которых и слухов ходить не должно, – говно! Для особо умных объясню почему. В Ливии каждый второй журналюга работает на чью–то разведку. И вы прете туда груз, за который нам объявят не просто международный бойкот, а изолируют от остального мира на веки вечные. О котором завтра же будет знать каждая ливийская собака! Они, кстати, там собак не едят? – неожиданно спросил Блинов.
– Нет, – быстро ответил обильно потеющий от страха Базилевич. И добавил, опешив: – Собак – это в Корее.
– Точно! В Корее! Эрудит, ё… твою мать! Так, как ты думаешь, Тоша, можно ли будет соблюсти секретность при этом варианте?
– Мы полагали, что технические сложности…
– Вы полагали… Тоша, на х…я тебе будут твои предположения, когда тебя прямо за помидоры приволокут куда–нибудь в тихое место, привяжут к стулу и не менее эрудированные парни из МИ–6 начнут вынимать из тебя душу? У тебя ведь нет дипломатической неприкосновенности, Антон Тарасович? Так? А после того, как тебя выпотрошат, как дохлую курицу, будет экстрадиция. И куда? Как ты полагаешь? Правильно! Домой! На Украину. Ведь ты не будешь больше для них политическим беженцем, Тоша. Ты будешь обыкновенным торговцем необыкновенным оружием. А кто будет ждать тебя в Киеве? Оболганный тобой «папа», это раз. И очень огорченный х…евым исполнением плана я, это два–с! Скажу честно, я б на твоем месте «папу» бы не боялся. Нечего его бояться, милейший он человек! Матерый такой человечище! Добряк! Весельчак и гитарист! Чего его бояться? Но будь я на твоем месте, при таких обстоятельствах – повесился б прямо в Гайд–парке! Догадайся почему?
Базилевич молчал. Судя по цвету лица, он был очень близок к инсульту.
– Потому что. – Блинов мило улыбнулся. – Если я до тебя доберусь раньше, чем ты повесишься, – пожалеешь, что родился на свет! И Кузя твой, стратег х…ев, тоже пожалеет! И это будет справедливо! Потому что люди вашего возраста и вашего положения просто не имеют права быть такими дебилами и не видеть дальше собственного носа! Всё! Я больше никаких ваших идей слышать не хочу! Есть у меня желание, Антон Тарасович, дожить до глубокой старости и суметь воспользоваться заработанными деньгами. А с вами, педерастами, я не то что до старости не доживу, а и до завтра.
Базилевич поднял на Владимира Анатольевича взгляд, полный нешуточной муки. Да, Блинчик умел завоевывать дружеское расположение!
Но Блинова пронять тоскливым взглядом было невозможно.
– Теперь ликбез для полных идиотов. Первое – рекомендую запомнить схему для того, чтобы не злить меня в следующий раз. Мы ничего и никогда не продадим нашим арабским друзьям. Они нам и не друзья вовсе. Второе. Мы продадим это только туда, куда разрешает ООН и где сейчас в этом действительно есть необходимость. Это называется обоснованием сделки с политической и экономической точки зрения – учись, Тоша, пока есть такая возможность. Это будет стоить нам пару процентов, но потерю пары миллионов долларов пережить легче, чем громкий скандал с хватанием за жопу. Самое забавное, – Блинчик расплылся в довольной улыбке, – что посредником между нами и чернозадыми выступает израильская фирма. Какой–то там «Авионик» из Тель–Авива… Просто ирония судьбы, а? Первый пункт назначения – это Эфиопия. Мы уже имеем оттуда заявку, и сделана она по всем правилам. Груз следует в зону военного конфликта. Теперь твоя задача – переговори с посредником о том, что товар он должен забрать там. В Джибути, в порту… Все эфиопские грузы идут через этот порт, что туда, что обратно… Поэтому, чтобы ты не забыл, Антон, предупреждаю тебя сразу: ящики по выходу из Эфиопии уже должны быть маркированы на их языке. Какой там у них язык?
– Кажется, есть и английский… – пролепетал уничтоженный Базилевич.
– Видишь, Тоша, ты таки эрудит, – сказал Блинов покровительственно. – А я и не знал… Значит, маркировка должна быть на английском. Какие–нибудь комбайны… Или метеорологическое оборудование. Там же электроники много?
