4
Как-то, еще в родном мире, Влад вполглаза посмотрел передачу о Гаване. Красивый город, умудрившийся и к двадцать первому веку сохранить всю свою прелесть и наследие прошедших веков, несмотря ни на что. Жемчужина Карибского моря, прекрасный, совершенно испанский город… Господи, чем же он так провинился перед тобой?
Под посольство отвели апартаменты на набережной, которая, как и в Сен-Доменге, называлась Малекон. Влада вообще удивляли повторяющиеся названия. В Сан-Хуане форт Эль Морро — и в Гаване Эль Морро. В Санто-Доминго набережная Малекон — и здесь Малекон. Эдак незнакомому человеку и запутаться недолго. Влад с усмешкой вспомнил мытарства одного своего запорожского знакомого, который зачем-то ехал в Харьковскую область, в село Пятихатки. И сел на автобус, следовавший в Пятихатки. Который и привез его в одноименное село Днепропетровской области… Словом, это была пожалуй единственная мысль, которая Влада повеселила. То, что он видел в Гаване, кое-что ему очень сильно напоминало. Облущенные стены домов, не беленых со дня французского вторжения. В раскрытых по случаю хорошей погоды окнах лишь изредка встречались целые стекла. Разве что крепость Ла-Реаль-Фуэрса, резиденция алькальда, выглядела более-менее достойно, но ведь ей при обстреле меньше всех и досталось: гарнизон сдался до того, как французская корабельная артиллерия принялась «разравнивать площадку». Посольство — особняк какого-то роялиста, сбежавшего уже после победы повстанческой армии и провозглашения независимости — тоже неплохо выглядело. Но его выкупили и отремонтировали за счет казны Сен-Доменга. Губернаторская резиденция в центре города тоже приятно радовала глаз. Но мраморные (!) плиты мостовых местами расползлись, поддаваясь растущей в щелях траве, местами были побиты французскими снарядами, местами просто растащены местными жителями для починки собственных домов… Словом, лишь однажды Влад имел сомнительное удовольствие наблюдать нечто подобное. В своем родном городе, когда по какой-то прихоти судьбы отъехал на пару кварталов от центрального проспекта. Все повторялось в точности — естественно, с поправкой на культурные особенности испанцев семнадцатого века и украинцев века двадцать первого. Неровный, с глубокими выбоинами асфальт, потрескавшиеся стены старинных кирпичных домов. Дворы, словно застывшие в веке девятнадцатом — с покосившимися лестницами, чахлыми вишнями и обшарпанными деревянными верандами, на которых сушилось белье. С грязными котами и брехливыми собачонками. С вечно ссорящимися соседками и запахом дешевого борща, сваренного из «ножек Буша»… Помнится, тогда Влад исполнился такого отвращения к «нищим», не способным заработать себе на более достойную жизнь и растаскивающим все вокруг, что зарекся когда-либо вообще появляться в том районе. И только годы спустя, уже будучи пиратским капитаном, понял одну простую вещь. Эти презираемые им «нищие» отнюдь не были тупой «биомассой», каковой считал их его отец. Они прекрасно видели, что люди, подобные Волкову-старшему, бессовестно их обкрадывают. И, не имея возможности этому помешать, пытались вернуть хоть немного украденного у них, растаскивая для своих нужд покосившийся забор. Все равно ведь из ЖЭКа не придут чинить ни забор, ни лестницу. И никому ни до чего нет дела. А раздражение, накопившееся за годы «демократического счастья», люди сбрасывали кто в водку, кто на свои же семьи, кто в ссоры с соседями… Нервный женский взвизг и ругательства заставили Влада вернуться на грешную землю. Ну вот, пожалуйста: две кумушки не поделили веревку, на которой собрались просушить постиранные юбки. Если мужья или соседи не вмешаются, сейчас друг дружке в волосы вцепятся. И это на набережной Малекон, в некогда престижном районе!
«Хорошо, что я не потащил сюда Исабель, — подумал Влад, чувствуя себя премерзко — будто в чужом белье порылся. — А ведь напрашивалась: она здесь родилась. Но я как чувствовал: не стоит ей сюда ехать. И оказался прав. Люди здесь нервные, злые, голодные. Взрыв неминуем, кто бы ни сменил Фуэнтеса. И даже если он останется, все равно тут будет жарко. Лучше Исабель и малышам быть как можно дальше отсюда. По крайней мере, пока».
Церемония представления посла Сен-Доменга — Дуарте — и представителя Совета капитанов — Влада — прошла как по нотам. Поклоны, вручение верительных грамот, обмен любезными заверениями… Словом, соблюдение протокола. Обе «высокие стороны» предельно серьезны и благожелательны. Однако дон Иниго чувствовал раздражение. Эти двое, пиратские капитаны, так уверены в себе, так спокойны, так не похожи на расхожее представление о пиратских вожаках — грязных, по-хамски разодетых в самые нелепые и яркие тряпки, с вульгарными манерами. Эти двое, как слышал дон Иниго, были купеческими сыновьями. Оба получили хорошее образование, оба были недурно воспитаны, и сейчас демонстрировали свое воспитание. Раздражало дона Иниго не это. Истинный идальго может родиться в любом сословии, взять хотя бы Хуанито. Раздражали «дона Команданте» платья гостей. Посол Дуарте в черном бархатном испанском камзоле с неброской серебряной отделкой — за подобный, помнится, дон Иниго еще при испанской власти отдал портному кругленькую сумму. Красавец-офицер — капитан Вальдемар, брат генерала Сен-Доменга — щеголял модным французским камзолом, сшитым из лучшего голландского сукна. Воротник и манжеты — дорогие брюссельские кружева. На шляпы гостей дон Иниго отдельного пункта заводить уже не стал… Нет, какая досада! Его собственный камзол, сшитый по заказу у лучшего портного Гаваны, хоть и сверкал золотыми пуговицами, качеством сукна заметно уступал. Не везут сюда голландцы свои лучшие ткани, слишком высок налог и слишком мало надежды продать подобный товар в бедной стране. Зато дешевку продают по цене отличного сукна…
За столом — как же не пригласить «высоких гостей» отобедать? — господа капитаны также вели себя безупречно. Придраться можно было бы разве только к манере сеньора Вальдемара рассказывать анекдоты, что в присутствии доньи Долорес выглядело не слишком уместным. Даме не пристало слушать мужской юмор. Однако господин капитан уверял, что подобные анекдоты любит рассказывать его сестрица. «Что ж, благовоспитанная сеньорита никогда не сделалась бы пиратским вожаком, — подумал тогда дон Иниго. — Ей следовало вести себя по-мужски, ничего не смущаться и ничего не бояться…» И тогда же дон Команданте, малость пригорюнившись, сделал для себя неутешительный вывод.
«Почему эта женщина не боится править столь жестко, чтобы ее слушались, и в то же время дает подчиненным достаточно воли, чтобы те не превращались в безвольных кукол? Я не знаю. У меня так не получается».
В самом-то деле, у дона Иниго никак не получалось править так, как ему хотелось. Дал чуть больше воли крупным землевладельцам востока страны — эти доны тут же оказались в оппозиции к Гаване. Пока бунтом не пахло, но ситуация в стране ухудшается. Доны из Сантьяго и окрестностей, хоть тресни, не хотят отсылать налоги в полном объеме, осмеливаясь уверять представителей столичных властей, что в случае полной уплаты крестьянство восточных провинций вымрет от голода… Однако и жестко править не удавалось. Кое-кого из этих напыщенных мерзавцев, еще не так давно бывших весьма толковыми командирами, дон Иниго собственноручно подвесил бы на дыбу. Но если это сделать, армия — вернее, то, во что превратились герильерос, обросшие доходными местами, — вздернет на дыбу его самого.
«Почему она не боится?»
Раздражение дона Иниго было настолько очевидно, что Влад позволил себе едва заметную холодную усмешку: точно так же, помнится, вели себя младшие бизнес-партнеры его отца и обойденные, но по какой-либо причине не смевшие выразить свое недовольство, конкуренты. Чтобы отгадать эту загадку много времени не потребовалось. Фуэнтес действительно чувствовал себя младшим партнером и обойденным конкурентом одновременно. А сравнение экономических показателей Кубы и Сен-Доменга этому только способствовало.
— Сеньор Вальдемар. — Наконец дон Иниго решил перейти от пустого, ни к чему не обязывающего застольного трепа к делу. — Мне говорили, будто вы еще будучи в Сен-Доменге изволили негативно высказываться относительно нашей налоговой политики. Могу ли я рассчитывать на вашу откровенность за этим столом?
— Разумеется, — кивнул Влад. — Если вас интересует мое личное мнение, то оно таково: чем выше налоги, тем меньше денег попадает в казну.
— Против вашего мнения, сеньор капитан, восстает сама математика, — дон Иниго изобразил тонкую усмешку испанского гранда, снизошедшего до дружеской беседы с простым офицером.
— Как говорит сеньор Лейбниц, министр образования и глава нашей Юстиц-коллегии, математика бессильна в применении к людям. Ибо они — не цифры, а существа, наделенные разумом и свободой воли.
