Узел 3.
Сентябрь-октябрь 1944 г.
Третий день на Балтике шли маневры. Учились эсминцы, учились крейсера, над Финским заливом проносились эскадрильи самолетов. В отличие от масштабных учений предвоенных годов, когда в заключительных маневрах конца сезона упор больше делался на тактику – как хорошо сумеет командир флота «красных» условно перетопить «синий» флот с помощью имеющихся у него сил, – в данном случае было не до оперативных изысков. Открытая Балтика была нашпигована минами, там встречались германские субмарины, а то и торпедные катера, и лишний раз соваться сюда крупными кораблями было не слишком умно. В ограниченной акватории залива корабли эскадры отрабатывали совместные эволюции, проводили многочисленные стрельбы, нарабатывали ходовые часы и автономность. Такого не было давно – слишком уж много сил отнимала настоящая война, чтобы чему-то еще учиться на маневрах. Война производила естественный отбор по своим законам, и уцелевшие воспринимали это как должное: я выжил, значит, я лучше.
За ходом маневров наблюдал сам нарком ВМФ, находившийся в Кронштадте, в штабе КБФ. С ним безотлучно находились Трибуц и Самохин, командующий флотской авиацией. Трибуц Кузнецову не нравился. Круглолицый, потный и злой, с торчащими короткими усами, он был похож на морского котика и орал своей луженой глоткой в микрофон рации, словно находился в море, а не помещении штаба. Тем не менее нарком признавал, что в условиях балтийского театра военных действий Трибуц вполне справлялся со своей задачей, заставляя ходящих в торпедные атаки моряков бояться огня противника меньше, чем встречи с грозным вице-адмиралом по возвращении. Третий по важности человек в фактической иерархии Балтийского флота, «Старый Еврей Корман» (все с заглавных букв), старший артиллерист флота и выдающийся снайпер, находился в данное время на борту «Советского Союза», ведущего изо всех калибров огонь по щитам и выставленным на мертвый якорь ржавым бронированным остовам давно списанных кораблей. Кузнецов тоже предпочел бы сейчас находиться в море, ощущая на лице соленую влажность морского ветра, не долетающего до Москвы, а не слушать мелочные разносы адмирала каким-то неизвестным офицерам, неправильно составившим крайне важные бумаги.
Море! Как часто люди, носящие морскую форму и с гордостью называющие себя моряками, не имеют понятия о том, какое оно есть на самом деле. Как часто кронштадтские комендантские патрули ловят желтолицых подводников, не отдавших честь важному своей должностью береговому каперангу да еще посмевших «пререкаться», – и доставляют их, бедняг, в соответствующую контору «до выяснения». И томятся там матросы и старшины, в каменном нутре, вместо того чтобы с чистым и искренним восторгом глазеть на гуляющих по улицам живых девушек. А потом такой же бледный офицер в невысоком чине кап-лея сидит, вздыхая, в приемной и робким голосом упрашивает отпустить его матросиков, которые три недели не вылезали из железной коробки, отвыкли от устава, а в санаторий путевок не хватило всем, и нельзя ли их выпустить, а то через две недели опять поход… И суровый кавторанг строго выговаривает ему, что устав один для всех, и в этот раз он пожалеет и отпустит, если обиженный капитан первого ранга не станет лишнюю бучу поднимать, но вы должны понять, что… и так далее, и так далее, и так далее. А ведь многие и это считают морской службой.
Настоящие моряки в это время шли по заливу в кильватерной колонне, возглавляемой линейным крейсером, и сигнальщики на крыльях мостика, щурясь от долетающих даже сюда брызг, всматривались, в темнеющий восточный горизонт, из которого могли выскользнуть тени атакующих глиссеров или низкие силуэты расходящихся веером эсминцев. И штурмана, сталкиваясь лбами, чертили прокладки на ватманах: пропустишь один створ или береговой ориентир – спишут, спишут на берег без разговоров.
– Нас не остановить.
Слова командира линейного корабля, не обращенные ни к кому и прозвучавшие среди приглушенных голосов переговаривающихся офицеров, заставили Левченко обернуться.
– Что?
– Нас никому не остановить, – повторил командир «Союза», уставившись взглядом в надвигающуюся темноту. – Я не знаю, что они там думают – что русские салаги, что им путь в море закрыт… Вокруг посмотрите. Мы задавим всех.
Адмирал был несколько удивлен такими проявлениями чувств со стороны обычно строгого и прямого каперанга, но подобные слова не могли оставить его равнодушным. Только-только приведя в Архангельск отряд принятых у британцев кораблей и сразу же вызванный в Москву для отчета перед наркомом ВМФ, он, после короткой беседы, был послан в Ленинград, чтобы принять «тяжелую бригаду» на время маневров. Причиной тому послужил его опыт общения с британским линкором, но статус этот был временным и заставлял с осторожностью относиться к мелочам. Иванова он лично встретил в первый раз и не был уверен, можно ли с ним разговаривать достаточно откровенно.
– Я бы не стал вам возражать, Алексей Игнатьевич, – осторожно ответил он. – Согласен, такого я еще не видел.
Линкор приближался к району стрельб, и вышедший вперед «Кронштадт» невидимо замигал фонарем инфракрасной связи, докладывая об обнаружении цели. Через секунды принимающий аппарат на мостике «Советского Союза» выдал зуммером серию звенящих точек и тире, ответно мигнул, подтверждая прием, и вбежавший на площадку мостика сигнальщик вложил в руки Иванова тонкую бумажную полоску.
– Боевая тревога, – объявил каперанг, даже не успев дочитать передачу до конца. – Корабль к артиллерийскому бою изготовить, прислугу зенитных орудий вниз, башни на правый борт тридцать градусов, стеньговые флаги до половины по-о-днять!
Вой ревунов и топот ног сотен бегущих людей, рокотом доносящийся из глубины гигантского стального корпуса, добавились к ставшему напряженным рокоту отдаваемых команд.
– Товарищ вице-адмирал, «Чапаев» позади в девяти кабельтовых, – напомнил Иванов.
– Конечно, – Левченко, кивнув, обернулся к сигнальщику. – Теплограммой на «Чапаев»: в течение всего учебного артиллерийского боя находиться вне зоны маневрирования, постоянно поддерживать контакт, быть готовым к отражению торпедной атаки, провести учения по борьбе за живучесть.
Ему понравился стиль, в котором Иванов управлял кораблем, – четко, не допуская двояких толкований. Тем не менее он знал, что в морском бою капитан 1-го ранга не был ни разу в жизни, и с некоторой долей сомнения принимал всю эту внешнюю отточенность.
– С «Кронштадта» докладывают: цель одиночная, курс триста, скорость пятнадцать, дистанция сто пятьдесят два, просят разрешения на открытие огня индивидуально.
И тут же прозвучало:
– Корабль к бою готов!
– «Кронштадту» самостоятельно огонь не открывать, – приказал Левченко. – Цель захвачена?
Возникла пауза. Иванов, нервничая, выслушивал доклады артиллерийских офицеров.
– Так точно, захвачена. Параметры совпадают, – наконец ответил он.
– Дистанция?
– Сто сорок один, – отозвался кто-то от телефонов.
– Неплохо для сумерек!
– Так точно. Разрешите открыть огонь?
Левченко подумал, наклонив голову набок.
– Алексей Игнатьевич, вы знаете, по кому мы стреляем?
– Что?
– Ну, какого класса цель, как бронирована, что из себя представляет?
– Нет, виноват, не знаю…
– Тогда как вы можете открывать огонь главным калибром? Как выбрать тип заряда, снаряда?
– Это задача старшего артиллериста…
– Верно. Конечно. Но для этого вы должны ему сказать, к бою с каким противником он должен быть готов. Мы, кстати, стреляем по «Фрунзе».
– Что? – Иванов, казалось, был потрясен.
– Да что с вами, Алексей Игнатьевич? По «Фрунзе» стреляем, его на буксире тащат, – Левченко широко улыбнулся, довольный произведенным эффектом. – А сигнальщики до сих пор ушами хлопают, не могут такую крупную цель опознать.
– Так точно…
– Если бы мы заранее знали, что это линкор, то открыли бы огонь с максимальной дистанции. А так придется его нагонять – пока ваши сигнальщики наконец не поймут, с кем имеют дело…
Несколько минут все молчали под впечатлением вежливой выволочки, полученной командиром корабля. Тот отошел в глубину мостика, потребовал связи с дальномерщиками и, не повышая голоса и стараясь не употреблять в присутствии адмирала особенно грубых слов, тихонько их обматерил. Тем не менее пришлось ждать еще несколько минут, пока дистанция с целью не сократилось настолько, что длинный и низкий силуэт старого линкора со срезанными надстройками не был опознан. Иванов повторил свой запрос, и на этот раз Левченко соизволил дать согласие на открытие огня.
– О-хонь! – спокойно произнес командир линкора в трубку, и появившееся через секунду на лице вице-адмирала выражение несколько компенсировало ему пережитое.
– Етить твою маму! – удивленно сказал Левченко после последовавшего залпа. – Ну ничего себе плевочек!
Он видал, как стреляют линкоры, в том числе «Архангельск» с его пятнадцатидюймовым главным калибром, – но «Советский Союз» выдал такой звериный рев, что собаки завыли, наверное, до самого Хельсинки. Снопы огня, вырвавшиеся из орудий линейного корабля, вытянулись на несколько десятков метров, осветив все вокруг апельсиново-багровым светом. Управляющий огнем задержал второй залп до момента, когда у скрывающейся в тени у кромки горизонта узенькой полоски корабля-цели встали тонкие карандаши всплесков, затем дал еще один залп и почти сразу же – третий. С четвертого он перешел на поражение, и пять следующих залпов последовали с минимальными интервалами, заполняемыми ложащимися на ту же цель снарядами «Кронштадта». Затем стрельбу задробили, и оба корабля отвернули мористее, куда уже оттянулся «Чапаев», ощетинившийся выставленными в разные стороны стволами своих универсалок.
Ночью отрабатывали стрельбу с прожекторами, играли водяную и пожарную тревоги, пытались оторваться от остальных кораблей эскадры, проверяя бдительность несения вахты, уклонялись от «замеченных перископов» – в общем, развлекались, как могли. Утром провели еще одну артиллерийскую тревогу, но без стрельбы. Затем были зенитные стрельбы по низколетящим воздушным целям – задачу усложнил прошедший вдоль строя старый Р-5 с дымаппаратурой. К вечеру состоялись еще одни стрельбы средними калибрами всех трех кораблей по самоходной управляемой цели, а утром корабли эскадры уже стояли на кронштадтском рейде, заслоненные от берега цепочкой серо-стальных «семерок» Отряда легких сил.
От трапов отвалили командирские баркасы, устремившиеся к причалу, где стояла группа моряков с золотыми погонами на плечах. На подходе шлюпки скопировали боевой строй эскадры, имея головным баркас линкора с развевающимся на корме вице-адмиральским флагом. Взбежавшего по деревянной лестнице Левченко Кузнецов искренне обнял. Трибуц, серый от недосыпания, сдержанно поздоровался, пожав руки сначала вице-адмиралу, а потом командирам кораблей. На нескольких машинах доехали до штаба, где в течение четырех часов разбирали итоги маневров, обмениваясь сдержанными похвалами и менее сдержанными комментариями по поводу неудач. Линейный корабль провалил первые ночные стрельбы вспомогательным калибром, зато в дневных стрельбах главным ни разу не опустился ниже положенного для отличной оценки процента попаданий, дважды перекрыв лучший результат «Кронштадта» раза в полтора. Авианосец два раза четко перехватил «атакующие» корабли эскадры самолеты, его бомбардировщики один за другим уложили все восемь 500-килограммовых бомб в контур изображающей вражеский крейсер мишени – но зато Осадченко, командир «Чапаева», в предпоследнюю ночь учений умудрился сунуться почти под самые стволы заходящих на линейный крейсер эсминцев благодаря неправильно разобравшему семафор сигнальщику.
К вечеру этого же дня нарком ВМФ, нашедший время лично поблагодарить командиров боевых частей и старших офицеров всех трех кораблей «Тяжелой бригады», а также командиров крейсеров, эсминцев, катеров и эскадрилий флотской авиации, давших возможность первым так замечательно и интересно провести время, уехал в Москву. Оставшиеся занялись текущими флотскими делами – в основном заключавшимися в мелком ремонте и отладке различных систем на побывавших в походе кораблях.
В Москве совещание Ставки было назначено на десять вечера, и прибывший в Москву в середине следующего дня Кузнецов приехал в Кремль еще к девяти, чтобы успеть поговорить с Новиковым. Войдя в комнату, он сразу же понял, что случилась что-то плохое. Это чувствовалось по атмосфере, в которой витала опасность. Поискав глазами главмаршала авиации, он нашел того вполголоса разговаривающим с Шапошниковым. Вообще все говорили очень тихо, почти шепотом – как беседуют, когда кто-то умер. Кузнецов, однако, не привык долго раздумывать над подобными проблемами и прямым ходом направился прямо к беседующим.
– Здравствуйте, Борис Михайлович, – тепло поздоровался он со старым маршалом. – И здравствуй, Александр Саныч. Случилось что, я вижу?
– Здравствуй, Николай Герасимыч. Хорошо, что вернулся. Случилось, как же…
– В Москве или?
– Нет, на Севере. Помнишь, как раз перед твоим отъездом обсуждали перенос усилий на северное направление, с наращиванием ударов вдоль Балтийского побережья с выходом к Килю?
– Еще бы!
– Кажется, немцы нам вмазали. И как раз там.
– Черт…
– Похоже, сорок восьмой армии конец.
– Черт… Черт… Когда это случилось?
– Вчера. Без всякой подготовки. Фронт нормально шел вперед, и тут они долбанули. До сих пор не могу опомниться, как это случилось. Со Ржева такого не было…
– Борис Михайлович, успокойтесь. Я уверен, что все нормально будет.
– У тебя в Ленинграде ничего слышно не было? – спросил Новиков.
– Да нет, откуда? Я последний день в Кронштадте провел, а потом сразу сюда.
– Ну нельзя было так! Нельзя! Я же говорил! – Шапошников повысил голос, на него обернулись. Немедленно после этого в комнату вошел Сталин.
Быстро поздоровавшись с присутствующими, он прошел к своему столу и, усевшись, молча показал рукой Василевскому на уже открытую карту.
– Вчера, в шесть часов утра, – начал Василевский, – германская 4-я армия Госбаха, при поддержке части сил 2-й армии Вейса и 7-й танковой армии, нанесла мощный контрудар по войскам Второго Белорусского фронта, в течение двух первых часов полностью прорвав позиции 48-й армии генерала Гусева и раздробив их на несколько изолированных участков. 17-я стрелковая дивизия полковника Гребнева дерется в полном окружении и несет тяжелейшие потери. 3-я армия генерала Горбатова, – он показал ее положение на карте, – попыталась деблокировать дивизию, но вынуждена была перейти к глухой обороне и по последним данным прочно удерживает позиции в районе Лауенбурга. 50-я армия генерала Болдина, понесшая тяжелые потери в предшествовавших боях, оказалась неспособна противостоять удару и с боями отходит к югу. Против нее сейчас действуют по крайней мере две полнокровных германских механизированных дивизии – 18-я и дивизия «Великая Германия». Некоторые части армии дерутся в частичном окружении, и существует риск, что ее позиции также будут прорваны.
