Глава двадцать седьмая

Велосипед беззаботно нес меня по центральной улице города, переходящей в загородное шоссе. Наверное, в каком-нибудь романе написали бы, что здесь за городом и невидно, что мир почти умер. Это было бы неправильно. Вернее все было спокойно – вдоль дороги заснеженные деревья, птички какие-то чирикают. Но дорога пустая. Пустая настолько, что хрупкий снег лежит поверх желтых листьев. Они упали и их не размяли машины, не разметали вдоль дороги. По этой дороге давно никто не ездил. Пока я ехал я окончательно понял одно. Я никогда не буду больше жить как жил до сих пор. Я должен бороться. Неужели я боюсь их, пусть и с безумной техникой, пусть и много их? Нет. Я не могу жить так, как амеба или зомби какой-то. Ради памяти всех, кто погиб. Ради моих друзей. Вот Надя… Но зачем я Наде – если я буду ходить на работу, жрать брикет и трепаться на кухне. Вроде ничего особого я не придумал, но почему-то стало легко. Так легко бывает, когда сделаешь окончательный выбор. Шаг – и ты другой.

Домик, в котором жила Дуня виден издалека. Непонятно, почему он стоит так одиноко. Ни села рядом, ни дачных участков. Может это раньше был дом лесника. Лес то начинается прямо от обочины дороги. Он вынырнул так неожиданно. И показался мне совсем не таким, каким запомнился мне всего месяц назад. Всего месяц? Время что, стало густым как сироп?

Я свернул с дороги на короткую тропинку к дому Евдокии. И остановился у калитки. А как войти? Постучать даже не во что. Громко крикнул:

– Евдокия Андреевна! – в памяти само всплыло отчество. – Можно к вам?

Через мгновение отворилась дверь. На пороге появилась Дуня. Она приложила руку ко лбу, заслоняясь от низкого солнца.

– О, Андрюша! Я и не чаяла тебя опять увидеть! Заходи, чего ты там мнешься.

Я с трудом и неловко протащил через калитку свой велосипед, и толкая его сбоку от себя приблизился к порогу.

– Да положи ты свое вело-чудо, никто не возьмет, некому. Ишь молодец, догадался велосипед добыть. – Дуня потрогала мои ладони. – Продрог, так и руки отморозить можно. Зимой на таком средстве не очень. Ты лыжами запасись. Скоро снег упадет, удобно будет.

Судя по тому, что она была многословней, чем во время нашей встречи, Дуня была рада, что я приехал.

– Ну, рассказывай! – сказала она, когда я, скинув бушлат и ботинки, сел на краешек лавки вдоль стены. – Как там жизнь в городе. Небось, совсем тоскливо?

– Тоскливо. Безысходно, – согласился я. – Кажется, что и не жизнь вообще.

– Да, судя по тому, что с тех пор как ты ушел, я ни одного человека живого не видела, действительно тоскливо. – Дуня говорила со мной, а сама колдовала возле печи, явно собираясь меня угостить чем-то своим. – Ты, оладьи будешь?

– А откуда у вас, – я замялся, вдруг для оладий не надо молока, – молоко? Я слыхал, все коровы сбежали.

– Ну, не все. – Дуня посмотрела на меня через плечо – Попробовала бы моя убежать… И молоко, и сметана. Какие оладьи без сметаны? Небось, давно такого не ел.

– В городе брикет, – не очень понятно сообщил я.

– Знаю, видела, проверяла, – голос у Дуни стал какой-то строгий. – Набор питательных веществ с хорошей порцией депрессанта и транквилизаторов. Причем таких, что привыкаешь к этой гадости за очень короткий срок. Ты его не ешь, надеюсь?

Я понял, какой голос стал у Дуни. Как у преподавателя университета. Профессиональный и серьезный.

– Не ем. У нас гречка есть, – потом подумал и добавил. – Была.

– У вас? Что, родители нашлись? – с надеждой спросила Дуня.

– Нет, от родителей ничего. У нас с Надей.

– Девушка твоя, да? Молодец. Нельзя одному. Она хорошая, да?

– Она такая…

– Только вот пуговица на бушлате на соплях держится, не заметила…

– Она необычная. У нее способности такие, необычные. Но в жизни у нее только неприятности от них.

– Вот как? – Евдокия бросила свою стряпню, вытерла руки о фартук и села на стул напротив меня. – Какие, необычные?

– Она говорила, у нее в истории болезни записано «аномальные возможности массового гипноза», и еще она как то чайник в воздухе остановила, потом, а потом… с ней очень хорошо.

– Да, повезло тебе, если это все – на самом деле. Я когда-то занималась этой проблемой, немного, с медикаментозной точки зрения. Мне показалось, что таких людей не бывает. Как ты говоришь. Но сейчас такие времена… Правда, ты ничего внятно и не сказал, какая она. Но верю, верю.

– Дуня, я больше так жить не могу, – я решился начать разговор, о котором думал в дороге. – Больше так жить нельзя.

– Ну и что ты решил? – Дуня словно не поняла, что я хотел сказать.