— Ваш ученый прав, — без особого удовольствия признал Хуанито. Простой человек, он не стал заморачиваться со всеми столовыми приборами. Оставил себе один серебряный ножик и одну двузубую вилку, и орудовал ими, уплетая обед. — У вас, я слышал, самые низкие налоги, и то ловят всяких жуликов, не желающих их платить.
— Признаться, и у меня самого уплата налогов не вызывает приятных ощущений, — улыбнулся Дуарте, вообще предпочитавший предоставить Владу право гнуть свою линию. Но сейчас он, как купеческий сын, не мог не высказаться. — Однако я понимаю, что каждый уплаченный мной су пойдет в дело, на благо моей страны. За государственной казной установлен зверский контроль, — ни одна монетка не уйдет, как говорится, «налево».
— О, у вас уже настолько большая армия чиновников? — поинтересовался Фуэнтес.
— А по-вашему, зачем мы наприглашали на остров столько немцев, дон Игнасио? Что ни голландский корабль, то девять из десяти пассажиров — гессенцы, баварцы, вестфальцы, еще какие-нибудь германцы. Работяг среди них, кстати, мало, в основном едут чиновники. За большим жалованьем. Причем они законопослушны, четко выполняют свою работу, боятся взяточничать и воровать. Всерьез боятся. Особенно после того, как двоих из них повесили, а пятерых отправили на рудники.
Влад, слушая Дуарте, разумно предпочел дополнений от себя не вставлять. Ведь эти же самые немцы-чиновники, освоившись на новом месте, принялись так пристально наблюдать друг за другом и за соседями других национальностей, что о любом, даже самом наименьшем нарушении порядка тут же становилось известно полиции. Они удивили даже обожавших доносить испанцев с французами. «Братец» не уставал поражаться тому факту, что Галка использовала в управлении государством даже эту малоприятную черту немецкого характера. Все равно нацело искоренить стукачество в обозримом будущем не получится, так хоть можно, держа его под строгим контролем, извлечь некую пользу.
— Итак, германцы. — Дон Иниго вынужден был признать целесообразность подобного метода. — Что ж, разумно. Они, по слухам, отличаются бережливостью, особенно после Тридцатилетней войны. Однако как это относится к налоговой политике, кроме того, что немцам поручен сбор податей?
— А сеньор Дуарте уже все объяснил, — произнес Влад. — Если я знаю, что уплаченные мной деньги до последнего медяка пойдут в дело, а не будут кем-то присвоены, как-то не так обидно с ними расставаться. Что же до Кубы, то — уж простите меня, дон Игнасио, — я бы не хотел сейчас быть кубинцем.
— К сожалению, должен признать, что вы отчасти правы, — выдавил из себя Фуэнтес: этот чертов русский сыплет соль на свежие раны. — Однако и мы кое-что делаем, дабы улучшить положение населения. Сеньор Перес, — уважительный кивок в сторону Хуанито, — настоял на отмене налога с владельцев рыбачьих лодок и снижении налога с продажи рыбы. Изменения введены лишь две недели назад, но результат уже можно наблюдать на рынке Гаваны: там появилась рыба на любой вкус и кошелек. Кстати, тунец, который вы изволили похвалить, куплен именно там.
«Если бы еще ты догадался сбавить налоги на зерно и продукцию ремесленников, дела рыбаков пошли бы еще лучше, — подумал Влад, вслух выразив одобрение подобному решению дона Команданте. — Одной рыбой сыт не будешь. Но это уже хоть какой-то сдвиг к лучшему. Сен-Доменг одним своим существованием удерживает этого красавца от превращения в эдакого латиноамериканского диктатора. А ведь мечтает об абсолютной власти, паршивец, по глазам видно».
— Сеньор Вальдемар, почему вы приехали один, без супруги? — вдруг поинтересовалась донья Долорес. — Когда мы гостили в Санто-Доминго, сеньора Исабель на всех нас произвела благоприятное впечатление.
— К сожалению, наш сын немного приболел. — Влад ждал этого вопроса, но не говорить же любезным хозяевам, почему на самом деле он не привез жену с детьми. — Мы побоялись брать малыша в морское путешествие. К тому же и дочка начала жаловаться на головную боль. Исабель приняла решение остаться дома с детьми.
Фуэнтеса слегка покоробило это «Исабель». Благовоспитанный сеньор должен говорить о жене не иначе как «моя супруга», упоминая по имени лишь сестер и дочерей. В самом крайнем случае дозволялось сказать о своей половине «сеньора такая-то» или «донья такая-то», если речь шла о знатной даме. Но… что взять с иноземца? Иди знай, какие на этот счет порядки в Московии.
— Очень жаль, — сказал он, отпив глоток великолепного белого вина — между прочим, не местного, а французского. Еще из тех запасов, что бросили отступавшие лягушатники. — Ваша прекрасная супруга могла бы быть истинным украшением нашего общества.
— Если все сложится благополучно, мы обязательно приедем всей семьей, — проговорил Влад.
«Если все сложится благополучно, — мысленно повторил он, любуясь игрой света в хрустальном бокале, наполненном золотистым вином. — Молите Бога, дон Игнасио, чтобы он дал вам достаточно мудрости. Иначе я найду вам замену».
5
Перо и чернильница.
Король Испании Карлос Второй испытывал стойкое отвращение к этим канцелярским принадлежностям. Но раз обещано матушке «чем-нибудь заняться» — извольте, король держит свое слово… Карлос чувствовал себя уязвленным. Разве родная мать не склонилась перед ним в день его четырнадцатилетия? Почему она, формально признав его полновластным монархом, продолжает вести себя по-прежнему? Полным ходом идут переговоры о его браке с Марией-Луизой, дочерью Филиппа Орлеанского, племянницей французского короля. Это уже о многом говорит. Но королева-мать продолжает считать Карлоса неразумным ребенком и править страной от его имени, словно сына не существует!.. Обида оказалась столь велика, что юный король пересилил себя и повелел принести ему письменный прибор.
Что ж, он докажет матери, что давно вырос.
Разумеется, официальная переписка составлялась несколько иначе. Однако это было первое письмо подобного рода, которое Карлос написал своей рукой, минуя секретарей, которые тут же побежали бы к матушке с докладом. Ежели матушка узнает содержание письма и имя конечного адресата — крику не оберешься. Однако юный король, хилый наследник своего могущественного отца Филиппа IV, твердо порешил взять наконец власть в свои руки. А если так, то он должен вести политику по своему разумению.
Старательно, как на уроке у сеньора Рамоса, молодой самодержец вывел первую строчку…
Ваше Превосходительство!
Мы, Карлос Второй, король Испании и обеих Индий, считаем необходимым выразить свое удовлетворение неукоснительным соблюдением Вами обязательств, принятых Сен-Доменгом согласно мирному договору между нашими державами. Сие обстоятельство отразилось на коронных землях самым благоприятным образом. Однако состояние дел в колониях вызывает Наше крайнее беспокойство. По сведениям из Нового Света, англичане вопреки своим прежним обещаниям вновь собирают на Ямайке флот, состоящий из английских каперов. Как Нам известно, Вы изволили предполагать, что эта флотилия формируется вовсе не для охраны побережья английских колоний. Напротив — она предназначена для атаки одной из земель Новой Испании. Известие сие весьма огорчило Нас и Нашу добрую матушку. Пострадав от военных действий в Европе и Новом Свете, Испания в данный момент не располагает достаточным флотом для отражения атаки англичан, буде таковая случится.
То, что Мы слышали о Вас, доблестная сеньора, заставляет Нас восхищаться Вашей мудростью правительницы. В свое время Вы весьма огорчили Нас, отняв у Испанской короны Санто-Доминго, сперва для Французской короны, затем уже у Франции — для себя. Многие при Нашем дворе изволили тогда предположить, будто государство, не скрепленное властью законного монарха, помазанника Божьего, не проживет и двух-трех лет. Прошло уже времени более того, однако Санто-Доминго, находящийся под Вашей властью, не проявляет никаких признаков упадка. Вопреки мнению Ваших: врагов, коих здесь немало, Мы осмелимся утверждать, что Ваше государство процветает. Бывавшие в Санто-Доминго испанские купцы рассказывают совершенно удивительные вещи, коим многие отказываются верить. Верно ли, что на площади Эспанья, поименованной ныне площадью Независимости, по вечерам зажигают фонари, которые светят ярче солнца? Верно ли, что мастера в Санто-Доминго пользуются облегчающими их труд приспособлениями, движимыми силой електрической, добываемой из воды посредством неких механизмов? Мы не слишком сведущи в науках, однако если все, что рассказывали купцы, правда, осмелимся высказать свое удивление и восхищение достигнутыми Вами успехами. Дабы заинтересовать Ваших торговцев перевозить товары прямо в Кадис, Мы готовы, посоветовавшись с представителями торговых комиссий, рассмотреть решение о предоставлении Вашим торговцам права устраивать конторы в испанских городах и даровании им привилегий. Ибо молва о чудесах Санто-Доминго ширится, а убедиться, увидев их собственными глазами, мало кто способен, поскольку голландцы — да накажет их Господь за беспримерную жадность — спрашивают совершенно грабительские цены.