– Что предпринимается для восстановления положения? – спросил Сталин после тяжелого молчания.
– 48-й армии передан стрелковый корпус из фронтового резерва 49-й армии Гришина. Есть надежда, что он сумеет задержать продвижение Вейса и выгадать нам время для организации встречного удара.
– Один корпус?
– Товарищ Сталин, – Василевский понизил голос, что было признаком сдерживаемого волнения. – Это не стратегическое наступление. Это их отдельный тактический успех против сил одного фронта! Через два дня мы разорвем их на части, и они пожалеют, что вообще в это ввязались! 8-й Гвардейский танковый корпус Попова к утру развернется позади 48-й армии и нанесет по прорвавшемуся противнику лобовой удар. Устойчивость ему обеспечат пять противотанковых артбригад.
Он показал позиции, дугой огибающие тылы 48-й армии.
– 5-я Гвардейская танковая армия под командованием Вольского и приданный ей 8-й мехкорпус Фирсовича сейчас перемещаются западнее, изготавливаясь к удару, который должен отсечь армию Вейса. 3-й Гвардейский кавкорпус Осликовского наносит фланговый удар, а в полосе его атаки не выживают. Мы бросаем в бой все, что может двигаться, указанные мной части завтра вцепятся немцам в бока. Восьмого – переходят в решительное наступление остальные армии фронта.
Василевский остановился и перевел дыхание.
– На острие удара будет находиться 2-я Ударная армия Федюнского с 1-м Гвардейским танковым корпусом Панова, во втором эшелоне у нас будет еще одна полнокровная армия – 65-я. Одновременно 70-я поддержит Горбатова – и я уверен, что вместе они проломят германские позиции в течение дня.
– Вы и раньше были так уверены, товарищ Василевский… – Верховный, казалось, постарел лет на пять.
– Я – отвечаю – за – свои – слова – товарищ – Сталин, – четко и раздельно ответил тот, со стуком положив на стол указку, едва не скинувшую на пол карандаш Мерецкова.
– Я предлагаю вынести на рассмотрение Ставки назначение Рокоссовского командующим Вторым Белорусским фронтом, – усталым голосом сказал Сталин. Это не было ответом, но Василевский, кивнув, пошел на свое место.
К общему удивлению, никакого продолжения не последовало, и совещание закончилось весьма быстро. Все достаточно полно осознавали, какую ответственность нес на себе Верховный Главнокомандующий, но очень немногие уже понимали, почему не слишком масштабный по меркам Восточного фронта сбой в операциях фронтов вызвал такую острую реакцию Верховного.
– Ты понимаешь что-нибудь? – шепнул Новикову Кузнецов, когда все поднимались из-за стола, уже после ухода самого Сталина. Тот только кивнул, ничего не ответив.
– Слишком цифр много, плохо запоминаю, – пожаловался Кузнецов вслух. – Номера, номера… То ли дело корабль, сказано: «Червона Украина» или там «Гремящий», и сразу все ясно. – Он вздохнул, вспомнив, видимо, «Украину».
Несколько человек улыбнулись, но опять никто ничего не сказал, так что его попытка разрядить обстановку не удалась.
За последние дни произошло немало важных политических событий, и Сталину пришлось уделять не меньше времени общению с «командой» Молотова, чем с членами Ставки. В течение всего лишь первой недели сентября, сразу же после взятия Плоешти, советские войска вошли в теперь союзный Бухарест. 4-го из войны вышла Финляндия, оружием и упрямством добившаяся уважения огромного восточного соседа. 5 сентября Советский Союз догадался официально объявить войну Болгарии, 7-го Венгрия объявила войну Румынии, собираясь оттяпать у нее остатки Трансильвании, пока не пришли большие дяди и не прибили обоих. 9 сентября Болгария, продержавшаяся против Советского Союза целых четыре дня, благополучно сдалась. Это событие имело дополнительный юмористический оттенок, поскольку еще 8-го Федор Толбухин был назначен председателем Контрольной Комиссии в Софии. В обилии политических заявлений и колебаний политических весов в мелких отношениях европейских стран наиболее важным фактором была Финляндия, выход которой из войны позволил высвободить немало войск и авиации. 10 сентября армии Ленинградского и Прибалтийских фронтов, поддержанные с юга развернувшимися Белорусскими, перешли в стратегическое наступление на трехсоткилометровом фронте, продавливая оборонительные пояса и выжигая узлы сопротивления огнем и раскаленной сталью. Отчет Кузнецова Ставке откладывался несколько дней подряд, хотя его письменное заключение ее члены получили на следующий день после возвращения наркома ВМФ из Ленинграда. Совещания и доклады длились до трех-четырех часов ночи, вызванные с фронта генералы, серые от недосыпания, к своему удивлению обнаруживали, что и сидящие в Москве отцы-командиры выглядят не намного лучше.
Решение о снижении темпов наступления для получения выигрыша во времени, принятое всего-то две недели назад, не привело ни к чему, кроме самого факта переноса центра тяжести удара советской армии на несколько сот километров севернее. Ставка спешила. В последний день августа американцы вышли на старую французскую «Линию Мажино», 3 сентября британцы взяли Брюссель, и генерал-лейтенант сэр Майлз Домпси объявил Бельгию свободной. 10-го американские войска взяли Люксембург (значение этого события для Европейского театра военных действий, как с иронией высказался Сталин, невозможно было переоценить). 11 сентября, одновременно с началом советского наступления, американская 1-я армия перешла границу Германии к северу от Трира.
Было уже ясно, что Германии приходит конец, и договориться с западными союзниками ей пока не удалось. Тем не менее стало известно, что десятого числа Рузвельт и Черчилль встретились в канадском Квебеке – вероятнее всего, для совещания о том, что же все-таки делать с Советским Союзом. Никаких подробностей о ходе этой встречи узнать не удалось, но московское командование на всякий случай приготовилось к худшему. В войска начали поступать пособия по технике и опознавательным знакам западных членов Коалиции – но пока это логически объяснялось обычными мерами предосторожности против нежелательных инцидентов, именуемых в английском языке «Friendly fire», то есть «дружественный огонь». Это подняло общее настроение – казалось, что победа уже близка, еще чуть-чуть надавить, и упираемые в спину англичанами и американцами немцы развалятся.
Этого, однако, все не происходило и не происходило. Многочасовая артподготовка и десятки тысяч самолетовылетов за несколько дней выжгли первый эшелон противника, попавшие в ловушку у Лауэнбурга германские дивизии методично уничтожались артиллерией и давились траками танков. Накал воздушных боев над северным участком фронта достиг своего максимума к 15 сентября, после чего истребительные полки воздушных армий Журавлева, Науменко и Вершинина полностью очистили небо для штурмовиков и бомбардировщиков, еще более увеличивших число вылетов. Представители Ставки непрерывно находились в войсках, толкая фронты вперед двумя огромными стрелами. 18 сентября Жуков и Василевский на один день прилетели в Москву и прямо с аэродрома направились на чрезвычайное совещание Ставки. Представляя два бронированных кулака, сжатых своими секторами фронтов, они были признанными лидерами не терпящего мягкотелости оперативного искусства Восточного фронта.
– Кто первый? – улыбаясь, спросил Сталин, обращаясь сразу к обоим. Его привычка стравливать между собой людей по мелочам была не такой уж безобидной – однако открытой конфронтации он не терпел, пресекая ее жестко.
– Я полагаю, Александр Михайлович, как начальник Генштаба, имеет право первого голоса, – спокойно ответил Жуков. Подколоть его такой мелочью было просто нереально.
– Хорошо, – согласился Сталин с такой интонацией в голосе, будто его пришлось долго уговаривать. – Товарищ Василевский, начинайте, пожалуйста.
Василевский отдернул занавеску с широкой карты, захватывающей своим нижним краем Познань, и, глухо кашлянув, начал излагать положение дел на северном направлении.
– После того как решением Ставки 1-й Белорусский фронт был передан Георгию Константиновичу, на северном направлении, имея своей стратегической целью Штеттин, развивают наступление войска Ленинградского, 3-го, 2-го, и 1-го Прибалтийского фронтов, а также 3-го и 2-го Белорусского, – указка двигалась по карте, показывая сектора каждого из них. – Выгодное географическое положение, то есть пологое снижение к югу кромки Балтийского моря, а также успешное развитие наступления наших южных соседей, позволило значительно уплотнить порядки наступающих войск, глубоко их эшелонировав по оси восток-запад. Оставив южнее Варшаву, войска 2-го Белорусского фронта, значительно усиленные за счет резервов других фронтов и имеющие ближайшим южным соседом 70-ю армию Гусева, разворачиваются севернее, стремясь к соединению с войсками 3-го Белорусского фронта в районе Заальфельда. Это позволит нам отрезать значительную часть сил германской группы армий «Центр» – точнее, того, что от нее осталось к настоящему моменту. Остальные фронты наступают практически строго на запад, имея по три-четыре общевойсковых армии в первом эшелоне. Несмотря на все их усилия, добиться решительного прорыва фронта, как это было в начале лета, им пока не удается, поэтому массированный удар бронетанковых и механизированных частей отложен до развития определенного успеха. В настоящее время германская группа армий «Север» с тяжелыми боями отходит на запад, используя каждую водную преграду в попытках хотя бы временно стабилизировать фронт.
Василевский остановился и отпил воды из полного стакана, стоящего на краю ближайшего к нему стола.
– Вместе с тем, против войск координируемых мной фронтов, действуют следующие германские армии: из состава группы «Север» – 2-я и 16-я общевойсковые, а также остатки 18-й, из группы «Центр» – 3-я танковая и 4-я общевойсковая, плюс, по некоторым данным, еще и 7-я танковая армия. Против 3-го Белорусского фронта также действует танковый корпус «Герман Геринг». Таким образом, – Василевский со значительностью посмотрел на Жукова, – даже в случае стратегического прорыва на северном направлении ожидать молниеносного продвижения наших мобильных частей вдоль Балтийского побережья, по меньшей мере, рано, поскольку наши войска располагают здесь лишь одной танковой армией – 5-й Гвардейской, понесшей значительные потери при ликвидации германского прорыва. И, к тому же, передавшей сразу три, – здесь Василевский сделал ударение, – танковые армии Георгию Константиновичу. Оставшиеся мобильные части мы собрали в единый кулак – это корпуса Попова и Панова, два механизированных корпуса и 3-й Гвардейский кавкорпус. Из них наиболее боеспособны первые два.
Голос и выражение лица Василевского вновь стали жесткими:
– Силы, которые мы получили с Карельского фронта, незначительны, кроме того, большая их часть перебрасывается южнее. Я прошу членов Ставки обратить внимание на создавшееся нетерпимое положение на северном стратегическом направлении, где мы пытаемся добиться перелома, аналогичного южному, не имея при этом достаточных для этого сил. Я понимаю, что центральное направление весьма важно, но всего лишь две недели назад Ставка решила перенести основные свои усилия на север, так?
В помещении повисла тишина. Все посмотрели на Сталина, который молча поигрывал тяжелым карандашом, – не расхаживая по кабинету, как он обычно любил, а сидя на месте.
– Я, признаться, испытываю некоторые сомнения, – задумчиво произнес Верховный. – По поводу того, стоит ли нам продолжать придерживаться плана переноса основных усилий… на север. – Он снова помолчал. – Товарищ Василевский, ви закончили? Товарищ Жуков, а что ви скажете по этому поводу?
– Так точно, товарищ Сталин, закончил.
Василевский, тяжело ступая, вернулся к своему месту, в то время как Жуков поднялся и открыл соседнюю карту, с кирпично-красным пятном Берлина прямо у левого среза. У Василевского вдруг всплыла смутная ассоциация с детством и со школьным уроком – но он постарался отбросить все лишние мысли, сконцентрировавшись на главном.
– Я, конечно, понимаю чувства Александра Михайловича, – сказал Жуков, раздувая ноздри. – Но складывающаяся на центральном направлении обстановка не допускает двояких толкований. Сюда, и только сюда, нужно бить, бить и бить, всей мощью, всем, что у нас есть. На данный момент, – он полуобернулся к карте, – активными являются фронты: 1-й Белорусский Рокоссовского, 1-й Украинский Конева и вновь образованный 4-й Украинский фронт генерала Петрова. Наши южные соседи, 2-й и 3-й Украинские фронты, в настоящее время не предпринимают никаких масштабных действий, используя предоставленную паузу для переформировки и накопления сил.
Жуков говорил напористо и агрессивно – так, что его слова изначально воспринимались, как имеющие большее значение. Все привыкли, что наиболее важной операцией всегда руководил Жуков, и его напористость часто приносила свои плоды, заставляя Ставку принимать его собственное мнение как наиболее верное, давая Жукову почти все, что он попросит для очередного удара. До сих пор об этом никто, кроме обделенных, не пожалел.
– Против нас действуют значительные силы, но я сомневаюсь, что немцам удастся еще долго выдерживать такое давление, которое мы на них оказываем. У немцев на нашем участке имеются две танковых армии, 1-я и 4-я, но остались ли у них танки? По данным нашей авиаразведки, после летних операций танков там не осталось совсем. 17-я армия Шульца и 9-я армия пытаются действовать против 1-го Белорусского фронта, но Константин Константинович дает им прикурить настолько сильно, что даже переименовывать группу «А» обратно в «Центр» не было особого смысла – через две недели ее можно будет смело расформировывать. 1-я венгерская армия, как известно, сдалась, и образовавшуюся на ее месте дыру немцы пытаются заткнуть чем попало – в частности, перебрасываемым туда 11-м корпусом.
Жуков, очертив на вертикальной карте расположение немецких армий, подошел к большому столу и развернул более крупномасштабную карту, придавив норовившие свернуться края свинцовыми гробообразными грузиками.
– В ожидании появления разрывов в перерастянувшемся севернее и южнее Лодзи германском фронте мною созданы два мощных кулака из бронетанковых, механизированных и кавалерийских частей, которые перейдут в решительное наступление при первой же возможности. Мы сделали так на Северной Украине, и я не вижу причин, по которым мы не можем рассчитывать на успех здесь. Итак, – указка Жукова ткнулась в Лодзь, – 1-й Белорусский фронт, в состав которого включены 2-я Гвардейская танковая армия Богданова и 1-я Гвардейская Катукова, переброшенные с 4-го Украинского, нанесут двойной удар севернее Лодзи в направлении на Шубин и южнее – на Познань. Дополнительный отвлекающий удар чуть южнее самой Лодзи нанесут 9-й танковый корпус Кириченко и 7-й кавкорпус Константинова, которые должны на максимальной скорости выйти к Косцяну и продемонстрировать угрозу флангу германской 9-й армии.
Жуков оглядел присутствующих, ожидая комментариев, но Сталин поднял на него вопросительный взгляд и снова склонился над картой, заставив маршала продолжить.