– Много, – ответил Антон Тарасович и с трудом сглотнул. – Там электроники больше всего.
– Вот и ладненько, – обрадовался Блинчик. – Очень даже славно. Напишите на контейнерах что–то очень электронное. И в коносаменте. И на каждом ящике, на случай, если контейнер вскроют. Ясно?
Базилевич осторожно кивнул. Он так боялся Блинчикова гнева, что это уже не бросалось, а било в глаза.
«Что же у него на тебя есть, бедный Антон Тарасович? – подумал Сергеев. – Грандиозное «что–то“, и заставляет тебя лизать руку, которая тебя же бьет по морде. Безжалостно так, по–хозяйски. Но каков Блинчик?! Мастер. Психолог. Папаша Мюллер просто отдыхает в Бердянске!»
– Теперь вопрос сборки и послепродажного обслуживания… – Блинов вальяжно растекся по креслу. Он был в своей стихии. Покорял и властвовал. Отдавал распоряжения. Зарабатывал деньги. Вершил судьбы принадлежавших ему людей.
– Наши спецы поедут в Ирак отдельно, по нефтяным командировкам, и встретят груз в Багдаде, но, так как продаст систему Хусейну не Украина, а Эфиопия, следующую инженерную группу мы направим через Аддис–Абебу и Джибути. И так же и вернем. И в этом, друг мой, весь изюм, понял? Регламент, сборку с настройкой, доставку в Эфиопию обеспечим мы и израильтяне, а уж потом… Потом вместо того чтобы прозябать на границе с Эритреей, наши машинки окажутся в столь же жаркой стране, в столице которой всегда все спокойно… И это будет не наш бизнес, а их личное, эфиопское дело!
Блинчик потянулся, сладко, как сытый кот, и сказал добродушно:
– Вот так–то… А ты – Ливия, Ливия… Ничего вам нельзя поручить, все обосрете… Налей–ка мне еще вискарика, Тоша. И не обижайся, кто ж вас дураков работать научит, ежели вы ни х…я не умеете?!
Экран стал синим.
Сергеев нажал на «Стоп» и начал неторопливо просматривать документы. Неплохая подборка. Копия контракта, копии платежек, копия коносамента. Электронное письмо от «Укрвоенэкспорта» тому самому израильскому «Авионику». Конверт…
В конверте из плотной желтоватой бумаги были фотографии. Порт, в котором безошибочно узнается Измаил. Судно под мальтийским флагом, на которое грузятся контейнеры. Эти же контейнеры на железнодорожных платформах. Кто–то заботливый отчеркнул номера, отчетливо видимые на фото, черным маркером, чтобы Сергеев мог легко сравнить.
Ага… Уже интереснее. Выгрузка. Что же это за порт? Явно африканский, но какой точно Михаил не определил. Торговый порт. Нет ни «круизников», ни «шаттлов» местных линий, хотя кто знает, на чем тут возят местное население? Возможно, что и на баржах – это все–таки Африка. Сухогруз, который усиленно снимал фотограф, уже не тот, что грузился в Измаиле – либерийский и чуть поболе размерами. Значит, был перегруз. Все двенадцать контейнеров как на ладони.
Дальше в принципе можно было и не смотреть. 99 и 9, что все это правда. Напрашивался простой вопрос: «Ну и что?» Праведного негодования Сергеев не испытывал, а о том, чем именно балуется старый друг Блинчик, знал и до просмотра пленки. В самом начале своей карьеры Михаил сопровождал грузы, подобные этому, – тогда еще от лица Советского Союза, а позже и России.
Оружием торговали все страны, имевшие такую возможность: развитые, развивающиеся и совсем неразвитые. Тот, кто не делал оружие сам, перепродавал чужое. Нелегальные торговцы от легальных отличались мало. Когда сделка становилась по–настоящему выгодной, разница между ними стиралась окончательно.
Сергеев подошел к окну.
«Но материал, который предоставили, должен был меня убедить в чем–то… Заставить переживать, сомневаться. Не для домашнего же чтения мне его принесли? Чего я не заметил?»