Многих при Нашем дворе совершенно не устраивает мысль о более дружеских отношениях между Испанией и Санто-Доминго, однако Мы, законный монарх, имеем дарованное Господом право окончательного решения. Если Наше желание будет таково, никто не осмелится его оспаривать. Также я слышал, будто Вы, не будучи помазанницей Божьей, умеете убедить в своей правоте даже столь необузданных людей, какими являются флибустьеры и их капитаны. Сему умению, насколько Нам известно, научиться невозможно. Нужно родиться с талантом убеждения, впоследствии лишь доведя этот талант до совершенства, либо учением, либо большим опытом. Нам остается лишь восхититься Вашими дарованиями, и выразить надежду на то, что впоследствии, когда время заживит раны, нанесенные нашими державами друг другу во время войны, Наша королевская власть и Ваш государственный опыт послужат на благо обеих стран. Как высказался адмирал де Рюйтер после заключения известного Вам перемирия, Голландия и Санто-Доминго были противниками, но врагами — никогда. Вслед за прославленным адмиралом позволим себе также высказаться, перефразируя его слова: Испания и Санто-Доминго были противниками, но никогда не были врагами. Господь свидетель, Мы ежедневно молимся о мире и процветании Испании, ее земель за океаном, а также всех земель, где говорят по-испански. Мы рады, что после многих лет прискорбного непонимания наши страны наконец имеют возможность сблизиться, дабы добрая дружба искупила прошлые обиды.
Желаем Вашему Превосходительству долгих лет жизни и неиссякаемой мудрости, дабы жители Санто-Доминго и в последующие века благословляли Ваше имя.
Карлос
Строчки малость неровные, кое-где посажены небольшие, но досадные кляксы. Не говоря уже о том, что почерк далек от изящества. Что ни говори, а писать подобные письма, взвешивая каждое слово, так утомительно! Два часа! Добрых два часа страданий, четыре листа дорогой бумаги выброшены в корзину, изломаны три пера, пальцы в чернильных пятнах… Однако, перечитав письмо еще раз, король остался доволен собой. Не высказав напрямую своих пожеланий относительно ямайских пиратов, он тем не менее сделал тонкий намек. Который любой здравомыслящий государь способен понять без дополнительных пояснений. Торговые привилегии в обмен на помощь. Что ж, заморская пиратка, кто бы она ни была, вряд ли откажется от такой сделки. А о том, что она человек слова, не было известно только совершенно не заинтересованным лицам. К которым не относились ни король, ни его матушка.
Официальные письма полагалось не только отправлять по официальным каналам, но и согласовывать с королевой-матерью, кортесами, отцами церкви. Зная это, Карлос запечатал его своим перстнем. И при первом же разговоре с послом Франции маркизом де Вийяром, только-только получившим назначение в Мадрид, договорился об отправке письма адресату…
— Черт возьми, щенок начинает своевольничать!
— Сударь, вы изволите говорить о коронованной особе. Будьте более сдержанны.
— Как бы я ни был сдержан, маркиз, но мы не можем допустить подобное усиление короля. Нам нужна слабая и послушная Испания. Если мальчишка даже просто проявит волю к самостоятельности…
— На вашем месте, месье, я бы так не тревожился. — Господин посол снял перчатки, отцепил шпагу и расстегнул несколько пуговиц: обстановка неофициальная, а здесь довольно жарко. — Король Карлос, если так можно выразиться, сам себе враг. Он как никто другой умеет ошибаться в выборе друзей и упускать из рук бразды правления.
— Наша с вами задача одна: сделать так, чтобы юнец ошибался в сторону, нужную нам, а не австриякам.
Собеседник посла — худощавый высокий тип в темном камзоле покроя, любимого французскими юристами — бросил шляпу (твердые поля, высокая тулья — все как принято у судейских) на стол. Жест, показавший, что он вовсе не юрист: любого адвоката, позволившего себе так себя вести в присутствии титулованного дворянина, давно бы избили палками и вышвырнули на улицу.
— Вот именно, — посол нахмурился, но стерпел. Со службой месье де Ла Рейни шутки плохи. — Королева-мать — сторонница австрийской партии. Таким образом усиливая партию короля, сторонника сближения с Францией, мы весьма усложняем австрийцам задачу.
— Маркиз, разве вы не читали письмо? Вы видели, кому и о чем он пишет? Если вмешается Сен-Доменг, договоренность между его величеством и королем Англии будет нарушена. А для новой войны у нас попросту нет денег. Англичане же за четыре года накопили достаточно денег и раздражения, чтобы позволить себе такую роскошь, как война!
— Простите, по поводу такой договоренности мне ничего не было известно.
— Это мое упущение. — Гость немного поубавил свой пыл. — Я должен был лучше информировать вашу светлость.
— Впредь постарайтесь более не делать подобных упущений, сударь.
— Учту на будущее, господин посол. Но мальчишке все же следует устроить хорошую головомойку — чтобы не смел более заниматься маранием бумаги…
…Его величеству Карлосу Второму уже доводилось видеть матушку в таком состоянии. Бывало, мама кричала на малыша, когда тот объедался сладким. Кричала, когда он подбросил в карман ее духовнику живую мышь. Кричала на подростка, когда он от нечего делать забавлялся швырянием туфель и разбил ее любимую вазу. Теперь она кричала на семнадцатилетнего юношу. Не потому что чем-то объелся, рассаживал мышей по карманам нелюбимых придворных или бил вазы, а потому, что решил быть королем. Без спросу у мамы. Но каков подлец француз! Он забыл письмо — его, короля Испании, письмо! — у себя на столе, а агенты горячо любимой матушки не замедлили сделать свое дело. О чем мама не замедлила сообщить сыну… Карлос попытался было заявить, что он полновластный монарх, и будет впредь поступать так, как считает нужным. Но яростный натиск матери смел его защиту начисто, будто ее не существовало. Королева кричала об оскорблении, которое неразумный сын нанес испанской короне, осквернив себя любезным письмом еретичке и пиратке, самовольно присвоившей себе право распоряжаться в Санто-Доминго — первой испанской колонии Нового Света. Никакие государственные интересы, мол, не способны оправдать столь невыносимого унижения. Карлос слушал гневные крики ее величества, закусив губу и снова чувствуя себя малышом, укравшим сладости из маминой вазы. Но больнее всего его хлестнули слова, что мать выкрикнула напоследок, поднося к свече его письмо: «Если вы, сын мой, не способны совершить ничего путного, извольте вернуться к прежнему занятию — лежанию в постели. Дела государственные оставьте тем, кто в них хоть что-то понимает! Уверяю вас, это лучшее, что вы вообще можете сделать для Испании!»
Услышать в семнадцать лет от родной матери такие слова… Не думаю, чтобы кто-нибудь захотел в этот момент оказаться на месте короля некогда могучей Испании.
«Бог свидетель: я больше никогда и ничего не стану делать. Никогда и ничего. И пропади все пропадом!»
6
Индеец Легкий Ветер вполне оправдывал свое имя. Аурелио, отслуживший не один год на арауканской границе, остался там жив и выбился в капитаны. А это означало, что при желании он умел бесшумно подкрасться к врагу в тишайшую безветренную ночь и спрятаться хоть за дорожным камнем или пучком высохшей травы. И в то же время мог услышать хоть шорох ползущей змеи, хоть легчайшие шаги подбиравшегося тихим скрадом врага. Но этот молодой апач словно с нечистым договор заключил. Вот только что никого не было — и нате вам. Уже сидит у костерка и рассказывает об увиденном в стане противника…
…Диего Суньига при близком знакомстве оказался на поверку таким же тертым калачом, как и они. Пуэбло — мирный народ, для которых выращивание маиса куда предпочтительнее войны, а в семьях и родах у них правят матери. Однако этот парень был свой в доску. Поговаривали, будто его отец был не пуэбло, а какой-то северянин: то ли апач, то ли навахо. Служба в испанской армии, участие в «деволюционной войне», которую французский король устроил буквально на ровном месте (будто нельзя было иным путем выдавить из испанских родственников приданое королевы), наконец кратковременная, закончившаяся скандальным уходом в отставку, служба в Мехико. Затем служил альгвасилом родного селения… Словом, очень нетипичный индеец, этот Суньига. Чертовски привлекательная, но очень жесткая личность. Лидер. И Аурелио, и Роберто быстро нашли с ним общий язык. Единственным — и, на взгляд обоих испанских капитанов, досадным — отличием этого индейца от них самих была ярая приверженность идее свободы Мексики. Диего Суньига действительно готов был победить или умереть. Никаких компромиссов. «Тем лучше, дружище, — оскалился Аурелио, беседуя с Гомесом пару недель назад. — Мы послужим его идее так хорошо, как только сможем. Если ему судьба победить, мы с тобой получаемся герои, а героев положено награждать. Но если удача будет на стороне роялистов, мы Суньигу в мешок — и на ту сторону. За него нам простят все наши грехи в этой войне…» Пожалуй, на воплощение этого плана в жизнь могли рассчитывать только они: лидер повстанцев был волчара их породы, такого запросто в мешок не посадишь.