– Одновременно один мощный удар нанесет 1-й Украинский фронт, 4-я танковая и 3-я Гвардейская танковая армии которого в течение недели должны выйти к рубежу Лешно—Бреслау. Еще южнее предполагается серия локальных ударов силами 1-го Гвардейского кавалерийского и 31-го танкового корпусов. Сюда не входит 4-й Гвардейский танковый корпус Полубоярова, который нам пришлось отвести с фронта после тяжелых потерь, понесенных им в боях с германским 42-м корпусом, а также 1-й Гвардейский танковый корпус Баранова и 25-й танковый корпус генерала Фоминых, остающийся в резерве фронта.
– Да… – протянул Сталин. – Это, конечно, впечатляет. Я думаю, что немцам пора снимать сапоги. Ваш «Первый сельскохозяйственный фронт» им крови-то пустит…
Увидев недоумение, появившееся на лице Жукова, Сталин, рассчитывавший именно на такой эффект, с удовольствием пояснил:
– На одном фронте у вас и Гусев, и Курочкин, и Коровников с Рыбалко, и даже Гусаковский с Барановым. Вы что это там себе думаете, колхоз завести?
– Надо еще учесть Конева, – согласился Жуков. – Да и Гречко туда же. Один только я не вписываюсь…
Он хотел было пошутить по поводу «сельскохозяйственного вредителя» – но вовремя прикусил язык. Употреблять это слово при Сталине лишний раз не стоило, даже в такой обстановке.
– С вашим планом я согласен, – очень мягко сказал Сталин. – Думаю, что и остальные члены Ставки меня поддержат.
Все закивали. Возражать тут было глупо, план был впечатляющ и даже красив – хотя и прост, как мычание. Общевойсковые армии при массированной артиллерийской и авиационной поддержке изматывают немцев, потом в наступление переходят ударные и гвардейские армии, боевые порядки которых насыщены танками и самоходными орудиями. Эти армии, при определенных усилиях, вскрывают фронт на значительном протяжении, как нож консервную банку, – а в прорывы бросаются танковые армии и конно-механизированные группы.
Кончается корпус, поднявшийся первым,
Сметает его огневое поветрие,
Маршал бросает в прорыв резервы,
И батальоны уходят в бессмертие.
Новиков находился в войсках, замененный в Москве Головановым. Мотаясь из армии в армию, главный маршал авиации пытался хоть как-то координировать на межфронтовом уровне не слишком развитую систему управления советских ВВС. Если на фронт приходилось по две воздушные армии, то между собой они еще могли кое-как спланировать совместные операции, но с армиями фронта «через один» севернее или южнее они уже не имели никакого взаимодействия и часто не были даже в курсе, чем те конкретно занимаются в настоящий момент. К концу третьей недели сентября Новиков добрался до Ленинградского фронта, отчаянно рвущегося вперед по самой кромке Балтийского побережья. Фронт с традициями и историей, с тельниками под бушлатами пехотинцев и боевым кличем атакующей морской пехоты, фронт, где мало-мальски прослужившие солдаты по звуку могут отличить морские пушки, бьющие с воды, от тех же пушек, установленных на бронепоездах, – слишком уж по-особому расходится звук над водной поверхностью.
Балтика встретила главмаршала проливным дождем, и штабной ЛИ-2 едва не разбился, заскользив при посадке на мокрой полосе. Штаб 13-й воздушной армии располагался в нескольких километрах от крупного аэродрома, где базировались сразу четыре полка и несколько отдельных эскадрилий армейского подчинения.
– Товарищ главный маршал авиации… – с рукой, прижатой к промокшей фуражке, к самолету подбежал полковник в плащ-палатке.
– Брось-брось, – отмахнулся Новиков. – Быстро куда-нибудь.
Они пробежали несколько десятков метров по кипящим от падающей воды лужам. Навстречу, взвизгнув, подрулил «хорьх», бешено мотающий «дворниками» по ветровому стеклу, главмаршал с полковником запрыгнули внутрь, и дверца машины сразу отгородила их от бушующей снаружи непогоды.
– Ну что, как обстановка? – спросил Новиков, стряхивая с колен тяжелые капли.
– Плохая обстановка, товарищ главный маршал…
– Можно Александр Саныч.
– Так точно. Тяжелые бои в течение всей последней недели, несем крупные потери. Слава Богу, что погода сегодня такая, хоть передышка ребятам будет.
Новиков посмотрел на него с некоторым удивлением.
– Полковник, доложитесь и объясните, что за ерунду вы несете, извиняюсь за выражение?
– Полковник Кремзер, зам начальника штаба 13-й воздушной армии. Очень тяжелая обстановка в воздухе со второго дня наступления, Александр Саныч, командарм вам сам доложит. Но такого я не видел, пожалуй, с сорок третьего. Сплошной клубок в небе, немцы озверели совсем.
Машину резко тряхнуло, и Новикова ударило о боковое стекло.
– Поосторожней, герой, не картошку везешь, – буркнул маршал с неудовольствием.
– Виноват, – не оборачиваясь, ответил шофер, наклонившийся к стеклу так, что чуть не утыкался в него носом. Дождь усилился до такой степени, что разглядеть что-либо за сплошной пеленой воды было сложно.
– М-да… Вовремя сели, – заметил Новиков. Полковник кивнул, полностью соглашаясь. Если бы главмаршал гробанулся на посадке, можно было бы сразу стреляться.
В штабе армии, куда они доехали минут через пятнадцать (ненамного быстрее, чем если бы шли пешком в хорошую погоду), их встретили растопленным камином, коньяком, горячим ужином и прочими редкими радостями прифронтового комфорта, доступного генералам. По отчету командарма, не сумевшему поймать Новикова в его перелетах с аэродрома на аэродром, воздушная армия дралась с полным напряжением и действительно несла тяжелые потери. К удивлению маршала, немцы ввели здесь в бой значительные силы истребительной авиации – которых у них, как считалось, уже не должно было быть. Противник дрался с ожесточением, которого фронт давно не встречал в своих операциях.
– Непрерывные воздушные бои на всем протяжении нашей оперативной зоны, – говорил командующий воздушной армией Рыбальченко, кусая себя за ус. – Штурмовые и бомбардировочные части атакуются непрерывно, мы вынуждены задействовать львиную долю истребителей на их прикрытие. Некоторые истребительные полки сведены за неделю к трети списочного состава, в штурмовых подразделениях положение ненамного лучше. Насыщенность германских позиций зенитными средствами просто невероятная.
Он постучал по карте карандашом.
Генерал-лейтенант прямо посмотрел в лицо Новикову. Тот был мрачнее ночи за окном.
– Я докладывал командующему фронтом неоднократно, но никаких мер не предпринимается, – продолжил командарм, слегка повысив тон. – Такое положение недопустимо! Мало того, что армия не получала новых машин и летчиков в течение почти месяца интенсивнейших боев, так еще мы должны выделять летчиков в распоряжение главупра без всяких объяснений! Я не знаю, чем вызван этот приказ, но как его выполнить – просто не представляю. Летчики падают от усталости или падают мертвыми, мы сумели собрать пять сводных эскадрилий, оставив машины в их старых полках, но это еще более обескровливает армию. Еще неделя таких боев – и все. Я закончил.
Новиков мрачно молчал. Рыбальченко молчал тоже, поскольку считал, что сказал уже достаточно для немедленного снятия с должности.
– Я не буду отчитываться перед вами о причинах и целях своих распоряжений, – наконец произнес маршал. – Но могу заверить вас, что это не моя прихоть и не глупость. Приказ этот был отдан именно в такое время, в какое диктовала обстановка. Я, конечно, виноват в том, что оторвался от центрального управления, а Александр Евгеньевич не сумел донести до меня тяжесть сложившейся обстановки, но такого я тоже не ожидал…
Он немного подумал и подытожил:
– Выполнение приказа о выделении эскадрилий разрешаю отложить.
Командарм явственно перевел дух.
– Ну не ругайся, не ругайся, – сказал Новиков. – Кто ж знал? Такое сейчас только на Третьем Белорусском. Ладно, две истребительные авиадивизии получишь завтра же, еще одной попрошу Науменко поделиться, у него сейчас тихо. Активных действий не прекращать! Балтийцы помогают тебе?
– Помогают, так точно.
– Вот и хорошо. Пусть возьмут на себя всю кромку берега, на весь радиус, чтобы тебе о ней думать вообще не пришлось. Я завтра буду в Кронштадте, поговорю с Самохиным – уверен, что он не откажет. Еще чего?
– Людей в полки.
– Будут. Из ленинградских учебных полков получишь. И технику россыпью завтра же начнут перегонять. Доволен?
– Доволен, Александр Александрович. Сердце болит, какие потери…
– Отвык уже…
– Да, отвык. Не сорок второй ведь на дворе и не сорок первый. Пластают нас, как повар свинью…
– Ладно, это временно, я надеюсь. Вот ведь южные соседи твои тоже подрались будь здоров, а теперь ходят как по Невскому.
– Угу…
– Ну-у! Ты, Семен Дмитрич, я вижу, совсем загрустил. Давай лучше выпьем с тобой, чтоб они все сдохли – и у меня на душе спокойнее будет.
Новиков улетел на следующий день, после того как поговорил по спецсвязи с Москвой, Ленинградом и штабом 15-й Воздушной армии. Спокойнее на душе у него так и не стало, слишком уж серьезными были возникшие у 13-й Воздушной осложнения. Не то чтобы с ними нельзя было справиться совместными усилиями нескольких фронтов – но больше всего Новикова тревожила мысль о том, где немцы сумели найти авиационное топливо для таких интенсивных боев. Разведке об этом ничего не было известно, а все попытки выявить движения колонн заправщиков по прифронтовым дорогам наталкивались на решительное противодействие. Вообще авиаразведка снизила качество своей работы по сравнению с тем, чего ей удавалось добиться еще полгода назад, перед самым летним ударом, и Новиков отметил про себя, что на это нужно обратить особое внимание. По словам командарма, за последние три недели удался только один глубокий полет армейского фоторазведчика «бостон», которому вместе с прикрывавшими его «аэрокобрами» в течение всего пути пришлось отбиваться от «фоккеров». Проявленные пленки показали такую плотность рубежей обороны в пятидесяти километрах от нынешней линии фронта, что Говорова едва на месте не хватил кондратий. Натолкнись фронт на эти позиции без разведки – там бы все и остались висеть и лежать: на колючке в тридцать два кола, на рвах, на эскарпах, во взаимно перекрывающихся секторах обстрелов дотов и дзотов.
Новиков добрался до Ленинграда измотанный болтанкой и тяжелыми мыслями. Было ясно, что в Москву надо лететь не мешкая, – но, нутром чувствуя критичность ситуации, он хотел еще раз лично проверить, как идут дела у Покрышева с командой. Радости эта встреча не добавила, скорее наоборот.
– Гарам гробанулся, – были первые слова Покрышева после приветствий.
– Что?
– Миша Гарам, из третьей эскадрильи… Ну, он еще из тридцать второго ГИАПа пришел, помните?
– Черт, да он же опытный был мужик, как это случилось? Насмерть?
– Он не виноват. На посадке уже зацепился крюком, когда в барабане заклинило трос аэрофинишера. Самолет перевернуло вверх колесами, кабина – в лепешку, Миша сломал себе все что можно, но жив, отправили в госпиталь.
– Слава Богу!
– Да уж, повезло мужику, столько всего пережить и вляпаться в трос.
– Виновных нашли?
– Как уж ведется, – Покрышев развел руками. – Виновных, не виновных, но крайних точно нашли. Тросы не поменяли вовремя, волокна на изломах посеклись и оттопырились – вот и заклинило…
– Почему не поменяли?
– Пять дней в море потому что! И по шестьдесят взлетов-перехватов-посадок на каждого. Просто не успели! А там любой мог быть, лю-бой!
Покрышев выругался и со злобой пнул ногой камешек, неведомо откуда занесенный на бетонную посадочную полосу, где стоял маршальский «Дуглас».
Новиков провел в Питере всего час, разговаривая со злым полковником, носящим теперь темную морскую форму, и почти все это время Покрышев был мрачен. Все-таки, «чапаевская» авиагруппа была очень необычным подразделением, и проблем с ее подготовкой и обеспечением возникало куда больше, чем с родным полком. Но теперь Покрышев не променял бы ее ни на что – слишком много значило уже сделанное.
Так и не успокоенный, главмаршал улетел в Москву – вновь к проблемам с Ленинградским и 3-м Белорусским фронтами, с нехваткой обстрелянных пилотов для формирующихся частей ПВО, с нежеланием командиров отдавать хороших летчиков, с дефицитом высотных двигателей, с плохим кислородным оборудованием – и массой других неотложных дел, поглощающих его целиком. И – к мыслям о том, решатся союзники на войну или нет? Решится ли Сталин на противостояние им, хватит ли ему нервов не ударить первым, и хватит ли им всем потом сил – держаться, держаться, держаться…
Покрышев остался. Шустрая машина с курносым молодым шофером, украдкой поглядывавшим на полковника в новенькой морской форме, мчалась по обсаженному облетающими липами шоссе, полого поднимающемуся вдоль склона, где маячили зеленые купола обсерватории. Через полтора часа они добрались до Красногвардейска, до сих пор сохранившего военный вид, и, промчавшись по усыпанным желтыми листьями пыльным окраинным улицам, снова вылетели на хорошую асфальтовую дорогу. Дорога вывела к желтым зданиям старой Гатчинской школы морской авиации. Полковничий ЯК стоял уже полностью заправленный. Механик, вытирая руки промасленной тряпкой, радостно улыбнулся хмурому Покрышеву, затем принял фуражку и помог натянуть парашют. Тот, не выдержав, тоже чуть улыбнулся. Над Красногвардейском стояла отличная для сентября погода, было даже еще достаточно тепло. В такую погоду ругаться не хотелось, хотелось блаженно, по-кошачьи, щуриться на солнце.
Истребитель, поднимая клубы пыли, разбежался по полосе и рывком ушел в небо. До Кронштадта было рукой подать, и полковник не успел даже сполна насладиться ощущением свободного полета, не стесненного непрерывным напряженным ожиданием возможной схватки. Ветер из приоткрытого фонаря обвевал лицо, дышалось полно и хорошо.
Крепость, по сравнению с парками Красногвардейска, выглядела пыльной и серой, по улицам ходили патрули, придиравшиеся к козыряющим морякам, изредка проезжали грузовики, крытые потертым брезентом. Морской город, потрепанный войной, но не потерявший строгой мужской красоты. Кое-где на улице звучал смех, иногда мимо проходили пары – девушки, пользуясь последними крохами позднего «бабьего лета», донашивали цветные платья, радость удаленного от войны города. Двое молодых старшин, неспешно проходя мимо Покрышева, жизнерадостно заржали над окончанием какого-то анекдота. «Колись, селедка…» – успел полковник услышать утонувший в хохоте конец фразы, прежде чем моряки, морщась, чтобы не расхохотаться в лицо старшему офицеру, четко откозыряли ему и прошли мимо. Покачав головой в молчаливом одобрении и немного удивляясь себе, он свернул на неширокую улицу, прямым лучом уходящую от аэродромного района – туда, где в створе домов блестело море.