Второй раз бумаги он просмотрел внимательнее. Совершенно нормальный контракт. Экземпляр снят на «ксероксе» еще до подписи, вполне вероятно, что в тексте настоящего договора есть какие–то изменения. Платежки? Тоже норма. Предоплата плюс остальные десять по коносаменту. Финансовый посредник… счет… «Леуми банк»…
Ничего. Не поражает. Не удивляет. Господин Антивирус где–то прошиб, недоработал. Не вызвал ни душевного смятения, ни желания сразу же бежать, вербоваться.
Сергеев бегло проглядел фото. На одном из последних, на том, где контейнеры, как мог догадаться Михаил, грузили на корабль под индонезийским флагом в порту Джибути, с обратной стороны был написан телефон. Тем же заботливым черным маркером, что отчеркивал номера контейнеров на снимках.
Трубку снял сам Антивирус, наверное – ждал. Сергеев сразу же опознал его тембр голоса и манеру говорить, чуть растягивая окончания слов.
– Рад слышать, Михаил Владимирович!
– Я посмотрел то, что вы прислали, господин Касперский.
– Удивлены?
– Нет.
– Ожидали чего–то подобного?
– Да я в общем–то не ожидал, я знал.
– Все знали?
В интонациях собеседника совершенно не проглядывало разочарование от сорвавшегося плана. Не чувствовалось абсолютно. А должно было, если, конечно, такой замысел существовал.
– Ну все по определению знать невозможно… – сказал Сергеев как можно более равнодушно. – Скажем так, ничего нового, за исключением ассортимента. А что, я должен был удивиться?
Антивирус сдержанно рассмеялся, так тихонько, интеллигентно хохотнул.
– Интересный вы все–таки человек, Михаил Владимирович! Скажите, при первом разговоре я произвел на вас впечатление наивного человека?
– Как можно, господин Касперский, как можно? В вашем бизнесе наивные люди долго не живут.
– Тогда не начинайте меня «прокачивать», это лишнее. Мы с вами обязательную программу оттанцевали в прошлый раз. Можете поверить мне на слово, то, чем я могу вас удивить, у меня есть. Но кто же показывает все карты до начала игры?
– А мы уже играем?
– Естественно. Вы ознакомились с пакетом, вы мне перезвонили, мы опять беседуем. Игра в разгаре.
– Послушайте, Касперский, я ведь свои игры уже отыграл… Все, кончен бал, погасли свечи, – сказал Сергеев. – И еще… Вам не кажется, что нехорошо нарушать оговоренные при расставании условия?
– Ах вот вы о чем? Нехорошо? Да просто омерзительно! Скажу больше, – поддержал заданный Михаилом тон Антивирус, – полностью аморально! Но, знаете ли, Сергеев, бывают в жизни обстоятельства, когда вопросы морали, как бы это поточнее сказать, отходят на второй план… Вы, например, задумывались над аморальностью во время своего участия в некоторых… хм… геополитических проектах? Если хотите, могу сослаться на безвыходную ситуацию? Хотите?
– Разве это что–то меняет?
– Нет, не меняет. Вы единственный, к кому мы можем обратиться в настоящий момент.
– Я в отставке. Мы это давно решили.
– Честно скажу, принято решение считать отставку отпуском. Очень высоко принято. На самом верху.
– Да плевать мне, на каком верху принимались решения. Я их давно принимаю сам. Это ваш верх, Антивирус!
– А давайте–ка не будем спешить с выводами. Знаете, я сам неоднократно наблюдал жизненные ситуации, в которых верх и низ спонтанно менялись местами. Встретимся. Поговорим.
– С вами? – удивился Сергеев.
– Конечно же нет! С моим представителем, скажем…
– Слава богу! Я уж думал – Контора совсем потеряла квалификацию…
– И не надейтесь! – весело отозвался Касперский. – При нынешней ситуации мы востребованы, как никогда.
– Если не секрет – кем? Присягу мы с вами, если вспомнить, давали той стране, которой давно нет на карте.
– Экий вы формалист, господин Сергеев. На карте… А в сердце? С сердцем–то что делать?