Неизвестно, догадывался ли Суньига о том, какую пакость готовили двое испанцев, но их предложение — организовать группы для диверсионных рейдов по тылам противника — он принял. Двое друзей теперь действовали самостоятельно, независимо не только от повстанческих лидеров, но и друг от друга. Однако своих парней, проверенных теми же годами службы в пограничье, следовало поберечь. Не так много здесь отменных вояк, чтобы швыряться их жизнями. Потому диверсионные отряды были доукомплектованы апачами. Хм… Апачи. Разбойники, для которых война — мать родна, а грабеж соседних племен — главное занятие мужчин в промежутках от одной охоты до другой. Аурелио, зная историю гибели жены Гомеса, удивился тому, что именно Роберто привел в оба отряда самых толковых представителей этого племенного союза. «А что тут удивительного? — сказал Гомес. — У меня счеты с племенем вождя Седого Волка, этих я буду преследовать, пока не сдохну или пока не вырежу их поголовно. Они это знают, потому к повстанцам и не присоединились: им кто-то сообщил, что я здесь. С другими племенами у меня вполне приличные отношения… Понимаешь, приятель, хорошего врага можно и уважать, и ценить». Аурелио смолчал, подумав, что с арауканами таких вот отношений наладить не удалось бы даже Роберто. Несговорчивые они парни, в отличие от апачей…
Отряду, предоставившему себя неверной стерве удаче, нужно было кормиться и вооружаться за счет противника. А заодно прихватить чего-нибудь ценного для родственников. Молодые апачи (которые к тому времени остались в живых, понятно), отправлявшиеся в поход пешими, теперь шли одвуконь. Вместо слабых, справедливо осмеянных другими племенами, луков они имели уже по два, а то и по три ружья. Сколько отличных испанских ножей висели на их поясах и лежали в седельных сумках, одному Богу ведомо. А уж сколько серебра, сколько украшений для своих матерей и сестер они награбили… Аурелио в сердцах едва не повторил подвиг македонского царя Александра, велевшего уничтожить награбленное его воинами, дабы армия не потеряла боеспособность. Имущество апачей спас от уничтожения Легкий Ветер, вовремя принесший хорошую новость.
Военный обоз — лакомая добыча. Оружие, провиант, лошади… Единственное препятствие — солдаты, его охранявшие. Испанские королевские войска, уже почувствовавшие на своей шкуре, что такое диверсионные группы, не только объявили награду за головы их командиров, но и утроили бдительность. Особенно офицеры зверствовали по ночам, устраивая обход караулов по два-три раза в час. Умирать-то никому неохота. Потому Аурелио принял решение атаковать обоз на рассвете, незадолго до смены караулов. Когда солдаты на постах будут сами не свои от недосыпа, а смена еще глаз не продерет…
— Капитан! — Легкий Ветер, лучше прочих сородичей говоривший по-испански, шепнул едва слышно: — Смотрите, там!
Аурелио никогда не жаловался на зрение, но сейчас он разглядел едва заметное движение по ту сторону дороги только после того, как индеец буквально ткнул его носом в нужную сторону. Еще один отряд? Неужели Роберто? А если нет, то кто же?
— Проверь, — кивнул он индейцу.
Легкий Ветер словно в воздухе растворился. Вот сейчас был здесь — и нет его. Аурелио на всякий случай мелко перекрестился и поцеловал нательный крест. Он добрый католик, а этот индеец явно водит дружбу с какой-то нечистью. «Как вернемся, обязательно поставлю большую свечку Пречистой Деве, пусть оградит от колдовства». Однако свечка свечкой, а до сих пор хранило отряд именно «колдовство» индейца, умевшего расслышать лязг железа за несколько миль, унюхать дымок далекого костра, чуть ли не пятками учуять топот вражеской конницы, когда ее еще и видать-то не было, и тенью проскользнуть буквально под носом бдительных караульных. Ни Мигель, ни Рауль, ни Гонсало — лучшие разведчики его отряда — не могли и близко сравниться с этим юношей. Однако Аурелио оставался испанцем, истовым католиком, и подобные умения тех, кого европейцы именовали не иначе как «дикарями», вызывали у него страх.
«Надо будет поговорить с этим парнем, может, сумею уболтать его креститься. Отменный разведчик, жаль оставлять его душу в когтях нечистого…»
На этот раз Аурелио удалось разглядеть метнувшуюся тень. После чего радостный Легкий Ветер доложил: свои.
— Там капитан Роберто, — шептал молодой индеец. — Я сказать ему. Они нападать на обоз с другой сторона.
— Очень хорошо, — обрадовался Аурелио. Пусть захваченное добро теперь придется делить на два отряда, но зато это будет верная добыча. — Скажи Пестрой Ящерице, пусть подает сигнал.
7
Принимая дела, дон Антонио даже порадовался: хоть что-то здесь не затронуто всеобщим бардаком. Его предшественник на посту главнокомандующего войсками Мексики был плохим стратегом, но отменным снабженцем и организатором. И такое тоже случается, посему дон Антонио нисколько не удивился идеальному порядку в войсках. Если бы не постоянное вмешательство монсеньора архиепископа… Этот отец церкви постоянно совал нос не в свое дело. То он, несмотря на провал своего шпиона, снова послал в Сен-Доменг какого-то иезуита. И получил обратно его перстень. С письмом, где в несколько грубоватой манере сообщалось, что хозяин перстня немного погостит в тюрьме, по соседству с отцом Висенте. То вдруг вообразил себя великим полководцем и отправил два лучших полка на север. Усмирять восставших. Однако восставших оказалось несколько больше, и вооружены они оказались несколько лучше, чем полагал монсеньор архиепископ. То есть два полка попросту перестали существовать, отчего между монсеньором и прежним командующим возникла, мягко говоря, размолвка. Свидетели сей сцены уверяли: крик стоял такой, что чуть не лопнули стекла в оконных рамах дворца. Командующий пригрозил архиепископу гневом короля и королевы-матери, архиепископ призвал на помощь силы небесные. После чего командующий в сердцах крикнул: «Если вы, монсеньор, лишены здравого размышления, ни Господь, ни гнев Его не послужат оправданием вашим ошибкам!» Совсем уж непоправимого слова «преступление» (хотя еще неизвестно, что в данном случае хуже) не прозвучало, и только потому сеньор командующий отделался всего лишь отставкой. Узнав об этом, дон Антонио счел в первую очередь нанести визит монсеньору архиепископу де Ривере. Тот, понимая, с кем придется теперь иметь дело, сразу поджал хвост. Пожилой дон Антонио Себастьян де Толедо Молина-и-Салазар никому не позволял садиться себе на шею… Словом, нормальная грызня сановников. На своем веку дон Антонио повидал такого вдосталь и сразу отбивал охоту у любого желающего попробовать остроту своих зубок на его персоне.
То, что некоторые регулярные части перешли на сторону бунтовщиков, также не вызывало никакого удивления. Многие местные полки укомплектованы индейцами и метисами, и, хотя офицеры все сплошь были испанцы, это не удержало солдат от бунта. Сами офицеры либо добровольно поддержали решение подчиненных, либо погибли. И теперь эти господа, будь они трижды прокляты, исправно воевали под красно-зеленым знаменем восстания. И побеждали, черт их дери! Две незначительных победы, одержанные роялистами в самом начале войны в битвах под Веракрусом и Тласкалой, предшественник дона Антонио объяснял отличной выучкой его войск и отсутствием в рядах восставших хороших командиров. Но с тех пор прошло немало времени, и ситуация изменилась. Причем не в пользу испанских войск. Многие крупные землевладельцы, крайне недовольные налоговой политикой Мадрида, кормили бунтовщиков, давали им кров, предоставляли лошадей. Купцы, которым двойной налог тоже был как серпом по одному месту, тайно снабжали их оружием. Предатели же из числа офицеров и наиболее предприимчивых солдат уже сделались генералами повстанческой армии. А некоторые из них, собрав отряды из самых опытных бойцов-испанцев и индейцев с севера, принялись разбойничать в тылу королевских войск. Недавнее событие — разгром армейского обоза с припасами — взбудоражило Мехико. Ведь произошло это совсем уже недалеко, под Ирапуато. Меньше трехсот миль. И не успел дон Антонио выслать туда отборные войска (шпионы донесли, что повстанческая армия движется к этому городу), как следующий гонец принес дурную весть: Ирапуато пал. Во многом «благодаря» тому, что повстанцы перехватили обоз, но по большей части — из-за нежелания коменданта умирать… Ирапуато. Дон Антонио не сказал бы, что теперь дорога на Мехико открыта перед повстанцами. На их пути еще были укрепленные города. Но кто поручится, что они станут их штурмовать? Не везде же такие сговорчивые коменданты. А тактика бунтовщиков стала что-то подозрительно напоминать тактику пиратов при захвате Санто-Доминго: повстанцы, как правило, обходили укрепленные города, блокируя выходы из них небольшими мобильными отрядами индейцев-апачей, а сами двигались вперед. Исключение было сделано только для Ирапуато, и то лишь потому, что мексиканцам нужны были пушки… Дон Антонио крепко заподозрил, что здесь не обошлось без вмешательства Сен-Доменга. Но факты говорили против этой версии. Если пираты помогали майя, то у майя были ружья новейшего образца и опытные офицеры-консультанты из числа флибустьеров. Здесь ничего этого не наблюдалось. А к указанной тактике повстанцы, видимо, пришли опытным путем.