Ему не хотелось сейчас думать о закованном в гипсовый панцирь пилоте, который, скорее всего, никогда уже не увидит солнце вровень с собой. Это была не такая уж плохая судьба – много лучше, чем у сотен безвестных сержантов и младших лейтенантов, без всякой славы сгоревших в своих машинах за три года войны. И уж точно лучше, чем у пехоты, закапываемой в братские могилы, как грибы растущие, при каждом перемещении фронта на пять-десять километров к западу – а если к востоку, то бросаемые вообще без всяких могил, на съедение воронам. Пилоты бились и будут биться. Каким бы ты хорошим летчиком ты ни был, все равно случайность или собственная невнимательность может настичь тебя в любую минуту.
…Когда загорелся его мотор, он даже не особо удивился. Сначала температура масла на датчике начала дергаться, постепенно подползая к красной черте, потом завибрировала вся машина. Мотор чихал и плевался короткими черными дымками, трясясь все сильнее. Взяв управление на себя, Покрышев начал снижаться, внимательно глядя вокруг, чтобы выбрать место для посадки. И тут обороты двигателя начади резко падать, а затем из-под капота вырвалось пламя. Пологим скольжением сбить полощущиеся рыжие языки не удалось, а когда УТИ-4, двухместный вариант Поликарповского И-16, загорается, все кончается очень быстро. Мгновенно убрав подачу топлива, он спикировал тогда на какое-то поле, успев выровнять машину над самой землей. Потом был удар, качающееся небо над телегой, кровь из прокушенных губ, дикая, невыносимая боль в раздробленных ногах, постепенно перешедшая в ноющую, ставшую привычной. У него тоже была жесткая и скрипучая койка, воробьи за госпитальным окном и страх, что жизнь кончилась…
Сейчас Покрышев вспоминал это даже с каким-то теплым чувством – хотя, казалось бы, что здесь хорошего. Но не сдался ведь, и выжил, и вернулся на фронт, и даже снова начал летать. Так что Мише Гараму еще повезло. Остался жив, полежит по госпиталям, получит отпуск и найдет себе какую-нибудь должность при Академии или в штабе любой авиационной части. Боевому офицеру, покалеченному в аварии, не дадут остаться без дела. Главное – остался жив.
На ЯКах-3 сначала второй, а потом третьей и четвертой эскадрилий меняли моторы. Наработавшие по сотне часов, вынесшие все возможные перегрузки, ЯКи уже не выглядели сияющими, словно новенькие монеты, игрушечными самолетами, какими их запомнили первые из летчиков, попавшие в группу. Краска на обшивке плоскостей истерлась воздушными потоками до сияющего белого блеска, боковые поверхности фюзеляжей покрылись въевшимися в потертую краску пятнами от капель масла и копоти из патрубков, в пулеметах по три раза поменяли боевые пружины. В общем, по правде говоря, провоевавшие столько времени машины на фронте уже передали бы кому из летчиков попроще. Но, привыкшие за несколько месяцев к характеристикам конкретного самолета, пилоты, во многих случаях, предпочитали довести машину до хорошего состояния и продолжать летать на ней – пусть и уступающей новым несколько километров скорости. Если плексиглас покрывался желтизной и трещинами по краям настолько, что становился почти непрозрачным, его меняли, самолеты натирали бензином, чтобы выгадать немного скорости, меняли поршневые кольца – но все это требовало больше и больше времени и усилий.
Через две недели в Кронштадт должны были перегнать новенькие машины с мощным, малосерийным пока двигателем ВК-107 А, дававшим на четыреста лошадиных сил больше серийного «сто пятого», но многие относились к этому с сомнением – слишком уж много проблем всегда было с новыми моторами, оказывающимися на поверку сырыми и опасными. Летчик в бою вообще не должен думать о моторе, у него достаточно других проблем. Приборная доска современного истребителя содержит десятки приборов, оглядывать которые в бою нет и не может быть времени, и если положения переключателей пилот меняет вслепую, то времени читать показания циферблатов в тот момент, когда кто-то на тебя заходит, у тебя уже не будет.
Летчики встретили полковника с радостью, день был скучный, а возвращение командира после общения с начальством обещало какие-никакие новости. Все уже успели перебывать у разбившегося Гарама в госпитале, но тот ничего не соображал от морфина, и никакого смысла сидеть у его койки не было. Накрутив на всякий случай хвост «штурманам клистира» (чтобы не перепутали, куда вставлять) и оставив у напуганной таким вторжением сестры коробку с еще крымскими сливами и сухумским виноградом, летчики проводили день в штабном домике, предаваясь самому сладкому для мужчин занятию – безделью.
– Ничего нового, не дергайтесь, – отмахнулся Покрышев. – Обещал дать на замену летчика, сказал – готовьтесь, а к чему, не объяснил. Как обычно, в общем.
– А что за летчик, знаешь его?
– Нет. Фамилия обычная, Смирнов. Зовут Олегом. Я никогда о нем не слышал, но Новиков сказал, он из 31-го ИАПа. Кто-нибудь у нас есть из 31-го?
– Эй, кто тут из тридцать первого?
– Саша, ты не из тридцать первого?
– Нет.
– У нас один Смирнов уже есть. Лешка, ты что там сидишь, тут еще один Смирнов на подходе, знаешь такого?
– Да вон Анихеевич из тридцать первого, точно!
– Ни хрена, я из 31-го Гвардейского! – Пишкан, именуемый исключительно по отчеству, ткнул ошибшегося в бок кулаком.
– Не пихайся, а то сам пихну! – Все заржали, в группу почему-то действительно собирались люди с не всегда обычными фамилиями. Смирнов была редким исключением.
– Тише, тише, без гвалта. Ну, я из тридцать первого, а чего надо? – к группе подошел коренастый майор.
– О! Онуфриенко объявился!
– Отлюбив Ольгу…
Майор, сохраняя спокойное выражение лица, выдал весело настроенному Гуляеву тычок кулаком под ребра.
– Ой, охальники! – сокрушенно поцокал языком еще один летчик. Онуфриенко немедленно выдал под ребра и ему.
– Что, Григорий, ты правда из тридцать первого? – спросил Покрышев, которого общее, взявшееся ниоткуда веселье не особо заразило.
– Угу, – согласился тот. – До этого в 5-м Гвардейском и 129-м, вон, с Владимиром, – он показал на тоже подошедшего Боброва, переводящего взгляд с одного на другого.
– Ну и что? Бобров тут при чем? Ты Смирнова знаешь или нет?
– Да знаю, конечно!
– И как?
– Да отличный мужик, чего вы все так напряглись? Надежный, в воздухе не подведет и на земле тоже. Я с ним летал раз сто на пятых «Лавочкиных», у него под двадцать сбитых уже есть, так что не надо шуметь…
Он действительно оказался хорошим парнем, этот Смирнов, добравшийся до части через пять дней. Видимо, она была далеко не тем, что он ожидал увидеть, но наличие знакомых лиц его обрадовало, а кроме Онуфриенко его знал Скоморохов и, как выяснилось, Кирилюк, который в день прилета Новикова ездил в Ленинград по каким-то своим делам. В общем, провоевавший достаточно долгое время летчик, особенно из ранних призывов, всегда мог найти каких-то знакомых в большинстве летных частей – особенно гвардейских, куда старались переводить лучших бойцов.
Николай Скоморохов, несмотря на всегда чуть надменное выражение лица, был славным и добродушным парнем и без особых проблем взял на себя натаскивание прибывшего новичка, которому удалось сдать зачет по ЯКу за три дня, а по палубным операциям «Чапаева» – за неделю.
– А что, ребята, с американцами война будет? – спросил Смирнов, более-менее оглядевшись вокруг, а также частично отъевшись и отоспавшись.
Несколько человек посмотрело на него удивленно. Кто-то, посмотрев, отвернулся, остальные перевели вопросительные взгляды на командира. Тот молчал.
– А с чего это ты взял? – осторожно поинтересовался Кожедуб.
– Ну, у нас говорили, что всех по три раза раненых рядовых и сержантов в пехоте, артиллерии и танках отзывают с фронта.
– Ну и при чем тут Америка?
– Говорят, – Смирнов пожал плечами, дескать, я-то тут при чем? – Говорят, что три ранения – это вроде как гарантия, что человек не подведет ни при каком раскладе. Их доучивают, дают младших лейтенантов и оставляют пока в тылу, с переформируемыми частями. Вроде болтали – для войны с американцами.
Кто-то присвистнул. «Я же тебе говорил», – отчетливо сказали в стороне.
– А я думал, мы тут одни американские силуэты учим… – протянул Раков. – А оно вон куда пошло…
Все заговорили разом. В летном кубрике «Чапаева», совершающего рутинный переход по замкнутому маршруту, как в последнее время стало обязательным – с полной командой, в полной готовности и со всеми возможными учениями и тревогами – были только пилоты и стрелки бомбардировочной эскадрильи. Стесняться здесь никого не надо было.
– Да подумайте, что может, скажем, полнокровная дивизия, если все младшие офицеры в ней будут из выслужившихся сержантов! – горячился один пилот. – Ее же на пулеметы просто так не бросишь! Значит, и не надо на американцев перекладывать, просто воевать научились!
– Ерунду говоришь, как гнали на убой пехоту, так и будут гнать. Генералу до окопов далеко, ему плевать, кто у него взводные. Тут стратегия!
– И еще, – почти все более-менее замолчали и развернулись к Смирнову. – Помимо таблиц опознавания всяких там «лайтнингов» и «тандерболтов», перечней союзных знаков и маркировок вкупе с прочим барахлом, появившимся за последние недели… – летчик сделал паузу. – Там была одна такая текстовая табличка, которая меня удивила. Про что бы вы думали?
– Ну?
– Про то, какие клички для наших самолетов используют союзники.
– «Крыса»?
– Нет, это немецкое, как «Шварцтод». Здесь другое, у них очень стройная система создана. Для истребителей – одни имена, у бомберов – другие.
– А ЯК, ЯКа как зовут?
– «Фрэнк». Это для девятого, он там один был, я запомнил.
– Имя-то какое-то странное…
– Так американское же.
– А еще какие?
– ЛА-7 – это «Плавник», «Петляков» – «Самец», новый «Туполев» – «Летучая мышь».
– А ты новый «Туполев» видел уже?
– Да подожди ты, интересно же! Еще какие там были?
– Э-э-э… Новый «Туполев» – «Мышь», это точно, а больше я не помню ничего… Разве что ЛИ-2 – просто «Такси».
– Вот это похоже!
– И «кобра» – это «Фред».
– И Покрышкин – это бешеный кабан…
– Да пошел ты! – Покрышкин, ухмыляясь, пополировал рукавом свои ордена. Прозвище было далеко не плохим, хотя вряд ли приживется. Большой нужды различать его с Покрышевым не было.
– А вообще все это, ребята, очень серьезно, – голос командира был весьма задумчив, это вообще стало для него характерно в последнее время. – Таблицу-то эту к нам пришлют, я прослежу, но все это наводит на всякие разные мысли… И, наверное, не меня одного, а?
– Наводит-наводит, давно наводит.
– Угу, с конца июля нехорошим пахнет… Как они начали с немцами договариваться, так сразу ясно стало, чем дело пахнет.
– Дерьмом пахнет…
– Все так думают?
– Я вот думаю, что не дерьмом это дело пахнет, а кровью, – высказался Голубев, пытаясь выдавить последние капли из холодного чайника себе в стакан. – Я только не понимаю, зачем нас тогда здесь собрали, если война с американцами будет?
– Ну, у немцев-то флота нет уже…
– Это ты кому другому скажи! – Голубев поискал глазами своих, но те ввязываться в спор не стали.
– Командир! Ну чего ты опять молчишь? Уж ты-то знаешь… Наверное.
Покрышев, конечно, знал. Кузнецов объяснил ему это вполне доступно, еще тогда, в Кремле, еще в самом начале – но только сейчас он начинал понимать, что все это затеяно всерьез, что авианосец и корабли действительно выйдут в море, когда придет время. И, скорее всего, противником их будут уже не немцы.
– Не особо много я знаю, ребята. Но просто так такую компанию не собрали бы, верно? Вспомните Сталинград, кто там был, Амет, ты? Когда звездную группу собрали, сколько времени вам дали слетаться?
– Неделю с хвостом…
– А теперь мы все здесь, – тихо сказал Алелюхин.
– Кроме командира… и Миши Баранова…
– Земля им пухом…
– Земля им пухом, – как эхо отозвался Амет-Хан. Все замолчали. Смерть в воздухе редко бывала легкой.
– Если нам придется драться с чертом рогатым, мы будем драться и с ним, – очень спокойно выразил общее настроение комэск-три. – Но лучше бы этого не произошло. Испания, Китай, Монголия, финны, немцы, теперь остальные подключатся… Сколько еще полков придется сжечь, чтобы это наконец закончилось?
В принципе, все сказанное им было общем мнением. У многих летчиков никакого желания воевать с кем-то еще не было. Одно дело воевать ради конкретной, затрагивающей лично тебя цели – «враги сожгли родную хату»… Или убили друга, или погиб брат, или просто, навидавшись войны и переполнившись ненавистью, до боли в зубах хочется наказать тевтонов так, чтобы потом поколений десять детей в люльках русскими пугали и сами чтоб боялись. Это одно. Но рисковать жизнью ради чего-то, не столь глубокого… Однако именно для этого и существует армия. Стройная система воинских званий, знаки различия, форма – чтобы сразу все было четко определено. Услышал команду, пересчитал на всякий случай количество звездочек на погонах приказавшего, сравнил со своими: ага, больше. Побежал выполнять. Или полетел – в данном конкретном случае. Соответственно, если большому дяде с большими звездами, заседающему в глубоком тылу, приходит в голову мудрая мысль отправить из пункта «А» в пункт «Б» майора или капитана Запертюйкина, значит искомый Запертюйкин должен, не теряя ни минуты, откозырять – и отбыть в соответствующем направлении. Как его внутренний протест, так и возможность того, что его, бедного, на этой дороге убьют, ни в малейшей степени не должны волновать большого и потенциально мудрого дядю. Так что можно не ругаться, а учить английский. И матчасть. И технические данные вероятного супостата. Дольше проживешь.
Иван Кожедуб имел к моменту его отзыва с фронта 48 побед, все личные. У Покрышкина, получившего в августе третью Золотую Звезду, было 53, и еще человек десять приближались к нему вплотную, но широколицего майора беспокоил не порядковый номер в более-менее условном списке, а возможная потеря привычки выживать. Летчики группы, без всяких сомнений, в учебных боях друг с другом повысили свой класс до пределов возможного, но настоящую слетанность могла дать только настоящая война, от которой авианосец пока держали на максимальном расстоянии.