– С этим надо бороться. – Я понял, что и сам не могу внятно объяснить, что думаю.

– А ну-ка, расскажи. С чем? Хотя нет, понятно с кем. Почему ты будешь бороться?

– Потому что дальше так жить нельзя, это же дорога к смерти! – ну как она не понимает.

– Кому так дальше жить нельзя? Я знаю массу людей, которым нынешнее положение дел очень нравится. Работа есть, брикет есть, что ещё? Это им дальше так жить нельзя?

– Мне так жить дальше нельзя! – я почти крикнул.

– Так значит, ты просто хочешь себе жизнь улучшить? И в этом вся твоя борьба? – Дуня говорила со мной, как на экзамене. Или это и есть экзамен? – Ведь ты про свою страшную жизнь в городе ничего, кроме этого треклятого брикета, и не смог сказать. Ты ему войну объявить собрался?

– Но ведь бороться можно не только за лучшую жизнь. А гордость, честь? Это не стоит борьбы?

– А ты что, теряешь, за честь не борясь? Тебя унижают, гордость твою уничтожают? – Дуня была неумолима.

– Вот в лагере Вовка, когда его полицай, ну почти полицай, хотел заставить ноги ему целовать – не стал. И погиб. Его убили за это. Вот он боролся, – у меня даже голос дрогнул. Я вспомнил, как тогда было.

И тут я опять подумал, раньше уже подобное приходило в голову. Ведь там, в лагере мы боролись. И борьбы эта была естественной. Потому что мы боролись за выживание. И поэтому были свободны. А здесь, в городе ведь нет борьбы. Есть тупое бытие. И нет врага. Но друзей нет. И нет свободы. Потому, что нет выбора.

– Он не стал унижаться и выбрал смерть, а не унижение. И, видимо, тогда не было другой возможности. Ты же говоришь о чем-то другом сейчас. Так ведь? Ты хочешь с топором пойти на транспортер сентов? Так ведь? Или там, из-за угла камнями кидать? Или у тебя другие средства есть борьбы с режимом? – Дуня просто била меня словами.

– А вы-то ведь тоже не остались в городе, не подчинились системе. Это ведь тоже борьба! – мне показалось, что я нашел правильный аргумент – ведь так?

Дуня неожиданно рассмеялась.

– Это ты на мой диплом на стене насмотрелся? Да я убежала от всех этих академических дел пять лет назад! Я давно тут сижу! Как в один прекрасный момент поняла, что то чему я всю жизнь посвятила, превращается в бизнес, в выкачивание денег у грантодержателей, в постоянные склоки – плюнула и ушла сюда жить. Да – может не права, но…

– Так вы не от сентов сюда… – протянул чуть обескуражено я.

– Да не от сентов! Не от сентов. От себя самой. И бороться с той системой не могла, потому, что она нужна была большинству, и не мне одной её рушить. И не получится и не нужно.

– Но ведь… мы же так и умрем все. В этом гнилом мире. Протухшем мире, – я понял, о чем мне хотела сказать Дуня.

– Не умрем. Потому, что есть такие, как ты. Те, кто хочет бороться. – Дуня меня совсем запутала.

– Так вы только что…

– Нельзя бороться за свой интерес. Это не борьба, это… ну в лучшем случае поиск хорошей жизни, а, как правило – попытка оторвать кусок такой жизни у других. Бороться можно только за что-то большое. За любовь, за родину, за свой мир. Но не за себя. Иначе проиграешь.

– Но я ведь про это и…

– У тебя есть за кого бороться, кроме себя самого? – Дуня опять заговорила строго. – Где твой мир, где твоя родина, где твоя любовь? Ты ведь ни разу не думал о них, когда говорил мне о борьбе? – Дуня вдруг помягчела. – Да не сердись ты. Это не в тебе дело. Поверь, наступит время и все получится само собой. Нельзя сказать себе – я буду бороться. Так поступают авантюристы – революционеры. И ещё подводят теорию. А у нас, подожди – все будет.

– Но как же получится? Все кругом вялые, ничего не хотят и не могут. – Я вспомнил Зенчика в очереди, шарахавшегося от моих слов.

– Люди разные, и чаще всего слабые. И они пойдут за сильным. Но, не за сумасбродом, который уже полчаса поглядывает на разбитую машину и думает, как оттуда автомат достать.

Как она заметила, что я смотрю на наш искореженный Ниссан. Он был хорошо виден отсюда, через окно.

– Давно я те автоматы вытащила и в реку кинула.

– Зачем? А вдруг…

– А вдруг наши власти придут и спросят – зачем вам оружие? – Дуня поднялась и вернулась к своим оладьям. – Ладно, лучше расскажи про свою Надю.

– Надя… – я вдруг понят, что ничего не могу про нее сказать. – Мы вчера слегка поругались с ней. Ну так, непонятно почему, просто.

– Да, как водится. Поссорился с девушкой, углубился в себя, жизнь стала невмоготу ну ты и решил войну начать. Заодно побежал ко мне рассказывать. – Дуня пробурчала эти слова, выкладывая шипящие от жара оладьи в тарелку. – Давай воин, садись, ешь. Выведем твои брикетные токсины экологически чистым продуктом.