Тем не менее угроза для Мехико стала очевидной, и надо было что-то делать.
Когда из Веракруса пришли полторы тысячи солдат, повстанцы были уже в шестидесяти милях от столицы. Нельзя сказать, что дон Антонио все это время сидел сложа руки: сформированные им отряды уже вовсю разбойничали в тылах бунтовщиков. К черту «благородную войну», раз уж противник первым перешел к этой тактике. К чести повстанцев (дон Антонио едко усмехнулся этой мысли), стоило сказать, что половину этих отрядов они быстро вычислили и уничтожили. Но и те два отряда, что еще действуют, тоже сделали немало — отвлекли на себя часть повстанческих войск. И все же, по сведениям разведки, численность армии Диего Суньиги все еще оставалась впечатляющей: по самым скромным подсчетам — около пятидесяти тысяч… Дон Антонио в свое время читал второе послание Эрнана Кортеса императору. В частности, его неприятно удивили те места, где Кортес хвалился своей воинской доблестью: мол, небольшим отрядом громил одну индейскую армию за другой, не понеся никаких потерь. Притом даже приводил количество противостоявших ему индейцев — до ста тысяч. Конечно, регулярная армия по боеспособности впятеро превосходила индейские отряды той же численности. Но не в сотню же раз, согласитесь. Посему дон Антонио еще тогда пришел к мнению, что Кортес малость преувеличивал. И свою доблесть, и количество врагов. Зато явно преуменьшил роль союзных ему индейских племен, озлобленных на уастеков. А за прошедшие полтора столетия ситуация опять-таки изменилась не в пользу испанцев. Индейцы и метисы, составлявшие основу армии повстанцев, очень быстро научились испанской и пиратской тактике. И весьма неплохо стреляли к тому же. Дон Антонио, не поддавшись на угрозы архиепископа и не распыляя силы на приведение к покорности население бунтующей страны (что было бы сродни попытке загасить лесной пожар тряпками), сосредоточил войска в столице. Генеральное сражение неизбежно, так не лучше ли встретить врага во всеоружии, чем искать вчерашний день?
И враг не заставил себя ждать. Десятого марта 1679 года передовые части повстанцев заняли позиции неподалеку от озера Тескоко…
— Ну и погодка, — бурчал Роберто, ежась от непривычного холода. — Как во Фландрии, черт ее подери.
Погода и впрямь выдалась совсем не типичная для сухого сезона в этих местах. Дождь. Промозглый холодный дождь, свойственный скорее северной Европе, чем центральной Мексике. Низкие серые тучи затянули небо от горизонта до горизонта, и из них на грешную землю сеялись мириады мелких капелек. Они скапливались на шлемах, стекали за вороты и в вырезы кирас, превращали длинные волосы индейцев в черные сосульки. Чистой воды безумие начинать генеральное сражение в такую погоду: порох хоть и удалось сохранить от влаги, прикрыв бочонки кожами, но как прикажете заряжать ружья после залпа? Загодя наверченных бумажных патронов не так уж и много. А орудийных полотняных картузов, захваченных в Ирапуато, вообще раз, два и обчелся… И Диего Суньига, и Роберто Гомес, и Аурелио Фуэнтес имели все основания опасаться за исход сражения. Но у роялистов дела сейчас обстоят ненамного лучше. Выучка — это хорошо. Повстанцы не имеют возможности наступать всем скопом — тоже хорошо. Плохо то, что порох у верных королевской власти войск отсыревает точно так же, и точно так же за воротники солдат стекают мерзкие холодные ручейки.
«И откуда этот дождь принесло? — думал Аурелио, прищурив глаза и разглядывая тучи. — Вон как местные-то дрожат, крестятся, Пресвятую Деву поминают. Видать, совсем непривычно им такое зрелище… Ох, неспроста это».
Почему-то припомнились подробности нападения на армейский обоз. Аурелио скабрезно ухмыльнулся: кроме добычи там обнаружились еще и маркитантки, и жена одного из офицеров. Быстро овдовевшую сеньору они с Роберто насиловали чуть не до полудня, после чего, уже повредившуюся в уме, отдали своим солдатам… Почему ему все время вспоминается это происшествие? Будто он до сих пор ни разу пленниц не насиловал. Может быть, потому, что сошедшая с ума испанка что-то кричала о Пресвятой Деве? Другие ведь тоже Ее поминали, грозились немилостью Божьей Матери. Почему сегодня вспоминается именно эта женщина?
Странно. Аурелио никогда в жизни не чувствовал ничего подобного. Будто и впрямь саму Мадонну оскорбил…
Диего Суньига и дон Антонио Себастьян де Толедо, как водится, обменялись условиями, на которых они готовы отказаться от сражения. Суньига потребовал вывести королевские войска из страны и признать независимость Мексики. Дон Антонио в свою очередь хотел, чтобы Диего и его сторонники отказались от непокорства, массово покаялись, выдали властям зачинщиков и вернулись к своим мирным занятиям. Естественно, на подобные уступки никто идти не собирался. Просто традиция такая: а вдруг у кого нервы сдадут, и он примет условия противника?.. Никто не смог припомнить ни единого случая, когда дело заканчивалось сдачей одной из сторон еще до сражения. Не для того, собственно, приходят на поле боя… Командующие вернулись в расположение своих войск. Значит, решено. Сейчас начнется.
Вожди и жрецы апачей воздели руки к небу, обращаясь к нему на своем языке. Впрочем, что взять с идолопоклонников?.. Католические капелланы пошли с поднятыми крестами вдоль рядов: повстанцы, забыв о язычниках, тут же преклонили колени, истово крестясь и молясь.
«Пресвятая Дева Гваделупская, защити нас своим покровом. Даруй победу в битве за святое дело…»
Краем глаза Аурелио видел, как такие же капелланы с такими же крестами пошли вдоль рядов коленопреклоненных роялистов. И на миг ему показалось, будто он слышит их молитвы…
«Пресвятая Дева Ремедиос, Утешение страждущих, отведи беду. Даруй победу в битве за святое дело…»
Небо сеялось странным холодным дождем, и на какой-то миг Аурелио показалось, будто не дождь это вовсе, а слезы Мадонны. Не Девы Гваделупской, и не Девы Ремедиос, а той единственной, Матери Божьей.
На чьей Она стороне?
По ком плачет небо?
8
Ох, и пришлось же здесь застрять! Но зато есть с чем возвращаться в Сен-Доменг.
Влад действительно подзадержался в Гаване. Приехал в декабре, возвращаться приходится аж в марте. Парни на «Бесстрашном» уже ворчать начали. Что такое бедная Гавана по сравнению с Сен-Доменгом? Многих, как и капитана, там ждали семьи. Но известие о скором возвращении домой ободрит какого угодно моряка — если, конечно, дома он не совершил никакого преступления и не боится виселицы. Конечно, по европейским меркам, половину его команды можно было смело назвать отпетыми висельниками, а половина другой половины имела за спиной приговоры, вынесенные правосудием родных стран. И все же на этих людей Влад мог положиться. Совершеннейших отморозков, которым все, кроме их шкуры, было по фиг, из Сен-Доменга выжили очень быстро. Остались те, кому одинаково не чужды были и пиратская вольница, и спокойная береговая жизнь. Люди хоть и лихие, но с повышенным, иногда даже болезненно гипертрофированным чувством справедливости. А Влад был справедливым капитаном и пользовался безграничным уважением команды.
Скоро в путь. Домой. В Сен-Доменг. А здесь… Что ж, зря Фуэнтес уперся. То есть какие-то послабления народу он просто вынужден был дать, в противном случае остался бы вовсе без народа. Пиратская республика нуждалась в работящих людях и с радостью приняла бы голодных кубинцев. Но когда речь заходила о постройке каких-то плавильных печей, Фуэнтес «упирался рогом», и за три месяца дело так и не сдвинулось с мертвой точки. «Сколько времени потеряно, блин, — думал Влад, прогуливаясь по бульвару Пасео-дель-Прадо. — Пока мы тут сопли жевали, шведы уже могли бы свои печи ставить. Заодно Фуэнтес пристроил бы к делу кучу безработных, а в качестве бонуса получил бы новые пушки. Как может военный человек не понимать таких элементарных вещей? Нет, уперся… Мол, разве можно отнимать землю у владетельных сеньоров для постройки каких-то дымных чудищ? А ведь вовсе неглупый человек. Просто ничего не видит дальше собственного кармана. Хотя его не проняло даже обещание выплачивать в кубинскую казну неплохой процент доходов от металлургии». Поговорив с Хуанито Пересом, правой рукой дона Иниго, Влад понял причину упертости кубинского «президента»: сеньоры восточных провинций, вздумай тот в приказном порядке отрезать куски от их владений, мигом организовали бы ему герилью. Благо дон Команданте за время своего правления умудрился достать всех без исключения. Даже свою жену.