Кожедуб попытался было завести разговор на тему «краткосрочной командировки» сначала с Осадченко, а потом с Федоровским – но получил щелчок по носу. Ему объяснили, что при отправке того же «Чапаева» для нанесения удара по какой-нибудь германской военно-морской базе его нужно обеспечивать на переходе, охранять, тралить, бомбить прибрежные аэродромы – и все это для того, чтобы восемь легких бомбардировщиков атаковали не весьма значительную цель. И половина истребителей – потому что вторую половину надо оставить охранять авианосец и те корабли, которые охраняют его. Так что сиди и не чирикай, навоюешься еще.
Большая война все же ощутимо приближалось. Американцы попытались прощупать наши войска на юге, послав пару десятков «лайтнингов» прошерстить прифронтовые дороги. Под штурмовой удар попала советская механизированная колонна, прикрывающие одну из них зенитные самоходки М-17 с четырехствольными «Кольт-Браунингами» сумели одного завалить. Подошедшие ЯКи сбили с наскока еще пару, приняв их за Me-110, а разобравшись, начали показывать звезды, стучать себя по голове – в общем, намекать на дурость союзничков. Те вроде бы осознали ошибку, покачали крыльями и смылись. Американское командование принесло трогательные извинения, и никаких последствий этот бой не имел, кроме устного назидания командиру звена ЯКов и остальным: в следующий раз не джентльменничать, а сбивать на хрен.
Фронты на северном направлении задержались у германских рубежей почти на неделю, за истечением которой Новиков подтвердил Ставке свою уверенность в превосходстве советской авиации над Люфтваффе. К первому октября фронтовые полки насчитывали свыше восьми тысяч истребителей, девяносто семь процентов которых составляли машины, произведенные за последние два года. Еще пять тысяч штурмовиков и четыре с половиной тысячи бомбардировщиков были тем кулаком, который, будучи направлен в одну точку, мог разнести в прах любую подготовленную оборону.
Установившаяся на севере Европы хорошая погода и дозволение Верховного сконцентрировать ударные части большинства воздушных армий в границах Восточной Померании позволили использовать авиацию в невиданных до сих пор масштабах. Даже при взятии Кенигсберга, когда интенсивность бомбежек была максимальной, такого не было – на ту же ширину фронта тогда приходилось вшестеро меньше штурмовиков и пикировщиков. В дыму от пожарищ, сливающихся в одну гигантскую пелену, сотни ревущих машин взлетали, поднимались к тускло просвечивающему диску солнца, сбрасывали свой груз с пикирования, затем спускались к поверхности земли, расходясь широким веером, и опустошали коробки пушечных и пулеметных магазинов в любую мелькающую под крыльями тень. Садясь, пилоты лишь отруливали в сторону от полосы и, не выходя из кабин, дожидались, пока к их машинам подвесят новые бомбы, заполнят коробки магазинов через люки в крыльях снаряженными лентами, и снова взлетали. И так ежедневно по несколько раз в день – а для многих и каждую ночь. Утром пехота поднималась из своих окопов и, с винтовками и автоматами наперевес, в молчании пробиралась через изрытое воронками пространство – до следующей линии обороны, на которой еще огрызались уцелевшие в железобетонных колпаках огневые точки. Тяжелые корпусные САУ подходили к ним на расстояние прямого выстрела и крошили амбразуры фугасными и бетонобойными снарядами, прежде чем перебегающая следом пехота поднималась в полный рост. Это была война, еще не виданная на Восточном фронте – война, где немецкий пулеметчик видел перед собой не бесчисленные, от горизонта до горизонта, цепи советской пехоты, а только летящую в него из дыма и пыли смерть. Оглохшие от непрерывных бомбежек, ослепшие от летящих внутрь дота зазубренных осколков бетона, режущих кожу не хуже ножа, видящие перед собой только росчерки вылетающих из дыма трассирующих снарядов, немецкие пехотинцы оставляли обреченные бункера и по обмелевшим траншеям пробирались в глубь своих позиций. Обычно – только затем, чтобы найти там те же перепаханные окопы, пробитые накаты блиндажей, засыпанные тела убитых, сгоревшие дома и срубленные осколками до полуметровой высоты пни леса. Не останавливаясь, они шли на запад, прячась от проносящихся на десятиметровой высоте эскадрилий черных горбатых штурмовиков, поливающих траншеи свинцом, кувыркаясь в попытках избежать пуль охотящихся даже за отдельными людьми ЯКов. В километре за ними катился вал продвигающегося русского железа.
Шестого октября 8-й Эстонский корпус 8-й же армии генерала Старикова пробил последний рубеж германских фортификаций, упирающихся в море. Южнее, в щель между уцелевшими участками укрепрайонов, на дороги Померании выходили части Рогинского, Белова, Романовского, Захватаева, еще южнее – Казакова и Свиридова. Фронт еще не рухнул, но времени готовить новые рубежи у немцев становилось все меньше. Говоров, одновременно руководящий сразу двумя фронтами, бил и бил вперед с силой пробивающего нагрудную пластину рыцарского доспеха чекана, на острие которого находились выпестованные и снабженные по первому разряду, озверевшие от крови и побед гвардейские дивизии славянской пехоты. Советские армии на сужающихся на севере фронтах меняли друг друга, сражающиеся против них германские 3-я танковая и 9-я общевойсковая позволить себе этого не могли. Еще 24 сентября Гитлер объявил о создании «Фольксштурма» – убогой альтернативы американским и английским армиям, которые должны были не допустить русских варваров в Германию. Но и те и другие, вместо того чтобы принять протянутую руку дружбы и встать плечом к плечу с германскими воинами на защиту Европы от ужасов коммунизма, вопреки здравому смыслу продолжали бомбить германские города и стрелять в германских солдат.
Никаких переговоров пока не было. Не было и никаких договоренностей. Комбинации дипломатических движений, обращений к нейтральным странам с просьбой о посредничестве, такие важные и такие правильные, оставались безо всякого ответа. Попытка американцев, англичан и поляков сбросить парашютный десант на Голландию, после масштабных боев с частями Вермахта и СС закончившаяся к началу октября почти полным уничтожением воздушно-десантных частей союзников, стала логичным завершением политических глупостей, совершенных обеими сторонами.
Седьмого октября русские высадили морской десант на Борнхольм, вырезавший сопротивлявшуюся часть гарнизона безо всякой пощады, – слишком уж много фигур в черных бушлатах осталось висеть на колючей проволоке аккуратных датских пляжей. Остальные без малого восемнадцать тысяч человек решили не изображать из себя героев. Крупные корабли КБФа приняли участие в десанте только в роли маячащей где-то за горизонтом угрозы. Отряд легких сил, состоящий из «Кирова» с эсминцами, в хорошем темпе обстрелял береговые укрепления, выпустив за сорок минут около трехсот снарядов, и отошел назад, под прикрытие «Петропавловска» с «Чапаевым» и ополовиненной бригады легких крейсеров. Командование, впервые проводившее крупную операцию в «открытой» части Балтики, все-таки решилось задействовать авианосец – более для тренировки, чем для реальной боевой пользы. Конечно, немцы могли попробовать навязать эскадре классический морской бой, но Кузнецов в итоге решил, что это было бы даже полезно. Сил у Кригсмарине становилось все меньше, большая часть уцелевших еще кораблей бесполезно ржавела в бухтах, а с несколькими действующими крейсерами Левченко справился бы. Ни «Кронштадт», ни «Советский Союз» в море не вышли, хотя такой соблазн был и у многих офицеров руки чесались в предвкушении настоящего дела.
«Чапаев», окруженный «коробочкой» эсминцев, прошел вплотную за тралами по извилистым прибрежным изобатам, непрерывно сопровождаемый гидросамолетами флотской авиации. Всего за неделю до этого у острова Нерва подлодкой был потоплен тральщик Т-45, после чего меры предосторожности были значительно усилены. За шестьдесят миль от Борнхольма с палубы авианосца стартовали разведчики: второе звено пятой эскадрильи, «Три К и Шипов», то есть сборная Сафоновского полка, знаменитого 2-го ГИАПа ВВС Северного флота – Коломиец, Климов, Коваленко и Шипов. Эскадрилья штатных разведчиков считалась достаточно подготовленной для дальней навигации, в то время как для сафоновцев как разведчиков «второго эшелона» практика дальней морской разведки была просто сочтена полезной. Впрочем, Александр Шипов до перевода был штурманом полка и провел звено как по нитке. Самолеты вышли на остров почти сразу же после восхода солнца, с востока. То ли на пятикилометровой высоте их никто не опознал, то ли противник, расслабившись, принял за своих, но ни одна зенитка не тявкнула вслед.
Пройдя вдоль береговой черты острова, чуть превышающего по размерам Соловки, и осмотрев многочисленные пристани и причалы рыбацких поселений и городков Хасле, Сванеке, Сандвига, звено, не связываясь с противником, вернулось к авианосцу (на подходе оно для профилактики было перехвачено полной эскадрильей Амет-Хана). Доложив о результатах разведки Покрышеву и Осадченко, не особо даже уставшие пилоты отогрелись на камбузе и к полудню пошли во второй вылет – на прикрытие разгружающихся транспортов. Наличие в воздухе советских истребителей, должно быть, здорово удивило германского разведчика, прилетевшего со стороны Свинемюнде и легко сбитого парой из второй эскадрильи. Бомбардировщики за «Рамой», к общему разочарованию, не последовали. Остров был захвачен настолько быстро, что германское командование на материке сумело разобраться в ситуации уже после того, как последний солдат, вытаращивший от ужаса глаза, выбежал из бункера и был аккуратно пристрелен, пока начальство не видит.
Морская пехота, наверное, впервые использованная на Балтике по своему прямому назначению в таком масштабе, пленных брать вообще не любила, а обстановка высадки прямо под огонь пулеметов способствовала исчезновению последних остатков интеллигентских комплексов у тех, кто их еще сохранял. Громадный, похожий на дикого кабана Бокрия, обходя траншеи, неодобрительно посмотрел на лежащие рядком трупы с вытянутыми руками и без оружия, но ничего не сказал. Догадливый старлей, правильно его поняв, быстро распорядился убрать покойничков подальше от случайного взгляда.
Вообще операция прошла настолько чисто, что это даже вызывало опасения. Время, которое заняло установление полного контроля над островом, оказалось, как и положено, обратно пропорционально времени, затраченному на подготовку операции, – что после Керчи и Коктебеля было воспринято с облегчением. Среди прочего военного люда на освобожденный датский остров с транспортов высадили, в частности, батальон аэродромного обслуживания, принявший целехонький, хотя и небольшой, аэродром со всеми его службами и даже не успевшими взлететь разъездным «шторьхом» и метеорологическим Me-108. Натерпевшись страха на переходе морем, аэродромщики шустро прочесали жилые домики вокруг, выковыряли оттуда нескольких напуганных «коллег» и быстро доложили о готовности аэродрома к приему самолетов – последние приземлились там уже через два часа.
В отличие от летчиков перелетевшего на Борнхольм полка, которые, сев, ощутили ногами твердую землю, приземлившихся на палубу «Чапаева» ожидало еще два дня морской качки и страха перед таящимися в глубине подлодками. В принципе, все были согласны с тем, что операция оказалась чрезвычайно выгодной в военном отношении и полезной для флота, но у многих пилотов авиагруппы она отняла как минимум год жизни. На земле, закончив к вечеру вылеты, летчик, при нормальной ситуации на фронте, мог быть уверен, что в столовой он увидит подавальщиц, на столе – скатерти и привычные сто грамм, чуть позже – кино или танцы. А потом – сон до рассвета, прерываемый только вскрикиваниями воюющего во сне соседа по комнате. В море из вышеперечисленного не было ни танцев, ни девушек, но зато каждое стукнувшее в борт бревно казалось миной, кружащие над горизонтом чайки – пикировщиками, а ночью каждый представлял злобного немецкого подводника, с криком «О-о-о! Колоссаль!» прицеливающегося в их борт.
Эскадра вернулась в Кронштадт 9 октября, и без каких-либо приключений. На следующий же день крейсера снова ушли в море, оставив почувствовавших себя морскими волками летунов «Чапаева» в сотый раз отрабатывать ставшие уже рутинными техники групповых взлетов и посадок, наведение по радиолокации, перехваты и морскую навигацию. Новые корабли были доведены до полной готовности, стрельбы проводили через день, тревоги – ежедневно. К 12-му все три корабля по очереди («Чапаев» – последний) поменяли на заводе выгоревшие лейнеры стволов орудий, и с этого времени стрельбы почти прекратились, хотя артиллерийские учения на станках и в башнях «без выстрела» продолжали проводиться. Кузнецов, опять побывавший в Кронштадте, отчитался в Ставке о полностью выполненной кораблями программе индивидуальных действий и действий в составе эскадры.
– Товарищ Кузнецов, – поинтересовался Сталин. – Вот вы нам говорите: Левченко, Левченко… Вы уже решили, что это будет именно Левченко, кто примет командование эскадрой?
– Да, товарищ Сталин, – несколько удивленно ответил остановленный на полуслове нарком.
– Почему же?
– Ну… Гордей Иванович получил опыт командования эскадрой, включающий линкор, при переходе «Архангельска», блестяще отработал учения с нашим линкором и линейным крейсером, ходил на Бронхольм… Я считаю, больше ни у кого такого опыта нет, так что его я и прочил в командующие. Вы возражаете, товарищ Сталин?
– Да нет, почему же… – Верховный легко махнул рукой. – Я просто подумал: Москаленко, Осадченко, Левченко… Интересная компания получается.
– Вы имеете в виду, что двое из трех командиров новых кораблей украинцы?
Сталин вопросительно посмотрел на Кузнецова, как бы удивленный вопросом. Что это, мол, вы, товарищ адмирал флота, разве не являетесь пролетарским интернационалистом?
– Черноморский флот, без сомнения, являлся лучшим по боевой подготовке перед войной. В нем служило и служит немало украинцев. И понятно, многие командиры с Черноморского достигли высоких должностей. Но Левченко действительно лучшая кандидатура для эскадры…
– А что вы скажете по поводу адмирала Трибуца? – жестко спросил Сталин.
– Вице-адмирал Трибуц находится вполне на своем месте, – немедленно отозвался Кузнецов. – Но против назначения его командующим эскадрой я буду возражать.
– Объясните, – Сталин сказал это с удовольствием, такие моменты он любил.
– Некоторые черты характера нынешнего командующего Балтфлотом напоминают мне печальной памяти Рожественского, – Кузнецов рисковал, но он говорил честно. – Такой человек прекрасно подходит для командования флотом, который действует из своих баз и под контролем высшего руководства. Но если поставить его на эскадру, то Трибуц героически поведет ее на врага и с чувством исполненного долга отрапортует, что эскадра погибла, но не сдалась. Мне это не нужно.
– Интересно…
– Да, товарищ Сталин, мне не нужно, чтобы эскадра героически погибла за Родину. Мне нужно, чтобы ее противники погибли за свою родину. Я продолжаю настаивать на кандидатуре Левченко.
– А был ли адмирал Левченко в морском бою? Уверены ли вы, что он поведет себя правильно? – Верховный, пользуясь привычными оборотами, накладывал личную ответственность на каждого подчиненного.