– А вот Надя говорила, что ей поставили диагноз – полностью нечувствительна к наркотикам, – неожиданно вспомнил я. – И ещё она электричество чувствует.

– Ну, скажем, электричество и ты чувствуешь, когда батарейку лизнешь, – опять Дуня стала со мной спорить. – Но вот наркотики… Говоришь, её по всяким институтам тягали? Хорошо если она нормальной осталась после этого.

– А скажите, Дуня, – опять я перескочил на другую тему. – Как вы думаете, человечеству впервые с таким пришлось столкнуться?

– Андрюша, – улыбнулась Дуня, – заруби себе на носу, на своем симпатичном пацанячем носу, не надо мыслить категориями человечества. Особенно в двадцать лет.

– Да я не мыслю, мне непонятно, чем это все может кончиться, – я почти обиделся.

– Ведь всюду одно и тоже. Всюду такая …

– Не ищи нужного слова, а то такое ляпнешь, – Дуня ещё больше заулыбалась. Наверное, от того, как я лопал её оладьи. – И запомни, я ещё раз повторяю – бороться против чего-то бессмысленно. Ты рискуешь, когда поборешь это нечто, оказаться перед пустотой. Надо бороться за что-то!

– Я понял, – уныло буркнул я. – Но ведь в любом случае для этого нужно найти силы. Вы правы, с калашом против сентов… Это же не полицаи там и не зервудаки.

– Сила… – Дуня посмотрела на меня как-то очень странно – Сила будет. Очень много силы будет. Ведь все, что есть у людей, не пропадает. Она от ушедших переходит к одному – достойному. Главное – понять, что ты можешь все, абсолютно все. И вот тогда…

Я молча уничтожал оладьи. Почему-то после разговора с Евдокией у меня пропали все те мысли, которые так будоражили меня, когда я ехал к ней. Действительно, жизнь, не ролевка, в ней не станешь, заорав со всей дури, воевать с картонным злом. Да и добро от такой войны получается тоже – картонное.

Дуня пораспрашивала меня про жизнь в городе, про то, как все устроено, про мою жизнь, потом внезапно сказала:

– Я тебе сейчас соберу немножко еды, а ты давай быстрее домой, с Надей своей мирись.

– А почему вы решили… – начал было я.

– А если ты не с ней ко мне приехал, значит точно, поссорились, – хитро глянула Дуня. – Да и по глазам видно, что не только война в мировом масштабе тебя беспокоит.

Дуня встала из-за стола и пошла куда-то, в сени или как это называется. Там она, так знакомо погремела ведрами, пошуршала чем то и вернулась с рюкзаком.

– Вот – откорми свою Надю. Потом вернешь рюкзак. Как привезешь Надю знакомиться. Рюкзак точно верни, это ещё от танкистов мне сидор достался.

– О, – я вспомнил, что Дуня рассказывала мне про танкистов в прошлую встречу. – А вы так и не узнали, они как выжили тогда?

– Да откуда я узнаю, – вздохнула Евдокия. – Они же отсюда ещё задолго до того съехали. Может, слыхал, власти наши разлюбезные решили в Афган войска послать, коалиции помогать. Это только в газетах писали, что пошлют только саперов. А взяли и весь танковый полк туда кинули. И ни слуху, ни духу. Да ладно, давай, а то стемнеет!

Дорога домой была совсем скучной. Солнце свалилось уже куда-то почти к горизонту за высокие деревья, растущие вдоль дороги. Я ехал и думал о разговоре с Дуней. Конечно, она права. Но от этого не легче. Ведь не может же так все дальше идти. А бороться за что-то, за кого-то… И тут меня как током стукнуло. Я тут за вселенную бороться собирался, идиот, а Надю ведь обидел совсем несправедливо и не извинился, бросил там одну. И никого не предупредил, что Пыльцын мог меня заложить и всех тех, с кем я встречался. Тоже мне воин… Дурак. А вдруг Надя проголодалась или захотела пойти куда? У нее же нет документов.

Я напрасно ехал, глядя прямо впереди колеса. Надо было и дальше на дорогу поглядывать. Тогда бы я заранее увидел, что впереди поперек шоссе стоял транспортер. Рядом с ним стояли несколько сентов. Вид у них был совершенно однозначный. Они ждали меня. Вот и все, сон в руку. Отвоевался, подумал я. Я остановился в метре от транспортера, положил велосипед на припорошенную снегом листву шоссе. И стал рядом с ним, молча глядя на сентов. И, совершенно машинально, и как-то естественно, вытащил из кармана бушлата пыльцинский пистолет. Один из сентов повернулся к транспортеру, и прозрачный колпак, тихонечко пискнув, откинулся. Сент наклонился, доставая что-то из машины. Это была штуковина вроде ружья. Я успел подумать, что она похожа на дробовик Чингачгука из кино. Сент навел её на меня. Это было последнее, что я запомнил, прежде чем погрузится в тревожную темноту.