При мысли о донье Долорес в душе Влада шевельнулась неподдельная жалость. Вчера в посольстве, пока дон Иниго о чем-то беседовал с Хуанито и Дуарте, они разговорились. И Влад вдруг обратил внимание на складочки в углах ее губ, на тонкую сеточку едва заметных морщинок у глаз, на несколько серебряных ниточек в черных волосах. А ведь донье Долорес всего двадцать пять. Моложе Галки на пять лет и куда красивее, а сейчас выглядит почти так же. Но «генерал Мэйна» работает по сорок восемь часов в сутки, да еще пытается воспитывать двоих детей и ученика. А эта женщина? Что могло оставить такие следы на ее лице?.. Влад кое-что слышал о жизни семейства Фуэнтесов. Дон Иниго, оказывается, не только изменял жене налево и направо. Возвращаясь от очередной любовницы, он не забывал устроить супруге сцену ревности — мол, ты на такого-то сеньора слишком внимательно сегодня смотрела. Он перестал с ней советоваться, ограничивал ее во всем, а в последнее время даже запретил жене покидать дом без его высочайшего соизволения. И постоянно грозил в случае непослушания отнять у нее право общаться с детьми. Словом, донья Долорес жила, как в тюрьме. Неудивительно, что она начала стареть раньше времени. На мгновение Влад представил невозможное: что на месте доньи Долорес вдруг оказалась Галка… И искренне посочувствовал дону Иниго. Мужская солидарность взяла верх над дружбой. Но длилось это всего мгновение, и Влад снова вернулся к прежним мыслям. О том, как пойдут развиваться события, если Хуанито Перес, пользовавшийся как раз доверием большинства губернаторов востока и центра Кубы, придет к власти.
«Вариант первый: Хуанито смещает — все равно, как — Фуэнтеса, захватывает власть и выполняет все свои обещания, которые мне надавал, — думал Влад. — Тогда все путем. Галя наверняка не станет юлить и выполнит все свои обещания. Но ведь возможны варианты номер два и три. Номер два — Хуанито забирает власть и показывает нам фигуру из трех пальцев. Тогда, боюсь, Галя явится сюда со всей Юго-Восточной эскадрой, а это флагман, четыре линкора, одиннадцать фрегатов, четыре канонерки и около тридцати мелких посудин. Хуанито останется только героически сдаться. Милая сестричка и дома терпеть не могла, когда ее „кидали“… Номер три — у Хуанито не получается сместить Фуэнтеса. И вот этот вариант самый хреновый. Патовая ситуация. Тогда придется идти ва-банк и говорить с доном Иниго в открытую: либо концессии, либо завтра тебя тут не будет… „Чисто пацанский“ бизнес, блин… Как я этого не люблю!»
Да. Влад действительно не любил вырывать какие-то обещания силой. Но дома его ждали Исабель и дети. Если — вернее, когда — к Сен-Доменгу подойдет вражеская эскадра (а это рано или поздно все равно случится), республике понадобится большое количество оружия. Лотарингской руды из Европы не навозишься, да и железо из нее выходит не самое лучшее. Стволы пушек раздуваются или прогорают после четырехсот выстрелов, если не раньше. Шведскую везти накладно: французские торговцы строго следят, чтобы Сен-Доменг соблюдал условия договора и не возил сырье из других европейских стран. Ушлый месье Аллен, уцепившись за эту оговорку — «европейских стран», — и предложил в итоге договориться с Кубой о поставках либо руды, либо железа в слитках. Неумолимый закон экономики гласил: перевозка готовой продукции или полуфабрикатов выгоднее перевозки сырья. Потому на заседании Торгового совета республики было принято решение создать концессию с кубинцами. А после утверждения этого решения Триумвиратом оставалось лишь договориться… Вот это и оказалось самым сложным. Однако жен и детей придется защищать. Сен-Доменгу нужно оружие. Кубе тоже нужно оружие. А коль кубинский правитель не понимает таких элементарных вещей, его стоит заменить на того, который понимает.
«Мексика скоро покажет Испании большую фигу. — Влад, не получавший новостей уже третью неделю, анализировал ту информацию, которой располагал. Благо обстановка способствовала такому анализу: залитая солнцем набережная, тихий плеск волн, песня матросов, гулявших в какой-то таверне, голоса торговцев, зазывавших прохожих в свои лавки… Словом, мирная жизнь. — Там ведь война идет. Самая настоящая гражданская война, со всеми вытекающими последствиями: и те, и другие режут друг дружку, молясь каждый своей Мадонне. Хороший урок этой ушибленной на всю голову королеве: нельзя стричь шерсть вместе со шкурой, можно вовсе ни с чем остаться. Что же это означает для нас? Мало чего хорошего, если честно. Ведь тогда то, что осталось от Испанской империи, можно будет приватизировать практически безнаказанно. А нам это ну никак не интересно — заиметь под боком кучу английских или французских колоний… Вот черт, я начинаю рассуждать как политик, — мысленно усмехнулся Влад. — Что значит — три месяца вести переговоры…»
От Гаваны до Мехико по прямой почти тысяча морских миль. Если верить картам Джеймса — девятьсот шестьдесят. Приличное расстояние. Пока оттуда дойдет какая-то новость до Веракруса, пока из Веракруса придет попутный корабль, утечет немало времени. И ни Влад, ни дон Игнасио де Фуэнтес, ни Хуанито Перес не ведали, что там сейчас происходит. Могли только строить предположения. Потому десятое марта 1679 года оказался для них обычным рутинным днем. Для Влада это был день накануне отъезда. И только. Никто из них не знал, что сегодня, за тысячу миль от Гаваны, состоялось генеральное сражение между роялистами и повстанцами. Верные королевскому престолу войска в десять раз уступали противнику по численности, но их выучка все-таки сказалась: даже понеся большие потери, испанцы сами нанесли повстанцам серьезный урон в живой силе.
Все же натиск мексиканцев был так силен, что роялисты были вынуждены отступить и укрыться за стенами Мехико.
Поле боя осталось за повстанцами. Что по неписаным законам тех времен означало победу. Но, выиграв сражение, выиграли ли они войну?
Одной Мадонне это и было ведомо. Не потому ли она продолжала плакать и после битвы?..
Глава 5
Боже, храни короля!
1
За десять, без малого, лет знакомства Джеймс успел хорошо изучить характер своей женушки. То, чем она занималась все последние годы, требовало отдачи почти всех сил, как физических, так и душевных. Профессия политика предполагает наличие стальных нервов. У Галки они действительно были стальными. Во всяком случае, у всех окружающих складывалось именно такое впечатление. Но чем крепче она держала себя в руках, чем дольше старалась избегать конфликтов, тем страшнее в конце концов бывали эти взрывы… Потому Джеймс ни капельки не удивился, когда его дражайшая половина ворвалась в Алькасар де Колон словно ураган. Лицо красное, перекошенное от ярости, вся какая-то всклокоченная, будто злющая кошка, разве только не шипит. И сразу же дала слуге-негритенку крепкую затрещину: «Кто так полы надраивает! Я тебя учить должна, салага?!! Вон на кухню!»
Ну вот, опять…
— Эли… — начал было Джеймс.
— Что — Эли?!! — рыкнула милая супруга, влетая в кабинет. — И ты тоже меня доставать будешь?.. Фрау Эбергардт, выйдите! — это уже секретарше, опешившей от столь эффектного явления мадам.
— Но, фрау Эшби, я только приступила к разбору писем! — возмутилась секретарша. Эта сухая сорокалетняя немка, дочь юриста и жена чиновника, оказалась идеальным секретарем, отлично знавшим свою работу. И, кстати, еще ни разу не имела сомнительного удовольствия наблюдать хозяйку в гневе.
— Бенигна, выйдите немедленно! — Галка рявкнула так, словно отдавала приказ идти на абордаж. А когда секретарша выскочила из кабинета, едва не потеряв по дороге свои очки, мадам генерал наехала на мужа: — Что ты смотришь на меня, будто в первый раз увидел?!
— Пытаюсь понять, в чем дело, — Джеймс в такие минуты всегда был удивительно спокоен. Плохое настроение Галки следовало пережить, как шторм.
— В чем дело? — фыркнула миссис Эшби. — Хочешь знать, в чем дело? Выйди на улицу, дорогой! Там иногда такое происходит, чего ты не увидишь ни здесь, ни на мостике!
— Все ясно: тебя кто-то не на шутку рассердил, — совершенно серьезно, без малейшего признака иронии проговорил Джеймс. — Эли, я прошу тебя немного успокоиться и рассказать, что произошло.
В таком состоянии Галку выводила из себя даже микроскопическая попытка сопротивления. Эшби это знал как никто другой, потому и говорил на редкость спокойным, даже умиротворенным тоном. На шум уже приоткрылась дверь в соседнюю комнату, и в эту щель всунулась вихрастая голова. При виде рычащей от ярости мамы и спокойного, но скрывавшего волнение папы Жано округлил глаза. Галка, стоявшая к двери спиной, не могла его видеть. Но Джеймс незаметно подмигнул малышу. Жано понимающе кивнул и скрылся… План Джеймса имел все шансы сработать, но именно в этот момент очень некстати явился Хосе. И, как назло, с улыбкой во все тридцать два зуба.