Кузнецов усмехнулся.
– В морском бою из всех нас были только два человека: я и Лев Михайлович Галлер. Больше никто и никогда в бою из адмиралов не был…
– Про вас я помню, в Испании, – кивнул Сталин. – А Галлер?
– Старшим офицером на «Славе» в Моонзундской операции.
– Да, и это я тоже помню, – Сталин кивнул еще раз. – И больше никто?
– Больше никто. Лев Михайлович уже старый человек, а вот если бы вы разрешили мне…
– Не разрешу.
Кузнецов даже не успел обрадоваться внезапно появившейся возможности.
– Хватит с вас «Балеареса», вы мне здесь нужны.
– Жаль, что Иван Степанович…
– Да, жаль, – Сталин, чуть наклонив голову, подумал. – Нет. Исакову нельзя. Хотя, не будь увечье, он прекрасно бы подошел.
– Согласен.
– Александр Михайлович, – обернулся он к задумавшемуся Василевскому. – У нас ведь уже есть один Москаленко?
– Так точно, Кирилл Семенович, на 38-й армии.
– А равен ли линейный крейсер армии?
– Я считаю, равен.
– А я считаю, и больше армии, – добавил сам Кузнецов. – Сколько труда вбухали, сколько времени. Могли три армии снарядить от ботинок до гранат.
– И правильно сделали, что вбухали, – Сталин усмехнулся в усы. – Теперь они должны отрабатывать, что мы в них вбухали, – это слово ему, видимо, очень понравилось.
Шахурин отчитался по выпуску высотных моторов и кислородного оборудования для истребителей ПВО – и то и другое задерживалось, тормозя формирование новых частей. Верховный, однако, никаких репрессивных мер не предпринял, понимая стоящие перед промышленностью трудности.
– Еще неделю вам даю, – сказал он. – Через неделю доложите, что моторы устанавливаются на перехватчики и что проблемы с кислородом решены. Понятно?
Всем было понятно.
Северные фронты, подкрепленные резервами Ставки и ударными частями, переброшенными с южного направления, уверенно двигались вперед. Узкие красные стрелы наступающих армий вытягивались на запад все дальше, закругляясь локальными ударами по местным целям. Язык Ленинградского фронта навис над Штеттином, а уже на следующий день, пробив позиции 32-го армейского корпуса, изогнулся к северу – поворачивая к Свинемюнде, обжимаемому одновременно с востока. Второй Белорусский передал Говорову 2-ю Ударную армию Федюнинского, вклинившуюся между двумя отступающими дивизиями СС. После коротких маневренных боев армия наконец вырвалась на оперативный простор, сразу обрушив весь северный фас германской обороны. Через считанные часы Второй Белорусский, поддержанный специальной ударной авиагруппой Ставки ВГК (Кравченко, жаль, не дожил), начал наступление южнее Штеттина, раскроив германскую группу армий «Висла» на три неравные части между 65-й, 70-й и 49-й армиями, пронзив ее стрелами продвигающихся на запад танковых и кавалерийских корпусов.
С этого дня темп наступления увеличился в десятки раз. На рокадах с обеих сторон днем и ночью стоял непрерывный рев – обе стороны гнали на север технику и мотопехоту с максимально возможной скоростью. Веер советских ударов, развернувшись, вытянулся к Штральзунду, Ростоку, Висмару, Людвиглусту и дюжине других больших и маленьких городков Мекленбурга и Померании, нависая огромным кулаком над самим Берлином. Василевский убыл на фронт, за ним последовал Жуков – приняв готовящийся к удару Первый Белорусский вместо Константина Рокоссовского, с 12-го числа возглавившего Второй. Воронов находился на севере, Голованов тоже, и на заседаниях Ставки было тише, чем обычно. Слово «Берлин» витало в воздухе. До него еще оставалось сто с лишним километров, напичканных минами, противотанковыми надолбами и отборными немецкими частями, но первые наметки будущих планов по его взятию уже начали проскальзывать в обсуждениях, вызывая вполне понятное волнение. К этому короткому осеннему месяцу шли многие годы, принося невиданные в истории жертвы человеческими жизнями.
Каждый пробовал это слово на вкус… «Берлин»… Вкус был металлическим и соленым, почти как человеческая кровь. Два самых мощных фронта – Первые Украинский и Белорусский – смотрели в сторону Берлина с вожделением и опаской – как стая волков, загнавших в болото лося. Очень хочется впиться ему в горло, насладившись убийством, но торопиться и начинать первым не хочется совсем – лось силен, матер, как и сами волки, и терять ему уже нечего. Фронты копили силы, перегоняли к переднему краю сотни составов с боеприпасами и ждали. Каждый день развития наступления на севере был выгоден советской стороне. Немцы сконцентрировали слишком много сил в центральной части Германии и, нервничая, наблюдали, как русские широким фронтом продвигаются им за спину, готовые развернуть острие Удара в их сторону, но все еще этого не делающие.
Это была война нервов. Гитлер приказал ни одну дивизию, ни одну роту от берлинских рубежей не отводить и продолжал усиливать играющую центральную роль в его обороне 4-ю танковую армию Неринга за счет частей, активно перебрасываемых с Западного фронта. Остатки доставались Мекленбургу, но это напоминало бросание в костер сухих листьев: в течение двух дней вступающие в бой дивизии становились инвалидными командами, теряя до двух третей боеспособности. К 15-му группа армий «Висла» была расформирована – чисто официальное телодвижение германской военной бюрократии, худшей из всех возможных. Падение Афин не позволило им высвободить какие-либо дополнительные силы, которые можно было бы перебросить на север, поскольку англичане проявили удивительную цепкость, загоняя отступающие германские части в Югославию – на прокорм дружелюбным до невозможности ребятам Тито. 16 октября 70-я армия форсировала Эльбу своими передовыми частями в самом устье, через день дотянулась до Любека и остановилась, вцепившись в город железной хваткой. Попов предпочел потерять день, дожидаясь отставшие на марше части, но не поворачивать на север к Килю без надлежащего превосходства в силах и разведки. Слишком велик был риск нарваться на встречный удар свежих германских частей – как совсем недавно нарвалась 48-я армия. Развернутые фронтом на север армии Говорова, Еременко, Черняховского и Баграмяна дожимали отрезанную группировку, состоящую из 21-й германской армии, корпусной группы «Свинемюнде» и ошметков всякого фронтового мусора.
Масштабы развернувшейся бойни приблизились к советским поражениям сорок второго, почти зеркально повторив ситуацию: шарахающиеся взад и вперед массы пехоты, лишенной воздушной поддержки и разведки, непрерывные бомбежки мостов и переправ, штурмовки колонн, давящие людей танки передовых русских частей, отсутствие приказов, отсутствие горючего, отсутствие всякого понимания масштабов происходящего. Немецкий флот проявил исключительную и редкую настойчивость, пытаясь хоть как-то облегчить положение своих прижатых к морю войск. Эвакуация оторвавшихся от преследования подразделений, персонала военных и гражданских администраций, просто мирного населения, внезапно осознавшего реальность русского нашествия, – все это легло на корабли и суда Кригсмарине. Крейсера, эсминцы и миноносцы, расстреливающие свой боезапас по наступающим русским войскам, сумели несколько снизить давление авиации на порты погрузки и конвои на переходе, но несколько случаев успешных торпедных атак субмарин и катеров привели к огромным человеческим жертвам. Немцы снова активизировали авиацию, но было видно, что она уже находится при последнем издыхании. Большая часть потерь приходилась на действия немногочисленных пар «охотников» из состава чертовых «Зеленых задниц», бороться с которыми было практически невозможно. Это приходилось принимать как неизбежное зло, и, несмотря на все попытки плотно прикрыть небо в прифронтовой зоне, для десяти-пятнадцати экипажей в день слова «Wir greifen an!» были последними, которые они слышали в жизни. Впрочем, в ответ однажды удалось поймать и кровавую суку Хафнера, звено которого целиком было уничтожено ЯКами в свалке, положившей конец его карьере везунчика.
На фоне всего этого перед командованием одна за другой становились тысячи проблем, которых не было раньше. Если будет новая война, как к ней готовиться? Что будет с Дальним Востоком? Как бороться с тысячами четырехмоторных бомбардировщиков? Если подвешивать к перехватчикам РСы, как в начале войны, то это резко ухудшит их летные данные и они не смогут эффективно противостоять истребителям прикрытия. Значит, нужно смешивать в атакующих порядках собственно ударные машины и те, которые будут их защищать. Немалое число торпедных катеров, используемых флотами, были американской постройки – значит, если американцы перебросят в Европу свои, их надо будет как-то различать. Если война начнется неожиданно, то авиация настолько плотно перекроет все проливы, что эскадре вырваться в открытые моря будет невозможно – значит, нужно выходить до ее официального начала, причем идти вдоль берегов, откуда действуют еще и германские бомбардировщики, субмарины, шнелльботы.
Если бы страна могла строить линкоры на севере! Но об этом не приходится и мечтать. Верховный и Ставка давили на Говорова, который входил в Данию на цыпочках, нужно было в быстром темпе перебрасывать на захваченные прибрежные аэродромы свою авиацию, переводить тральщики и начинать чистить фарватеры, которыми советские моряки не ходили несколько лет. Существовал Кильский канал, но бомбежки превратили его в цепочку вытянувшихся с востока на запад грязных мелких луж, шлюзы лежали в руинах. Нужно было кончать с 21-армией, вырываться к Голландии и Скагену, чтобы уже на новых позициях, максимально отдаленных от родных городов, встречать подходящих к раздаче пирогов гостей. Все это требовало совершенно разных решений, обстановка менялась со сказочной быстротой, и реакция обычного человека просто не могла за ней поспевать. Единственный плюс заключался в том, что демократические принципы управления западных держав придавали им такую инерцию, что на резких поворотах истории они не могли достаточно быстро отвечать на смену этой обстановки и теряли темп.
Немецкие части в Дании продержались два дня, их даже не пришлось сбрасывать в море. Осознав бесполезность попыток удержать русских на аккуратных датских равнинах, немцы отвели свои войска с полуострова, перебросив на запад все боеспособные корабли с Балтики. Базирующиеся теперь на Борнхольм и Засниц части советской морской авиации совместно с катерами добили несколько отставших миноносцев и тральщиков, после чего в море наступило относительное затишье. Датчане встречали освободителей цветами. Сохранившиеся за годы оккупации нетронутыми потрясающей, невиданной красоты города были заполнены тысячами людей, с воем восторга размахивающих красно-белыми и просто красными флагами по обеим сторонам улиц, по которым грохотали траки идущих на север облепленных десантом танков. Это была первая после Польши страна, освобожденная советской армией, – и первая, не выглядевшая так, будто ее двести лет топтала татарская конница. Свинина и пиво подавались на стол в каждой расквартированной части, зализывающей раны после боев за Киль и Гамбург. Датские полицейские, снова щеголяющие с оружием и национальными эмблемами, отдавали честь русским регулировщицам в невиданных здесь ватниках, проталкивающих через их города колонны наземных служб авиации и флота.
Это было настоящее счастье, это было братство. На призывных пунктах формировались роты добровольцев для помощи братским народам Голландии и Норвегии, стонущим под тевтонским каблуком. Русские офицеры радостно хлопали по плечам молодых датских офицеров с двухцветными эмблемами на плечах. Датчане видели эстонские части, видели литовские, почему бы не быть и датским? Польские армии дрались южнее, но и им никто не запрещал носить свою форму и отдавать команды на своем языке. Маленькая Дания не могла выставить армию, но за честь государства готовы были постоять тысячи молодых и горячих юношей, желающих отплатить бошам за унижение своей ни в чем не виноватой страны. Королевский Датский Корпус в составе двух дивизий, Зееландской и Ютландской, сформированный исключительно из добровольцев, номинально вступил в подчинение 8-й армии генерала Старикова уже 12 октября, хотя в нем еще не было ни оружия, ни формы, ни техники.
Многие советские офицеры с некоторым напряжением ожидали репрессий, арестов членов королевской семьи, священников, лавочников – но ничего этого не было. Нет, несколько дюжин коллаборационистов, не сумевших сбежать с хозяевами и замаранных в борьбе с подпольем, были повешены при большом стечении народа, и хотя некоторая часть местного населения считала, что это, может быть, слишком сурово, никаких претензий быть не могло. Каждое такое дело разбиралось при активном участии датских гражданских судебных органов и велось вполне достойно, без всякого давления с советской стороны. В общем, Дания отделалась от войны сравнительно легко. На ее земле не было каких-либо масштабных боев, попытки датской регулярной армии к сопротивлению тевтонам были чисто номинальными и воспринимались немцами именно так, сдающиеся части получили официальные, положенные по протоколу почести, и кампания 1940 года закончилась.
Отсутствие значительной, по европейским меркам, промышленности позволило Дании избежать опустошающих бомбежек, больших попыток создать партизанское движение тоже не наблюдалось, что было вполне объяснимо. Теперь освобожденная страна могла продемонстрировать свою благодарность советским воинам и делала это со всей искренностью. Молодые, быть может, не очень хорошо одетые, но веселые и жизнерадостные славяне и прибалты быстро завоевали любовь населения, преградой к которой не могли стать даже различия в языке и отдельные случаи глушения рыбы гранатами, выменивания всяких полезных в военном деле вещей на алкоголь и прочего. Половина фонарных столбов страны была обклеена изображением улыбающегося русского генерал-лейтенанта, военного коменданта Дании, вместе с текстом обращения, гласящего, что советская армия пришла как друг и освободитель, и с отдельными ее несознательными бойцами, нарушающими местные законы, равно как и законы военного времени, он будет разбираться своей властью при содействии местных органов власти.
В тех случаях, когда датским официальным лицам приходилось разговаривать с русскими официальными лицами, как военными, так и гражданскими, по понятным причинам стремящимися использовать индустриальный потенциал страны, чтобы чуть облегчить бремя, под которым сгибались плечи огромного Советского Союза, обычно пользовались немецким языком. Был мобилизован флот траулеров и катеров, еще при немцах переоборудованных на местных заводах и местными силами в тральщики. Принятые на государственную службу рыбаки и каботажные моряки, все обновление к обмундированию которых составлял золоченый значок с королевской флотской эмблемой, так же серьезно и вдумчиво, как они привыкли ловить треску, вычищали многочисленные бухточки и фарватеры от сотен засоряющих их мин, действуя рука об руку с русскими моряками из тральных дивизионов. Жизнь была нормальной и жизнь была хорошей, война была почти не видна. Паровозоремонтные и танкоремонтные заводы работали теперь на русских, судоремонтные мастерские чинили поврежденные катера и тральщики; на пригородных пустырях, под руководством боевых офицеров, преимущественно прибалтов, тренировались батальоны возрождаемой армии – все это было правильно и давало надежду на нормальную человеческую жизнь. Большая часть русских частей снова ушла на юг, оставив на побережье авиацию и почти все легкие силы флота. Эсминцы, осторожно перешедшие свежепротраленными фарватерами в Марья-гер-Фьёрд, остались гарантом того, что немцы не будут слишком стремиться к ответным набегам на датские берега. Торпедные катера и подводные лодки, переброшенные на западное побережье, в Тиборен и Рингкебинг, могли теперь действовать в Северном море как на своем заднем дворе, топя пробирающиеся вдоль германского и норвежского берегов суда с железной рудой и всякую охраняющую их военную мелочь. Суммарный тоннаж потопленных судов, возможно, не был особенно велик, но этого было вполне достаточно, чтобы до предела осложнить жизнь германской металлургической промышленности, до этого вполне безмятежно пользующейся плодами оккупации Норвегии в самом начале войны.