– Знаете, господин Касперский, когда со мной начинают говорить о делах сердечных, я подозреваю, что в основе намерений находятся деньги. Так почему–то всегда получалось…
– А раньше было по–другому? – осведомился Антивирус, не скрывая сарказма. – Уж не помню кто, но человек явно не глупый сказал: «О чем бы с вами не говорили, будьте уверены, что с вами говорят о деньгах». За точность цитаты не ручаюсь, но то, что смысл передал правильно… Вы, Михаил Владимирович, случаем не альтруист?
– За собой такого не замечал.
– Ну и слава богу! А я уж было испугался! Замер, можно сказать – заледенел душой. Очень я идеалистов не люблю. Опасные, непредсказуемые люди. Все мировые беды от них, уж поверьте! А кем на сегодня мы востребованы, вы обязательно узнаете. Всему свое время, Михаил Владимирович, всему свое время. Завтра к вам подойдет человек…
– … и скажет: «У вас продается славянский шкаф?»
– Пренеприятнейшая у вас привычка – шутить не к месту… Пароль вам не понадобится. Человек вас знает.
– Дело не в том, знает ли меня ваш человек, а в том – знаю ли я его.
Антивирус снова мягко, вальяжно хохотнул.
– А вы хитрец, Михаил Владимирович, натуральный хитрец… Дождитесь завтрашнего дня. Куда вам спешить? И еще… Примите предложение почтенного Владимира Анатольевича! И желательно побыстрее.
«Вот это да! – подумал Сергеев. – Это уже не вербовка, не приглашение восстановиться на работе, а черт знает что такое!»
Обычно (правда, опыту сергеевскому было уже немало лет) Контора никогда не действовала в лоб. Какой смысл ломать человека, если он лучше работает, когда делает все добровольно и с песней?
Антивирус Михаила не вербовал. Сотрудник беседовал с сотрудником, оба знали правила игры, оба знали, кто и на что способен. Правда, у Касперского было небольшое преимущество: скорее всего, перед ним лежало максимально полное досье на Сергеева, содержащее и информацию об акциях, в которых Михаил участвовал за годы службы, и комментарии–рекомендации психологов, и биографические справки. Все, что только можно было собрать, включая сексуальные склонности и привычки. Касперский знал, как на него воздействовать, но пренебрег рекомендациями.
Его фраза означала, что дом Блинчика прослушивается. Возможно, не весь – иначе Васильевича действительно нужно гнать в три шеи, но локальные зоны контролируются каким–то электронным устройством. Более того, в совокупности с пленкой и фотографиями, этот факт говорил о том, что Владимир Анатольевич находится в многомесячной (если не многолетней) разработке. И третье – предмет торгов был назван. В лоб. Без обиняков и экивоков.
«Господи, – подумал Сергеев, – ну почему мне так хронически не везет? Кто же это там обо мне вспомнил после всех обещаний?»
В принципе, он сам мог дать ответ на этот вопрос.
Сергеев стал лакомым куском для своих коллег, засветившись в окружении Блинова. Оставалось выяснить, чем же Блинчик так интересует Контору? Оружейным бизнесом коллеги и сами грешили, но конкурентные вопросы такими методами не решают. Слишком дорого и трудоемко. Услуги хорошего снайпера стоят значительно дешевле. А отличных стрелков в Конторе было пруд пруди!
– Послушайте, господин Антивирус, что ж вы так бесцеремонно меня атакуете? Даже неудобно как–то… Так и хочется спросить, а где прелюдия?
– А чего стесняться, Михаил Владимирович? – весело парировал собеседник. – Вы все равно наш, что бы вы не говорили. Это при рождении вы были мамин и папин, а много лет уже наш. И сами это понимаете. Ну что вам стоило трубку бросить? Или послать меня туда, куда Макар телят не гонял? Но не послали? С бумагами вот возились. Фильмы любительские смотрели. Оно вам надо было?
– Природная любознательность.
– Ой, Михаил Владимирович, не во всем виновата природа. Скучно стало?
– Вы и не представляете себе, господин Касперский, как приятно иногда, для разнообразия, поскучать!
– Наверное. Я не пробовал. Мне, знаете ли, скучать некогда!
– Все за родину радеете? Или все–таки за деньги?