— Что такое? — увидев новую «жертву», Галкина ярость опять выплеснулась наружу. — Ты где был?
— В порту, — опешил Хосе. Такого приема он точно не ждал. — Пошел повидаться с Рыжим. А что?
— А то, что ты должен был сидеть учить французский, очередной «банан» исправлять! — вскипела Галка. — Дружба — это замечательно, но она будет еще замечательнее, если ты перестанешь хватать плохие оценки! Фиг ты у меня теперь в порт пойдешь, пока уроки не выучишь, понял?
Обиженный Хосе раскрыл рот, дабы возмутиться, но вовремя заметил мимику Джеймса. Мол, лучше помолчать, братец. И вообще, как можно скорее убраться в свою комнату.
— Хорошо, я уже иду. Учить французский, — мальчишка попятился к двери. — Уже иду… Ой! — пискнул он, едва не перецепившись через порог. Галка изобразила зверский оскал, и Хосе, не рискуя больше ее провоцировать, мигом смылся.
Из соседней комнаты вышла чернокожая нянька с маленьким Робертом на руках. Жано выбежал из-за ее широкой юбки и бросился к маме, будто ничего не случилось… Как бы ни был силен приступ ярости, Галка никогда не обрушивала ее на детей. Роберт еще слишком мал, а Жано… Почти пять лет парню, уже все прекрасно понимает. Да и не хотелось без причины орать на ребенка, еще до рождения оставшегося без отца. Впрочем, если хорошо подумать, и без матери тоже.
С тихим стоном миссис Эшби упала на стул.
— Ладно, мальчики, вы меня одолели, — сказала она, чувствуя, как подступает новый приступ — на этот раз головной боли. Взяла у няньки малыша, усадила к себе на колени.
— Мам, не сердись, — Жано произнес это так серьезно, словно ему было не четыре с половиной года, а все сорок. — Охота тебе на всяких дураков обижаться?
— Джон, что за выражения? — Джеймс, заметив, что супруга, еще не остыв, собирается сказать сыну что-то нехорошее, счел нужным вмешаться. — Не слишком ли мало тебе лет, чтобы ты мог говорить подобные слова?
— А сколько мне должно быть лет, чтобы я мог их говорить, папа? — все так же серьезно сказал Жано.
Галка, не выдержав, прыснула.
— Это заговор, — нервно хихикнула она. — Коварный заговор с целью рассмешить меня до полусмерти.
— Совсем другое дело, — мягко улыбнулся Джеймс. Женушка больше не орет, в драку не лезет, возится с детьми… Как мало, оказывается, нужно джентльмену для счастья.
Способ Джеймса — сунуть своей драгоценной детей в руки, чтобы отвлеклась от иных проблем — всегда действовал безотказно, и все же прошло не меньше получаса, пока Галка успокоилась. Вот тогда мистер Эшби отправил сыновей с нянькой в детскую и приступил к допросу с пристрастием.
— А теперь рассказывай, — он повернул один из резных испанских стульев и сел напротив супруги с таким видом, будто собрался посадить ее под домашний арест до конца исповеди. — Ты у меня человек горячий, но чтобы довести тебя до такого ужасного состояния, нужно хорошо постараться.
— Это верно, — покривилась Галка. «Шторм» давно утих, но чувствовала она себя, мягко говоря, не очень.
— Не хочешь рассказывать?
— Нет, Джек. Просто выбираю, с чего начать…
— Ба, а чего это хозяйка дерется? Ты ж говорила, наши господа вовсе даже не плохие люди, хоть и пираты.
— Дурачок ты, Ги, — заворчала на внука кухарка, старая толстущая негритянка. Яркий тюрбан, в который она превратила подаренный хозяйкой алжирский платок, казалось, прирос к ее голове. — У них на кораблях старшие младших только подзатыльниками и учат. Скажи спасибо, что господа не захотели продать тебя с матерью испанской семье. Я слышала, в том доме подзатыльников слугам не дают. Зато почти каждый день кого-то на конюшне порют… Ну и чего ты тут расселся, бездельник? Тащи воду, не то я тебя сама половником огрею!
Гнев суровой бабушки казался мальчишке куда страшнее, чем все подзатыльники госпожи, и он, подхватив ведро, мигом умчался за водой.
Галка терпеть не могла жаловаться. Даже мужу. Даже если ее как следует допекли. Поэтому рассказ вышел не очень складным. Но все же Джеймсу удалось вытянуть из нее всю эту историю. Галка, что в общем-то напрашивалось по логике вещей, решила начать с начала. И поведала, как ее сперва раздраконили два испанца, искренне не понимавших, почему они должны платить какие-то налоги в городе, основанном испанцами, словно в какой-то иной стране. Обычно такие дела решались на месте, в лицензионной конторе. Но эти два остолопа явились с жалобами к месье Аллену, а получив там от ворот поворот, пришли к генералу Сен-Доменга. Опять-таки с жалобами. Правда, они не на ту напали. В таких случаях Галка за словами обычно не лезла, сразу объясняла, куда должны идти столь непонятливые сеньоры и какие действия при этом совершать. Но сегодня все не заладилось с самого утра. Купцы не стали угрожать, как это обычно за испанцами водилось. Они начали плакаться на трудные времена, на сварливых супружниц и большое количество детей, которых им оные супружницы успели подарить за годы совместной жизни. Галка ограничилась искренним советом либо платить налоги на общих основаниях, либо катиться за горизонт и больше никогда не показываться в этой гавани. Ибо, хоть и основали ее испанцы, она уже давно принадлежит не Испании. Потом с неприятным осадком на душе она отправилась к Мартину. И все бы ничего, да немец умудрился не к месту похвалить расовую теорию. А для Галки, создававшей Сен-Доменг на совершенно иных принципах, это было как удар ножом в сердце. Она вскипела, обозвала Мартина «недобитым нацистом» и посоветовала ему как можно реже воспроизводить вслух тот бред «шизика с усиками», что в итоге привел упомянутого деятеля к самоубийству, а Германию — в задницу. Мартин, как ни странно, воспринял Галкину гневную тираду совершенно невозмутимо, и, пожав плечами, вернулся к прежнему занятию — расчетам какого-то механического устройства… Кое-как удержавшись от соблазна пойти по статье восьмой Уголовного кодекса Республики Сен-Доменг (убийство с отягчающими), Галка наконец отправилась домой. В Алькасар де Колон. Путь ее пролегал по новому кварталу, где жили иммигранты-мастеровые. Проходя по улице Сен-Мартен она услышала какие-то вопли, ругательства на немецком и испанском языках… Где вы видели свару, мимо которой могла спокойно пройти Алина-Воробушек? Вот Галка и решила посмотреть, кто там порядок нарушает…
— Захожу — и вижу: целая семейка в таких милых типовых робах. Мужики все патлатые, бородатые, одеты одинаково, женщины тоже как на одном станке штампованные. И все как на подбор страшные, даже я на их фоне показалась бы королевой красоты, — едко ухмылялась Галка, рассказывая мужу этот эпизод. — А у дверей — учитель-немец и двое парней из стражи. Да не из наших, а испанцы, те, что тут и раньше стражниками работали. И все орут. Я ж по-немецки ни уха ни рыла, сразу перехожу на испанский. Спрашиваю, в чем проблема? Они разом заткнулись и уставились на меня как на черта из преисподней…
— Если ты спросила в той манере, какая за тобой водится, ничего удивительного в их реакции я не вижу, — улыбнулся Джеймс. — Обычно ты начинаешь подобные вопросы словами «Какого хрена…» или «Что за фигня…»
— Будешь надо мной прикалываться — ничего больше не расскажу! — Галка, сперва обиженно фыркнув, не выдержала и коротко рассмеялась. — Ладно, продолжаю. Пока они дружно подбирали с пола челюсти, я повторила вопрос. На этот раз тише и вежливее. Господин учитель опомнился первым и все объяснил. Мол, эти господа приехали сюда с детьми школьного возраста, и обязанность учителя, раз уж дети живут в квартале, прилегающем к его школе, состояла в их переписи и распределении по группам. Но родители воспротивились этому, а ведь начальное образование в республике является обязательным. Представляешь, Джек, эти… господа принадлежат к какой-то дебильной секте, которую со скандалом выперли из Ганновера. Они считают школы порождением дьявола. Мол, детишкам достаточно уметь читать Библию, а больше ничего им в жизни не потребуется. Учителю ответили немедленным отказом, предложили покинуть помещение, а в качестве аргумента предъявили дубинку. Немец, не будь дурак, тут же кликнул стражу. Прибежали как раз те два испанца, а это не салаги, ребята тертые. Короче, я явилась в самый ответственный момент. Выслушав учителя, обратилась к приезжим. Через того же учителя, раз он говорил и по-немецки, и по-испански. Типа, у нас в стране закон один для всех, и раз уж вы сюда приехали, извольте его придерживаться. Ихний главарь мне и отвечает: мол, они избранники Божьи и призваны повсюду нести свой закон. А если власти страны против, то это их проблемы… Ага, ты уже не смеешься, милый. Понимаешь, чем это грозит. Я имела возможность наблюдать у себя дома, к чему ведет Европу разрешение мусульманам жить на ее территории по своим, а не по европейским законам… Но вернемся к этим особо сознательным ганноверцам. Смотрю на них, и поражаюсь. Не лица, а рожи, даже дети смотрят исподлобья, будто на врага! В глазах совершенно непробиваемый фанатизм пополам с какой-то бычьей тупостью, а на лбу крупными буквами написано: «Есть два мнения: мое и неправильное…» Ты представляешь, эти бычачос тут будут свои законы устанавливать! Мы положили годы жизни, угробили кучу бабла, я как последняя дура из кожи вон выворачивалась, чтобы устроить тут все по-нашему, а эти едут сюда на все готовенькое и еще собираются нами рулить?!! Ну в общем, задала я им еще один вопрос: хорошо ли они подумали и собираются ли жить здесь, уважая и соблюдая наши законы?