– Кое-кто, возможно, не понимает, – говорил Сталин, – почему в Дании коммунистическая партия не руководит страной, а руководит ею король… А ответ очень прост.
Как обычно, он произносил фразы с большими, вдумчивыми паузами, позволяя слушающим проникаться каждым словом.
– Это происходит по той же причине, по которой коммунистическая партия не правит Финляндией – нам это выгодно. Что, мы не смогли бы сейчас справиться с Финляндией? Смогли бы! А зачем? Финляндия сдалась, мы получили Петсамо и никель, мы получили новые военно-морские базы, мы освободили огромную массу войск, которая лупит сейчас немцев в хвост и в гриву, а немцы – наоборот, – он ткнул в висящую на стене карту черенком трубки, как стволом пистолета. – Немцы завязли там и тратят свои последние ресурсы… Вот некоторым товарищам, видите ли, не терпится поскорее сделать из Дании новую Бессарабию… Не понимают эти товарищи, что мы сейчас с Дании имеем все, что захотим. Датчане народ неглупый, европейский – они что, не понимают, что мы сами все возьмем, если пожелаем? Понимают, конечно! И все дают, что мы попросим, и даже больше. Такие искренние люди, как их Гитлер обидел, собака такая…
Сталин сокрушенно поцокал языком.
– Теперь вот рвутся поскорее в бой, отомстить Гитлеру… Что, мы будем им препятствовать? Да никогда! Что мы, звери, что ли? – Когда Сталин увлекался, его акцент становился заметнее, а движения быстрее. Все присутствующие на заседании Ставки Верховного Командования следили за ним, как привязанные ниточками за глазные яблоки.
– Если им хочется носить королевскую корону на плече, пускай носят, если это их подбадривает. Вон у нас сколько уже союзников, и у всех свои знаки. А делаем общее дело. А когда несколько людей из таких разных стран делают общее дело, то это называется действующий интернационализм. Вот у нас есть Поплавский, Сверчевский, они хорошо воюют?
– Хорошо, товарищ Сталин, – подтвердили из-за стола.
– А чехи как воюют?
– Тоже хорошо…
– Ну так и что, из-за того, что у чехов не стрелковый корпус, а армейский корпус, мы 18-ю армию себе во враги запишем?
– Никак нет…
– Вот и я так считаю! Поэтому пусть датчане воюют, когда пора придет, и пусть у них свой боевой флаг развевается, и все, глядя на него, плачут от умиления. Сейчас они проливы чистят от мин, для себя, между прочим, стараются, и видят, как советские моряки им помогают… И рыбой кормят все Прибалтийские фронты. На то они и Прибалтийские, что рядом с морем, хотя скоро их в Присевероморские переименовывать придется.
Маршалы посмеялись. Осложнения советская армия испытывала южнее. Взяв – к общему удивлению, без особо кровопролитных боев – Киль, Любек и Гамбург, которые должны были защищать уничтоженные на побережье дивизии, фронты развернулись на юг, начав продвижение к Бремену, Ганноверу, с последующим выходом к Магдебургу. Но в этот момент по перерастянутым коммуникациям развивших невиданный темп наступления армий нанесли удар освободившиеся после голландской мясорубки немецкие части и свежие дивизии, продвигающиеся со стороны Бранденбурга и Саксонии. Снова, в который уже раз, немцы нашли где-то топливо и бросили в бой сотни самолетов, и снова истребительные части отчаянно пытались очистить небо над своими войсками, а перемешанная русскими словами французская речь «Нормандии» мешалась в эфире с чистейшим русским матом и немецкими проклятьями.
Все это оттягивало и оттягивало силы от задачи номер один: создания станового хребта противовоздушной обороны в виде многочисленных и укомплектованных опытными летчиками полков. Обещанные сначала к сорок третьему, а затем к сорок четвертому году высотные разработки бюро Микояна и Гуревича так и остались в виде единичных опытных экземпляров – что МИГ-7 и МИГ-11, что все остальные. Заказанные под них моторы и оборудование ставилось на ПЕ-3 и высотные ЯКи, это позволило как-то выйти из положения, но перетяжеленные машины начали терять свои главные преимущества – скорость и маневренность. В итоге следовало ожидать значительных трудностей в борьбе с американскими истребителями на большой высоте…
Новикова вывел из задумчивости слегка скрипучий голос Штеменко, что-то отрывисто сообщившего. Что именно – главный маршал понять не успел, но Сталин ответил очень резко: «Возражаю». Напрягшись, Новиков попытался понять, как же он смог настолько отвлечься от происходящего, что обстановка в комнате успела от общего смеха перейти к напряженному ожиданию.
– Возражаю категорически, – повторил Сталин. – Если Лучинский не способен удержать свои позиции, значит, армии нужен другой командующий. Никаких подкреплений ему не будет. У вас вполне достаточно сил, чтобы справиться с немцами, не привлекая резервы Главного Командования. Вам недостаточно мехкорпусов было дано? Почему Чанчибадзе может удержать позиции, а Лучинский не может?
– Товарищ Верховный Главнокомандующий, – возразил Штеменко. – Немцы нащупали стык 28-й с армией соседнего фронта и задействовали в контрударе пять дивизий, включая одну танковую. По танкам и технике вообще им удалось создать локальный перевес и только ценой больших усилий прорвать позиции 3-го Гвардейского стрелкового корпуса, который…
– Да что вы мне ерунду порете! – Сталин возмущенно взмахнул рукой. – Мы уже слышали, что у них пять дивизий, вы это говорили нам уже! Мы не слышали, что вы собираетесь делать кроме того, что просить у Ставки мехкорпуса!
Снизу ситуация смотрелась несколько иначе. Батальоны рассеченного на части корпуса, изолированные, потерявшие две трети личного состава, вцепились в землю в забытых Богом холмах южнее Бойценбурга. Четыре десятка пехотинцев, загнанно дыша и на ходу вытаскивая из-за поясов саперные лопатки, взбежали на высотку – одну из цепочки заросших травой островков, оставшихся от старой дамбы, – и, побросав винтовки, начали вгрызаться в дерн. Лязганье раздавалось где-то неподалеку, пока приглушаемое небольшим леском, заслонявшим восточную часть горизонта. На юге и западе были видны открытые поля, черные, в желтых проплешинах отдельных перелесков. Еще одна цепочка невысоких холмов с петляющей между ними грунтовой дорогой вытягивалась южнее, до нее было километра два открытого пространства. К северу лежал невидимый отсюда изгиб Эльбы, откуда раздавались глухие удары работающей артиллерии.
– Давайте, ребята, давайте… – немолодой сержант с заплывшим, наливающимся чернотой глазом, пригибаясь, пробежал вдоль яростно копающих пехотинцев и выбрал себе место между двумя раздетыми уже до пояса мужиками, с каждым взмахом лопаты вышвыривающими вниз по холму целые фонтаны влажной глинистой земли. Уложив на жухлый пятачок травы тяжелый «дегтярь» и звякнувший мешок с дисками, он поплевал на ладони и тремя ударами киркомотыги выворотил огромный пласт дерна, сдвинул его в сторону. Затем сержант короткими хэкающими взмахами взрыхлил образовавшийся пятачок и, сорвав с головы каску, начал вычерпывать землю, выкладывая перед окопом подушку бруствера. Остановившийся на мгновение, истекающий потом, солдат слева посмотрел на него, выпучив глаза.
– Ага, Муса, и ты тоже живой, – сержант не прервался ни на секунду. – Капитана видел?
– Выдел, – пехотинец, углубившийся уже почти по пояс, снова начал рубить лопатой землю, выкидывая ее вокруг себя уже по кругу.
– Кто еще цел?
– Нэ знаю. Хорошо, что ты живой.
Короткими хлопками лопатки он прибил землю вокруг себя и выложил цепочку дернин в виде короткой дуги, разрубленной пополам проемом, расширяющимся в сторону рощи, от которой они прибежали.
– Угу, хорошо… – Сержант сгреб каской остатки взрыхленной земли и, выпрыгнув из отрытого чуть мельче, чем по колено, окопа, снова ухватился за рукоятку киркомотыги. Лязганье из-за леска ощутимо усиливалось. Он как раз посмотрел в ту сторону, когда из-за самых верхушек деревьев вдруг выпрыгнули две тени, мгновенно блеснувшие на солнце желтым и белым.
– Воздух!!! – заорал сержант, в одно мгновение сложившись пополам на дне окопчика, выставив перед собой пулемет и нахлобучив на голову каску, осыпавшую его струями земли.
Истребители, взвыв, снизились почти до уровня крон деревьев и прошли слева от мгновенно опустевшего холма – было видно, как поворачивались черные головы летчиков. Встав на мгновение на крыло, оба самолета синхронно развернулись, еще больше снизились, отвернули в сторону поля, сделали короткую горку, снова развернулись и, прибавив скорость, понеслись на холм. Сержант поглядывал попеременно то на них, то на опушку леска, и только вжимался в землю еще плотнее, согнув шею, чтобы представлять собой минимальную цель. На плоскостях приближающихся самолетов замигали блекло-желтые точки, воздух вокруг заныл, и верхушка холма покрылась воющими и разлетающимися осколками камней, вылетающими из невысоких столбиков пыли, поднимающихся вокруг. Два истребителя промчались прямо над холмом и ушли, раскачиваясь, в сторону реки. Приподнявшись над бруствером, сержант выложил пулемет на сошки и снова с яростью начал выгребать землю сорванной с затылка каской. Сосед справа посмотрел на него с мрачностью и взъерошил собственные коротко стриженные волосы, стряхивая глину.
Кто-то взбежал на холм, задержался над сержантом и коротко свистнул. Тот приподнял голову. Высокий, стриженный под горшок парень с защитными капитанскими погонами, взмахнув рукой, кинул ему ППС с привязанными к брезентовому ремню подсумками и побежал дальше. Подтащив автомат к себе и обтерев затвор ладонью, сержант вгляделся в выцарапанные на откинутом прикладе инициалы.
– Муса! – крикнул он. – Эй, Муса, ГК – знаешь, чье?
– А? – тот поднял голову из отрытого уже почти в полный профиль окопа.
– Кто в нашей роте ГК?
– Не знаю. Может, второй рота? Я видал, они тоже бежали. Ты отрыл?
– Отрыл, отрыл.
– Второй рыть будешь?
– Зачем? Здесь помру. – Сержант нехорошо усмехнулся и, выковыряв клинообразный кусок глины из стенки своего окопа, вложил туда вещмешок с пулеметными дисками.
– Сколько есть? – поинтересовался татарин, поудобнее устраивая свою винтовку на краю бруствера.
– Три.
– Хорошо…
– Да, хорошо, – согласился сержант.
Над головой снова нарос гул, но теперь он был не внезапный, а медленно накатывался, перекрывая канонаду, как приближающийся вал воды по узкой реке. Из-за спины выскочила девятка темно-зеленых, в неправильных желточных пятнах, штурмовиков и пронеслась вытянутым строем в восточном направлении. Шли они метрах на трехстах, плотно, как конная лава. У сержанта полегчало на душе, когда он увидел, как ИЛы промчались мимо них, – но сразу подумалось о побывавших здесь всего минуту назад истребителях.
Штурмовики прошли над лесом и рывком начали перестраиваться в строй фронта. Вдалеке встали вертикальные струи пулеметных трасс, и, через секунду, послышался глухой прерывающийся треск и сотрясающее землю уханье. Был слышен только вой моторов и стук немецких пехотных пулеметов, потом все покрыл визжащий звук срывающихся с направляющих «эресов» и тукающий грохот скорострельных авиационных пушек, наплывающий волнами. Через какие-то секунды штурмовики выпрыгнули обратно и прошли прямо над макушками деревьев, виляя в разные стороны, как стряхивающие воду лошади. Несколько воздушных стрелков продолжали поливать огнем что-то видимое только им на противоположном от холма краю леса, потом замолчали и они, и вся девятка промчалась прямо над холмом, смыкаясь в плотную «змейку». Стало тише, истребители, к счастью, так и не появились, и многие с облегчением поглядели на север, куда ушли свои самолеты. Из-за деревьев поднимались три отдельных неподвижных столба черного нефтяного дыма, земля продолжала вздрагивать, но это были уже отголоски канонады за рекой.
Снова подошедший капитан присел на корточки рядом с обернувшимся к нему сержантом, ткнул его кулаком под целый глаз.
– Видал, а? Черт, еще бы два раза по столько… Полезут они на холм, как ты думаешь? – он с непонятным выражением в глазах посмотрел по сторонам.
– Может, и нет…
– Ты какой год воюешь, Семенов? – спросил капитан, даже не слушая.
– Второй.
– И я вот второй, – он мелко хмыкнул, покрутив головой. – Значит, так, я отослал посыльного к переправе с запиской, написал, что мы тут сидим. Ничего больше сделать нельзя тут – хотя, может, и успели бы добежать… Но ни хрена, лучше уж здесь, чем в воде. Здорово. Я думаю, если немцы не дураки, то переправу они трогать не будут, поэтому попрут прямо к ней. Мы чуть в стороне, так что первая волна на нас не пойдет, а вот если к ночи будут тылы зачищать, то тут нас и кончат. Так ты думаешь?
– Угу.
– Как стемнеет, попробуем к западу податься – может, проскочим каким-то макаром. Вряд ли нас будут целенаправленно выковыривать отсюда, слишком много здесь нас таких…
– Я ни одного человека с той стороны не видал, как мы тут засели.
– Может, еще в роще кто отсиживается… – Капитан снова коротко свистнул, и к нему подбежал крепко сбитый боец в телогрейке, из которой клочьями торчала грязная вата.
– Кузя, слушай сюды, – капитан наклонил голову бойца к себе, ухватив его за грязную шею ладонью. – Если меня кокнут, Семенов за старшего, а после него ты. Понял, чего говорю?
Боец молча кивнул.
– Попробуем в темноте вывести людей к западу, проскочить без дороги. Если крюк отмахать, то можно найти на берегу еще пустое место, переправиться.
– Думаешь, до реки уже все?
– Да нет, конечно. Но к завтрашнему дню все, кто не успеют перебраться, здесь и останутся. Расхлебывать уже следующие будут, не мы. Так что надо сматывать под ночку безлунную.
– Дед успел выскочить?
– Кто знает, – капитан махнул рукой, поморщившись. – Если успел, то даст о себе знать.