– Скажу вам честно, Сергеев, в последние годы это неплохо сочетается. Может быть, перестанем пикироваться, Михаил Владимирович? Ну не к лицу это человеку с вашей героической биографией.
Сергеев вздохнул.
– Я не хочу ни за кем шпионить. Меня не интересует моральный облик Блинова. Я считаю, что нашим с вами общим друзьям я ничего не должен. Понятно?
– Вы забыли добавить, что вы хотите просто спокойно жить в этом прекрасном городе, хм… дружить с госпожой Плотниковой, посещать вашу служебную синекуру…
– Синекуру можете забрать себе. О Плотниковой лучше ни слова – рискуете здоровьем, поверьте. А с тезисом согласен полностью.
– А если я вам скажу, что шпионить не надо? Скажу, что моральный облик Блинова и нас интересует только с познавательной стороны? И заверю, что никаких долгов по отношению к Конторе у вас нет?
– Задам ответный вопрос – что тогда вам от меня надо?
– Нам надо, чтобы Владимир Анатольевич и дальше благополучно жил и работал. А это вы только за последние несколько месяцев и без нас делали два раза. Чтобы его связи с некоторыми людьми росли и крепли. И чтобы вы были в курсе всех его дел. Не для того чтобы докладывать нам. В этом нет необходимости. Сами можете корректировать его активность, но в рамках концепции.
– А какова концепция?
– Концепция, знаете ли, не менялась… Что хорошо для империи, то хорошо и для нас.
Над запыленным плацем сырой осенний ветер гнал клочья серых, как собачья шерсть, туч. Воздух пах сухими травами крымской степи, тленом, легкой, как порох, коричневой пылью и еще слабым запахом гниющих на далеком песчаном берегу водорослей.
Мангуст, сухой и кривоногий, как буденновский кавалерист, стоял перед зябнущей курсантской шеренгой, заложив руки за спину. Было холодно. Очень холодно и невероятно промозгло. С низкого, нависшего над их головами неба то и дело брызгало мелкой водяной пылью.
– Кадеты! – произнес он негромко, но голос его был слышен отчетливо. – Вы все меня не любите. Некоторые из вас меня даже ненавидят. И это нормально. К концу учебы меня будут ненавидеть все. И это тоже нормально. А когда все закончится, кое–кто увидит во мне друга. Это вполне нормально, но маловероятно.
Он улыбнулся одной половиной рта и обвел строй взглядом.
– Есть одно правило, кадеты, которое нужно запомнить. Одно. Основное. Правило. Если вы поймете, что я имею в виду, любые тяготы и лишения будут казаться вам несущественными. И я, и вы служим не Генеральному секретарю, ни министру обороны, ни ЦК КПСС. Мы служим империи. Она была до нас, она будет, когда нас не будет и сама память о нас сотрется. Но она останется благодаря каждому из нас. Вот почему я хочу, чтобы вы запомнили эту мысль и повторяли ее каждый день, особенно когда вам будет херово. Что хорошо для империи, то хорошо и для нас!
Строй молчал, медленно синея лицами на режущем, как бритва хулигана, осеннем ветру.
– И каждый раз, когда вам захочется меня задушить, помните об этом. Ничего больше. Ничего личного.
– ПОТОМУ ЧТО!.. – заорал он хрипло, и с двух низкорослых тополей за его спиной в воздух сорвались ошалевшие вороны.
– ЧТО ХОРОШО ДЛЯ ИМПЕРИИ, ТО ХОРОШО И ДЛЯ НАС! – каркнул простуженно строй.
– Уже восемь лет, как нет империи, – сказал Сергеев как можно более спокойно. – А значит, нет и той Конторы…
Он все еще стоял там, на плацу, и с распухшего носа на подбородок текли жидкие сопли, которые было не утереть. И слезились иссеченные пылью глаза.
– Да? – спросил Антивирус тем же ироничным тоном, и Михаил, хоть и никогда его не видел, отчетливо представил себе лицо собеседника – с гладко выбритыми щеками, тонким носом, широко посаженными темными глазами и морщинкой над переносицей. И увидел кривоватую ухмылку на тонких бледных губах. – А вы в этом уверены?