— Задала вопрос, как в первый раз? — на этот раз улыбка Джеймса была невеселой. Что такое упертые сектанты, он знал очень хорошо: в Англии времен Кромвеля этого добра было предостаточно, да и сейчас хватало.
— Как во второй. — Галка ответила ему вовсе без улыбки. — А они мне в ответ: мол, или не сходя с места принимаешь нашу веру, или небесная канцелярия по их коллективной жалобе организует нам крупные неприятности. Ну я и задала им еще один вопрос. Теперь уже как в первый раз. Готовы ли они отправляться к черту на рога и устанавливать свои законы там? Самое им место, честно говоря. Они обиделись и заявили, чтобы я немедленно отправила их обратно в Европу. Хех! Нет, говорю, ребятки, притормозите. Вы изволили прокатиться сюда за наш счет, но не желаете принимать наши законы. Хорошо. Извольте возместить наши убытки. Честный труд — самое верное для этого средство, даже можно на обратный билет заработать. Тут они обиделись всерьез, и мне пришлось рявкнуть на них уже нормальным командирским голосом, эти долбодятлы чуть не оглохли. Испанцы уши зажали, а господин учитель не на шутку перепугался, чуть свои бумаги не растерял. Ну не ходили они на «Гардарике», что поделаешь… В общем, вот тогда и я сорвалась. Разоралась так, что стража с половины города сбежалась, думали — нападение испанской эскадры.
— Это действительно серьезная проблема, Эли, — сказал Джеймс. — Нетерпимость и фанатизм способны только разрушать. Ты верно сделала, что собралась выгнать сектантов взашей. Но никто не даст гарантию, что их появления удастся избегать вечно.
В дверь постучали.
— Войдите, — Галка говорила уже почти спокойно: с «исповедью» ушло последнее раздражение, наступил «штиль».
В кабинет пожаловала фрау Эбергардт. Как ни в чем не бывало проследовала за свой рабочий стол, с самым решительным видом водрузила на него пухлую папку, поправила очки и сурово воззрилась на мадам генерала.
— Продолжим работу, фрау Эшби? — деловым тоном, даже с некоей ноткой вызова, поинтересовалась она.
— Продолжим, — кивнула Галка, подскочив со стула. — У нас действительно дел по горло, а там еще и конь не валялся.
— А я на «Гардарику», — Джеймс ласково пожал ей пальцы — при секретарше, как и при братве, они тоже старались не особенно нежничать друг с другом. — Там тоже много работы…
Джек знает, как равнодушна я ко всяким побрякушкам. Но с этой вещицей, попавшей мне в руки под Рождество, я не расстаюсь. Вовсе не потому, что она так уж мне понравилась. Для меня это не украшение, а memento mori, привет с того света. Очередное напоминание о том, какая участь ждала бы меня, если бы я хоть раз оступилась…
У Джека день рождения как раз под Рождество, двадцать третьего декабря. В том году я подарила ему набор штурманских прибамбасов. Да не медных, а бронзовых. Правда, торговец содрал с меня столько, будто они были золотые, с бриллиантовыми вставками. На этот раз я отправилась в одну неприметную лавку. Хозяин встретил меня улыбкой во все свои двадцать относительно целых зубов… Нет, я прекрасно знала, что за гусь этот голландец: он сделал состояние на торговле пиратской добычей. Но у него в лавке иногда попадаются такие вещи, которых тут днем с огнем не найдешь. И относительно недорого. А мне, как постоянному клиенту, так и вовсе со скидкой. В общем, решила присмотреть милому золотые часы. Хозяин сразу начал вынимать коробочки, показывать товар лицом, так сказать. Мол, не подумайте ничего плохого, мадам, это не военная добыча, а честно купленное в Европе. Ага, на столь же честно заработанные денежки. Ну да ладно, сама хороша, пиратский генерал. Короче, выбрала для Джека самые изящные часы (самых мелких габаритов, и те мне еле в ладони помещались). Голландец говорит: две тысячи ливров, мадам, ведь это работа самого минхеера Гюйгенса! Кстати, тут он не соврал. Вряд ли Гюйгенс мастерил эти часы самолично, но ведь именно он придумал часовую пружину. Или не он? Эх, сколько всего полезного я забыла, а сколько полезного и не знала вовсе!.. Поторговались, он мне сбросил цену на две сотни, я достала кошелек. И тут меня будто леший за язык потянул. Посетовала, что великоваты часики для дамы, не то и себе бы такие прикупила. А голландец мне заговорщически подмигивает. Мол, есть часики и для дамы. Только стоят дороже. И вынимает из потайного отделения шкафчика очередную коробочку. Открывает. А там лежит треугольный, с немного скругленными сторонами, кулончик на длинной цепочке, посредине круглый граненый камень — то ли аметист, то ли стекло под аметист. Судя по виду, не золотой, а позолоченный. Мне в нем сразу что-то смутно знакомым показалось. «Можно посмотреть?» — спрашиваю. Голландец кивает: можно. Вот если вы на эту кнопочку нажмете, мадам, крышка откроется. Я нажала. А там…
«Сделано в СССР».
Судя по тому, как увлеченно трындел о часах лавочник, в нокдауне я пробыла недолго и он ничего не заметил. Все рассказывал о чудесах Востока и тайнах ихних мастеров. Я сразу просекла фишку: если выдам свою заинтересованность, мне вовек с этим типом не расплатиться. Повертела часы так и эдак, послушала ход механизма. «Сколько стоит?» — «Десять тысяч, мадам». — «За кусок позолоченной латуни и стекляшку? Вы с ума сошли, милейший». — «Поверьте, мадам, эти часы стоят таких денег! Я показывал их лучшим часовщикам, и никто из них — никто! — не смог повторить столь тонко выполненный механизм!» Я еще немного покрутила носом, потом обиняками выспросила, какими путями к нему попала эта забавная вещица. И выяснилось, что приобрел он часы в Порт-Ройяле у одного английского торговца, продавшего их год назад по причине банкротства. Тот в свою очередь выкупил их в январе семидесятого за целых десять фунтов у хозяина «Сломанного якоря», той самой забегаловки, где мы с братвой любили зависнуть после рейда. А к хозяину они, ясен пень, попали, когда какой-то пират расплатился ими за выпивку… Короче, я вытрясла для себя скидку, сбила цену до восьми тысяч. Забрала обе покупки и сказала — вот тебе сразу две тысячи золотом, за остальным придешь после обеда в Алькасар де Колон. И ушла с таким чувством, будто не было девяти лет выживания в семнадцатом веке. Будто я опять оказалась на том растреклятом острове и передо мной снова выбор: сидеть в кустах или выйти к пиратам… Если верить файлам отчетов из трофейного ноута, из двадцати восьми попаданцев выжили только мы с Владом и Мартин. Что сталось с водителем Мартина, мы видели. Испанцы тоже метко стреляют, и жутко мстительны: бросили непогребенное тело там, где оно упало. Типа, чтобы душа нечестивца наверняка не угодила в рай. Что случилось с остальными — можем только догадываться. Эти часы, кстати, тоже кое-какой свет пролили. Но… Кем была их хозяйка? Почему «доброжелатели» ее выбрали? В какое время она жила? В компе были упомянуты только «номера» погибших… Кажется, у моей бабули имелись похожие часики, только не треугольные и без крышки. Говорила, такие были модными в восьмидесятые годы… Я не знаю однозначных ответов на предыдущие вопросы. Однако точно знаю ответ на самый последний: какой смертью она погибла.
Рука Господа, как любит говорить отец Пабло. Если бы эти часы попались мне еще в Порт-Ройяле, кто знает, как бы все обернулось? Как бы я поступила, если бы не догадывалась, а точно знала, что это не случайность? Что где-то недалеко есть еще такие же люди из будущего?.. Не знаю. Скорее всего, ничего бы это не изменило, разве только в мелких деталях. Да и вела бы себя осторожнее.
Memento mori. Помни о смерти. Ни на миг не забывай, какой ценой оплачено твое везение вначале и кой-какие успехи в последние годы.