Из-за края леска, огибаемого желтой песчаной дорогой, вдруг вынырнули два мотоциклиста, понесшиеся по широкой дуге через поле. Рухнув плашмя, капитан, прищурившись, проводил их стволом ППСа, боец Кузя повторил его движение как близнец. За мотоциклистами на дорогу вынесся транспортер с пулеметчиком на крыше, застыл на мгновение, а затем дернулся вперед, выбрасывая черные клубы выхлопа.
– «Майбах» или еще какая тетеря? – прошептал капитан, с интересом вглядываясь в выкрашенную в коричневую и темно-зеленую краски машину.
– Бинокль е? – спросил сержант.
– А? Нет, нема, потерял. – Капитан потер глаза ладонью, хлюпнул носом и снова уставился на дорогу, куда один за другим выкатывались броневики и мотоциклы.
– Разведрота? – полувопросительно произнес сержант, убравший пулемет в окоп вертикально, так же как и «судаевку».
– Не, скорее мехчасть. – Капитан начал отползать задом, волоча за собой автомат. Кузя последовал за ним, приминая усыпанную комьями земли траву. Из соседнего окопа поднялась голова в пилотке поверх бритого черепа.
– Сержант, а сержант!
– Чего, Муса?
– Ты Адама помнишь?
– Помню, конечно.
– Хороший был мужик, правда?
– Правда, Муса, правда.
– Я вот вспоминаю его. Он мне как брат был, понимаешь?
– Я знаю, Муса. Мы все его помним. Мне он тоже был друг, и ты мне друг тоже.
– Спасибо, сержант. – Татарин тяжело вздохнул, и Семенов увидел, как тот, прищурившись, выставляет прицельную планку. Сделав то же самое, он повернулся вправо.
– Сосед!
– А? – из того окопа тоже поднялась стриженая голова.
– Тебя как звать?
– Сашкой.
– А меня Гордей, а его вон Муса. Бывай здоров, Сашка. Каски что, нет?
– Нету, бросил.
– Винтовку не бросил?
Тот вместо ответа показал ствол.
– Вторая рота?
– Она, родимая.
– А что, офицеров нет никого?
Сашка помотал головой отрицательно и снова спрятал голову за срез окопа. Из-за леса выкатились два танка и остановились бок о бок, выставив пушки в сторону поля. Из люков высунулись две фигуры, что-то начали друг другу показывать. До танков было где-то метров с шестьсот, но видно все было четко. Муса покачал стволом автомата, но сержант спокойно сказал ему: «Не дури». Через минуту, взревев моторами и испуская сизый дым, оба танка залязгали по сторонам дороги, направляясь в сторону реки. Транспортеры, покачиваясь и завывая, шли метрах в двухстах перед ними, шевеля спичками пулеметных стволов. Боец справа высунул голову из окопа и перегнулся на спину, разглядывая небо на севере.
– Не, ни хрена, – сказал он через минуту. Немедленно после этого над холмом скользнула мгновенная крылатая тень, и в уши ударил звон авиационных пулеметов, а с дороги поднялась пыль, казалось, сразу на всем протяжении. Одновременно с ярко-желтыми искрами, высекаемыми из брони транспортеров, оба танка захлопнули свои люки и дернулись в стороны, увеличивая дистанцию между собой. Одиночный, неизвестно откуда взявшийся ЯК встал на крыло, как немецкие истребители до него, и ушел куда-то за холмы. Оглохший сержант еще не успел ничего сказать, как над ними промчались еще двое истребителей – те же самые желто-белые «худые», которые обстреляли их во время окапывания, – и, звеня, ушли вслед за ЯКом.
– Разведчик? – спросил Сашка справа.
– Думаю, да, – сержант подмигнул ему, мол, держись. Тот спокойно кивнул. Стреляный, похоже, был воробей, такого легко не напугаешь.
Первая колонна ушла вперед, после паузы минут в десять на дорогу, уже не осторожничая, выползли еще шесть танков, потом броневики. За ними потянулись грузовики с зенитками, все это двигалось к переправе, со стороны которой ухало и клокотало. Последней промчалась группа грузовиков с пехотой, переваливаясь и подпрыгивая на ухабах – будто ее черт подгонял. Потом наступило затишье. Через десять минут с дороги свернула небольшая колонна машин с прицепленными сзади пушками и остановилась у леска. Машины развернулись, орудия отцепили, прислуга, работая топорами, расчистила сектора стрельбы в редколесье. Пушки поставили коротким рядом и быстро замаскировали ветками, из грузовиков побросали ящики и укатили обратно за лес. Все это было видно как на ладони.
Сержант до боли сжал ложе автомата. Было ясно, что немцы не могут не проверить холм. Так и есть – два мотоцикла помчались через поле прямо к ним, в люльке одного на ходу крутилась катушка раскручиваемого провода. Мотоциклисты подлетели к холму на полном газу, остановились, чуть было не опрокинувшись, и выскочившие лягушачьего цвета фигуры с автоматами, болтающимися под рукой, побежали вверх по склону, разматывая за собой нитку провода.
– Связисты, маму вашу, – пробормотал сержант, вжимаясь в окоп так, что можно было видеть только затылки бегущих немцев. Те, не замечая окопы, продолжали бежать прямо на сержанта, пока передний вдруг не остановился на бегу, как будто увидел привидение, метрах всего в пятнадцати от него. Связист дернул нижней челюстью и попытался перехватить автомат, когда приподнявшийся из окопа Муса прочесал его поперек груди короткой очередью. Сашка справа двумя четкими одиночными выстрелами свалил заднюю пару, после чего сержант неожиданно для самого себя вдруг выскочил из окопа и побежал, держа в руке на отлете ППС, к последнему, упавшему от неожиданности на четвереньки немцу. «Куда?!» – крикнули сзади, но он уже добежал и, схватив онемевшего немца за шкирятник свободной рукой, потащил его за собой обратно к окопам. Остановился, повернувшись, пнул фрица в пах, вырвал автомат из руки, отбросил в сторону, снова ухватил и потащил дальше. Все это происходило как будто не с ним, поэтому на подбежавших навстречу капитана с Кузей сержант не обратил никакого внимания.
– Ну ты, Семенов, даешь, – сказал ротный с восхищением, подтягивая немца на вершинку и ежесекундно оглядываясь вниз. Они спихнули его в чей-то окоп и плюхнулись рядом, глядя на него с любопытством. Немцу было лет двадцать пять, вполне крепок – видимо, просто растерялся.
– Что же ты, балда, – с удовольствием сказал капитан. – Гитлер капут, а?
Немец ничего не ответил, только лязгнул зубами, как замерзший.
– Ну и куда его теперь? – поинтересовался Кузя. – Что нам с ним делать на этой лысой фиговине?
Капитан пожал плечами и посмотрел на сержанта. Тот так же пожал плечами – зачем он приволок немца, он и сам ответить, наверное, не мог. Капитан спокойно достал из кобуры наган-самовзвод и выстрелил успевшему зажмуриться немцу в лицо, того отшвырнуло назад, и он буквально стек по стенке окопа.
– Окоп испортил, – сказал Кузя. – Кто-то старался…
– Ничего… – Капитан, нагнувшись, легко вздернул немца за кисть, подхватил вторую и вытащил его за бруствер, спихнув вбок. Подумав, сделал ногой несколько толкающих движений, забросав землей текущую кровь.
На батарее, видимо, полностью обалдев от случившегося, наконец-то забегали, там послышались отголоски команд, и через полминуты раздались первые «вззып… вззып…» немецких противотанковых пушек. За секунду воздух наполнился летящими осколками, батарея закидала высотку снарядами так, что дым стоял столбом. Тем не менее выковырять пехоту из глубоких окопов с помощью таких пушечек было нелегко, и вскоре противник сменил высокий темп на беспокоящий огонь, не позволяя слишком далеко высовываться. Сквозь дым было видно, что большая часть прислуги просто присела за орудийными щитами в ожидании чего-то. Сержант, проковыряв пальцами уши, поглядел на склоны и решил, что на самую верхушку танк, пожалуй, не полезет. Больше всего немцам сейчас пригодилась бы минометная батарея, но об этом даже думать не хотелось, чтобы не накаркать. Несколько пехотинцев, у которых были винтовки, неспешно постреливали по прислуге – прицельного огня с такой дистанции вести было невозможно, но если насытить пространство достаточно большим количеством летящих в определенном направлении пуль, появляется шанс, что одна-две из них могут попасть во что-нибудь полезное.
Ждать пришлось недолго. Минут через десять с дороги свернула еще одна колонна машин. Теперь это были крытые грузовики, из них деловито попрыгали человеческие фигуры. За колонной подошли транспортеры, разворачиваясь короткой цепочкой. На мгновение все они остановились, выбрасывая в воздух клубы выхлопного дыма, затем с крыши одного ударил пулемет, проведя длинную строчку на вершину холма. За ним последовали остальные.
– Пяхота… – прошептал себе под нос сержант. Он был рад, что судьба столкнула его в последние минуты не со слепой силой, вроде минометного огня или танка, а с живыми людьми, в которых можно было стрелять.
Пулеметы обрабатывали холм с методичностью хорошего дворника. Высовывать голову из окопа особо не хотелось, но это было необходимо, и сержант осторожно осмотрелся. Пехота, разумеется, еще не трогалась с места и поглядывала на холм издалека, присев на корточки. Сзади кто-то подполз, шумно обрушился в тесный окоп, прижавшись к спине всем телом.
– Семенов, как жизнь?
– С ума сошел? – отозвался тот. Капитану явно уже было наплевать на тукающие вокруг пули. Одна как раз ударила в край бруствера, подняв столб пыли, но все же не пробив спрессованную землю.
– Справимся мы с ротой, Семенов?
– Нет, – равнодушно покачал головой сержант. Говорить надо было громко, потому что все грохотало, но напрягаться не хотелось. Его тоже начало охватывать равнодушие, как и капитана, только в другой форме. Если капитан постоянно двигался, то высовывался из окопа, то снова вжимался внутрь, выскочил из него, ящерицей уполз влево, не особо уже заботясь о своей жизни, то сержант просто сидел, не шевелясь, поставив ППС между согнутыми коленями и гладя пальцем насечки на диске прислоненного к стенке ручника. Было ясно, что жить осталось минуты, и как многие бывалые солдаты он относился к этому вполне спокойно, находя удовольствие в маленьких деталях окружающего: расслабленности позы, тяжести и суровой красоте поглаживаемого рукой оружия, извилистости краев желтого листка, плавно спустившегося к нему в окоп, избежав проносящейся через завихряющийся воздух стали.
– Прихотови-ца-аа!!! – заорали сзади. Спокойно подтянув ремень каски поглубже под подбородок, сержант отщелкнул сошки «Дегтярева», растопырив их в боевое положение. Подумав, он извлек из кармана единственную гранату и аккуратно ввернул хранящийся изнутри ватника взрыватель, следуя надписи «Vor gebrauch sprengkapsel» на рукоятке. Транспортеры не спеша продвигались к холму, поводя стволами пулеметов вправо и влево. Что делает с каской и головой пуля крупнокалиберного пулемета, сержант знал прекрасно, но это был вопрос уже чистой везучести каждого отдельного человека. Пехотинцы тоже пока не спешили, они трусили за транспортерами, растянувшись в одну широкую цепочку и стараясь держаться поближе к какой-никакой броне. Редкий винтовочный огонь начал до них доставать, одна из фигур вдруг повалилась набок, сгибая колени, – но соседи по цепи не обратили на это особого внимания, такой же расслабленной трусцой начав подниматься в гору. Снова зазынькали пушки, и невысокие разрывы вразброс покрыли холм, мешая целиться и вообще глядеть на белый свет. Броневики взревели моторами и полезли вверх по склону, за ними вприпрыжку припустили пехотинцы, начавшие постреливать короткими очередями от живота. Поморщившись, сержант передернул затвор пулемета, переставил планку на триста метров и высунул ствол из окопа, направив его в сторону бегущих немцев.
Чуть справа ударил еще один «дегтярь», прощупывая искрящим дзеньканьем крышу идущего на фланге транспортера. Сержант, оглянувшись, убедился, что два набитых запасных диска никуда не делись, и начал, прищурившись, выцеливать перебегающие в дыму фигуры. Когда они стали видны четче и сравнялись по размеру с выставленным на согнутой в локте руке ногтем большого пальца, он, поведя плечами, нажал на спуск, начав поливать короткими прицельными очередями свой участок цепи. Ему подумалось, что пулеметчик справа зря жгет патроны на железный гроб, но это, в конце концов, уже не имело никакого значения. Муса слева расчетливо и экономно бил по пехоте, расчищая пространство прямо перед собой, несколько человек покатились вниз по пологому склону, размахивая болтающимися кистями рук, как тряпичные куклы.
Позади и совсем рядом отчетливо застонали, воздух вокруг ныл и свистел, тукающие и трещащие звуки с обеих сторон проникали под каску, перемежаясь с шлепаньем пуль в мягкую почву. Пушки наконец заткнулись, и сержант, достреляв остатки патронов из диска, нырнул на дно окопа, сноровисто установив другой. Когда он вынырнул, длинная очередь прошлась прямо поперек бруствера, заставив его рухнуть вниз и следующий раз высунуться уже с большей осторожностью. Прикрываемые снизу пулеметами, немецкие пехотинцы перебегали короткими зигзагами, постреливая и чередуясь друг с другом. Выбрав одного из них, уверенно и ловко прыгающего через кочки, сержант проводил его стволом пулемета, дожидаясь, пока тот сменит направление на более фронтальное. Дождавшись, он дал очередь патронов в шесть-семь, часть которых попала немцу куда-то в шею, заставив его схватиться за нее обеими руками, выронив автомат и дергая головой, заливаемой брызжущей кровью. Оторвав от раненого взгляд, сержант поспешно расстрелял второй диск, целясь уже не столь тщательно, – внезапно пришел страх, что его убьют раньше, чем он успеет израсходовать третий.
Немцы, повинуясь какой-то команде, начали швырять свои гранаты, и столбы разлетающейся земли поднялись почти вплотную к окопу. В ответ сержант кинул свою собственную. Стрелять теперь приходилось уже почти вслепую, широко поводя стволом. Пулемет сухо щелкнул и умолк, выплюнув последний патрон, а из дыма на вершину уже набежали перекошенные фигуры в сером. Сержант успел перехватить автомат, когда сзади кто-то перепрыгнул через его окоп. Несколько уцелевших бойцов, стреляя, врезались в немцев, покатились с ними вниз. Хэкнув, он сам выпрыгнул из окопа, успев увидеть справа неподвижные тела наполовину засыпанных землей Сашки и какого-то еще бойца, а затем, стреляя в дым, побежал вниз по склону. Из просвета в дыму на него выбежал высокий пехотинец в каске, сержант успел вильнуть в сторону, влепив врагу откинутым прикладом в лицо. Тот свалился, как подрубленный, запрокинув голову назад, и сержант, шарахнувшись еще дальше вбок, выстрелил в упавшего с вытянутых рук. Потом у появившейся спереди тени в руках запорхала сияющая желтая бабочка, и спустившаяся темнота наконец-то принесла покой усталому человеку.
